Текст книги "Наша фантастика, №3, 2001"

Автор книги: Сергей Лукьяненко

Соавторы: Андрей Белянин,Марина и Сергей Дяченко,Генри Лайон Олди,Александр Зорич,Алексей Калугин,Евгений Лукин,Андрей Валентинов,Алексей Бессонов,Любовь Лукина,Алексей Корепанов
сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 32 страниц)

– Прекрасно шутит ваш народ, – пробурчал я. – Ну ладно, ладно, я выдам вам воровку. Только через несколько дней. А?

– Несколько дней? Пускай. Но на твоем месте я бы торопился, ведь это в твоих интересах. Люди – наивный народ. Многие из вас даже не подозревают, что мухи сосут из вас, людей, жизненный сок, энергию. И чем взрослее сама муха, тем больше сока ей надо на пропитание. Твой раб не сможет долго быть для тебя щитом, его энергии надолго не хватит…

Мне стало как-то совсем не по себе. И страшно, и тревожно. Я заметил, что в протяжение нашего со стрекозой общения Олли не совершил ни единого движения. Сок, движение, энергия…

– Шилол с ней, с энергией. А с Олли я сам разберусь. Лучше скажите, что я должен делать? Только поточнее.

– Просто облей ее светом зеркала, ну как меня только что. Плесни как следует – не жадничай! Но перед этим ты должен позвать меня три раза. Между прочим, меня зовут Дидрэк. По-моему, очень красиво!

– По-моему, тоже…

10

Когда я выволок лунатика Олли из комнаты и отдал Нин компас, она не сказала ничего. Ни «молодцы!», ни «поздравляю с выполнением секретного задания!», ни хотя бы «ну-ну».

Мы двинулись в обратный путь. Время от времени она посматривала на нас словно и впрямь ждала, когда нам карачун придет. Но потом успокоилась – наверное, нашла какое-то подходящее объяснение. И компас она как будто не заметила – только отрешенно улыбнулась, словно влюбленная барышня при виде захватанной призмы почтового футляра с дорогими сердцу каракулями на лицевом ребре. Она спрятала сияющий патиссон в напоясной карман.

Из этого я, конечно, сделал бы вывод, что радость от получения компаса гораздо больше удивления по поводу того, что мы с Олли все еще живы. «Сделал бы вывод» – здесь это «бы» очень к месту. Я его не сделал – я вообще ни хрена не соображал тогда. После разговора со стрекозой моя соображалка напрочь отказалась работать. Наверное, исчерпала ресурс.

Черных сетей на палубе больше не было. Убрали, наверное. Кто? Видать, те, кто их ранее развешивал. Стрекозы или, может, их личинки. Даже подумать было страшно, что, вероятно, палуба так и кишит всякой насекомой нечистью, разве что невидимой…

Палуба, кстати, изменила окраску. Она теперь была розовой, как миндальный цвет. По фальшбортам сияли цепи красной шпинели, аквамарина и желтых топазов. Надо ли говорить, что вопроса, зачем стрекозы натыкали на своей палубе камушков, я тоже себе не задавал? Тут было не до вопросов – каждое движение давалось мне с таким трудом, словно мне на плечи со злым умыслом посадили слона-невидимку.

Я шел, с нечеловеческими усилиями отдирая от Пола то одну ногу, которая через секунду прирастала к нему снова, то другую. Судя по уродливым пантомимам Олли и Нин, по слону досталось и им. Горбун Олли с трудом отрывал ноги от розовой липучки. Крякая и сопя, он пробирался к спасительной лестнице. Нин – та вообще чуть ли не на карачки встала, мне до ужаса хотелось ее пнуть, муху эту ненормальную.

Мне показалось, что на палубе мы провели несколько часов – мы потратили их на преодоление пятидесяти шагов, отделявших бортовую лестницу от центральной мачты. Нин не кричала нам «Здесь отдыхать нельзя!». Но мы оба не сомневались – отдыхать нельзя. Редкий случай, когда можно употребить выражение «не было ни тени сомнения» по прямому назначению.

Мы корчились и корчились.

Даже во времена, когда мой новый наставник решил, что мне не мешает «спустить жирку», когда я бегал и прыгал совокупно столько же, сколько все зайцы и косули округи в апогей брачного сезона, я не уставал так безысходно.

