Текст книги "Ромул"

Автор книги: Сергей Житомирский

Соавторы: Альфред Дугган
сообщить о нарушении

Текущая страница: 23 (всего у книги 29 страниц)

Изгнанники под охраной навсегда покинули город, чтобы на ночь разбить лагерь за его стенами. Настала очередь римских колонистов. Добровольцев нашлось почти нужное число, остальных назначил царь. Их построили в пары, и было решено, что каждая пара с помощью жребия определит, имущество какого изгнанника им достанется, и разделит его между собой. Но сперва в торжественном деле передачи земли предстояла легкомысленная передышка. Ромул, как и все серьёзные римляне, считал, что женщины – смешные существа, и всё, что с ними связано, само по себе забавно. Массовая свадьба должна быть развеселить усталых воинов и устранить немало досадных трудностей.

После шестисот убитых камерийцев осталось немало вдов, хватало в городе, как всегда, и незамужних девушек. Их выстроили в ряд напротив войска и предложили неженатым колонистам выбирать.

Перпена, одинокий холостяк, оказался одним из первых: как верный царский целер он получил преимущество перед большинством товарищей. В Риме женщин всё ещё не хватало, город был полон лишних мужчин – изгои и бродяги, которые туда стекались – люди не семейные. Нелепо схватить первую попавшуюся женщину, но ещё глупее разглядывать их, точно коров на рынке. Какие достоинства должны быть у жены? Как распознать эти качества по внешности? Да вообще, нужна ли ему жена? Но надо было делать вид, что тщательно выбираешь, и он пристально всматривался в незнакомые лица.

Вдовы в основном плакали или, окаменев, глядели в одну точку. Кое-кто из девушек пытался изобразить соблазнительную улыбку, но видно было, что им скорее страшно, чем весело. Перпена решил выбрать вдову. Ему не нужна была хорошенькая наложница. Бездомный бродяга, принявший римское гражданство ради одной безопасности, он не собирался основывать род и мог ещё всё бросить и отправиться дальше. Жену он брал потому, что в Риме они ценились и глупо отказываться, особенно задаром. Он не рассчитывал на любовь, а искал смышлёную помощницу по хозяйству, чтобы вела дом, пока он трудится в поле. Вот эта вдова лет тридцати вроде бы неглупа; некрасивая, сильная, умеет сдерживать чувства. На ней была длинная туника из небелёной шерсти, чёрные волосы распущены в знак скорби.

   – Где твои дети? – спросил Перпена, стараясь улыбаться, словно говорил с равной.

   – Было трое, но все умерли младенцами, – безучастно ответила женщина, переводя взгляд на пустое небо.

   – Как погиб твой муж?

   – Говорят, его ранили в самом начале, быстро бежать он не мог и отбивался, пока какой-то римлянин не ударил его по голове.

   – Значит, его кровь не на мне, я убил двоих камерийцев, но оба убегали. Так что раз этого препятствия нет, а кто-нибудь из нас тебе всё равно достанется, согласна ли ты быть моей женой?

   – Почему нет? – первый раз она взглянула ему в лицо. – На вид ты не хуже прочих. Меня зовут Вибенна, отец был этруск, а мать италийка. Как мне тебя называть?

   – Я Перпена, а род называть незачем: всех перебили дикари. Мы соплеменники, – сказал он по-этрусски, радуясь, что сможет дома говорить на родном языке.

Женщина ответила по-италийски:

   – Незачем говорить со мной на языке этрусков, я его не знаю. Моя мать была всего лишь наложницей, покойный муж – гражданином, но не из знатных. По-этрусски здесь обращаются только к богам.

   – Ну что ж, Вибенна, будем с тобой говорить по-италийски. Меня зовут Перпена, ты мне станешь не наложницей, а женой. Римлянки защищены хорошими законами. Начинается новая жизнь, может быть, не хуже прежней.

   – Это лучше, чем рабство. Я умею готовить, но мои дети не живут. Если ты меня выбрал, пошли в дом.

