Текст книги "Homo amphibolos. Человек двусмысленный Археология сознания"

Автор книги: Сергей Березин

Соавторы: Софья Агранович
сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 20 страниц)

Возникающие конфликты коммуникативного происхождения создавали угрозу не только стабильности сообщества, но и самому его существованию. Постоянно получая противоречивые информационные послания, когда протовербальная часть сообщения могла отрицать сенсомоторную и наоборот, каждый индивид попадал в ситуацию неопределенности и дезориентированности, которую было невозможно игнорировать в условиях жесткой и иерархичной организации сообщества. Особенно в тех случаях, когда противоречивые послания приходили от высокостатусных особей. Получая противоречивые послания, индивид должен был на них реагировать, но на какую их часть? Это было чревато как гибелью индивида, утратившего адекватность, так и гибелью сообщества, внутренняя организация которого могла быть легко разрушена. Необходимость выживания в таких экстремальных условиях, порожденных не изменениями внешней среды (природные катаклизмы, межвидовая конкуренция и т. д.), а чисто коммуникативными процессами, стало мощным стимулом для изменения в функционировании головного мозга. Управление двумя принципиально разными и конкурирующими коммуникативными системами привело к нарастанию функциональной дифференциации полушарий головного мозга. Управление старой сенсомоторной, континуальной, образно-визуальной коммуникативной системой стало обнаруживать все более отчетливую локализацию в правом полушарии, а управление членораздельной звуковой, а впоследствии вербальной, дискретной, концептуально-абстрактной – в левом. Мозг буквально разрывало на две части. Нарастание функциональной дифференциации головного мозга требовало новой организации синергичного взаимодействия его все дальше и дальше функционально «уходящих» друг от друга полушарий. Это по-новому должно было определить роль комиссур (то есть структур головного мозга, обеспечивающих связь между его полушариями), главной из которых является мозолистое тело. Теперь оно приобрело новую медитативную функцию и стало не только соединять полушария, но и констатировать их относительную разделенность, постоянно преодолевая ее, а также определять их отношения. Этот процесс, вероятно, был не только длителен, но и чрезвычайно сложен, драматичен и «болезнен».

Есть основания предполагать, что на фоне углубляющейся функциональной дифференциации полушарий головного мозга и еще только развивающейся медитативной функции комиссур противоречивые коммуникативные послания должны были вызывать смятение, бурю ужаса и боли в сознании наших далеких предков. Возможно, именно тогда зародились первые, скорее всего в форме чувствований, еще смутные начатки протомифологических представлений о смерти и хаосе. Так человек вынужден был идти не только по пути приспособления к среде обитания, но и по пути приспособления к себе самому. Это, как нам кажется, предопределило не только его судьбу, но и судьбу всей биосферы.

Наверное, многие из нас неоднократно встречались в жизни с тем, как люди, оказавшиеся в тяжелой ситуации, пережившие драматические события, а порою даже просто уставшие от ежедневной суеты, жалуются на сложность, противоречивость и трагизм судьбы человека. При этом довольно часто, обычно, конечно, в шутку, но порою и всерьез, завидуют животным.

Все мы, конечно, прекрасно понимаем, что животным бывает и больно, и страшно, и голодно, и холодно, но раздраженный своими жизненными проблемами человек обычно отвечает на это – они всего этого не осознают. Конечно, зависть эта не совсем настоящая – это лукавство такое, чисто человеческая игра. Однако зависть эта существует и время от времени овладевает почти каждым. Истоки этой зависти очень древние. Она, возможно, восходит к тем далеким временам, когда наши предки утратили гармоничное единство с природой и впервые, пусть смутно, ощутили драму присутствия, хотя бы на периферии своего сознания, смысла, противостоящего целесообразности сложных инстинктивных программ и адекватности их бытия.

