Текст книги "Наша фантастика, №3, 2001"
Автор книги: Сергей Лукьяненко
Соавторы: Андрей Белянин,Марина и Сергей Дяченко,Генри Лайон Олди,Александр Зорич,Алексей Калугин,Евгений Лукин,Андрей Валентинов,Алексей Бессонов,Любовь Лукина,Алексей Корепанов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 25 (всего у книги 32 страниц)
И дрожащий первым в жизни священным трепетом, Профессор со слезами и болью в костлявых коленях узнал, что все участники Проекта согласны медленно завести работу в тупик. И что немецкая группа уже сумела запутать Рейхсканцелярию, и у Гитлера бомбы не будет.
Он узнал, что русская группа, неожиданно близко подошедшая к успеху, с риском для жизни свернула в сторону, и у Сталина тоже не будет бомбы.
И он почти уже примирился с необходимостью заморозить Проект, когда небесный хор вдруг отдалился, отброшенный свистом и воем. А потом в небе разлилось лиловое сияние, и черные крылья взметнулись над половиной мира. И в мире стало тесно, и скрестились две воли, и закипели две энергии запредельного могущества и силы. А Профессор очнулся, мокрый от пота и слез и понял, что еще не умер.
Преодолевая страх, он прокрался к холодильнику. Виски обожгло горло, противная слабость не давала стоять. Но он уже знал, что будет работать до конца.
Он работал. Работал, несмотря на косые взгляды коллег и ночные посещения. Он избегал бывших друзей и напивался пьяным каждую ночь.
Эхо взрыва близ Аламогордо наполнило его торжеством. Он чувствовал себя единственным верным слугой Прекрасной Феи. Царица Точного Знания улыбалась ему загадочной улыбкой и чего-то ждала.
Через двадцать дней выяснилось, чего.
Хиросима…
Нагасаки…
У Прекрасной Феи были пустые глазницы и мертвый оскал гнилых зубов.
Профессор помнил гробовую тишину аудитории, где докладывались результаты…
В эту ночь спиртное не помогло, и ему пришлось глотать снотворное. Таблетку за таблеткой. До самой Арканы.
Медленно и неотвратимо проваливался он в толщу материи, и дьявольский хохот сотрясал оставленное на Земле тело.
И когда Блюстители Кармы вонзили в него свои безжалостные острия, он понял, что совершил Преступление. Преступление против Эволюции.
Да и мог ли не понять?
Федор Чешко
ЕСТЕСТВОЗНАНИЕ В МИРЕ АНГЕЛОВ
Кондиционеры (а их в этом просторном кабинете было аж три) почему-то не работали; в распахнутые окна ломились кленовые ветки, тронутые уже первым намеком на осеннюю желтизну, и дух перегретой солнцем пыльной листвы нелепо и странно мешался с тем своеобразным запахом, который невесть отчего поселяется в любом учреждении, хоть как-то связанном с медициной.
Профессор снял и повесил на спинку кресла пиджак, до полной фривольности ослабил галстучный узел. Но легче не стало. И попытка высунуться как можно дальше в окно тоже не принесла облегчения. Оттуда, из-за толстого полога неухоженной и неопрятной листвы, не проникало ни малейшего шевеления воздуха. Правда, какое-то движение снаружи все же имелось. Откуда-то издали внезапно накатил слитный многоногий топот, и из еще более дальнего далека принеслось: «Минимум две инъекции, слышите? И фиксатор обязательно! Скорей!»
Тихий шелест раздвигающихся дверных створок вынудил профессора отвлечься от отзвуков явно нештатной ситуации, происходящей где-то в недрах уникально-передового санатория.
