Текст книги "Сталин (Предтеча национальной революции)"

Автор книги: Сергей Дмитриевский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 16 страниц)

Часть II
ДОРОГА К ВЛАСТИ

I

Во второй половине марта 1917 г. Сталин приезжает из Сибири во взбаламученный первой лихорадкой революции Петроград. И в первый раз в жизни он не знает, что делать, застывает в бездействии.

…Революцию ждали. Она носилась в воздухе. Но никто не знал, когда и как она придет. Она пришла неожиданно и свершилась вначале как-то слишком просто. Монархия Романовых не была свергнута в кровавых боях. Она исчезла сама собой, так как в том своем виде и при тех людях она не могла дальше ни существовать, ни править. Так соль распускается в воде – внезапно и бесследно.

До самого последнего момента империя казалась всем прежней: величественной, страшной, недоступной. У дворцов стояли, вытянувшись в струнку, крепкие караулы. Император жил обычной жизнью. Гулял, читал английские романы, выпивал положенную рюмку водки перед завтраком и обедом, по вечерам долго и сосредоточенно молился, каждый день вел дневник. Ездил на фронт. Нежно переписывался оттуда с женой, внимательно прислушивался к ее властным советам. Принимал доклады, писал: «Быть по сему». Все как ни в чем не бывало.

Были министры. Правда, они менялись чуть не каждый день. Но в их руках по-прежнему была огромная власть, по-прежнему они были ответственны только перед императором и придворной кликой. Была армия, была полиция, были послушные чиновники. Была Государственная дума. И так же как еще вчера вытягивались перед генералами солдаты тыла, так и Дума послушно вытягивалась, когда ей читали указ императора о роспуске.

Но была война. Как ужасная болезнь, она разъедала страну. Десятки миллионов людей были оторваны от дома и работы. Миллионы легли уже убитыми на фронтах: ни одна страна не принесла таких больших и бессмысленных жертв кровью, как Россия. По всем городам в переполненных лазаретах стонали раненые.

Была хозяйственная разруха. Слабая промышленность не могла справиться с напряжением войны. Транспорт работал еле-еле. Топлива не хватало. Земля, лишенная человеческих рук, иссыхала. Начинался голод.

На фронте только треть солдат имела винтовки. Всегда не хватало снарядов. Армия ощущала себя беззащитной перед лицом вооруженного до зубов врага. Малейший успех оплачивался потоками крови. За успехами шли поражения – и новая кровь.

Снабжение войск продовольствием, одеждой, медикаментами было из рук вон плохо. Бездарное командование не внушало доверия. Письма с родины волновали и звали домой – к заброшенным полям. Не внушала доверия бездарная власть. По фронтам, по стране шли мрачные толки об измене. Ее корни искали при дворе. Престиж династии падал с каждым днем.

Во всех углах огромной страны нарастало смутное недовольство. Спокойнее всех пока что была деревня. Она переносила тяготы войны с привычной покорностью. В ней меньше всего был подорван авторитет власти. Но волновались рабочие. Все ширилась волна забастовок. Напрасно неутомимые Придворовы[2]2
  Придворов Ефим Алексеевич – советский придворный поэт, пишущий под псевдонимом Демьян Бедный. По его собственным словам – незаконный сын великого князя Константина Константиновича. Во время войны в Центр. Военно-промышленном к-те и в Совете горнопромышленников Юга России заведовал «рабочим отделом»: отсрочками военнообязанным и мобилизацией рабочих на фронт.


[Закрыть] отправляли тысячи рабочих на фронт, под пули. Напрасно на их место ставили тех, кого нужно было – по протекции, за деньги – освободить от воинской повинности. Отправленные на фронт разлагали армию, в тылу же оставалось достаточно элементов брожения.

Нарастало брожение и в войсках, сосредоточенных в городах тыла, особенно в столицах. Это не были прежние кадровые части, скованные суровой дисциплиной. Это была сырая, рыхлая масса, полуодетая, полуголодная, желавшая только одного: окончания войны.