Мы пишем эти строки в комнате, окна которой выходят на улицу с интенсивным движением транспорта. Шум автомобильных моторов, стук трамвайных колес, вой охранных систем создают постоянный звуковой фон, который мешает работать, отвлекает от главного, утомляет. Наши далекие предки от рождения до смерти тоже жили в условиях постоянного шумового фона, создаваемого природой. Это был и шелест деревьев, и звуки падающей воды, и пение птиц, и пронзительные крики пойманных хищниками жертв. Вряд ли они страдали от присутствия этих шумов: этот фон был такой же частью природы, как и они сами, он был привычен, кроме того, он нес полезную и жизненно важную информацию. Появление способности к членораздельному звукоизвержению резко изменило аудиальную среду. В нее ворвались новые, непонятные и функционально избыточные звуки, создававшие проблемы в коммуникации. Могли ли они избавиться от этого явно мешающего им «подарка»? Прямого ответа на этот вопрос у нас нет, да и быть не может. Однако есть обстоятельства, которые могут стать, как кажется, достаточно убедительными доводами в пользу отрицательного ответа.

В звуках, которые мы издаем в первые мгновения своей жизни, нет ничего человеческого. Рефлекторные крики ребенка отражают в основном его соматические реакции и состояния. Эти крики, выражающие боль, дискомфорт, удовольствие или голод, невозможно расчленить на отдельные составляющие элементы, выделить в них те или иные звуки.

Интересно, что крики младенцев бесконечно разнообразны по своим акустическим характеристикам: нет двух детей, которые кричали бы одинаково, и ни один ребенок не способен точно воспроизвести собственный же крик. Однако крики каждого ребенка имеют уникальные свойства, которые настолько выражены, что по ним можно безошибочно опознать их «автора». Рефлекторные крики младенцев не могут быть классифицированы ни по одному из известных фонетических признаков, и в этом отношении они ничем не отличаются от рефлекторных криков животных.

Однако в развитии ребенка уже в первые полгода его жизни наступает знаменательный момент, который невозможно не заметить. Вместе с функциональными рефлекторными криками, несущими информацию о состоянии его организма, ребенок начинает издавать звуки, никак не связанные с его актуальными потребностями. Сначала это гуление, то есть протяжные и певучие звукосочетания, образованные, по словам А.Н. Гвоздева, мягкими согласными звуками, возникающими на фоне скользящего гласного; затем следует гуканье, то есть короткие звукосочетания, в которых на фоне гласных появляются согласноподобные звуки, постепенно сменяющиеся лепетом. На стадии лепета исчезают цепочки гласных звуков, характерные для предыдущих стадий, и ребенок начинает активно продуцировать однослоговые сегменты, в которых отчетливо слышатся гласные и согласные звуки. К концу этой стадии ребенок способен произносить разнообразные звуковые комплексы, в которых начинают постепенно проступать еще нечетко артикулируемые слоги с окончанием на гласных звуках. В период лепета происходит соединение отдельных артикуляций в линейную последовательность, появляются различные по протяженности цепочки одинаковых ритмически повторяющихся слогов (ба-ба-ба, да-да-да, ма-ма-ма, па-па). Интересно, что именно на этой стадии у ребенка появляется способность контролировать произношение звуков.

Примерно с 6–7 месяцев лепет приобретает выраженный социализированный характер и выступает как вполне самостоятельная деятельность. Здесь монологоподобный поток звукоизвержения начинает приобретать форму диалога – ребенок явно обращается к миру людей. Когда ребенок испытывает дискомфорт, связанный с его физиологическими состояниями, он по-прежнему выражает его при помощи рефлекторных криков. Диалогоподобное звукоизвержение на этой стадии отражает не столько жизнь тела (дети лепечут, только когда не испытывают боли, голода и другого дискомфорта), сколько начало формирования социальных потребностей и, прежде всего, потребности в непрагматичном общении со взрослым. Может быть, самым ранним выражением возникающего в информационном поле единства биологического и социального в человеке становится впервые произнесенное ребенком слово «дай». Нередко это слово является действительно первым сказанным собственно словом. Оно же, по-видимому, является одним из первых материальных выражений не только формирующейся биосоциальной целостности человека, но и «вещественным» признаком начала согласованной работы функционально асимметричных полушарий головного мозга. На глазах взрослых разворачивается таинственный и увлекательный процесс зарождения человеческой речи, которому человечество не перестает удивляться на протяжении тысячелетий.