Вошедший молодой человек («молодой» – это, конечно, с точки зрения профессора, причем именно конкретного) был просто до неприличия элегантен и свеж – в такую-то жару! Безукоризненно стерильный медицинский халат, аккуратно подстриженная бородка клинышком… очки в вычурной замысловатой оправе… и папка в руках тоже вычурная, с какими-то замысловатыми пряжками…
– Добрый день. – Голос вошедшего был вполне под стать его внешности. – Главный врач приносит свои извинения, но он, к сожалению, лишен возможности оказать вам должное внимание и почтение. У нас, видите ли, непредвиденные осложнения в особом блоке…
– «Особый» – это, вероятно, для буйных? – с некоторым ехидством осведомился профессор, пожимая крепкую прохладную руку.
– Н-ну, как вам… – Свободные от бороды участки щек молодого человека слегка зарделись. – В общем, конечно, да. Чаю? Кофе? Или, может быть, коньяку?
– По нынешней погоде предпочел бы чего-нибудь холодного и безалкогольного.
Относительно молодой бородач с готовностью отступил на пару шагов и крикнул в разъехавшиеся при его приближении двери:
– Будьте любезны, минеральную воду и лед!
– Ну ладно. – Профессор неторопливо уселся в кресло, спинка которого уже была оккупирована его пиджаком. – Главврач занят – и ну его к монахам. Надеюсь, я приглашен не ради оказания мне знаков внимания, а действительно для серьезной консультации. Итак… э-э-э… а вы, собственно, кто?
– Я, собственно, лечащий врач того самого «затруднения», из-за которого мы сочли возможным побеспокоить вас. Конечно, ничего особо экстраординарного не отмечено, аналогичные случаи широко описаны в литературе, но что-то тут… Вот здесь у меня история болезни. Хотите ознакомиться сейчас или, может быть, отдохнете с дороги?
Вместо ответа, профессор требовательно протянул руку. Его собеседник торопливо выхватил из папки тонкий пластиковый файл.
Снова зашелестела дверь, впуская хорошенькую девицу (ноги в три четверти общей высоты, халатик на полладони ниже тазобедренного сустава и, наверное, на столько же длиннее юбки). Пока сие очаровательное явление сгружало на стол с принесенного подноса сифон, полоскательницу со льдом и бутылку некоей розовой жидкости, вопреки давешней просьбе гостя явно не являющейся чем-то безалкогольным, профессор углубился в чтение.
Занятие это, похоже, оказалось весьма увлекательным. Даже когда пришлая барышня очень низко нагнулась над столешницей и приблизила свое декольте чуть ли не к самому лицу именитого консультанта – даже тогда означенный консультант удостоил приближенное лишь рассеянным мимолетным взглядом. И вслед барышне он тоже глянул лишь мельком, хотя она, завершив разгрузку подноса, не ушла, а прямо-таки утанцевала, соблазнительно раскачивая всем, чем только могла.
– Я не понимаю, – сказал, наконец, профессор, не отрываясь от чтения, – это медицинский документ или беллетристика?
– Это документ. – Лечащий врач заложил руки за спину и, чуть ссутулясь, принялся неторопливо бродить из угла в угол. – Видите ли, больной и поступил-то к нам в очень тяжелом состоянии, а теперь…
– Простите, – перебил профессор, – это что же, записано с его слов?
– Нет, не со слов. Это записано им лично. Он сам так захотел: если, видите ли, он будет рассказывать, его станут перебивать и запутают. А так… – Врач прекратил бесцельные блуждания по кабинету, подошел к столу, уперся кулаками в гладкий полированный пластик. – Он не спит. У нас он уже пятые сутки, и неизвестно, сколько времени лишал себя сна прежде.
– Лишал себя?..
– Да. Спать ему сейчас хочется невыносимо, но он, знаете ли, на все наши старания изобретает поистине изуверские контрмеры…
– Больше пяти суток? Да он же теперь должен быть в состоянии тяжелейшего нервного истощения!
– Так и есть. Возможно, именно этим его состоянием вызвана подобная, я бы сказал, экзальтированность стиля. Может статься, он считает себя литератором или на самом деле является таковым.
– А кто он в действительности? Здесь об этом ничего не…
– Мы обратились в соответствующее ведомство, но оттуда пока ничего. Наверное, запрос затерялся. Сейчас готовим повторный.
