Текст книги "Невинные дела"

Автор книги: Сергей Розвал

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 22 страниц)

11. Посрамление Цицерона

Они осуществили полное слияние бога, демократии и дивидендов. С.Гейм. "Крестоносцы"

Господин Бурман, конечно, не мог знать все об успехах своего соперника, но "политический" нюх подсказывал Бурману, что ведется подкоп. Вот почему он не выходил из полосы дурного настроения. Кроме того, у господина Бурмана была больная печень. Он только сам никак не мог понять: портится ли у него настроение от больной печени или печень болит от плохого настроения? И вдруг фортуна поднесла ему неожиданный подарок. День, оказавшийся для господина Бурмана впоследствии столь примечательным, вначале ничем не выделялся. Так же тускловато светило осеннее солнце, невозмутимо-бессмысленно смотрели со стен надоевшие великие предшественники и капризничала надоевшая печень. И вдруг – это письмо! – Прочтите, прочтите, господин президент! – восторженно сказал секретарь Фреди Джофаредж, вручая Бурману письмо. Запрокинув голову, что выражало у него высшую степень восхищения, секретарь добавил: – Изумительно, изумительно!.. Президент прочитал, но понял мало. Доктор Крафф приглашал президента ознакомиться с совершенно оригинальным изобретением. Доктор Крафф уверял, что это изобретение не знает себе подобных в истории цивилизации. Доктор Крафф категорически утверждал, что президент останется в восторге от того, что увидит. Президент недоумевающе посмотрел на секретаря. – Блистательно, грандиозно! – снова воскликнул тот. – Я уже был у Краффа. Нет, нет, пока я ничего не скажу. Вы должны видеть сами! В лаборатории их встретил небольшой юркий старичок с хитроватой усмешкой. Президент насторожился. Усмешек он не любил: а вдруг на его счет? Старичок и оказался доктором Краффом. Джофаредж представил его президенту. Крафф ввел гостей в небольшой кабинет. И вот предстало оно: не то комод, не то шкафчик с проводами, никелированными рычажками, многочисленными белыми кнопками и черными цифрами на них. Изобретатель нажал рычажок, и шкаф заговорил. Недоумение господина Бурмана быстро сменилось суеверным страхом: шкаф говорил его голосом, из шкафа звучала его речь. И самое поразительное: это вовсе не было записью какой-нибудь из бесчисленных президентских речей. Нет, он отлично помнил, что такой речи не произносил. Тем не менее это говорил он. В комнате звучали его мысли, его выражения, его стиль. – Что это? – растерянно спросил президент, когда его двойник замолк. – Автоматический оратор! – усмехнулся старичок и, как показалось президенту, лукаво и весело подмигнул секретарю. Президент насупился. – Прошу яснее, – сказал он очень серьезно, почти сурово, пресекая неуместные усмешки. – Оратор-автомат, – повторил старичок, ничуть не смущаясь холодностью высокого гостя и даже как-то слегка подпрыгнув от удовольствия. – Первый из серии ораторов недалекого будущего. Да вы пожалуйте сюда, сюда, к столу! Это долгий разговор. И только когда все расселись вокруг стола, доктор Крафф приступил к объяснениям. – Если хотите, это вам я обязан, господин президент, идеей своего изобретения, – сказал он многозначительно. – Да, да, не удивляйтесь именно вам! Поэтому первый автооратор скопирован с вас. Видите ли, слушая ваши речи, ну и речи других государственных деятелей нашей достославной демократии, я понял, что в них, собственно, не так уж много мыслей, но все эти мысли повторяются в различных вариантах. Знаете, вроде музыкального произведения: фуга с вариациями. Президент не был силен в музыке и поэтому только неопределенно хмыкнул, не зная, как понять такое сравнение. Крафф истолковал этот звук по-своему. – Рад, что вы согласны со мною, господин президент, – поспешно сказал он. – Ведь что такое повторение? Повторение – мать учения, говорят педагоги. А я скажу решительней: повторение – мать истины. К примеру, возгласите вы сегодня публично самую нелепую нелепость (простите, я чисто гипотетично) не поверят, удивятся, в лучшем случае скажут: оригинально! А вы повторяйте каждый день, каждый день! И вот это уже истина, более того – банальность! Крафф захихикал каким-то булькающим смехом, точно горло полоскал. Президент сидел молча. Выступление не совсем понравилось ему. О таких вещах не принято говорить среди джентльменов. Крафф бестактен. – Но повторение также мать и механизации, не правда ли? Ясно. Анализ речей дал мне основные тезисы. К ним я добавил из прописей. – Откуда? – изумился президент. – Из прописей. Знаете, наши дети учатся. Почему это вас удивляет, господин президент? Говорю вполне серьезно. Очень мудрые, патриотические прописи. "В нашей свободной стране свободой равно пользуются все: и богачи и бедняки". Ну, и тому подобное. В сущности, те же идеи, что и в бессмертном философском творении доктора Сэмсама, но проще и доступнее для масс. Президент успокоился. Крафф и впрямь говорил серьезно. Да и действительно, если по существу разобраться, чем плохи прописи? Разве не рассеяны там золотые крупицы мудрости, одинаково ясные и понятные и ребенку и простому человеку? – Итак, я