   – Ещё рано, надо подождать, пока царь Ромул торжественно освятит наш брак и призовёт богов хранить наше семейное счастье. Но я не хочу, чтобы тебя разглядывали другие женихи. Пойдём со мной, пока я попрощаюсь с друзьями.

Он взял её за руку, отвёл к своему месту в строю, где она молча уселась на землю. Неподалёку отдыхал, сидя на мешке Публий, и Перпена подошёл рассказать о женитьбе.

   – Это довольно-таки противно. Наш доблестный царь – изрядная свинья, я чувствую себя работорговцем. Зато раздобыл жену, которая говорит, что умеет готовить, и в придачу дом, так что первая битва кое-что мне принесла.

   – Говоришь, противно? Может быть, жестоко и бессердечно, но если посмотреть с другой стороны, на редкость великодушно. Мы могли бы взять Камерий приступом, изнасиловать красоток, перебить воинов и распродать уцелевших. Город был у нас в руках. Вместо этого части жителей оставили часть имущества, а женщинам грозит всего лишь законный брак. Разве им тяжелее выходить за того, кто их выберет из шеренги, чем за чужака по приказу родителей? Если бы при виде тебя она закричала, неужели ты не прошёл бы дальше? Так что можешь утешаться, что на самом деле это она тебя выбрала, насколько женщина может выбрать мужа. Вы приспособитесь друг к другу и поладите, не сомневайся. По-моему, ты счастливый человек; и главное твоё счастье – что в Камерии ты не сможешь служить целером.

– Возможно, ты прав. Вы, римляне, действительно щедры и великодушны, хотя милости оказываете так грубо, что кажетесь хуже дикарей. Ну, прощай, спасибо, что прикрывал щитом. Нам с Вибенной пора становиться в очередь, чтобы царь нас поженил.

Глава 10. КОЛОНИСТ

Город Камерий никогда не знал ни могущества, ни славы, но это был старый город. Стена из обтёсанных глыб, подогнанных одна к другой без цемента, дома кирпичные, в основном нижние этажи: кое-где был ещё надстроен второй этаж, для лёгкости плетёный. Недавно в местной мастерской начали делать черепицу, плоские гнутые кирпичики, которые укладывают рядами на крышу, и по мере того, как ветшали тростниковые кровли, всё больше домов одевались обожжённой глиной. Узкие улочки с незапамятных времён были выложены круглым булыжником. Всё не так, как в Риме с его грубоватой новизной.

За Вибенной остался дом покойного мужа, хотя имущество пришлось разделить с другим римлянином и его римлянкой-женой. Перпена не привык к таким домам; у них на севере строили иначе, а тут постройки лезли одна на другую, словно основатели Камерия сначала заложили стену, а потом поняли, что внутри слишком мало места.

Но всё-таки дом был более или менее этрусским и потому довольно уютным.

Это было хорошо, потому что в остальном Камерий оказался на редкость неприветлив. Колонисты-римляне, хоть их и было вдвое больше, чем исконных камерийцев, чувствовали себя неловко и виновато, оттого часто кричали и раздражались. Гражданам запретили сходиться на собрание, разрешив в случае чего сходить проголосовать в Рим, если хватит времени. Повседневные вопросы решал совет из десяти старейшин, выбранных в Риме, то есть по сути назначенных Ромулом. Странно было жить за стеной, но без привычного городского самоуправления. Постоянно вспыхивали ссоры, особенно из-за новых границ после передела земли, но и их нельзя было разрешить на месте. Граждане, как водится, проводили почти всё свободное время на рыночной площади, но без свободы собраний они объединялись во враждебные группировки. Перпена постоянно вспоминал разбойничьи стоянки. Но на этой стоянке, по крайней мере, власть была крепка и ничто не угрожало жизни.

Больнее всего для жреца-этруска было то, что в городе не совершалось обрядов. Царь Ромул вместе с прочими знаками независимости отобрал и право узнавать по внутренностям жертвы настроение богов. Возможно, он не забывал приносить жертвы и за камерийцев, только они этого не видели. Священный участок бездействовал, святыни были увезены. Чудесная колесница из кованой бронзы, гордость Камерия, теперь находилась на Капитолии. Шёпотом говорили, что царь Ромул поставил туда глиняную статую, а ведь колесница предназначена для одного Марса. А потом будто бы перед всем народом дунул в лицо статуи и объявил, что отныне она будет изображать его, едущего на колеснице своего божественного отца. За такую дерзость не миновать расплаты, но, может быть, Ромул и впрямь не простой смертный.