Страшно было подумать, что случилось бы, если б я разбил тот купол. Если, конечно, верить стрекозе.

По правде говоря, когда я бухнулся наконец на дно лодки, я был готов допустить, что вот сейчас умру. Нет, я говорю это как поют – изнутри. К Шилолу всякие «эпические преувеличения»! Я совершенно серьезно допускал, что, возможно, я, Игрэ Од из уезда Медовый Берег, сын ловца губок, год рождения 478-й Эры Двух Календарей, в течение минуты или нескольких минут распадусь на мясо и эфир под воздействием неблагоприятных условий окружающей среды.

Паду, сраженный кознями мух, а может – стрекоз.

Но я не распался и не пал. Потому что стоило Нин занять свое место на корме и взять в руки весло, как в голове у меня снова щелкнула «гнида».

11

Мы сидели на берегу, по-бакланьи нахохлившись. Наша Нин снова куда-то ускакала. Настроение было похоронным.

На самом деле мы вышли размяться. Погудеть деревянными мечами, покрутить ведущие танцы третьего тура, прийти в форму.

Какое там!

Я с трудом вытерпел минимальное время выдержки первой тренировочной стойки. Меня прошиб какой-то нехарактерный, какой-то маслянистый пот, и меч задрожал у меня в руках.

Карманное зеркальце Олли (то самое, вздрогнуло какое-то новое «я» во мне, но я живо заткнул ему пасть) показало, что глаза у меня гноятся, а лицо цветом напоминает печеный картофель со снятой кожурой.

Олли? Он кашлял теперь будто чахоточник – на него даже нападать было противно. Типа, как на сироту убогого.

Такая вот вышла у нас тренировка.

– Слышишь, Игрэ, ты поверил, что это был корабль?

– Ну… а что же это было?

– Я же не спрашиваю тебя – что?

– Ну, допустим, корабль. А что – стоит в воде, не тонет. Мачта есть. Охранительный кристалл. Значит, корабль.

– А команда? Где была команда? – допытывался Олли. – Где был капитан?

– В гнезде, – процедил я.

Я уже понял, что он совершенно не помнит, что было в скипидарной комнате – только ту прилипчивую палубу да как мы поднимались по лестнице. А пересказывать ему тот не лезущий ни в какие ворота разговор с капитаном-стрекозой у меня не было совершенно никакого желания! Вообще, ярким солнечным утром все это походило на чистую галлюцинацию. Стрекозы, мухи, компас, капитан Дидрэк. Я совершенно серьезно боялся сойти с ума. Как сказал бы Дидрэк, начались трудности с переводом – на сей раз с языка воспоминаний на язык реальной реальности.

– Бре-е-ед, скажи? – резюмировал Олли и примолк. Не прошло, правда, и минуты, как он вдруг вскинулся, словно его осенила какая-то спасительная мысль. – Послушай, Игрэ, я, кажется, понял, в чем тут дело!

– Ну?

– Нас просто проверяли!

– Кто?

– Ты только подумай своей головой! У Нин было такое задание – проверить нас на психическую устойчивость! Вот она и устроила нам эти галлюцинации. Наверное, что-то в мой чай добавила! Может быть, таким было требование Свода Равновесия. Ведь фехтовальщик должен быть тверд душой как кремень. Он должен быть устойчив, непоколебим, безупречен в своих мыслях, куда бы его ни заносило.

Объяснение приятно согрело мой утомленный мозг. Я кивнул – дескать, продолжай.

– Да, она нас проверила. Выяснила, что мы в порядке, и пошла докладывать начальству. Что третье, секретное, задание выполнено.

– Хорошо, если так. А компас – это тоже галлюцинация?

– Конечно! Не знаю, про какой компас ты говоришь, но это наверняка чистая фантазия, сон. Причем на сей раз компас – это твоя фантазия, твоя галлюцинация, а не наша общая. Короче говоря, мы с тобой здоровяки! Мы в порядке! – ликовал Олли.

Больше всего на свете мне хотелось ему верить. Я улыбнулся и посмотрел на него почти ласково. Хоть временами он и бесил меня несказанно, а все-таки что-то в нем было подкупающее.