Конечно, огромную роль в становлении речи ребенка играет общение с окружающими его людьми, жизнь в социуме. Давно известно, что дети, дожившие до пятилетнего возраста вне контекста речевого общения, уже никогда не научатся говорить. Вместе с тем, на ранних стадиях, предшествующих появлению собственно речи, когда ребенок непроизвольно воспроизводит голосом поток членораздельных звуков, важнейшую роль играет внутренняя логика развития, обусловленная, по всей вероятности, генетической программой. Убедительным, на наш взгляд, доказательством этого утверждения является то, что младенцы, родившиеся абсолютно лишенными слуха, тоже начинают, подобно своим слышащим сверстникам, гулить, гукать и даже достигают начальных этапов лепета. Но если слышащие дети, подражая окружающим их людям, переходят на следующую стадию развития звуковой речи, то дети, лишенные слуха, а значит и способности к самоподражанию, а тем более к подражанию окружающим, навсегда остаются на этой стадии и без специальных форм обучения уже никогда не смогут обладать вербальным языком. Таким образом, начальные этапы развития речи у ребенка связаны не только с социальным контекстом, но и с врожденной генетической программой, обеспечивающей актуализацию способности к членораздельному звукоизвержению сначала отдельных звуков, а затем и относительно устойчивых звукосочетаний. Важно, что гулить, гукать и лепетать ребенка никто не учит, эти формы поведения являются врожденными и актуализируются автоматически, следовательно, «отказаться» от них младенец не может. По всей вероятности, «отказаться» от реализации этой способности, первоначально явно снизившей их адаптивные возможности, наши далекие предки тоже не могли. Путь назад был отрезан. Оставалось либо вымирать, либо выживать, преодолевая создаваемые явно избыточным коммуникативным средством неудобства и используя «предлагаемые» им возможности. А возможности оказались, как мы теперь понимаем, богатейшие.

Важно заметить, что начало кардинальной функциональной дифференциации полушарий мозга младенца по времени практически совпадает с переходом от гуканья к лепету. Следовательно, оба эти процесса развиваются синергично.

И еще одно интересное, на наш взгляд, обстоятельство. Попав к людям, «говорящие» птицы без всякого понуждения со стороны, сами, по собственной инициативе начинают осваивать человеческие слова и выражения. Вряд ли можно однозначно ответить на вопрос о том, что побуждает их имитировать человеческую речь, как, впрочем, и голоса других животных в их естественной среде обитания. Можно предположить, что подражание человеческой речи у говорящих птиц является одним из проявлений избыточности их имитационных возможностей, развившихся как необходимое условие освоения внутривидовой членораздельной звуковой коммуникации. Не исключено, что подражание младенца речевым особенностям взрослых также является проявлением врожденной программы, которая работает «автоматически».

Итак, нашим далеким предкам, если принять нашу гипотезу, предстояло совершить небывалое: наряду с другими представителями животного мира продолжать приспосабливаться к меняющейся среде обитания и одновременно делать то, что не приходилось делать до них никому – приспосабливаться к себе самим, к одновременному использованию двух коммуникативных систем и порожденным ими конфликтам разного уровня и характера. На этом этапе антропосоциогенеза сообщество пралюдей оказалось, если можно так выразиться, в «губернаторском положении», двусмысленном и почти безвыходном.

В старинном русском анекдоте повествуется о губернаторе, который вынужден был, находясь зимой в дальней дороге, заночевать в крестьянской избе. Ночью губернатор проснулся от настоятельной необходимости освободить мочевой пузырь. Никаких привычных удобств, конечно, не было. Выходить на мороз и вьюгу не хотелось. Губернатор вынул из люльки довольно крупного уже трехлетнего спящего ребенка, временно положил его на свою постель и помочился в люльку, рассчитывая свалить случившееся на него. Однако оказалось, что в это время хорошо кормленный крестьянский мальчик внес такие изменения в губернаторскую постель, объяснить которые рационально было просто невозможно. Картина, изображающая губернатора, стоящего между своей постелью и детской люлькой с обкакавшимся спящим ребенком на руках, породила в русском языке выражение «положение хуже губернаторского», то есть положение крайне двусмысленное. Кстати, существует и другое объяснение появления в языке этого устойчивого словосочетания. Его связывают с действительно двусмысленной ролью, выполнявшейся на старинных конезаводах во время случки породистых животных низкопородным жеребцом, которого называли «губернатор» и который на начальной стадии случки замещал собой породистого производителя.