Пока же камерийцы не совершали никаких больших обрядов, а всё необходимое если делалось, то в Риме. Перпена знал, что этого мало, и пытался как мог поправить дело собственными приношениями. Но, похоже, как ни горько было это сознавать, на милость богов гражданам рассчитывать не приходилось, а только на самих себя.

Перпене досталось хорошее поле и упряжка волов, за которыми смотрел пожилой раб. Земля ухоженная, не надо было, как обычно с новым наделом, биться над целиной, а просто продолжать то же, что и прошлый владелец, муж Вибенны. Дом был тоже в порядке и не доставлял хлопот, но не приносил и радости.

Еды хватало, очаг весело пылал в холода и выпускал клубы дыма, когда докучали комары; постель была чистой и мягкой, и жена ложилась в неё без возражений, не разыгрывая скромницу. Но Вибенна никогда не заговаривала первой, хотя отвечала живо и неглупо. Всё ещё уверяла, что не понимает по-этрусски, говорила только на простом италийском наречии, но Перпена подозревал, что она знает язык своего отца куда лучше, чем притворяется. У неё было мало своих вещей и почти ничего, что бы напоминало о прошлом. Все пожитки она запирала в деревянный сундук, и Перпена не хотел там рыться, чтобы не показаться грубым. У Вибенны были две шерстяные туники и плащ на холодную погоду, бронзовое ожерелье, серебряные серьги и красивый резной гребень из самшита. Эти вещи появлялись одна за другой, по мере надобности, и все сразу он их никогда не видел.

Не было в доме, как ни странно, и святынь, ни её собственных, ни оставшихся от первого мужа (имени которого Перпена так и не узнал). Большинство хозяев вешают хотя бы глиняную фигурку на шкаф с припасами да какую-нибудь счастливую вещицу к очагу, чтобы лепёшки не подгорали. Когда Перпена спросил жену, в чём дело, она с готовностью ответила, что раньше были Лар и ещё одна вещь, которую муж накрывал тканью, наверно, череп предка или убитого сильного врага. Но всё это пропало во время осады, должно быть, кто-нибудь украл. Сама она женщина простая, воспитана матерью-италийкой и не разбирается в том, как этруски служат своим великим богам.

Сначала Перпена пытался с ней подружиться, но скоро понял, что это безнадёжно. Если бы она его ненавидела, ещё была бы надежда изменить её чувства, но у Вибенны, похоже, вообще не было никаких чувств. Из-за этого безразличия он уже начал считать её полной дурой, пока однажды, почти случайно, не узнал её взгляды на жизнь. В тот день он вернулся с поля и увидел, что жена сидит у очага и тихонько плачет. Он спросил, что случилось, и услышал ответ, который глубоко его потряс:

   – Ничего особенного. Просто я женщина, и время от времени плачу, такая уж женская доля. В детстве всё в порядке, а потом вырастаешь, приходит какой-то человек, что-то с тобой делает, и ты плачешь. Потом он или другой делает что-то ещё, и ты снова плачешь. В конце концов тебя оставляют в покое, и ты умираешь. Но сама никогда ничего не делаешь, просто сидишь и ждёшь. Будешь упираться – поколотят, будешь слушаться – не тронут, но слёзы лить всё равно приходится часто. Если прикажешь улыбаться, я постараюсь, но лучше бы ты позволил мне плакать. Больше женщина ничего не может делать по своей воле.

   – Если ты так понимаешь жизнь, тогда плачь, – резко ответил Перпена, – не стану тебе мешать. Вот, положи мне ужин в миску, пойду съем его на рынке. Раньше я не понимал, что люди там делают весь вечер, когда дома тепло и уютно. А теперь удивляюсь только, как ещё род человеческий не пресёкся. Я пошёл, вернусь, когда на улице станет совсем холодно.