– Но только мы не в порядке. – Улыбка сползла с лица Олли, как быстрая тучка с полуденного солнца. Его лицо перекосилось уродливой гримасой – не то горестной, не то гримасой боли. Видимо, кое-что из ночных «галлюцинаций» он все-таки запомнил. И этого кое-чего ему хватало, чтобы его настроение носилось вместе с крышей туда-сюда, наподобие наших качелей.

Он вскочил с места и сделал несколько шагов в сторону моря, словно что-то высматривая. Уж не корабль ли стрекоз?

– Ты чего, Олли? – мирно спросил я. – Ты же сам сказал – проверяли там это… психическое здоровье. Все верно. Я полностью согласен. Олли! Да ты не представляешь себе, каким нормальным, каким невероятно нормальным я себя ощущаю!

Какое-то время Олли молчал, словно переваривая сказанное. Потом он повернулся ко мне и, тихо всхлипывая, заплакал, проворно вытирая слезы указательными пальцами.

Нет ничего более устрашающего, чем плачущий мужчина.

Плачущий мужчина наводит на самые отпетые мысли. Помимо прочего, это довольно уродливо. Нос Олли стал как буряк, брови покраснели, губы вздуло.

– Олли, ты чего? Ты же не хочешь, чтобы из-за этих галлюцинаций, из-за этого корабля тебя признали невменяемым и не допустили к третьему туру!

– Да корабль тут ни при чем! – всхлипнул Олли.

– А чего ты тогда? Ты чего, из-за Нин? Она что, опять с тобой сегодня ночью?.. – ужаснулся я.

– У-у-у!

– Надо это как-то прекратить, – сказал я. Мысль не была свежей, но, как ни странно, актуальности не потеряла. – Скажи ей твердо, чтобы она от тебя отцепилась, манда ушастая. Пусть не смешивает деловое с личным!

– Я говорил! Она отвечает: «Все в порядке! Считай, что мы просто друзья». А потом я обнаруживаю себя втыкающим член в ее змеиную нору в восьмой раз за ночь! Хороши друзья… Одной кровью кончаю – ты зацени! Я тебе говорю, Игрэ, это колдовство. Я тебе говорю – колдовство…

– А почему ты меня не зовешь? Почему не зовешь ночью?

– Я не зову? Да я этой ночью тебя даже огрел своим валиком подголовным. А ты даже не пошевелился.

Я потрогал свой лоб. Да, ссадина, синяк, очень похоже на подголовный валик…

– Скажи ей, что я на вас решил настучать. Что даже донос уже составил. Вчерне.

– Говорил. Она твердит, что тебе никто не поверит, потому что она на хорошем счету. А я больше не могу-у-у!

Я молчал.

– Может, прекратим это все? – вдруг взвился Олли, глаза его мигом просохли. – В смысле, выйдем сейчас за наш четырехугольник, дойдем до Хоц-Бая и с ближайшим судном – в Пиннарин. У меня там дом, сад в классическом северном стиле. Ты бы видел мои туи! Мои павильоны, увитые клематисом! Мои альпинарии – восемь каскадов на две тропинки! Промеряно по шагам – идеально сделано, папа говорил, что этот архитектор его чуть не разорил. В конце концов, в следующий раз снова будут соревнования. Поднатаскаемся еще годик, наймем хорошего наставника… Если хочешь, можешь вообще этот год жить у меня! Хочешь, мой отец тебе назначит жалованье, даже делать ничего не надо будет? Ну их к лешему, все эти оранжевые корабли, все эти качели, эту Шилолову проститутку. А?

Это было заманчивое предложение. В отличие от Олли, на соревнования я заявился, чтобы получить «сертификат достоинств» и найти потом хорошую работу, а не для того, чтобы самоутверждаться и лезть в Свод Равновесия. Бороться за браслет «второго клинка» или за «первый серебряный меч» я не собирался.

Если бы только гордыня не расправила в моей душонке свои кондорьи крылья!

Я вдруг подумал – как это так, какой-то пиннаринский мудила, какой-то Папа окс Вергрин назначит мне жалованье ни за что? Я, Игрэ, сын трудового народа, вбухавший весь свой заработок за шесть лет в отличный боевой клинок, буду брынькать на каниойфамме в беседке, увитой клематисами на вершине альпинария в доме его сынули? Как содержанка, как приживалка, только в мужском роде – как содержан, как приживал? И все будут говорить «а-а-а, поня-а-атно…» и что я на него дурно влияю? И все это из-за того, что дал ситуации отбиться от рук? Из-за Нин и Дидрэка? Из-за е…ного компаса? Из-за корабля с сетями и карбункулами? Из-за мух и стрекоз?