Профессор пожал плечами и вновь углубился в чтение.
* * *
«…Жизнь, знакомая по давним мучительным снам… По снам, мучительным именно тем, что были они всего-навсего снами; необходимость просыпаться – вот что было мучительного в этих редких и ярких снах…
Как же все-таки назывался тот город?
Наверное, чтобы вспомнить, снова нужно увидеть его во сне. Его. Огромный и разный. Город, в котором рубленые шрамы парадных улиц стиснуты меж неприступных гранитных отвесов, ломящихся барельефами, фальш-колоннами, стрельчатыми двусветными окнами; в котором парки имеют отношение скорей к геометрии, чем к ботанике, а вычурные дворцы уживаются с немощеными улочками – мирком черепичных крыш, резных ставен и неумолчного шепотка травы под медленным ветром… Город, несмотря на высокомерную пышность главных своих кварталов, придавленный, покоренный вспучившимся в самом его центре гигантским зданием… да нет, не зданием. В людских языках еще не выдумано подходящего слова для этого беспорядочного нагромождения ослепительных куполов под зарослью витых черных башен, ранящих облака отточенными жалами шпилей… Как не выдумано еще людьми слов для того, что безумолчно неслось оттуда, из этого дворца над дворцами. Гимн? Псалом? Хорал? Все не то. Никакими словами не передать всеподминающего величия этой мелодии – простой до примитивности, прекрасной до ужаса, торжественной до балагана… обволакивающей, засасывающей… чарующей… Она была слышна в любой точке города – где-то звучала подобием отдаленного грома, в иных местах ощущалась подспудно, не слухом, а всем телом, принимающим на себя ритмичную вибрацию почвы… Но – так ли, иначе, а ощущалась она везде.
С раннего детства мне случалось звенеть каблуками по ажурным чугунным мостикам-тротуарам, протянутым на уровне вторых этажей; подглядывать обрывки чужой жизни, трогательно-жалко норовящей отгородить себя оконным слюдяным блеском; ловить черных ящериц на мощенных ракушечником аллеях; бродить меж полуруин, оплетенных диким вьюном; и подслушивать рассказы греющихся на солнце статуеподобных ссохшихся старцев о том, когда и почему запустели окраинные кварталы великого города – молодежь-де не хочет жить по старинке, брезгует копаться в земле и (подумать только!) за морковью да репой бегает в магазины… а раньше, бывало… вот, мол, помню, еще до Победы…
Это были сны. Редкие, томительные какой-то странной пересортицей чувств – именно благодаря таким снам я с юных сопливых лет догадался, что восторг и страх друг дружке кровные братья. Я был чужим в этом снящемся городе, мне там дивились, меня там не принимали, и неприятие это казалось очень правильным, радостным даже… и обидным до слез. Я знал, что туда нельзя, никак нельзя; там было неуютно, опасливо, чуждо… и все равно меня тянуло туда, как нашего дворника, багровоносого дядю Шибздю, тянуло к мутному пшенному шмурдяку.
А однажды странный город из снов облагодетельствовал меня настоящим смертельным ужасом.