Во всех, во всех низовых слоях городов нарастала тяжелая ненависть. Как капли едкого яда, буравили души слухи об измене. «Зачем, для кого проливаем кровь? Зачем, для кого все эти жертвы?» – спрашивали себя. В длинных очередях у полупустых лавок от человека к человеку, как электрический ток, передавались искры злобы и возмущения. Больше всего разжигал ненависть низов разгул спекулянтов тыла. Никогда не были так велики прибыли, никогда не было так много денег – и никогда не придавали им так мало цены. Никогда не шили так много нарядов, не покупали так много бриллиантов, не прожигали так нагло деньги и жизнь, как в это страшное время. Это видели воспаленные глаза нищеты.

Было беспокойство и недовольство верхушечных групп. Все понимали, что положение ухудшается с каждым днем. Боялись последствий войны. Россия становилась все слабее. Все презрительнее, все более свысока начинали смотреть на нее союзники. Что будет после мира, даже после победы? Не окажется ли истощенная страна в полной зависимости от своих союзников? Будет ли заплачена цена пролитой крови? Будут ли даны Константинополь, проливы, сохранится ли русское влияние в Персии, на Балканах, на Дальнем Востоке?.. Еще более мрачными казались перспективы внутри страны. Верхи общества ощущали себя на верхушке готовящегося извергнуться вулкана. Где выход?

Как заново напрячь силы страны для победы? Как предотвратить революцию?

Строили планы дворцового переворота. Одного царя хотели заменить другим. Шептали о конституции, об ответственном министерстве. Но не имели ни мужества, ни воли добиться этого. Даже великие князья, самая привилегированная верхушка, которым ничто не могло грозить, когда они – после совещания с иностранцами и либеральными вождями ехали к царю, чтобы передать робкую просьбу об ответственном министерстве, – дрожали, бледнели, смущались от нескольких недовольных слов человека, которого они считали сами безнадежно слабым, и от одного холодного взгляда императрицы, этой «женщины в штанах», как она себя называла. Недоговаривали, смолкали на полуслове, возвращались домой и растерянно говорили:

– Ничего не вышло… Невозможно…

Вожди либерализма совещались меж четырех стен, умно и едко анализировали положение страны, умно и едко клеймили бездарную власть с трибуны Государственной думы и разных общественных совещаний. Но произнеся свои речи, подстегивавшие страну острым бичом, они расходились, как школьники, по домам, повинуясь бумажке, подписанной бессильным монархом. Хмурились генералы, озабоченно шептались дельцы, писали нервные донесения послы союзных держав: дела шли все хуже.

В этой атмосфере всеобщего брожения, как подземные кроты, всюду шныряли иностранные агенты, большие и маленькие. Одни добивались выхода России из войны – и стремились еще больше дезорганизовать жизнь страны. Другие хотели еще крепче завязать узлы войны – и этим тоже усиливали общее разложение.

…Дворцовая молодежь решилась на действие: в подвале, тайком, заманив обманом, убили Распутина, сбросили полуживое тело царского фаворита в прорубь. И все. На большее и они не были способны.

II

Но было ли вообще возможно большее? Нет. Не для этих кругов и не для этих людей.

Яснее всего представляли себе положение вещей сторонники крайних правых мер, поседевшие у рычагов государственной машины сановники, эта «старая гвардия» большевизма справа. Их воспитал и просветил опыт многолетней борьбы с революцией. В их распоряжении была прекрасная полицейская информация. И они презрительно отводили мысль о дальнейших шагах по пути парламентаризма. Они говорили, что нет ничего ошибочнее мнения, что «стоит монарху даровать действительные, настоящие права и гарантии, пойти навстречу заявленным требованиям об ответственном министерстве, принести за себя и за своего наследника присягу на верность конституции, и тотчас же настанут для России светлые дни, все сразу успокоится, а умеренные партии законодательных учреждений… выведут государство из тупика, в который оно поставлено нерешительной и непоследовательной политикой правительства». Ничего этого не будет. Умеренные партии законодательных учреждений «столь слабы, столь разрозненны и, надо говорить прямо, столь бездарны, что торжество их было бы столь же кратковременно, сколь и непрочно». Другое дело партии левые. «Несмотря на совершенную нелепость их настоящих представителей в Думе, несмотря даже на то, что нет такого социал-демократа или социал-революционера, из которого за несколько сот рублей нельзя было бы сделать агента охранного отделения, опасность и силу этих партий составляло то, что у них есть идея, есть деньги, есть толпа, готовая и хорошо организованная. Эта толпа часто меняет свои политические устремления, с тем же увлечением поет „Боже, царя храни“, как и орет „Долой самодержавие“, но в ненависти к имущим классам, в завистливом порыве разделить чужое богатство в так называемой классовой борьбе – толпа эта крепка и постоянна. Она вправе притом рассчитывать на сочувствие подавляющего большинства крестьянства, которое пойдет за пролетарием тотчас же, как революционные вожди покажут им на чужую землю».