С этого дня Перпена больше не добивался её привязанности. Он обращался с женой ласково – как и с волами. Пусть готовит и греет постель, о прочем он перестал думать. Конечно, судьба обошлась с Вибенной неласково, но не стоило забывать о милости, которую оказал уцелевшим камерийцам царь Ромул, оставив почти всех свободными и сытыми, что на родине, что в Риме. Конечно, у них отобрали имущество, а дочерей насильно выдали за чужаков, но ведь они начали войну и проиграли, а поражение в войне – наверное, самое страшное, что можно себе представить.

Сам Перпена был не слишком счастлив, но наконец в безопасности. Работал весь день, ячменя едва хватало на него, жену и раба, зато не нужно было, идя за плугом, озираться и ждать, что кто-нибудь набросится сзади: разбойников высматривали по холмам надёжные часовые. А ночью он мог повесить меч на стену и заснуть у огня – после двух лет, что он спал с мечом в руке, затушив сначала костёр, чтобы дым не выдал укрытия.

Но он был бы рад найти друга. Даже коротышка Марк Эмилий и неотёсанный Публий Таций были лучше, чем всякий сброд, который согласился на изгнание в Камерий. Здесь собрались худшие из худших: в Рим и так приходили одни неудачники, а этим даже римская жизнь пришлась не по силам. Все, как один, были угрюмы, драчливы и нечисты на руку, хотя по-крупному не воровали, боясь царской расправы. Говорили только о еде и женщинах или расписывали свои ратные подвиги, про которые Перпена совсем не мог слушать, потому что в этих россказнях не было ни слова правды. И никто ничего не знал ни о богах, ни о том, как им служить.

Именно это было тяжелее всего – жить в городе, где забыли о богах. Ведь им надо приносить жертвы, хотя бы просто благодарить за то, что они позволяют людям жить, а иначе не миновать больших неприятностей. Боги по самой своей сути хотят истребить людей. Если искусные жрецы не стараются всё время их задобрить, они насылают голод, чуму, вражеское нашествие – просто чтобы смертные не забывали, что в небе и под землёй есть существа посильнее людей. Перпена надеялся, что заслужил себе спасение от грядущей беды, но в том, что на Камерий надвигается беда, не сомневался.

Поэтому когда колонистов вдруг призвали на войну, он надевал доспехи с тяжёлым чувством. Война была справедливой – в защиту собственных земель, но добром она кончиться не могла. Боги не упустят такого случая проучить наглых смертных.

В Камерии было не понять, кто из противников прав, кто виноват. Вроде бы этруски из города Вей вдруг вспомнили, что Фидены находятся под защитой Этрусского союза, но поскольку Фидены уже сделались покорной римской колонией, защищать их независимость было поздно, и этруски хотели, чтобы колония перешла к Веям – бесстыдное, корыстное требование, достойное разве что разбойников с большой дороги. Конечно, может быть, послы предлагали Риму не совсем это, но так представил дело Ромул, а что говорилось на самом деле, проверить было невозможно. Ясно одно: только войско города Вей шло на Рим, а второе – готовилось захватить спорные Фидены.

Камерийцам было велено прибыть под Фидены в помощь защитникам. Было немного грустно, что колонистов считают неполноценными и не берут в основное войско, но приказ есть приказ, и от решающей битвы они оказались далеко.

Фидены стояли на крутом холме: ещё один этрусский городок, который, как знал Перпена, превращается в смертельную ловушку, стоит врагу перебраться через стену. На вид крепость казалась надёжной, но путей к отступлению из неё не было, внутри слишком тесно для большого гарнизона, вдобавок недостаточно припасов на долгую осаду, а единственный источник время от времени пересыхал. К счастью, царь Ромул знал всё это – а, может, испугался, что при осаде войско переметнётся к врагу, поскольку в рядах противника хватало исконных жителей Камерия и Фиден. Все разумные римляне вздохнули с облегчением, когда он приказал колонистам выступить навстречу неприятелю и принять бой в поле.