выбираю двадцать тем и для каждой темы – двадцать вариаций, так же серьезно продолжал Крафф. – Итого четыреста тезисов. Каждый тезис управляется кнопкой. Как видите, на циферблате автомата как раз двадцать рядов, каждый ряд это тема, и в каждом ряде двадцать кнопок. – Неужели этого достаточно для большой политической речи? – с недоверием спросил президент. – Достаточно?! – удивленно воскликнул Крафф. – Боже мой, да этих четырехсот кнопок более чем достаточно для всей нашей философии, всех наших доктрин, нашей внешней и внутренней политики! В них вся наша мудрость, но сжатая, концентрированная, как субстанция яйца концентрирована в яичном порошке. Кроме того, у меня в машине имеются еще и риторические прокладки, так сказать, чистые цветы красноречия. Знаете, эти: "Всему цивилизованному свободному миру известно..." или "Все свободные люди мира убеждены..." и так далее. Любая прокладка усиливает убедительность любого тезиса. Поэтому прокладки кнопками не управляются, а предоставлены свободной игре случая. – Но как же моим голосом? – спросил президент. – Техника! – сказал доктор Крафф и, внушительно понизив голос, повторил: Тех-ни-ка! Чем различаются голоса? Тембром. А что такое тембр, спрашиваю я вас? В каждом голосе, помимо основного тона, есть дополнительные, более высокие обертоны. От их количества и сочетания и зависит тембр. Крафф взял со стола небольшой полированный ящичек с двумя трубками с противоположных сторон. – Звукофильтр, – объяснил он, приложил одну из трубок к губам и заговорил. Голос выходил из другой трубки. Но это был голос не Краффа. Более того, это был ничей голос: какой-то неестественно сухой, бесцветный, механический. Крафф протянул ящичек Джофареджу: – Попробуйте! Секретарь приложился губами к трубке, и слух поразил тот же самый неприятный, бесплотный голос. – Понимаете, в чем дело? – продолжал Крафф, любуясь изумлением гостей. Фильтр поглощает обертоны, оставляя голос без тембра. Не правда ли, как будто даже не человек говорит? Президент и секретарь согласно кивнули. – А это звукообогатитель. – Крафф взял со стола другой ящичек. – Заставим теперь звук пройти через оба аппарата. Доктор соединил их трубки и снова приложился к первому ящичку. Президент и секретарь одновременно вздрогнули: из второго ящичка выходил голос Бурмана. – Но как? Как? – воскликнул президент, начиная чувствовать что-то вроде богобоязненного трепета. – Техника! – повторил изобретатель свое любимое словечко. Он быстро вынул из аппарата рамку с рядом скрепленных параллельных тонких пластинок и разобрал ее. – Я записал по радио ваш голос на пленку, анализировал его, то есть выделил обертоны и изготовил их. Вот они. Одну за другой изобретатель показывал президенту пластинки. Господин Бурман в замешательстве смотрел и щупал свое горло, как будто желая убедиться, что оно еще на месте, а не разобрано на эти тончайшие полоски. Крафф подошел к аппарату и, явно любуясь им, сказал: – Если поставить автомат перед микрофоном, кому из слушателей придет в голову, что говорит не сам президент? Но господин Бурман с сомнением покачал головой. Конечно, голоса неразличимы, но, черт его знает, откуда становятся известны все секреты! – А как же управлять машиной? – спросил все-таки он. – Не так уж сложно. Видите, тема первого ряда – свобода, второй ряд демократия, третий – собственность, четвертый – прогресс, пятый – мир, шестой – атомная бомба, седьмой – гуманность, ну, и так далее. Эти кнопки "мир", "атомная бомба" и "гуманность" я нарочно поставил рядом, – с любезной улыбкой объяснил изобретатель. – В ваших речах эти понятия обычно переплетаются, и так вам удобней будет набирать речь. А некоторые кнопки, обратите внимание, занимают среднее положение между рядами, значит, объединяют две темы. Да, вот номер шестьдесят пять – между шестым и седьмым рядами, то есть между "атомной бомбой" и "гуманностью". Пожалуйста! Изобретатель надавил кнопку, и автомат отчеканил президентским голосом: – Атомная бомба является величайшим актом гуманности. Пропорционально числу людей, участвующих в войнах, атомная бомба убивает меньше людей, чем мечи во времена Александра Македонского. Господин Бурман в такт речи согласно покачивал головой, с удовлетворением отмечая точность эффектной тирады из его недавней речи. – А эта что означает? – спросил господин Бурман, упирая пальцем в одну из кнопок. – Номер двадцать три, третий ряд? Собственность! Не бойтесь, нажимайте сильнее! Президент нажал, и автомат изрек: – Мы чтим собственность, но мы не материалисты и веруем, что истинное благо собственности не в ней самой, а в ее идее, внушенной людям богом. Священной идеей собственности вдохновляются даже те, кто строит свои жилища из консервных ящиков, – вот почему эти скромные люди так же богаты, как хозяева небоскребов. – Да, это философская мысль! – согласился президент. Он стоял перед автоматом, чуть расставив ноги и склонив голову набок, точно слушая приятную музыку. Изобретатель и секретарь благоговейно молчали, боясь спугнуть то выражение молитвенного экстаза, которое появилось на совином лице президента. – Очень