Действительно, положение, которое сложилось для наших предков благодаря неожиданному «подарку» природы, было чрезвычайно сложным и буквально двусмысленным. Мы попытались хотя бы гипотетически смоделировать острые конфликтные ситуации, возникавшие на межиндивидном и внутрииндивидном уровне в результате коммуникативных сбоев, и те драматические последствия, к которым эти сбои могли привести. Интересной аналогией и косвенным подтверждением нашей правоты могут служить исследования, проведенные группой ученых под руководством Грегори Бейтсона в рамках исследовательского проекта факультета социологии и антропологии Стэнфордского университета в 1952–1954 годах [86]86
  См. подробнее: Бейтсон Г. Экология разума: Избранные статьи по антропологии, психиатрии, эпистемологии / Пер. с англ. М.: Смысл, 2000.


[Закрыть]. Перед исследовательской группой, возглавляемой Г. Бейтсоном, стояла задача определения природы шизофрении. Была выдвинута гипотеза, в соответствии с которой генезис шизофренических и шизофреноподобных состояний имел коммуникативное происхождение. Предполагалось, что симптомы шизофрении возникают и развиваются у индивидов, систематически попадающих в специфическую коммуникативную ситуацию, которую Г. Бейтсон назвал «двойное послание». Интересно, что, по замечанию переводчиков книги Г. Бейтсона Д.Я. Федотова и М.П. Папуша, русское словосочетание «двойное послание», которым обычно переводится введенный Г. Бейтсоном термин double bind, по смыслу не совсем соответствует ему. Переводчики упоминают синонимические варианты, расширяющие смысл термина «двойное послание» и приближающие его к смысловому полю английского double bind: двойная петля, двойной зажим.

Двойное послание, по Бейтсону, это коммуникативная ситуация, нередко возникающая в процессе общения между людьми. Суть ее заключается в том, что индивид, включенный в коммуникацию, получает от своего партнера или партнеров некое сообщение, различные аспекты которого могут противоречить или даже взаимоисключать друг друга. Вербальная часть сообщения, то есть то, что человеку говорят, может не совпадать по смыслу или даже отрицаться невербальной частью этого же сообщения, то есть той информацией, которая передается с помощью интонации, жеста, позы, некоего значимого действия, контекста. Например, уставший от общения со своим полуторагодовалым сыном отец раздраженно говорит ему: «А давай еще поиграем в машинки…» Те, кто имел счастье много общаться с детьми, знают, что активность ребенка в таких ситуациях резко меняет направленность (дети начинают капризничать, плакать, становятся пассивными) и в конце концов забота о нем достается другому взрослому. Добившийся желаемого результата отец облегченно вздыхает про себя, а вслух говорит матери ребенка: «Поиграй с ним теперь ты! Видишь, он от меня устал». Кстати, если причина отцовского раздражения кроется не в ребенке, а в отношениях с женой, то заключительная фраза будет другой. Что-нибудь вроде: «Что за плаксу ты воспитала!..» В этом примере информация, выраженная интонационно, противоречит информации, сообщаемой в словах.

Представьте себе другую сценку, описанную в анекдоте. В комнату вбегает заплаканный мальчик и бросается в объятия матери. Встревоженная женщина спрашивает его о том, что случилось. «Мальчишки меня во дворе дразнят, говорят, что я квадратноголовый», – всхлипывая и запинаясь, отвечает ей сын. Мать, желая успокоить ребенка, нежно гладит его по голове, ее рука очерчивает контур куба, при этом она приговаривает: «Не верь им, сынок, они все врут… Ты у меня красивый».

То, что говорит мать, призывая своего сына не верить мальчишкам, явно противоречит тому, что выражает ее жест, подтверждающий истинность сообщений тех, кто дразнит ее сына. Более того, слова матери противоречат не только ее жестам, сама фраза содержит в себе парадоксальное сообщение. Если предположить, что мальчик неоднократно видел себя в зеркале и знает, что голова у него квадратная, то фраза матери означает буквально «Ты у меня урод». Таким образом, парадокс в коммуникации может создаваться не только противоречием вербальной и жестовой составляющих высказывания, но и противоречием внутри фразы. Классическим примером такого высказывания является фраза: «Приказываю не выполнять моих приказаний!»