Моя судьба на ближайший год вырисовывалась из посулов Олли так отчетливо, что стало даже противно. Мне всегда становилось противно, когда что-то можно было расписать как трехголосие.

А кроме гордыни, была еще и надежда – победить. Если мы сейчас уйдем, надежду победить придется законсервировать, придушить на годик. Токсины разлагающейся надежды будут попадать в кровь и разноситься по всему телу, причиняя боль и усталость. От удушенной надежды портится кровь, как от онанизма – зрение.

Короче говоря, я сказал ему «нет».

– Игрэ, пожалуйста… – зудел Олли. – Или в конце концов я сам возьму и уйду. И мне плевать, что тебя не допустят к третьему туру. Мое здоровье мне важнее!

– Олли, давай так. – Я сконцентрировал в этом «так» всю свою рассудительность. – Я клянусь тебе, что сегодня ночью не сомкну глаз. Пусть только попробует еще раз на тебя забраться! А про корабль просто забудь. Мало ли что, бывало, приснится с перепою!

Олли посмотрел на меня недоверчиво, но и уходить не ушел.

Короче, этот чумной оранжево-розовый корабль, это «секретное задание» так задурили наши невместительные головы, что мы совершенно забыли про человеческое мясо. Интересно, на что рассчитывала Нин – на то, что я в порыве страсти (ревности? раздражения?) просто убью Олли?

12

В ту ночь я твердо решил не засыпать – после истерики Олли я твердо уверовал в то, что наши с ним проблемы состоят лишь в том, что кое-кто кое с кем слишком много трахается.

Я пошел и собственноручно нарыл в овражке собачьего корня, используя метательный кинжал как лопатку. Нарубил молодой полыни и отобрал одни цветочки – две дюжины крохотных желто-зеленых шариков. Ощипал ближайший черный кедр – я ободрал с него все недозрелые смолистые шишечки. Тут же, перед костром, я высушил всю эту дребедень, порезал, растолок. И сгрузил в котелок.

– Что это вы готовите? Суп? – поинтересовалась Нин, как бы между делом принюхиваясь.

– Да что-то суставы разнылись, – отмахнулся я.

И зевнул во всю пасть. Пусть думает, что я и впрямь сейчас воткну – так, типа, спать охота.

Нин довольно потерла ладонями.

Сказать по правде, в моем колдовском супе не хватало двух ингредиентов – брюшка морского ежа и янтарной пыли. Но и тех трех, какие я смог достать, было достаточно для невзыскательного бодрого бешенства. Такой «суп» принимали впередсмотрящие, чтобы не заснуть на своей верхотуре.

Матросы называли его «акулье пиво» – в ходу была басня, что, если вылить за борт бочонок такого «пива», акулы тут же почуют и сбегутся, как если бы это были свиные потроха. Типа, это им как людям музыка – только и знай, что бей тварей и копти. В басню я не верил – я слишком много видел акул. По моим наблюдениям, в этой жизни средняя акула интересуется только двумя вещами: едой и жратвой.

Вкус «акульего пива» посрамлял всякую фантазию. Это был форменный яд. Я едва не изблевал все вместе с ошметками желудка. Но глаза у Олли были как у, престарелого охотничьего пса, которого больше не берут на кабана.

Он глядел на меня с такой безысходностью, что даже рыгать расхотелось.

– Ты правда ей скажешь? – шепотом спросил Олли.

– Я же сказал! Только… – Мне было неловко перед самим собой говорить это. – Не мог бы ты одолжить мне на всякий случай свое зеркальце?

– Зачем это?

– Там прыщ выскочил. Хочу посмотреть.

13

Наконец взошла луна, и мы улеглись.

Все было тихо. Олли и Нин словно бы скоропостижно скончались.

Дыхание Олли было ровным – парень, кажется, просто заснул. Дыхание Нин – вроде бы тоже. Свое дыхание я старательно выровнял при помощи лечебной дыхательной гимнастики – даже симулировал сонное варнаканье.