хорошо! – повторил господин Бурман и очнулся. Он с удивлением осмотрелся. Вероятно, ему и в самом деле чудилось, что он слушает в храме величественные мелодии хорала. – Однако как же управлять? – спросил он, окончательно спускаясь на землю. – Четыреста кнопок! Запутаешься! – Трудно сначала, потом привыкаешь, – успокоил Крафф. Он вынул из стола небольшую тетрадь и подал ее президенту. – Ключ! Под номером каждой кнопки – прикрепленная к ней цитата. Подойдя к аппарату, Крафф торжественно провозгласил: – Нажимаю кнопку номер один. Свобода! Следите по тетради: "Наша свобода дает равные шансы богатым и бедным. Даже последний бедняк богат у нас великими возможностями и надеждами!" Не правда ли, ободряющий тезис? спросил Крафф. Президент кивнул. – Переходим к демократии, – продолжал Крафф. – Очень хороша по своей лаконичности кнопка номер семнадцать: "Наша демократия открывает каждому путь к высшему. Если не все становятся у нас президентами, то только потому, что нам не нужно так много президентов". – Что ж, это верно, – осторожно заметил Джофаредж. Господин Бурман подозрительно посмотрел на своего подчиненного: не хочет ли он этим сказать, что и он так же хорошо выполнял бы обязанности президента, как господин Бурман? – Кнопка номер девяносто пять, – возгласил между тем доктор Крафф. Великанский образ жизни: "Мы все – равноправные компаньоны в нашем великом национальном бизнесе. Мальчик для посылок – фактически совладелец предприятия, ибо содействует его процветанию и горд его прибылями". – Разумная точка зрения, – согласился господин Бурман. – Нажмем на прогресс. Номер тридцать два: "Мудрое провидение, в неусыпных заботах о прогрессе свободного человечества, возложило на нас бремя руководства миром. Мы далеки от желания вмешиваться в чужие дела, но пусть народы Старого и Нового Света поймут, что руководство миром – наше дело. Лишь народы, зараженные ядом коммунизма, не понимают этого, и мы экстренно окажем им помощь!" – Да, да, мы готовы! – воинственно сказал президент. – А вот, пожалуйста, справедливость... В наши дни эта извечная проблема решается радикально. Кнопка номер семьдесят пять: "Справедливости можно добиться лишь с позиции силы, ибо чего мы добьемся силой, то и справедливо". – Несомненно, – охотно согласился господин Бурман. – Своевременно напомнить о цивилизации, – заботливо продолжал Крафф. Очень недурна кнопка номер восемьдесят три: "Мы будем защищать цивилизацию до конца, хотя бы для этого потребовалось уничтожить все живое на земле". – Сильно и смело! – льстиво заметил секретарь. – Так говорят великие люди! Господин Бурман скромно сделал вид, будто не слышал комплимента. – Коснемся внутренних тем, – предложил доктор Крафф. – Увы, это необходимо. Рабочий вопрос удачно разрешает кнопка номер девяносто девять: "Свободный рабочий! Если тебе подчас нелегко прокормить одну свою семью, подумай, насколько труднее твоему хозяину, вынужденному кормить тысячи рабочих семей. Пойми это – и тебя не собьют с толку коммунистические агитаторы!" – Логично! – воскликнул секретарь. – Рабочие плохо понимают логику, – скептически заметил президент. – Внимание, господа! – возгласил Крафф. – Нажимаю номер восемьдесят пять. Процветание. "Наша цель – сделать всех миллионерами, дайте нам только побольше миллионов! Итак, работай: кто знает, не кладешь ли ты последние кирпичи в тот миллион, который завтра станет твоим". На этот раз секретарь воздержался от реплики, настолько заворожила его перспектива миллиона. А президент с наслаждением внимал старческому голосу: точно пророк вещал божественные истины! И подумать только, что все это его собственные мысли. – Но, господин президент, невозможно обойти острые углы, – говорил между тем Крафф. – Есть неприятный вопрос, нельзя умолчать... – Что такое? – насторожился Бурман. – Налоги. Кажется, мне удалось подойти тактично. Судите сами. Кнопка номер сто один: "Те, кто жалуются на тяжесть военных налогов, пусть подумают о том, что атомное оружие – самое дешевое: благодаря его высокому коэффициенту полезного действия эксплуатационные расходы войны становятся ниже, чем по забою скота на крупнейших предприятиях мясной индустрии". – Да-а-а, – протянул только президент. – Кнопка номер сорок! – бодро возгласил Крафф. – Мир: "Мы за мир, но мы отлично понимаем, что коммунисты пока не напали на нас только в целях пропаганды. Не будем же простаками и нанесем удар коммунистическому агрессору, предупредив его нападение!" – Гениально! – воскликнул секретарь. – Боюсь, господа, я утомил вас. Заканчиваю. Естественно, атомной бомбой. Кнопка пятьдесят шесть. "Довольно предрассудков! Грязным штыковым ранам и прочим дикостям прошлых войн для себя лично я без колебания предпочел бы атомную бомбу, ибо она безболезненно и бескровно превращает тело в душу, вознося ее к престолу всевышнего!" Господин президент возвел очи горе, настолько заключительные слова звучали молитвой. Его губы что-то беззвучно прошептали (может быть, "аминь"?). Джофаредж тоже благоговейно молчал. А старенький Крафф весь светился внутренним светом, точно сошедший с небес праведник. – Ну, как? – спросил он наконец, дав гостям слегка передохнуть после испытанного глубокого волнения. – Да-а-а, – снова протянул президент. – А все-таки приятнее такие тезисы поручить изрекать машине, чем возглашать самому, – неожиданно сказал Крафф. – Вот еще преимущество автомата. Господин Бурман стряхнул очарование и нахмурился. – Сентиментальности! – недовольно сказал он. – Государственный деятель обязан иметь нервы крепкие... – ...