Сам черт, наверное, не вспомнит уже, какая такая надобность занесла меня на ту старинную тихую улочку, когда-то давным-давно, чуть ли не при Екатерине еще, выстроенную немецкими колонистами по их тогдашнему немецкому вкусу. Над городом – над моим, доподлинным, родным и знакомым до смертной скуки – нависало яркое летнее предвечерье, было душно и томно: где-то за горизонтом выспевала гроза; а улочка показалась такой уютной, тянущий вдоль нее истомный сквозняк так неожиданно и приятно пах приречной зеленью, что я против желания машинально свернул на выгибающуюся плавным серпом булыжную мостовую. Ни о чем я тогда не думал, не выискивал никакого сходства – просто шагал да шагал себе без цели и смысла по плотному (бумажный листок не втиснешь) мощенью, в глубокой тени диковинно выдвинутых навстречу друг другу вторых этажей, лениво рассматривая ажурные полуприкрытые ставни, старинные фонарные столбы с чугунными подножиями, виноградные плети, раскорячившиеся по обомшелым кирпичным стенам…
Я не заметил, когда это произошло. Скорее всего, именно так, как показалось – вдруг, ни с того ни с сего, влажная прохлада встречного ветерка сменилась чуть приплесневелой промозглой сыростью, в сердце на ничтожную долю мига вонзилась и тут же исчезла ледяная игла, и внезапно поверилось: стоит лишь сделать еще с полдесятка шагов туда, за убегающе-плавный уличный выгиб, и… и…
Никогда в жизни – ни до, ни после – мне не приходилось так бегать. В груди неистовствовал горячий распирающий бубен, ноги оскальзывались на малейшей неровности мостовой (а булыжная мостовая – это одна сплошная неровность), хрипящий рот вместо воздуха захлебывался горьким горячим потом, а я бежал, летел, несся, потешая одиноких прохожих. Так несся, словно за мною черти гнались. „Словно“?
Невинная прогулка оставила по себе дурацкую вздорную память: как будто, смалодушничав, упустил что-то безвозвратное, выпадающее в жизни лишь считанные разы, и в то же время будто бы чудом и в самый последний миг уберегся от несчастья более жуткого и более непоправимого, чем смерть.
Безвозвратное – упущенное и избегнутое – догнало ночью.
Там тоже настала ночь; мои шаги нескромно отдавались в гулком месиве мрака и бесстрастной фонарной желтизны; и все с той же пережитой днем плавностью ускользал впереди неизломчивый украдливый выгиб облепленных растопыренным виноградом уличных стен; и нависали над головой выдвинутые навстречу друг другу вторые этажи, прикрывая смеженные жалюзи козырьками черепичных карнизов… Все было как днем, только теперь булыжная мостовая беззвучно пела великий гимн великого города.
А потом тихонько проскулили дверные петли, и из открывшегося черного проема (а сперва примерещилось, будто бы прямо из стены) вышагнула ОНА.
Она казалась такой одинокой и растерянной – одна среди оправленного камнем ночного безлюдья; она так смешно и трогательно испугалась эха шагов, коверканного насмешничающими стенами…
Я спросил:
– Вам страшно? Вас проводить?
Она отвела со лба смоляную прядь, скользнула по моему лицу бездонным провалом взгляда и ответила:
– Да.
– А меня вы не боитесь? – спросил я снова.
– Вас – нет. – Облитая черным сверканием по-ящеричьи гибкая фигурка подскользнула, пристроилась рядом, взяла под руку… – Пойдемте скорей, тут близко.
Теперь, когда я двинулся в том же направлении вместе с НЕЮ, выгиб улицы раздумал ускользать. Через каких-нибудь полдесятка шагов дома шарахнулись в стороны, подспудные отзвуки гимна резанули по ушам подобием отдаленного грома, и мостовая, перелившись в ажурный чугунный мост без перил, круто взмыла над встопорщенной крышами и шпилями бездной. Далеко впереди громоздились огненосные купола, и жалили ночное небо черные башни, и льющийся из-под самых наших ног мост еле заметной волосинкой упирался туда, в подножие великого дворца над дворцами…
– Вам еще рано. – Маленькая, но сильная, неприятно ногтистая рука дернула за локоть, увлекла в сторону, под четкие шары и диски древесных стриженых крон. – Храм Великой Победы еще не примет вас. Но может быть, скоро… скоро… скоро… – То ли шепот, то ли несмелое эхо барахтается меж деревьев, изувеченных садовниками-компрачикосами…
Аллея. Хруст щебня-ракушечника под неспешными прогулочными шагами. Редкие вычурные фонари. Кружащий голову запах прозрачных белых цветов. Кружащий голову запах искрасна-черных волос, узкое запястье, отдыхающее в твоей руке… И громовые отзвуки гимна вдруг тонут в хрустальном журчании радостного тихого смеха:
– Смотрите, ящерка! Рогатая, как ангелочек!