Поначалу голова была пустой и звонкой (верный признак действия «пива»). Но потом на ум начали лезть всякие раритетные воспоминания, что навело меня на мысль о том, что я переборщил с собачьим корнем. Затем вдруг появились воспоминания о том, чего я уже вообще никогда не видел, – о девятилетней войне на Циноре. Хорошо экипированное, нарядное варанское войско осадило какую-то стратегически важную и фактически никчемную крепостцу. «Молнии» лупят по неряшливой каменной громаде, солдаты голосят, тараны дубасят по воротам…

…Дубасят по воротам… тараны дубасят по воротам… по воротам дубасят тараны…

Тут я приоткрыл глаза и увидел, что уже рассвело, как говорят у меня на родине, «до молока».

Что тараны – не тараны, а койка Олли стукается о глиняную стену в знакомом ритме, что лицо у парня ничем не лучше, чем лицо очеловечившегося гуся, в смысле, один нос только и торчит, а череп вроде как ссохся!

Что глаза Олли закрыты, милостивые гиазиры – больше всего на свете он был похож на вырытого грабителями могил покойника!

Нет. Не может покойник принимать участия в таком деле, как соитие с требовательной, физически развитой девушкой.

Считается, по крайней мере, что не может.

Но это меня не успокоило.

На Олли восседала Нин. Она вертела своим жидковатым хвостцом, в который были стянуты ее каштановые волосы, и экстатически прогибалась, запрокидывая голову, – шлюхи называют это «делать спинку».

Шелковая рубаха госпожи наблюдателя была приспущена до пупка, сверкали натренированные ляжки, а ее внушительная грудинка выдавалась далеко вперед, словно носовая фигура древнего файеданта!

А вот лицо Нин было лицом плотника, невдумчиво строгающего шестидесятую за день доску.

Она строгала Олли как столешницу.

Я прислушался. Горячие меха легких госпожи наблюдателя работали исправно. А вот дыхания Олли я вообще не расслышал. И тут я действительно испугался – могла же ведь она его застрогать до смерти! Ну перевязала, допустим, ему черен запасным шнурком для волос – и порядок! Хоть он тридцать раз мертв, а на ее плотницкую долю достанет.

Нин остановилась и потерла ладонями друг о друга.

Вот тут мне стало противно и страшно. Я вспомнил про Дидрэка. Про больших, умственно развитых мух, которым надо много жизненного сока.

В галлюцинациях противнее всего момент, когда ты обнаруживаешь, что они состоят в тесных, чуть ли не родственных отношениях с действительностью!

Моя рука нащупала меч – не такой шикарный, каким похвалялся Олли, но зато прекрасно притертый к руке. Это сразу добавило мне гонору. Я выпрыгнул на пол и встал в боевую стойку тесного боя.

– Оставьте его в покое, госпожа наблюдатель, – с угрозой сказал я, приближаясь. – Разве вы не знаете, это запрещено Правилами?!

Она вроде как не сразу меня услышала. Она не реагировала почти целую вечность. А за это время меня пробрало конкретной жутью – мне вообще начало казаться, что сейчас я оглянусь и обнаружу себя на той миндально-розовой палубе!

Мои нервы были как водосточные трубы во время ливня – по ним стекало вниз, в землю, причем стекало в бешеном количестве нечто, что в данном случае было вместо воды.

Наконец она повернулась ко мне. Глаза – как два черных карбункула.

Предполагается, что фехтовальщик – существо бесстрашное.

Предполагается, что мы чуть ли не правопреемники тех древних героев, во славу которых функционируют все библиотеки Круга Земель. Предполагается даже, что мы чуть ли не правнуки тех героев – в духовном смысле, типа. Но сдохнуть мне на месте, если я чувствовал себя Элиеном Звезднорожденным в день судеб Лон-Меара!

Мне кажется, классическое бесстрашие окончилось вместе с древностью.

Нет, хоть я и говорю все это, но я не выронил тогда меч. Я не сполз на пол в шоке, как наверняка поступил бы впечатлительный Олли. Не исключаю, что здесь снова сработал собачий корень, издревле известный варанским естествоиспытателям как мощный природный затуплятор. В общем, я продолжал стоять с мечом наголо. И уже одно это было по-геройски.