как у машины, – подхватил Крафф, но, видимо сообразив, что сказал лишнее, поторопился нажать рычаг. Автомат заговорил. Боже мой, как он говорил! Эта речь понравилась президенту еще больше. Ему казалось, что никогда он, президент Бурман, так хорошо не говорил. – Это еще не все! – любуясь изумлением президента, сказал Крафф. Достаточно повернуть этот рычаг, – Крафф повернул, – и набранные вами тезисы ложатся в другом порядке и сочетании, к ним прилипли другие риторические прокладки – новая речь готова. – Не получится ли однообразно? – с сомнением спросил президент. – Нисколько! Это, знаете, как детская игрушка – калейдоскоп. Чуть тряхнешь – разноцветные стеклышки легли иначе, узор уже совсем другой. Послушайте сами! Крафф запустил автооратора. И эта речь была прекрасна, а главное, совсем не похожа на предыдущую. – Имейте в виду, что машина оставляет простор и для собственного творчества, – сказал Крафф. – Вы всегда можете добавить что-нибудь по текущим событиям. Достаточно сказать перед этим рупором – и все записано на пленку. Эти записи управляются литерными кнопками: а, в, с... По миновании надобности вы стираете запись поворотом этого рычага. Впрочем, я не думаю, чтобы вам много приходилось добавлять от себя. – Замечательно! – воскликнул президент. – Но даже и это еще не все! – с гордостью произнес Крафф. – То, что вы до сих пор слышали, – нормальные тезисы. Теперь я перевожу рычаг на антитезисы. – Не понимаю. – Отлично понимаете... – усмехнулся Крафф. – А предвыборная речь? Ведь ее-то вы построите иначе... Крафф снова запустил автооратора, и господин Бурман убедился, что конец чудесам еще не пришел. Президент вцепился в ручки кресла, всем корпусом подался вперед, впился глазами в машину, слушал и... не верил. До чего же умна была машина! Да что там ум – она имела большее: нюх! Да, да, она умела тонко чувствовать и полностью удовлетворить избирателей – ничем не хуже самого президента. Она говорила именно то, что нужно было накануне выборов такому капризному и неблагодарному слушателю, как избиратель! Если раньше она безапелляционно заявляла, что "великанский образ жизни" идеал, которому все завидуют, то теперь она все-таки выразила сожаление, что на этом солнце имеются и пятнышки: столько-то миллионов без работы, и столько-то миллионов в трущобах, школ не хватает, лечение недоступно большинству населения... Она так добросовестно перечисляла пятнышки, что господин Бурман даже испугался, как бы не произошло затмения солнца. Насчет идеалов машина сказала: "Нашим демократическим идеалам часто мешают предрассудки и нетерпимость". Тут господин Бурман опять взволновался: как бы машина сгоряча не сболтнула чего лишнего. Но сейчас же он убедился, что болтливость – болезнь чисто человеческая, машины ею не страдают. Машина бодро рекомендовала лучшее средство против пятен на солнце: вновь оказать на выборах доверие партии "раков", которую представляет президент, а она уже постарается... Потрясенный президент поднялся из кресла и прочувствованно пожал руку изобретателю. – Это чудо! Просто чудо! Ничего подобного я не мог себе представить. – Позвольте вас просить, господин президент, принять этот экземпляр в дар! – торжественно произнес Крафф. – Как? Такое изобретение – и бескорыстно? – растроганный Бурман снова пожал руку ученому. – Не совсем, господин президент, – улыбнулся Крафф. – У вас машина пройдет испытание, а затем... о, я предвижу великое будущее!.. Мы посрамим Цицерона! И представьте, какая у меня будет реклама: автоматом первого выпуска пользовался сам президент республики! Господин Бурман смутился. – Не думаю, чтобы было удобно говорить об этом. – Уверяю вас, вы ошибаетесь. Поверьте, когда мой оратор войдет в моду, выступать с речами лично станет дурным тоном. Вас будут прославлять как апостола прогресса, как первого человека, который механизировал свое красноречие! Господин Бурман недоверчиво покачивал головой. Однако дар изобретателя он принял. Не так уж скоро это откроется. А господин Бурман получал огромное преимущество перед своими соперниками в предвыборной кампании. Если "холодная война" прежде всего война нервов, то выборная борьба больше всего война глоток. О, теперь он затопит своих соперников словоизвержением! Он не даст демагогам от "крабов" и пискнуть! Он поколеблет Коммунистическую державу! В этот же день машина была доставлена в президентский дом и установлена в небольшом кабинете, где тайна могла быть сохранена лучше всего. Теперь господин Бурман выступал трижды в день. "Голос Великании" переводил его речи на все языки и на длинных, средних и коротких волнах повторял в грамзаписи беспрерывно круглые сутки.