Ясным, прохладным осенним утром колонисты поднялись по стерне на гребень пологого холма и стали ждать. Перпене это напомнило его первое и единственное сражение под Камерием. Но здесь было гораздо лучше: в чистом поле им доставалась часть счастья римского войска, и пускай алтари в Фиденах тоже были заброшены, немилость богов не висела на воинах таким тяжким грузом. Если дела пойдут плохо, бегает он не хуже любого вооружённого пехотинца. Главное, прошлая битва была лёгкой победой, а всегда кажется, что следующая будет не тяжелее.

У римлян не было единого командующего. В отсутствие Ромула войско возглавлял совет сенаторов, но это было не страшно, состав войска не оставлял простора для хитрой тактики. Все воины – тяжеловооружённые, не было ни лёгкой пехоты, ни конницы, а значит, сражаться можно только одним способом: встать, упереться щитами и толкать, пока враг не убежит. У римлян было время спокойно построиться, они заняли высоту и держали оборону, что, как известно, даёт несомненное преимущество. Можно было рассчитывать на победу.

Рукопашный бой – дело нечастое и рискованное, и никто не спешил начинать. Когда римляне расположились на холме, неприятеля ещё не было видно, и они успели плотно позавтракать. Кроме обычной солонины и ячменной каши, каждому выдали по кружке крепкого вина. Потом ополченцы не спеша поправили доспехи и разобрались, кому где стоять. Перпена как молодой, сильный и хорошо вооружённый воин попал в первый ряд, но по обе стороны оказались опытные надёжные ветераны, и на римлянина сзади можно было положиться. Не так уж плохо.

Только к середине утра показались враги, тоже вспомогательный отряд, без главного боевого знамени, почти без значков. Но по форме шлемов, по звуку труб было сразу ясно, что это этрусское войско, пусть даже большинство рядовых – италики. В первый раз Перпена понял, что придётся сражаться против соплеменников, а то и против родичей. Что ж, он не виноват. Если бы этруски обходились с бездомными беглецами по-братски, ему не пришлось бы искать пристанища у чужеземцев в Риме.

Римляне поплотнее надвинули шлемы и перехватили копья. Теперь им предстояло плотным строем побежать вперёд, под гору, и встретить нападающих. Чтобы никто не выскочил раньше времени, ярдов на пятьдесят впереди в землю предусмотрительно воткнули палки: нельзя было двигаться с места, пока враг с ними не поравняется. Это придавало римлянам мужество, показывая, что начальники знают своё дело.

Но никто не принёс жертвы, поскольку этим правом обладал один царь Ромул. Конечно, воины будут призывать Марса и напоминать богу, что их ведёт его любимый сын, но они не выполнили того, что положено, и Марс был совсем не обязан им помочь. Этруски – не дети Марса, но уж, конечно, не забыли сегодня о своих богах.

Раздался боевой клич, воины затопали в такт, чтобы побежать вперёд одновременно. Перпену захлестнуло общее воодушевление. Сыновья Марса идут на врага, могучие воины, которые двадцать лет защищают свой разбойничий город ото всего света, бесстрашные ветераны, которым не впервые вот так бросаться в атаку, проверенные товарищи, с радостью взявшие к себе одинокого бездомного бродягу. Эти римляне – славные ребята, и он их не подведёт.

Этруски поравнялись с палками; римский боевой клич кончился пронзительным, заунывным воем охотящейся волчицы. Ещё раз грохнули поножи, и воины ринулись вперёд.

Перпена старался бежать прямо, хотя его толкали с боков. Этруски тоже перешли на бег. Главное было устоять при первом столкновении, в этой схватке упасть значит погибнуть. Даже за десять ярдов он ещё не знал, в какого этруска попадёт копьём; сомкнутые щиты мешали бежать, и строй шатало из стороны в сторону. Но важнее всего, важнее даже, чем устоять на ногах, было держаться вровень с остальными. Всякого, кто выскочит вперёд, проткнут этрусские копья.

Вот почему, когда ряды сшиблись, удар оказался куда слабее, чем он ожидал. Последние несколько ярдов воины сбавляли шаг, чтобы не выбиться из строя. Оба войска замешкались – пришлось даже снова командовать наступление – и сошлись не в безумном яростном рывке, а осторожной трусцой.