В ситуацию двойного послания можно попасть и в результате противоречивой информации, исходящей от двух лиц, которые являются для получателя одинаково авторитетными и примерно в равной степени жизненно значимыми. Так, отец может дать разрешение мальчику идти купаться одному без присмотра, объясняя это необходимостью воспитания «настоящего мужика», а мать одновременно может требовать обратного, ссылаясь на опасность для жизни ребенка, и при этом приводить в пример множество трагических и страшных случаев, произошедших во время купания. Ребенок опасается, с одной стороны, утратить уважение отца, а с другой – испытывает страх перед возможной утратой теплых отношений с матерью, ее холодностью, отчуждением и даже враждебностью. Диаметрально противоположная информация, поступающая в сознание ребенка, на фоне его одинаковой зависимости от отца и матери создает проблемную ситуацию, для разрешения которой ребенок не обладает еще достаточным интеллектуальным, волевым и экзистенциальным ресурсом. И в этом случае, и тогда, когда противоречивая информация исходит от одного лица, в сознании ребенка, становящегося своеобразной «информационной жертвой», почти неизбежно возникает кризисная ситуация, которая, являясь трудноразрешимой, нередко становится психологическим тупиком.

Во всех этих примерах ребенок – жертва двойного послания, которое не может быть им проигнорировано, ведь речь идет о сообщениях, поступающих от самых значимых и дорогих для него людей. Однако любая реакция на послание, содержащее в своей структуре противоречивые элементы, означает непослушание, невыполнение просьбы или приказа. Положение ребенка оказывается хуже губернаторского: игнорировать сообщение нельзя и не игнорировать тоже нельзя. Любая реакция ребенка несет в себе угрозу родительского гнева или пусть даже простого недовольства.

Лучшим выходом из этой сложнейшей и напряженной психологической ситуации для ребенка была бы его просьба прокомментировать взаимоисключающие требования взрослых, ответив на прямой вопрос о том, чего же от него хотят на самом деле. Вероятность таких действий ребенка чрезвычайно мала не только в силу его пока небольших интеллектуальных возможностей (до этого еще надо додуматься), но и по причине его зависимого положения – открытый вопрос к автору или авторам двойного послания означал бы прямую конфронтацию со значимым лицом. Но даже если предположить, что такой вопрос прозвучал, вероятность того, что ребенок получит на него подлинный ответ, еще ниже. Авторы двойного послания часто не ведают, что творят. Ответить на этот вопрос означало бы для них одновременно и осознать, что они «шутят» со своим ребенком слишком жестоко.

Г. Бейтсон считает, что периодическое попадание ребенка в подобные ситуации ведет к формированию у него симптомов шизофрении.

В результате исследований Г.Бейтсон и его коллеги сформулировали четкую структуру ситуации двойного послания (ДП-ситуации). Она включает в себя следующие составляющие.

1. Двое или более участников.

Участник, к которому обращено противоречивое сообщение, называется «жертва». Авторы ДП в подавляющем большинстве случаев, конечно, не осознающие своих действий, должны быть для «жертвы» ДП-ситуации значимыми людьми, мнением и отношением которых она дорожит или от которых напрямую зависит ее социальное положение и личное благополучие.

2. Повторяющийся опыт.

Это означает, что ДП-ситуация является в жизненном опыте не единственной и периодически воспроизводится.

3. Первичное негативное предписание.

Исходной позицией, с которой, собственно, и начинается ДП-ситуация, является запрет на какое-либо действие, в большей или меньшей мере имеющий насущную экзистенциальную значимость для «жертвы»; запрет, имеющий, несмотря на свою индивидуальность и кажущуюся личностную направленность, силу табу, или требование столь же радикального характера. Обычно и запрет, и «требование» подкреплены угрозой, более или менее редуцированно выраженной.

4. Вторичное предписание, которое противоречит первому.

Если первичное предписание вербально, то вторичное носит по большей части сенсомоторный характер. Оно передается посредством мимики, жеста, ситуативного контекста и средств выражения, стоящих на границе вербального и невербального: подчеркнутая интонация, значимое молчание, иронический или сардонический смех и т. д. Вторичное предписание может противоречить как первичному предписанию в целом, так и любому его смысловому элементу в отдельности.

5.  Третичное негативное предписаниеможет быть как вербальным, так и невербальным. Независимо от того, воспроизводится оно сознательно или бессознательно (чаще, конечно, неосознанно, потому что его автор лишь в исключительно редких случаях является сознательным «палачом» «жертвы»), его «задача» заключается в том, чтобы фиксировать жертву, попавшую в психологический тупик в пространстве взаимодействия, не дать ей «бежать».