– В чем дело, Игрэ? – сказала наконец Нин. Она старательно прочистила горло, и знакомые стервозные нотки отлаженно зазвенели в ее голосе. – По-моему, то, что происходит между нами, тебя не касается. Что ты пристал с этими Правилами – да они морально устарели сто лет назад! Кому вообще до этого есть дело, кроме тебя!

Прозвучало это как-то очень простецки, правдиво. И я почувствовал, что выгляжу крайне нелепо. Я ощущал себя уже почти героем, а тут…

– Может, ты просто ревнуешь к Олли?

Я покраснел как рак. В каком-то смысле не так уж она была далека от истины. Она знала, куда лупить.

– Все равно, я хочу, чтобы вы прекратили изматывать Олли. Он и так уже похож на умертвие!

– Почему тебя это так беспокоит? – спросила Нин, издевательски улыбаясь.

– Потому, что он мой друг. Мы сегодня тренировались, и я вам скажу, что у него уже меч в руках не держится!

– Это еще не повод вмешиваться в его личную жизнь, – изрекла Нин тоном моей прежней патронессы в борделе. Та страсть как любила это словосочетание – «личная жизнь». И подразумевала она под этим то же самое – е…ю.

– Послушайте, Нин, меня сам Олли попросил, чтобы я прекратил это все. Да и вообше, почему вы за Него говорите? Он что, глухонемой?

– Хорошо, пусть он сам скажет! – пожала плечами Нин.

– Игрэ, и правда, отвали, – недовольно прогундосил Олли не открывая глаз.

Нин потерла ладонью о ладонь. Но я не сдвинулся с места.

– Может, попросим Олли повторить еще раз? – ехидно поинтересовалась Нин.

В какой-то момент мне совершенно явственно показалось, что Нин права. Самое лучшее, что я могу сделать, – это заложить меч в ножны и лечь спать. И завтра как следует отчитать Олли за все его дегенеративные мелодрамы с истериками, за все эти взгляды охотничьего пса. Пожалуй, по морде бы даже не помешало.

Но язык опередил мой мозг.

– Скажите, госпожа Нин, а имя Дидрэк вам ничего не говорит? – спросил я.

Я просто вдруг подумал: если все, что было в скипидарной комнате, просто моя галлюцинация, то откуда ей знать содержимое моих галлюцинаций?

Нин прекратила ездить своей раковиной по полумертвому жезлу Олли и привстала.

– Дидрэк? Нет. А кто это? – Ее замешательство было таким натуральным, что я сам себе на секунду показался психически невменяемым. Морочу, типа, голову серьезному человеку.

– Это имя одного… существа.

– Существа? Ручной улитки, что ли? Эх, ложился бы ты лучше спать, Игрэ, – ласково сказала Нин.

Ее улыбка была по-хорошему порнографичной. Но вот эта ласковость, вот эта улыбка и насторожили меня!

Меч я не спрятал.

– Вы не возражаете, если я позову Дидрэка? – спросил я.

– В принципе нет. Но только позже! Сейчас я хочу поспать. А потом – пусть приходит. И вообще, что за глупости лезут тебе в голову! Мало того, что ты испортил нам с Олли ночь любви! – С притворным вздохом Нин спрыгнула с кровати.

– Дидрэк! – негромко позвал я, как бы в шутку.

– Брось сходить с ума, Игрэ. Между прочим, у меня родилась неплохая идея. Я думаю, Олли не будет возражать, если мы с тобой сделаем друг другу приятно?

Нецеломудренно облизывая губы, она стояла передо мной на полдороге к своей кровати, стояла в чем мать родила и похотливо терла соски пальцами. Если бы я не работал в борделе, это наверняка подействовало бы. А так я просто знал – так делают все.

– Дидрэк! – крикнул я чуть громче, отступая на два шага.

Моя левая рука уже нашарила зеркальце Олли, и оно словно придало мне смелости.

– Сейчас же прекрати это! – громко потребовала Нин.

Но я и не думал ее слушать. Я уже орал что было мочи, и стрекозье имя разносилось своим глубоким глоточным «э» по лениво просыпающемуся берегу до самого, казалось, горизонта.

– Дидрэ-э-э-э-э-э-эк!