Перпена оказался лицом к лицу с рослым воином в богатых доспехах, настоящим этруском, судя по чёрной бороде и бровям дугой. Он попытался ткнуть копьём в оскаленные зубы, этруск, естественно, тут же опустил голову, поднял щит, копьё царапнуло по бронзе и застряло.

Какое-то время никто из воинов не трогался с места, все налегли на копья. Не было ни крови, ни криков боли; похоже, пока вообще никто не пострадал. Потом в спину Перпене упёрся щит, пять задних рядов нажали, и его вынесло в самую гущу этрусских копий. Он в ужасе скорчился за щитом. Ничего не было видно, зато по крайней мере копьё наконец освободилось. Теперь оно без толку болталось в воздухе, но Перпена боялся высунуться, чтобы его нацелить, потому что их с противником стиснуло щитами вплотную. Со всех сторон переплетались копья римские, этрусские, в этой путанице было не разобрать, где чьи. Он согнулся ещё ниже, на оба плеча легли древки из задних рядов. Перпена был зажат в давке и ничего не видел.

Он выпустил бесполезное копьё, которое так и осталось висеть, запутавшись среди других копий. Вытащил меч, но не стал им размахивать, а держал за щитом, опершись рукой о колено. Нажим становился всё сильнее, и надо было во что бы то ни стало устоять на ногах, чтобы не оказаться растоптанным.

Держаться так было трудно, но можно. Не видя нацеленного на себя вражеского копья, Перпена вдруг воспрянул духом. Да ведь он храбро сражается в первом ряду римского войска! И, похоже, уцелеет, потом до конца жизни будет чем хвастаться. Стычки с разбойниками и пастухами, в которых он участвовал бродягой, были куда опаснее. Он сжал меч и огляделся. Под щитом виднелась полоска смуглой кожи над поножем. Перпена несильно ткнул в неё мечом, все силы уходили на то, чтобы не упасть.

Сверху раздалось рычание, нога пропала и на миг стало легче. Потом задние ряды снова выпихнули его вперёд; шаря в поисках опоры, он наступил на извивающееся тело. Щит снова упёрся во что-то твёрдое, и Перпена не боялся, что его откинут навзничь. Он посмотрел вниз, сдвинул ногой защитный кожаный фартук. Быстрый удар, и он сразил своего первого врага в открытом бою. Лица он не видел, но, наверно, это был тот знатный этруск, с которым они столкнулись в самом начале.

За это время Перпена продвинулся на несколько шагов вперёд, товарищи с обеих сторон тоже. Но исход битвы ещё не определился. Воины бросали копья, вытаскивали короткие мечи, и убитых становилось всё больше. Но по-прежнему стена щитов упиралась в стену щитов, никто не мог двинуться вперёд.

Однако строй постоянно шевелился. Рывок слева или справа заставлял бурлить и колыхаться всю стиснутую толпу. Трубы старались заглушить боевой клич врага, кругом вопили от ярости, взвизгивали от боли, и все звуки перекрывал мерный топот – воины отчаянно пытались удержаться на ногах. Битва была шумной, изнурительной и куда более страшной, чем казалось со стороны.

Постепенно Перпена уже освоился в этой опасной обстановке. Он бдительно защищал единственное уязвимое место, нижний край щита. Один раз туда ткнулось копьё, которое он придавил ногой, и невидимый враг выпустил древко; появлялось несколько мечей, он отражал удары. Потом вроде бы стало свободнее. Он осторожно распрямился и выглянул из-за щита посмотреть, одержана ли уже победа.

Нет, рано – слишком много впереди этрусских шлемов. А легче стало оттого, что задние ряды римлян начали отступать. Его искрошили бы вражеские мечи, если бы воин сзади не дёрнул его за тунику.

   – Назад, болван, – прохрипел римлянин, – держи строй, не то нас раздавят!

Не оборачиваясь, Перпена попятился, с обеих сторон опять сомкнулись щиты товарищей, можно было начинать сначала.