Часть II. Таинственная агрессия

1. Возвращение победителя

Шум еще ничего не доказывает: порой курица снесет яйцо, а кудахчет так, словно снесла целую планету. Марк Твен

Хотя Джон Джерард, лояльный медианский рабочий, возвращался из столицы домой поездом, ему казалось, что он летит на крыльях. Да, успех его окрылил! Перед ним лежали газеты, а в газетах был он – везде рядом с президентом. В сотый раз он перечитывал свое интервью, хотя в нем было лишь два слова и один восклицательный знак ("Свой парень!"). В сотый раз перечитывал свою речь, обращенную к президенту. "Неужели это действительно я говорил? – с недоверием думал он. – Но не станут же журналисты прикрашивать! Зачем? Птица-то я невеликая!" Замечателен был и ответ президента: сам господин Бурман обещал ему, простому рабочему, помощь и поддержку! С такой поддержкой нельзя не победить! Прукстер, хозяин прожекторного завода, не посмеет повторить своих условий. Против него восстанет общественное мнение всей страны! Джон закрывал, снова раскрывал газеты, раскладывал их на столике так, чтобы пассажиры могли заметить и понять, что этот улыбающийся с газетных листов человек, так запросто снявшийся с президентом, и есть тот самый, который сейчас сидит вот тут, рядом с ними. Но все были заняты своими делами: кто читал, кто смотрел в окно, кто просто дремал. Джон не выдержал: выбрав пассажира, занятого жеванием резинки, он как бы невзначай завел с ним беседу и подсунул номер газеты: – Похож? Пассажир, мужчина средних лет, по виду торговец или коммивояжер, лениво поглядел на фотографию. – Вы, что ли? – спросил он, ткнув пальцем в изображение Джерарда. Тот скромно-горделиво кивнул головой. Пассажир, повертев номер газеты, снова ткнул пальцем в фото и, на этот раз попав в президента, равнодушно заметил: – С такими паршивыми ногами я постеснялся бы сниматься в трусиках! Джерард обиделся. И не столько за президента, сколько потому, что этот грубый человек не сумел понять главное. Он потянулся за газетой. Но пассажир вдруг задержал ее и неожиданно принялся с интересом рассматривать фотографию – ленивого равнодушия как не бывало! – Так и есть! – воскликнул он наконец. – И неужели об этом ни строчки? Пассажир стал просматривать текст. – Нет, ничего! – сказал он возмущенно. – Да что там такое? – недоумевающе спросил Джерард. – Трусики синие с красным? – строго спросил пассажир. – Кажется. А что? – Да боже мой, это же нашей фирмы! – со страдальческим надрывом крикнул пассажир. – Как можно не напечатать! Джерард окончательно обиделся и замолчал. До чего мелочны люди в своих интересах! Тут событие исторической важности, а эгоистический торговец хочет сделать из него рекламу своей фирме! Этот незначительный инцидент испортил Джерарду настроение на всю дорогу. Он воспрянул духом на следующее утро, когда поезд подошел к вокзалу Медианы. Выходя из вагона, Джерард услышал звуки оркестра: очевидно, встречали или провожали важную персону. "И вдруг Джерард понял: это встречают его! Да, да, старые друзья, такие же лояльные рабочие, как и он, устроили ему триумфальную встречу. Вот они все, и старый добряк Херойд впереди, стоят рядом с оркестром, дружески улыбаются, хлопают в ладоши, а маленькая внучка Херойда подносит ему букет. Оркестр, не очень большой – четыре трубы и один барабан – возмещал свою маломощность избытком усердия. Дора, жена Джона, обняла мужа, а затем он стал переходить из рук в руки, из объятия в объятие. Джерард понял, что его