В тот же миг зеркальце, выброшенное вместе с моей левой рукой вперед, отразило недовольное лицо, чиркнув по животу и груди Нин. Словно голубая вода плеснула Нин в лицо – это утреннее небо, просочившись через дыру в крыше, на секунду отразилось в нем. В какой-то момент в нашем домике стало настолько тихо, что мне показалось, будто я оглох.

Я сделал шаг назад, но оступился о свои же сапоги и самым клоунским образом свалился на спину. Из-за боли в спине и затылке я пропустил мгновение, когда в нашу комнату хлынули стрекозы.

Зазвенели разбитые стекла, завизжала и распахнулась вскрытая сквозняком дверь, рассыпалась разобранная на соломинки крыша – они лезли, летели, просовывались и проникали отовсюду!

Нин пронзительно заверещала, но ее женский визг быстро перешел в маловразумительный рев, а рев – в какой-то совсем уж нечеловеческий гул, перемежающийся низким механическим дребезжанием.

А стрекозы все прибывали.

Такого количества стрекоз я не видел за всю свою жизнь. Думается, если со всего цинорского побережья собрать всех стрекоз, и то не наберется столько. Может быть, в нашей варанской математике даже нет подходящего числа, хотя грамотей Олли, конечно, заявил бы, что есть.

Там были крупные и крошки, глазастые и слепыши. Сильные, здоровые, величиной с ладонь, с наеденными брюхами и бревновидными лапами, – и едва расправившие крыльца, чахлые, субтильные, до прозрачности худенькие. И стар и млад.

Если бы меня попросили описать их в трех словах, я сказал бы, что они были разноцветными, уродливыми и хищными. И кажется, все они хотели одного – покрепче обнять госпожу наблюдателя Нин исс Ланай.

Они облепили, оклеили ее со всех сторон живым коконом. С минуту Нин ревела и барахталась в этом клубке. А потом затихла.

Неудобно устроившись в углу, я своими глазами видел, как самая огромная, яично-желтая стрекоза с выпуклыми, штрихованными глазами сцапала пробкой выскочившую из кокона крупную черную муху и, захватив ее тело своими мощными чернеными жвалами, отгрызла ей голову. Некоторое время муха трепыхалась на полу обезглавленная, но яично-желтая доела и это…

14

Наступило настоящее, позднее утро.

Труп Нин исс Ланай, покрытый татуированным пунктиром коричневых точек, изучал жизнь букашек – такое могло сложиться мнение у того, кто не знал бы, что она мертва. Она лежала на животе, ее глаза были открыты и скошены вбок, словно она высматривала в земле тайные отнорки каких-нибудь там сверчков или тарантулов. Рука Нин была выброшена вперед, как у спящей, вторая лежала спокойно вдоль туловища. Неприкрытые ягодицы по-прежнему выглядели довольно спортивно.

Я оттащил ее к самым качелям. Мне показалось, это будет на свой лад гармонично – эти жуткие качели и эти жуткая женщина. Это ж надо было всех одурачить – и нас, и судейский комитет, и, наверное, много еще кого… Может, у нее еще и муж имеется…

Я сидел на корточках у порога. У моих босых ног лежал Олли – я только что выволок его из домика. Строптивое его сердце билось как-то неладно – туктуктук-тук-туктук-туктук-тук.

Я выдал на-гора все известные мне ругательства. Но Олли не очнулся, чтобы возмутиться и пожурить меня за неотесанность.

Туктук-тук.

«Большим мухам нужно много сока», – вспомнил я.

Чтобы не думать об Олли, я начал размышлять о наших заданиях. Интересно, какая кара предусматривается за убийство наблюдателя? Нет, я не боялся, что меня обвинят – любому дедугану была бы очевидна моя невиновность. И все равно было интересно.

Я перечитал Правила. Из них вроде ничего не следовало – про убийство наблюдателя там не сообщалось. Может, тем, кто составлял Правила, такая дичь и в голову не приходила?

Как это не приходила? – тут же осадил себя я. А наше второе задание? Поджарить и съесть человеческое мясо?

Вспомнились первые, наивные дни, когда мы всерьез обсуждали с Олли, кого пустить в расход. Бездетного рыбака или перехожего доходягу, когда мы спорили, как вообще это смотрится с цивилизованной точки зрения… Олли еще плел что-то про Князя, перед которым мы должны выставиться бесстрашными вояками без комплексов…

Кстати, о человеческом мясе!