Но раз начав отступать, остановиться оказалось нелегко. Этруски, хоть и шагали в гору, набрали разгон, и давление снова стало невыносимым, а каждому римлянину казалось, что шаг назад – и ему будет удобнее стоять и свободнее двигаться. Перпена не чувствовал спиной щита; не мог же он в одиночку удержать шесть рядов этрусков! Значит, оставалось только нагнать задние ряды. Медленно римляне отступали.

Вдруг Перпена споткнулся. Он успел сделать быстрый шаг в сторону, потянул лодыжку, но всё-таки устоял. Комья земли с колючей стернёй ложились под ноги как-то неправильно, и он решил сначала, что его старается повалить какой-нибудь враждебный бог, потом понял, в чём дело, и испугался ещё сильнее. Они дошли до гребня холма, теперь перевес будет у этрусков.

Все римляне заметили смертельную опасность. На пару минут войско остановилось, и над плоской вершиной отчаянно скрестились мечи и копья. Но удержаться не удалось. Взвыли трубы, этруски навалились и снова столкнули их с места, а склон с этой стороны был круче, и устоять на нём было ещё тяжелей.

Перпена пока что не получил ни царапины, хотя вокруг многие были ранены и обливались кровью. Но растянутая лодыжка болела, и он понимал, что бежать не сможет. Ну что ж, значит, это судьба. Он пережил разгром родного города лишь для того, чтобы погибнуть в стычке даже не войск, а вспомогательных отрядов, в войне каких-то жалких безвестных посёлков. Второй битве суждено было стать для него последней. Но оставался ещё долг перед предками и родичами. Раз нельзя убежать, следовало по крайней мере встретить смерть достойно, чтобы враги увидели, что оружие и щит при нём, а все раны спереди, и похоронить его с почётом.

Перпена медленно пятился, закрывшись щитом и выставив меч. Но враги куда-то пропали, впервые с начала боя никто не пытался обезоружить его и заколоть. Можно было опустить щит и оглядеться. Он увидел, что с обеих сторон римский строй распался, воины первого ряда развернулись и бегут, а сам он из-за растянутой мышцы оказался во главе небольшого клина, который один устоял из разбежавшегося войска. За спиной у него собралось десятка два спокойных, разумных ветеранов, людей рассудительных, которые понимали, что даже в проигранной битве нет ничего опаснее, чем беспорядочное бегство.

Поскольку конница в сражении не участвовала, вся этрусская пехота была занята преследованием беглецов, и пока никто не отвлёкся на последнюю не сломленную кучку римлян. Но они были открыты с тыла для неизбежного удара врагов. Перпена думал, не осталось ли всё же хоть какой-нибудь надежды, когда его окликнули из задних рядов:

   – Эй, ты ведь тот бродяга с севера? Не иначе, бывал уже в таких переделках. Я не убегу, только скажи, что делать дальше.

Перпена искал, кто бы им распорядился, а оказывается, остальные сами ждали от него указаний. Спасти он их не мог, но по крайней мере мог показать, как встретить конец с достоинством.

   – Кто хочет, пусть бежит, – крикнул он. – Я не могу, растянул ногу. Но всё равно спасения нет, за спиной враги, поэтому давайте сражаться до последнего. Если прикроете меня с тыла, может, ещё убьём пару этрусков, пока они нас не прикончили.

Перпена с трудом зашагал на гребень холма, и человек двадцать римлян, помешкав, двинулись следом. Сражение шло уже далеко позади. Воины не спеша выбрали из разбросанного вокруг оружия крепкие копья и уселись в кружок спинами друг к другу.

Перпена с удовольствием отметил, что вполне спокоен. Он подавал пример закалённым ветеранам; жаль, что враги не знают его имени, и нет родичей, чтобы сохранить о нём память – ведь именно о таком подвиге слагаются песни. Может быть, про его подвиг узнают в Нижнем мире, и, спустившись туда, он будет встречен героями древности? Он оглядел пустынное поле в поисках дочерей Небесного отца, тех, что выбирают павших; им как раз было время здесь трудиться.