– Ангелочки не бывают рогатыми. Они… это… с голубиными крылышками и нимбами.
И снова рядом, у самой щеки, заливается хрустальным журчанием несуществующий ручеек:
– Смотря где, смотря для кого…
Стена из серого кирпича, оплетенное повиликой крыльцо под черепичным навесом, затворенные окна, подсвеченная фонарем жестяная табличка с номером дома и названием улицы…
– Вот я и пришла.
Дом номер 13. А название улицы почему-то не прочитывается: крупные четкие буквы легко распознаются по отдельности, но упорно не желают сливаться в целое…
– Спасибо вам, заботливый незнакомец. И до свидания. Или, может, зайдете?
– Я спешу…
– Вздор. – Ее голос спокоен, ровен, но чувствуется: в любой миг он может брызнуть все тем же хрустальным журчанием. – Вам незачем спешить. Там, внутри – камин, кофе с ликером, и музыка, и беседа… И… – Черноволосая головка игриво склоняется набок, в затягивающих омутах глаз разгорается озорство…
Жадные ледяные когти впились в горло, волна могильного ужаса выхлестнула заплутавшего человека из властной трясины сна.
Потому, что в последний миг муторного сна, в миг, сумевший оборотить его, сон, смертным кошмаром, я успел-таки отобрать у букв-саботажниц выписанное ими название.
„Улица Героев Армагеддона“.
С тех пор я боюсь заснуть… нет, не так. Я ничего не знаю наверняка; я не знаю даже, вправду ли он выпустил меня, тот сон, тот кошмар, или я все еще не наяву, а в нем. Может быть, это действительно сумасшествие, но я чувствую, безошибочно чувствую лишь одно: где бы я ни был теперь, стоит мне лишь на миг призакрыть глаза и забыться, как в мое доподлинное, настоящее вплеснется тот мир. Мир моих снов. Мир, где Армагеддон уже отгремел. Мир, где в Армагеддоне победил…»
* * *
Назойливо засвиристел селектор. Бородатый врач торопливо снял трубку, несколько мгновений слушал, затем, сказав в микрофон «благодарю», повернулся к профессору:
– Это дежурная из его палаты. Слава Вседержителю, он, наконец, уснул. Будем надеяться, что, по крайней мере, жизнь его теперь вне опасности.
– Будем надеяться. – Профессор закрыл историю болезни и встал. – Что ж, выходит, я могу позволить себе час-другой отдыха. В общем-то, конечно, все ясно: навязчивая идея, уход в иллюзорный мир… Но вы правы, что-то тут чудится этакое…
– Да, – сказал бородатый. – Что-то этакое тут чудится. Прошу за мной.
Они вышли из кабинета и неторопливо двинулись гулким сводчатым коридором. В конце его предзакатное солнце золотом и багрянцем подсвечивало огромный витраж: херувим, ангел милосердия и любви, сидел среди лилий и роз, сложив кожистые перепончатые крылья и подперев кулаком свою прекрасную рогатую голову.
Рис. Ф. Чешко
Юрий Столпер
ЗВЕЗДЫ И ПОЛОСЫ
Питер Белли работал в крупной радиоэлектронной корпорации и был, по определению шефа отдела, «подающим надежды молодым человеком». Питеру шел четвертый десяток, и надежды подавал он последние лет десять. Перспективы роста его не привлекали, и он все еще был младшим конструктором в лаборатории электронной оптики. И так каждый рабочий день, с полдевятого до пяти, – вялый, безынициативный служащий. Но дома его ждало любимое хобби – астрономия. Мистер Белли отдавал этому почти все свободное время и заработанные деньги. Его домашней обсерватории мог позавидовать любой колледж, и в солидных астрономических журналах время от времени появлялись статьи, подписанные «П. Б. Белли». Жизнь для Питера текла по накатанному руслу, но однажды произошло событие, изменившее его жизнь раз и навсегда.