услуга оценена по достоинству. Даже Том Бейл, его враг-родственник, был среди встречающих. Джон и ему великодушно пожал руку и ни одним словом, ни одним жестом не показал своего торжества посрамленному противнику. – Эх, дружище Джон, как здорово, что ты вернулся! – обнимая приятеля, радостно воскликнул старый Херойд. – У нас такая каша заваривается! – А что? – спросил Джерард. – Не уступают хозяева... – Теперь уступят... – уверенно сказал Джерард. – Сегодня эскадрон кавалерии прибыл, – добавил Том Бейл. – Что? – грозно нахмурился Джерард. – А этого не хотят? И Джон вытащил из внутреннего кармана пальто пачку газет. И хотя эти исторические номера были в Медиане не только прочитаны, но, можно сказать, изучены, они пошли по рукам, вызывая удивленно-восторженные восклицания и вздохи. Старый Херойд до того растрогался, что снова обнял Джерарда, а тот, не менее растроганный, воскликнул: – Эту встречу я запомню на всю жизнь! Потом все двинулись по главной улице: впереди барабанщик, неистово колотивший в свой инструмент, за ним – четыре музыканта, трубы которых извергали рев и визг; дальше бежали мальчишки, которые одинаково во всех странах убеждены, что всякие процессии – будь то парад или похороны устраиваются для их увеселения. Медианские горожане и горожанки, оставляя свои дела, бросались к окнам посмотреть на бесплатное зрелище, и если даже конторские столы, пишущие или стиральные машины не позволяли им выскочить на улицу, то души их долго еще бежали вприпрыжку рядом с мальчишками вслед за веселой процессией... У бара "Жемчужинка" шествие остановилось. Зашли выпить за успех дела. Сам хозяин бара, господин Миллес, поднес Джерарду и, провожая, спросил его: – Надеюсь, господин Джерард, обед у президента не заставит пренебрегать нами? – Шутите, господин Миллес! – снисходительно сказал Джерард. – Я не из тех, кто забывает старых друзей. Как говорится: в гостях хорошо, а дома лучше. Боже мой, сколько милых маленьких мелочей могут до глубины души растрогать человека и убедить его, что счастлив и он, и окружающий мир! В этот момент все казалось Джону Джерарду умиротворенным; даже зеленый попугай, стрекотавший в клетке над стойкой бара и время от времени ввертывавший в свою безыскусственную птичью болтовню искусные человеческие ругательства, казался Джону самой счастливой птицей на свете. И однако же нашелся человек, который посмел бросить камень в эту безмятежную заводь счастья. При посторонних у Тома Бейла хватило такта по крайней мере промолчать. Но дома, не стесняясь Доры, он прямо выложил свое мнение. Он, видите ли, отказывался верить, будто бы президент может поддержать рабочих против хозяев, особенно теперь, когда образовалась "Корпорация Лучистой Энергии". Кто же не знает, что там заправляет сам военный министр?.. Джон выслушал это еще довольно спокойно. Ну что ж, Том – коммунист, ему положено вносить во все сумятицу. Но когда Том назвал торжественный прием у президента предвыборной рекламой, Джон рассвирепел. Дора попыталась остановить закипевшую ссору – с таким же успехом она могла пытаться остановить тайфун. Родственники расстались врагами. А впрочем, им это было не впервые.

2. Кошка в рамке

Он уподоблялся тому, кто, следя за ростом молодого дерева, ценность и обособленность которого помогли ему выжить там, где погибли сотни других растений... в один прекрасный день, в самый разгар цветения, видит его покрытым густой нежной листвой и почти отталкивающим в своем благополучии.