Вон та ворона может оказаться одной из них; если подлетит поближе, надо назвать ей своё имя, родословную и напомнить, что он одолел не одного врага. Но ворона по-прежнему клевала свежий труп и не приближалась к кучке живых; птица из тех, по которым гадают, причём справа, со счастливой стороны. Доброе знамение, хотя совершенно непонятно, что оно могло в таких обстоятельствах предвещать.

   – Погони уже не видно, – бодро заметил кто-то. – Если держаться на северном склоне, издали нас могут не заметить, и мы ещё уйдём невредимыми.

   – Это ведь прямая дорога на Вей? Там нас не станут искать. Сколько нас? Двадцать четыре? Можем успеть раньше их войска и захватить город. – Перпена тоже говорил весело. Когда знаешь, что скоро умрёшь, ничего особенно не заботит и не печалит.

Надежды не оставалось, но почему-то идти вперёд представлялось более смелым и благородным, чем сидеть на месте. За холмом они скоро миновали трупы, оставшиеся после первой схватки, и приободрились, ступив на чистую, несмятую траву.

Всего в нескольких милях от них был город Вей, а в нём, конечно, гарнизон. Скоро их окружат и перебьют, а если этруски понесли большие потери, могут захватить живьём и сначала ещё помучить. Перпена решил снова встать в первый ряд и не особенно защищаться, пусть его лучше проткнут копьём, пока не сошлись вплотную.

Римляне шагали больше часа и подошли, должно быть, уже близко к городу, когда замыкающий поднял тревогу. Перпена обернулся и отдал приказ – отряд уже беспрекословно ему подчинялся:

   – Стройтесь поперёк дороги в четыре ряда по шестеро, как можно плотнее. Бегство не спасёт. Копья вверх, бейте не лошадей, а всадников. Но откуда они взялись? В поле не было никакой этрусской конницы.

На них нёсся отряд вооружённых всадников, на позолоченном древке развевался воинский знак из крашеной шерсти, звенела труба. Римляне ответили боевым кличем, рыдающим волчьим воем.

Вдруг всадники осадили лошадей и, подняв облако пыли, остановились. Один шагом выехал вперёд.

   – Ого, – воскликнул он, – так вы правда римляне! Я думал, этруски пытаются спасти свою шкуру, перевирают наш боевой клич. Что вы здесь делаете? Идёте на Вей? Вроде у нас было только два войска. Откуда вы взялись, кто главный?

Воины наперебой начали рассказывать о своих приключениях. Молодой аристократ остановил их:

   – Я понял: значит, Перпена, ими командуешь ты, хотя царь не давал тебе полномочий? Что ж, боевые заслуги делают тебя моим равным. Я Эмилий, один из начальников конницы, сейчас дам тебе лошадь и поедем к царю докладывать. Это славный поступок. Меня послали проверить, что осталось от камерийских колонистов после разгрома. Миля за милей видел римлян, позорно заколотых в спину, и вдруг двадцать ветеранов мужественно идут одни штурмовать Вей! Воистину, это подвиг. Но если бы царь Ромул не разбил их главное войско, вас бы давно клевало воронье; вы не просто храбрецы, но и любимцы богов!

Эмилий не пытался скрыть восхищения. Но лучшей наградой было то, как он велел какому-то хмурому аристократу спешиться и отдать Перпене коня.

Главное войско римлян стояло у ворот Вей. Ворота были распахнуты и увешаны в знак мира оливковыми ветвями. Этруски-советники выносили сундуки с выкупом, а простой народ, италики тащили бурдюки с вином и торговались с теми из римлян, у кого нашлось немного серебра. Перпена понял: в тот самый час, когда колонисты терпели поражение, царь Ромул разбил врагов наголову. Рассказывали, что царь с одной только личной охраной разгромил целый отряд пехоты, чуть ли не четырнадцать сотен. Этруски испугались, что не выдержат штурма, и предложили мир. Они платили выкуп, отдавали бесценные солеварни в устье реки, готовы были дать что угодно, лишь бы римляне со своим всепобеждающим царём убрались восвояси, а Вей остались бы свободны и независимы, пусть даже лишившись богатства и многих воинов.