Фирма получила заказ на усовершенствование следящей охранной системы, и, копаясь в спецификациях, Питер ощутил проблеск свежей идеи, которая, впрочем, тут же испарилась, и он продолжил нудные поиски требуемых параметров. Но в голове, на самом дне сознания, зудела, не давала покоя какая-то мыслишка.
Вот и долгожданный звонок, возвестивший о конце рабочего дня. И только когда он пришел домой и уселся с банкой пива перед окуляром самого первого купленного им и потому самого любимого телескопа, мысль, терзавшая его весь день, четко оформилась в сознании. Он воскликнул: «Ну, конечно!» – и радостно стукнул себя по лбу.
Радость открытия омрачила зажатая в кулаке банка с пивом, и, как только облитая пивом одежда была брошена в корзину для стирки, Питер в одних трусах кинулся к письменному столу.
Идея его была гениальна и проста, как все гениальное. Бич всех оптических приборов – предел разрешения, ограниченный кучей факторов – длиной световой волны, диаметром линз или зеркала рефлектора. Все это заставляет огромную звезду, расположенную на немыслимом расстоянии, выглядеть мутным зайчиком или ослепительной точкой. От всего этого можно избавиться, сократив длину волны, – так появились радиотелескопы. Но по карману ли такая игрушка рядовому инженеру, да и где ее ставить? Питер, просматривая схему охранного устройства, догадался, как создать небольшое и относительно недорогое устройство (что-то типа фотоэлемента плюс специальная электронная приставка), сигналы которого можно преобразовать в изображение с минимальными искажениями при максимальном увеличении.
Сослуживцы отметили, что мистер Пивное Брюшко (так они звали Питера из-за его второго имени и фамилии – В. Belly созвучно словосочетанию beer belly – Пивное Брюшко, а Питер обожал пиво и не отличался изящностью форм) в последнее время изменился – стал собранным, азартно работал, все время что-то считал, собирал на стенде макеты схем. Пару раз схемы горели, создавая веселую панику, – все понимали, что ничего опасного нет, но как приятно ворваться в чужую комнату и обдать коллегу струей пирофага из газового огнетушителя! Откуда им было знать, что Питер был занят сборкой и наладкой своей схемы электронного фототелескопа.
Наконец схема была почти готова, оставалось только собрать приемную фотобатарею и присоединить к ней отлаженный на работе датчик. Тяжело вздыхая, Питер снял со счета в банке остатки сбережений и заказал в Кремниевой долине совершенно особую солнечную батарею. Клерк, принявший заказ, пожал плечами – каждый сходит с ума по-своему, – и к концу июля заказ был готов.
И вот он – решающий момент! Белли дрожащими руками проверил правильность сборки и навел приемник на ярко сверкающие в калифорнийском небе звезды. Затаив дыхание, Питер включил малую мощность, и… пролетев пару метров, плюхнулся в теплые воды Золотых ворот. К счастью, до берега было недалеко, и во время падения он успел ухватиться за блок приставки.
Прокравшись домой (ночь была жаркой, за прибор он сел в одних плавках, а возвращаться пришлось через полгорода), Питер провалился в сон. На следующее утро он позвонил на работу, сказав, что чем-то отравился, и, получив от шефа порцию наставлений по лечению десятка желудочных болезней и отпуск на три дня, сел обдумывать случившееся.
«Чудес не бывает, – думал Питер, – Бога, по-моему, тоже. В таком случае как меня занесло на несколько миль от дома? А что, если это побочный эффект работы моего прибора?»
Разобрав приставку и горестно вздохнув по поводу утонувшего приемника, который обошелся ему в трехмесячный заработок, Питер скрупулезно стал проверять все цепи и через пару часов напряженных поисков кое-что нашел. На микросхеме линейного усилителя вместо букв LA он разглядел слегка стершуюся и поэтому похожую на LA маркировку DA. А это означало, что он впопыхах схватил вместо линейного динамический усилитель, и собранная им схема имела совершенно неизвестные параметры. Присев за компьютер и посчитав, он ринулся в библиотеку. Возвращаясь из библиотеки, Питер точно знал, что он собрал. Приставка к оптическому приемнику была не чем иным, как МАШИНОЙ ВРЕМЕНИ! Возможно, его спасло то, что он дал малую мощность. Как известно, Земля каждую секунду пролетает по своей орбите тридцать километров и при этом еще вращается. Включив приставку, Белли переместился назад во времени на десятые доли секунды. Дай Питер мощность побольше, он мог очутиться в космосе – в одних трусах!