Дж.Голсуорси. "Сага о Форсайтах"

Томасу Бейлу было едва за тридцать. А ему давали больше. Его прямой, открытый взгляд, спокойная уверенность неторопливой речи – все говорило, что этот человек успел узнать, что такое жизнь. Глядя на него, каждый понимал: стоит на ногах крепко! Такого не вышибешь, как кеглю! Сын шахтера, младший из его большой семьи, Том Бейл в глухой горной стране, забытой богом и людьми, часто просыпался среди ночи, разбуженный зловещим завыванием гудка. Узкий, кривой переулок наполнялся топотом бегущих ног... Мать, растрепанная, с перекошенным от ужаса лицом, хватала за руку маленького плачущего Тома и бежала с ним к проходной будке. Здесь кричала толпа женщин, обезумев от горя и страха, пытаясь прорвать цепь стражников. Отец Тома и двое старших братьев работали под землей, две сестры и брат Мартин, совсем еще мальчик, были заняты на поверхности откаткой вагонеток, выборкой породы – им опасность еще не грозила. Но трое, трое были под землей! Крепко вцепившись в юбку матери, прижимаясь к ее коленям, маленький Том всем своим детским сердцем ощущал ужас. Кричали женщины, злобно ругались стражники... Подъезжали большие больничные фургоны. Лошади, пугаясь криков, суматохи, косили налитыми кровью глазами, в которых отражался дрожащий свет факелов, вздымались на дыбы, брыкаясь, били копытами в передки фургонов... Санитары в белом поспешно пробирались через толпу. Из черных ворот одни за другими появлялись носилки... А на другой день оставшиеся в живых снова спускались под землю... Мир был непонятен, страшен и ненадежен... Первым погиб старший брат Френк... Потом отец... Умерла мать... Не стало семьи... Двенадцатилетним мальчишкой Том покинул родину, перевалив через невысокий скалистый хребет, казавшийся раньше концом света и вдруг ставший лишь оградой вокруг родных могил. И теперь, тридцатилетним мужчиной, оглядываясь назад, Том с трудом верил, что за это короткое время в его жизни произошло так много страшных событий. Он уцелел, но жена и маленькая дочка погибли: слишком уж длительной оказалась та безработица, когда тысячи людей, сорвавшись со своих мест, бродили по стране в поисках куска хлеба. Мир был все так же ненадежен, как в далекие детские годы, но после всех пережитых бед и несчастий Том стал смотреть на него по-другому. Жизнь не сломила его. Еще юношей он освободился от тех пут, которые наложила на него добрая мать и духовник отец о'Дейлс, вместе со всеми шахтерами оплакивавший очередные жертвы, погребавший их и благословлявший живых на новое терпенье и страданье: за ад под землей их ждал рай на небе... Нет, небесные дела уже не занимали юношу, он хотел разобраться в земных. К двадцати шести годам он уже успел побывать и социалистом, и синдикалистом, пока не понял самой простой вещи: не хозяева кормят рабочих, а рабочие и кормят, и одевают, и обувают хозяев. Но немногие из рабочих понимали это, вот отчего все по-прежнему так и продолжалось. Из всех своих родственников Том сохранил письменную связь только с двоюродной сестрой Дорой. Покинув мальчишкой рудник, он отправился по оставленному покойной матерью адресу ее брата, дяди Джефа. Жил дядя около города Медианы. Ехать пришлось через всю страну, без денег, на площадках и крышах товарных вагонов. Всего больше Том боялся попасть в лапы грозных кондукторов... Дядя Джеф с удивлением смотрел на свалившегося с неба племянника, о существовании которого вряд ли даже знал. Равнодушно, как о чужом, выслушал он рассказ о гибели семьи, о кончине сестры; он не видел ее пятнадцать лет, у него оставалось о ней смутное воспоминание: большие темные глаза – и что еще? Ничего больше вспомнить не мог. Выслушал он и рассказ о железнодорожных приключениях – мальчик об этом рассказывал с увлечением. Дядя Джеф оставил племянника у себя: глаза Тома напомнили ему сестру. Эти два года, проведенные у дяди, и были первым знакомством Тома со счастьем. Дядя был фермер, Том наслаждался степью, свободой, небом, не запачканным шахтным дымом, тишиной, которую не тревожили гудки... Он подружился с Дорой, двоюродной сестрой, она была лишь на год моложе его. Он помогал в поле, и все-таки неосторожно оброненное дядей слово заставило его понять, что рук его не замечают, зато замечают лишний рот... И опять путешествие в товарных поездах, окрики кондукторов, прыжки на ходу, ночевки в лесу... Память сохранила эти светлые минуты детства: короткая степная жизнь оставалась в его воспоминаниях как чудесный сон, слишком мало связанный со всей его остальной жизнью, чтобы быть явью. Юношей он написал Доре, она ответила, и с тех пор длилась редкая переписка: сказать друг другу, собственно, было нечего, но и терять воспоминания детства было жалко. Сообщали главным образом о крупных событиях: у Тома умерли жена и девочка, Дора вышла замуж, и кажется, удачно: муж ее работал мастером в Медиане, не знал безработицы, обзавелся домом. Во время войны Дора и пригласила Тома по совету мужа в Медиану: завод получил военные заказы, расширялся, и квалифицированные рабочие были очень нужны. Джон Джерард не пожалел, что выписал родственника жены: Том оказался квалифицированным фрезеровщиком и покладистым малым – в те годы он еще не вступал в споры. Восьмилетний Майк, сын Джона, так привязался к молодому дяде, что отец даже стал ревновать. Дора тоже любила Тома, и вскоре Джон заметил, что, пожалуй, и он любит этого неудачника, так рано потерявшего жену и маленькую дочь и не сумевшего ничего сколотить в своих