6. Систематическое попаданиев ДП-ситуацию и пребывание в связанных с нею психологических тупиках устойчиво фиксируют в психике жертвы стереотип восприятия действительности сквозь призму двусмысленности. После этого практически любой элемент ДП-ситуации может вызвать у жертвы панику, оцепенение, гнев или истерику.

Работа группы, руководимой Г. Бейтсоном, по исследованию шизофрении и шизофреноподобных симптомов в поведении человека, порождаемых разнообразными и сложными коммуникативными ситуациями, в которых индивид получает взаимоисключающие сообщения и при этом лишен свободы выбора форм реагирования, стала значительным этапом в развитии психологической науки середины XX века. Исследования велись по разным направлениям и привели к весьма любопытным результатам. В рамках нашей работы нет возможности да и необходимости знакомить читателя со всеми проблемами, которые исследовались в публикациях Г. Бейтсона и его коллег. Книга Г. Бейтсона «Экология разума» объясняет читателю сложный, противоречивый, многогранный мир человеческого общения, скрытые глубины коммуникативных процессов между личностью и социумом, народом и властью, человеком и человеком. Особый интерес вызывает проблема двойных посланий, играющих в жизни человека и общества чрезвычайно важную, а иногда и фатальную роль. Г. Бейтсон распутывает клубок взаимоотношений между «жертвой» и «палачом», причем выясняется, что в роли «палача» может оказаться и явный злодей, преследующий свои корыстные политические, экономические или патологические цели, и нежная любящая мать, стремящаяся как можно «правильнее» воспитать своего ребенка, и ничего не подозревающий легкомысленный любитель шуток и розыгрышей и т. д. «Жертвой» двойного послания может быть и ребенок (что бывает довольно часто и легко поддается наблюдению), и взрослый человек, и социальная группа, и даже общество в целом. Бейтсон убедительно показывает, как в результате систематического попадания «жертвы» в ситуацию двойного послания у нее формируются устойчивые негативные реакции на психологический тупик, генерируемый невозможностью свободного выбора поведения в двусмысленной ситуации.

Естественно, изучая особенности коммуникативных процессов, исследователи не могли не заинтересоваться возможными вариантами выхода из ситуации двойного послания. Наиболее негативным вариантом выхода из ДП-ситуации является формирование симптомов шизофрении, что особенно часто случатся с детьми в силу их психологических особенностей и социального статуса. Такой вариант выхода как минимум приводит к формированию привычек и черт психопатического характера: комментирование вслух своих действий, навязчивый поиск скрытого смысла в словах и действиях других людей, подозрительность и недоверчивость, полная утрата чувства юмора, то есть буквальное, однозначное понимание всего сказанного людьми и происходящего вокруг, стремление уйти, самоизолироваться от разрешения неоднозначных, многосмысленных ситуаций, своеобразный страх перед ними (в конечном итоге страх перед жизнью, которая всегда по меньшей мере двусмысленна) и др. Все описанные только что варианты выхода из ДП-ситуаций являются не столько способами разрешения психологических проблем, возникающих у человека, попавшего в коммуникативный тупик, сколько фиксацией травматических последствий пребывания в этом тупике. Изучая ДП-ситуацию, ее последствия и логику поведения людей, попадающих в нее, исследователи заметили, что одним из радикальных и нетравматических вариантов выхода из нее являются свободные действия индивида, готового нести ответственность за свои решения. Это может выражаться в форме открытого вопроса («Чего именно вы от меня хотите?»), прямого высказывания своего мнения («Сначала договоритесь между собой, а потом меня воспитывайте») и даже в форме инвективы («……»). Человек в этом случае, как нам кажется, перестает быть жертвой и становится подлинным субъектом, хозяином самого себя и своей судьбы.