Как только истекли отпущенные ему три дня, Белли попросил двухнедельный отпуск. Арендовав лодку и модифицировав приставку (в частности, он поместил ее в водонепроницаемый корпус), горе-изобретатель начал экспериментировать. Питер, одетый в спасательный жилет с радиомаяком, который указывал местонахождение лодки, включал приставку, которую он назвал Т-джампером, на разную мощность. После десятка приземлений в воду С разной высоты он добился следующих результатов: ушиб правой ноги и бока о поверхность воды, а также более-менее точная калибровка Т-джампера. После дополнительных расчетов и опытов он определил величину и форму переносимого во времени объема. Он имел форму крупнейшего центрального объекта и объем около четырех кубических метров. Одновременно с этим Питер догадался об еще одном интересном свойстве аппарата. При изменении емкости одного из контуров Т-джампер позволял регулировать не только временную, но и пространственную координату! Испытав его на воде, Питер рискнул проделать это на суше. О радость! Плюхнувшись на лужайку в парке всего лишь с пяти-шести дюймов, он не удержался на ногах и с радостной улыбкой упал на газон. Его часы показали, что он вернулся на два с половиной часа назад во времени! На аллее неподалеку заметивший его появление малыш радостно закричал: «Няня! Няня! Гляди – дядя с неба упал!» – за что и заработал замечание, что дяди с неба не падают, так громко кричать в парке нельзя, и вообще, твое дело маленькое – вовремя предупредить, когда пора менять памперсы.
Полежав еще немного, Питер поднялся и, слегка пошатываясь, поплелся по аллее, провожаемый сердитым шепотом нянь: «С утра пораньше – и уже принял! А еще прилично одетый! Стыд какой!»
Астрономия была забыта. Через месяц Питер с уверенностью мог перемещаться на полтора-два месяца плюс – минус сотые секунды и на любые расстояния – в пределах Земли, конечно, с точностью до фута. Все это время он думал о практической пользе, которую можно извлечь из Т-джампера. А поскольку финансовое положение мистера Белли было неважным (внеочередной отпуск за свой счет и покупка деталей его отнюдь не улучшили), то первой и естественной мыслью Питера стала идея добыть немного денег. Но как? Украсть пачку банкнотов, появившись в каком-нибудь магазине, а потом исчезнуть ему не позволяла совесть. Но, помучившись пару дней, он нашел компромиссное решение – ограбить какой-нибудь крупный банк. Бормоча под нос: «Эти жлобы от пары тысяч не обеднеют», Питер наладил Т-джампер и нажал на пуск.
На следующий день все газеты пестрели заголовками: «Таинственное ограбление Первого Национального банка!», «Странный грабитель взял двадцать три тысячи из сейфа с тридцатью миллионами!». Полиция разводила руками. А что вы хотите! Когда сработала сигнализация внутри денежного хранилища, копы были на месте через полторы минуты. А чтобы выйти из подвала и подняться на лифте хотя бы на первый этаж, грабителю нужно семь с четвертью, и то если бежать. Второй странностью было то, что из огромного, как зал заседаний, сейфа было похищено только двадцать две тысячи восемьсот долларов – в основном двадцатками и десятками. Остальные тридцать миллионов остались нетронутыми. Кто же это мог затеять такое грандиозное предприятие из-за сущей мелочи?
Добыв деньги, Питер сходил в магазин и понял, что дело плохо. На каждого, кто платил наличными и выкладывал за покупки больше трех десяток или двадцаток, продавцы смотрели как на потенциального грабителя. Тогда он нашел способ, простой, как коровье мычание.