беспрестанных скитаниях. Джон был старше Тома всего на шесть лет, но он уже имел собственный дом, сад, свою обстановку, а потому рядом с Томом чувствовал себя солидным, мудрым хозяином. Он воспылал честолюбивой мечтой вывести в люди юношу, которому больше всего не хватало руководства. Что же, теперь Том тоже мог в рассрочку обзавестись своим домом – для квалифицированного рабочего военного завода это вполне под силу. Но Том обманул ожидания Джона. Ни с кем не посоветовавшись, он поступил добровольцем в армию. Конечно, надо уважать патриотизм, но работать на военном заводе – тоже патриотично. Джон это твердо знал, и поступок Тома казался ему бессмысленным, особенно когда выяснилось, что воинская часть Тома отправляется за океан. Неужели Том Бейл думает, что без его помощи не справятся с нацистами? Газеты писали, что надо дать союзникам побольше вооружения, а пустить его в дело – хватит людей и за океаном. Вот и работай на военном заводе! Впрочем, Джон не упрекал Тома. В его присутствии Джон даже чувствовал себя как-то не совсем ловко: он смотрел на Тома с той виноватой вежливостью, с какой обычно глядят на покойников. Когда Том уплыл за океан, Джон вздохнул свободно и впервые сказал жене: "Твой брат – фантазер!" Это было чем-то вроде надгробной эпитафии, хотя сам Джон, конечно, не сознавал этого, да и вообще готов был совершенно искренне пожелать Тому жизни, здоровья, всяческих успехов – он только не верил, что такой беспокойной голове это удастся. Том вернулся через два года. И опять-таки за эти два года в его жизни произошло столько событий, что Джон слушал и удивлялся: Том мокнул в окопах, в одном из боев был тяжело ранен осколком мины; потеряв сознание, попал в плен, сидел в нацистском лагере, был освобожден армией Коммунистической державы, побывал в этой стране – все было слишком невероятно, чтобы Джон, почти не выезжавший из Медианы, мог представить себе это реально. А кроме того, как истый сын своей страны, во взглядах на мир он бессознательно придерживался Птоломеевой системы, полагая, что звезды, солнце и все страны земного шара вращаются вокруг его страны взгляд очень удобный: он освобождал от труда знать, что происходит за пределами собственной страны. Да и вообще там могли быть лишь вещи низкого сорта. Правда, во время войны там были обнаружены и доблесть и геройство; армию Коммунистической страны иначе как доблестной и геройской не называли. Но Том приехал через полгода после окончания войны: мода на доблесть и геройство, как всякая мода, прошла. Газеты, забыв о романтике военных лет, вернулись к испытанному реалистически-ругательному жаргону. Если не так давно читатель развертывал газету, чтобы узнать, когда же кончится война, то теперь с не меньшим замиранием сердца раскрывал газету для того, чтобы понять, когда же начнется война. Словом, Том опоздал вернуться: в эти дни он уже не мог претендовать на то, чтобы его считали героем. Даже больше: тот факт, что он побывал в Коммунистической державе, заставлял людей "лояльных" относиться к нему с подозрением. Возможно, Джон и не сознавал всего этого вполне ясно, но слушал он Тома не с тем вниманием, какое уделил бы ему полгода назад. По-настоящему он даже и не дослушал – он сам торопился рассказать и показать вещи более реальные, вполне осязаемые: они были здесь, в Медиане, в его доме. Он потащил показывать Тому свои владения. Сад за эти два года разросся вдвое: удалось в рассрочку прикупить соседний участок. Хотя из-за этого пришлось немного затянуть с выплатой за дом, но не беда: он был аккуратным плательщиком, и фирма "братья Кайн-Дахью" отсрочила платежи после того, как он у них же приобрел соседний участок. Правда, война окончилась немного раньше, чем можно было предполагать, но военные заказы на заводе, слава богу, не уменьшаются, да и он, Джон, слава богу, настолько квалифицированный мастер, что может не опасаться случайностей. А впрочем, шестьдесят процентов за дом уже уплачено, остались пустяки... Вот эти вишенки он сам посадил в прошлом году, отлично принялись... – Мы еще попробуем с них ягодок! – радостно хлопал он Тома по плечу, точно был уже стариком, сомневающимся, что ему удастся вкусить плодов рук своих. – А холодильник, холодильник, обрати внимание! – кричал он уже в доме, открывая и закрывая белоснежные дверцы. – Ты помнишь, Том, старый? Чудовище какое-то! Я продал его за полцены. И представь себе: этот красавец берет энергии почти вдвое меньше! Том не помнил ни старого холодильника, ни старого шкафа, взамен которого тоже появился новый, зато Том хорошо запомнил маленькую картину в углу столовой над креслом: небольшая голубоглазая кошечка с розовым бантом. Картинка была в коричневой рамке. Эта кошка в рамке поразила Тома больше, чем вишенки, холодильник и шкаф. Голубоглазая кошечка висела в том же углу, над тем же мягким креслом. Мгновенно Том вспомнил холодные, сырые окопы, хватающий за сердце вой мин, назойливый треск пулеметов; увидел серых конвойных, гнавших оборванных пленных в лагерь, и вокруг – страшные скелеты разрушенных домов; снова увидел женщин, бегущих с детьми из горящих городов, а голубая кошечка с розовым бантом, в коричневой рамке, все висела в том же углу. Погибали города, рушились государства – но ничто не сдвинуло кошечку с места. В сущности, в этом ничего не было сверхъестественного и таинственного, и все-таки это было странно. И даже оскорбительно: хотелось сорвать голубоглазую кошку со стены и вдребезги разбить об пол.