Есть еще один способ выхода из тупика информационной двусмысленности ДП-ситуации, из этой проходящей через всю человеческую жизнь череду ловушек, гетерогенных по происхождению и чреватых опасностью полной или частичной утраты субъектности. Это смех. Один из авторов этой книги лет 50 назад в пионерском лагере наблюдал повторяющуюся на протяжении примерно двух недель ситуацию, которая возникала в отряде, состоящем из девочек-подростков в возрасте 11–12 лет. Как всегда в эти годы, у детей был разный уровень целомудрия, посвященности в проблемы секса и готовности к их обсуждению и восприятию. В общении друг с другом дети нередко использовали инвективы, почти всегда довольно невинные, обычно это были слова «дура» или «дурак». Среди них была девочка, явно претендовавшая на роль лидера подростковой группы, но не имевшая для этого необходимых лидерских качеств, интеллектуального ресурса и личного обаяния. Претензия на высокий статус проявлялась в ее поведении тем, что она использовала любую возможность создать для других тупиковую психологическую ситуацию. Для этого применялся однотипный набор действий, создававший для жертвы двусмысленную и крайне непристойную ситуацию. Как только кто-нибудь из девочек произносил в адрес какого-нибудь мальчика сакраментальное слово «дурак», жаждущая властвовать и попирать личность другого юная особа появлялась как бы ниоткуда и с сияющими глазами произносила для многих непонятную, но явно двусмысленную и непристойную фразу: «Дурак в штанах», – повергая жертву в замешательство и смущение, и удалялась, определенно испытывая торжество победы. Группа детей в течение двух недель была буквально «терроризирована». Происходящее не обсуждалось и никак не оценивалось. Используя этот прием, героине повествования удалось привлечь к себе внимание, держать коллектив в постоянном напряжении и тревоге. Все были разобщены и постоянно испытывали страх оказаться в положении человека, не знающего, как реагировать и вести себя, в положении непродвинутого в знании жизненных реалий малыша, в конечном итоге, в положении потенциальной жертвы.

Спасение пришло неожиданно. Появившаяся в отряде позже остальных девочка, подвергшаяся в первый же день подобной атаке, ответила очень спокойно и твердо: «В штанах не дурак. В штанах —… (далее следовало отчетливо произнесенное матерное слово), а дурак – здесь». Сказав это, потенциальная жертва твердо постучала указательным пальцем по лбу нападавшей. Дети громко засмеялись, маркируя этим утрату статуса той, кто еще недавно держал их в состоянии напряжения и тревоги. Несостоявшаяся властительница неожиданно для окружающих и для себя впала в состояние бурной истерики, из которой ее долго невозможно было вывести. Власть кончилась.

Генетически смех весьма близок к истерике. Не исключено, что из истерики он и вышел. Даже у современного человека смех и истерика могут легко переходить друг в друга. Но если истерика соответствует стихийной логике развития ДП-ситуаций и оставляет жертву внутри нее, то смех разрушает границы ДП-ситуации, освобождает человека и выводит за ее пределы.

Истерика маркирует психологический тупик, трагедию столкновения индивидуума с хаосом бытия. Смех маркирует выход из психологического тупика, преодоление его, дарует человеку силу и волю к удержанию ускользающей субъект-ности, которую ДП-ситуация разрушает. Так смех выполняет некую демиургическую роль. Смех, возникающий в ДП-ситуации, помогает сохранить человеку его личностную целостность.

Если на одном полюсе реакции на ситуацию двойного послания стоит истерика, чреватая крахом личностной целостности, а на другом – свободно и ответственно выраженное слово, то между ними стоит смех, несущий в себе полустихийное демиургическое начало и еще далекие от своего формирования, но уже складывающиеся черты субъектности. При внимательном чтении работ Г. Бейтсона, вглядываясь в огромный и разнообразный материал, собранный, исследованный и обобщенный им, приходишь к выводу, что и отдельный человек, и все человечество живет в обстановке постоянно продуцируемых двойных посланий и их преодоления. Каждый человек с момента пробуждения сознания и до момента его угасания постоянно находится в состоянии риска получить такое послание и оказаться в его ловушке. Наверное, на свете нет ни одного человека, избежавшего этого. Каждый получил их сотни или даже тысячи. У каждого из нас есть множество предпосылок оказаться в роли «жертвы», «палача» или «свидетеля», который в одиночку, в группе или даже в толпе создает психологический фон двойного послания. Двойные послания проявляются в самых разных формах человеческого общения: и в борьбе за положение лидера в младшей группе детского сада, и в черном политическом РR, и в осмысленном желании унизить и растоптать человеческую личность, и в невинной шутке и розыгрыше, и т. д. Двойные послания нельзя рассматривать лишь как проявления психологической или социальной патологии, как стремление к обману и манипуляции сознанием другого или других и т. д.