За два дня до ограбления толстенький мужчина пришел в Первый Национальный и положил туда двадцать тысяч долларов. Разумеется, на счет Питера Б. Белли. Сняв на остальные деньги номер в гостинице, Питер спокойно пересидел четыре дня, поахал вместе со всеми, а потом вернулся домой, имея в кармане новенькую кредитную карточку. Он отдавал себе отчет в том, что в течение двух дней существовало два Питера Белли, но посмотреть на себя раннего, а тем более зайти поговорить он не хотел – мало ли какие парадоксы времени могут пойти!
Питер Белли вышел из отпуска и вернулся к привычному распорядку дня. Он снова вернулся к своему хобби и благодаря открывшимся возможностям увеличивал свой инструментарий астронома-любителя. Время от времени он клал на свой счет не очень значительные, но все же приличные суммы, а через короткое время полиция вновь рвала на себе волосы, пытаясь раскрыть очередное преступление без единой улики. Питер был аккуратен и грабил только крупные банки – там полиция тратила много времени, чтобы просто добраться до места преступления. Да и на выдаче вкладов ограбления не сказывались.
Но в жизни белые полосы чередуются с черными, как на куртке заключенного. И тень этой куртки замаячила над Питером в один явно не прекрасный день. Разбирая почту, он обнаружил повестку. В суд. По обвинению в сокрытии доходов от налогообложения. А как известно, в США вы можете творить что угодно – но упаси вас господь обманывать налоговое управление! Сам Аль Капоне сел не за сотни кровавых преступлений, а за то, что неаккуратно платил налоги. А Питер был далеко не Капоне.
И вот он – день крушения всех надежд. Речь прокурора, адвоката, присяжные удаляются, возвращаются… «За систематическое сокрытие доходов от налогообложения… на три года. Освобождению под залог не подлежит».
К счастью, тюрьма, в которую попал Питер, славилась своими либеральными порядками, и через пару месяцев прилежному заключенному Белли разрешили получить из дому любимую электронную игрушку. Начальник тюрьмы, подписывая разрешение, подумал: «Он просто большой ребенок. Дайте такому любимую погремушку – и весь срок он будет тих и послушен». Свою ошибку он осознал, когда Белли таинственно исчез. Решетки и замки были целы и невредимы, записи мониторов слежения в коридорах ничего не показывали, но факт остается фактом – Питер Белли как в воду канул. Был объявлен розыск по округу, затем по штату и стране, но он ничего не дал.
За полтора месяца до побега Белли в деревушке Пайн-Виллидж на юге Аляски появился человек, назвавшийся Джоном Пирсом, электриком. Документов у него не было, но тут привыкли верить на слово, а квалификацию свою он доказал быстро. Местное отделение энергетической компании давно нуждалось в таком работнике, к тому же мужик оказался славный, мастеровитый и башковитый. Джон пришелся, что называется, впору. Одна у него была странность – любил на звезды смотреть. С первых получек купил себе трубу такую со стекляшками – во-во, верно, телескоп – и ночами все на небо глядит. Месяца через три-четыре пришел шерифу Полу Стэнтону факс с фотографией очередного беглого – очень на Джона похож, но из тюрьмы сбежал на полтора месяца позже, чем появился Пирс, Пол так и отписал в ответ – нет, мол, у нас такого.
А Джон Пирс, некогда бывший Питером Белли, обзавелся неплохим компьютером, посчитал кое-что и произвел очередное усовершенствование своего Т-джампера. Теперь диапазон действия прибора расширился аж на триста миллионов лет. Но больше никаких финансовых авантюр! Астрономия – первая и последняя его любовь.
Древние китайцы еще в IX, кажется, веке наблюдали вспышку сверхновой очень близко от нас. Да и динозавры, говорят, от чего-то подобного вымерли. А еще Джону-Питеру все больше в последнее время история нравиться стала. Компьютер у него переносной, едой, одеждой и прочими полезными мелочами он почти запасся. Ну, прошлое, держись!
Рис. А. Семякина