Ведь теперь в моем, то есть в нашем с Олли распоряжении была целая тушка свежего, здорового человеческого мяса. Можно лавку открывать!

Хоть в принципе она и муха, а тело-то женское!

Короче говоря, я сбегал за метательным ножом и помчался к качелям. Всего за несколько минут я облегчил тело Нин на несколько варанских фунтов.

Как бы там ни было, а второе задание нужно было выполнить. Не успел я разжечь костер и, нанизав на кулинарный прут светло-розовый, парной филей госпожи наблюдателя, как сверху, на тропинке, что вела со стороны калитки нашего тренировочного четырехугольника, показались три человеческие фигуры.

Коренастая темноволосая женщина с массивной косой, уложенной наподобие короны, одетая по-мужски. Средних лет мужчина с грубо выструганными аскетичными скулами и пружинистой походкой держателя фехтовальных классов. И высокий, с правильной сединой старик в белом костюме, с двумя неширокими клинками за поясом, так сказать, сама мудрость, типичный судья с картинки.

Они подошли к моему костру. В сравнении со мной – измученным, полуодетым – выглядели они как представители высшей расы у стоянки первобытного охотника.

– Пара номер пятьдесят четыре? – спросил держатель фехтовальных классов, заглядывая в захватанный свиток.

– Наверное… – растерялся я. – Меня зовут Игрэ Од. А это – Нолак окс Вергрин.

– Неужели гиазир Нолак окс Вергрин все еще спит? – с насмешкой спросил старик, указывая туда, где лежал в позе беспечного пьяницы Олли. Наверное, он гордился остротой своего престарелого зрения.

– Да нет… то есть можно сказать, что спит… – побелел я. Я совершенно ничего не понимал. Но уже начинал догадываться, что все идет совсем не так, как надо. – Дело в том, что тут произошла такая история… – начал я.

– Истории будете рассказывать своему наблюдателю, молодой человек. Нам недосуг, – перебил меня старик. – Имею счастье представить: наблюдатель высшей категории Варья исс Карсак.

Пальцы коренастой женщины сплелись в подобие недостроенной крыши. Мизинцы изобразили крышный конек. Я знал – так бойцы староордосской школы фехтования приветствуют друг друга перед началом поединка. У меня пересохло во рту. Но я все-таки поприветствовал ее на тот же манер.

– Вижу, вы тут уже устроились… Это хорошо, – сказал классный мэтр. – Но по-моему, за четыре дня крышу можно было и починить…

– Д-да… мы непременно сегодня же…

– Довольны условиями?

– Очень. Только крыша – она ведь провали…

– Вот и хорошо, что довольны! В таком случае держите. – Старик подал мне граненый футляр с облезлыми фанерными гранями.

На лицевой стороне стоял выведенный свинцовым карандашом номер – пятьдесят четыре.

– Здесь ваши восемь заданий. Если будет что-то непонятно, Варья вам разъяснит. Пожелания есть?

Я стоял возле костра и изучал содержимое футляра. Наши задания числом восемь.

«1. Бой с оружием левой руки. Восемь серий по два поединка. Расчет баллов производится исходя из схемы 4, данной в приложении 1.1. „Двойная рыба“, „стойка кобры“ и „малый замковый захват“ запрещены.

2. Акробатика. Произвольная программа в южнопиннаринском стиле. Обязательная – в профильном для каждого бойца. Расчет баллов производится исходя из схемы 2, данной в приложении 2.5».

Я съехал взглядом вниз. «Выдержка и выносливость. Испытание холодом и теплом»… «Задержка дыхания по южнопиннаринской системе и по системе „два лотоса“»… «Нетрадиционные боевые стойки…» Эти словосочетания – от этих словосочетаний хотелось допрыгнуть в ликующем прыжке до самого горизонта.

– Молодой человек, ваше мясо горит! – недовольно прогнусила госпожа наблюдатель.

Я отшвырнул свиток и бросился к костру. Госпожа наблюдатель стояла, уперев перекачанные руки в бока и очень по-мужицки покусывала соломинку. Мой фунт человеческого мяса совершенно обуглился. Я снял его с кулинарного прута и швырнул в кусты.