«При полной, почти хаотической незрелости русского общества в политическом отношении объявление действительной конституции… сопровождалось бы прежде всего, конечно, полным и окончательным разгромом партий правых и постепенным поглощением партий промежуточных… партией кадетов, которая поначалу и получила бы решающее значение. Но и кадетам грозила бы та же участь… Бессильные в борьбе с левыми и тотчас утратившие свое влияние, если бы вздумали идти против них, они оказались бы разбитыми своими же друзьями слева… А затем… Затем выступила бы революционная толпа, коммуна, гибель династии, погромы имущественных классов и наконец мужик-разбойник. Можно бы идти в своих предсказаниях и дальше и после совершенной анархии и поголовной резни увидеть на горизонте будущей России восстановление самодержавной царской, но уже мужичьей власти в лице нового царя, будь то Пугачев или Стенька Разин»…

Надо сказать, что авторы этой записки, поданной императору в ноябре 16-го года, дали прекрасный анализ положения страны, веса ее политических партий, дали почти пророческое предвидение будущего. К их анализу надо только добавить мнение обслуживавшей их полиции о наиболее жизненном элементе революционных партий: «Наиболее бодрыми, энергичными, способными к неутомимой борьбе, к сопротивлению и постоянной организации являются те организации и те лица, которые концентрируются вокруг Ленина».

Выхода в настоящем и вожди правых показать не могли.

Они советовали царю одно: неуступчивость, звали к диктатуре. Но все дело было в том, что не было диктатора – и не было программы диктатуры. В тогдашнем своем положении Россия нуждалась в человеке громадной воли и ума, в новом Петре, который поднял бы ее на дыбу смелой социальной реформы. Только немедленное окончание войны и самая радикальная реформа, революция сверху, могли спасти старый строй. Но сгнившей системе не под силу было выдвинуть ни больших людей, ни большие идеи. Пришла революция снизу. Народу пришлось заплатить за результаты, которых можно было добиться иным путем, годами невероятных потрясений, потоками крови, разорением и смертью миллионов. Так жестока бывает история!

На улицу Петрограда вышли женщины с криком «Хлеба!». За женщинами вышли рабочие фабрик и городской плебс. Но все решила толпа тыловой солдатчины. Она не способна была уже на войну – но способна была решить судьбу империи.

Борьбы почти не было. Последним вышел на улицу с горстью людей, одетых в солдатские шинели, гвардии подполковник Кутепов – суровый, упрямый человек, искренне преданный падающему строю. Если б империя еще существовала, если б у нее была армия – он залил бы кровью город, но восстановил бы порядок. Но солдат у него не было. Он командовал частью уличной толпы. Не было и империи. От первого же удара она развалилась. Никто из людей власти не думал о сопротивлении. Все подчинились революции как неизбежному.

Последний премьер-министр, престарелый князь Голицын, не дождавшись развязки, написал прошение об отставке и ушел домой. Подали в отставку и другие министры – и сами пришли в Государственную думу с просьбой их арестовать. Брат императора, Михаил, не рискнул объявить себя диктатором Петрограда, а просто заперся дома и стал выжидать исхода событий. Через несколько дней великий князь Кирилл, будущий заграничный император, под красными знаменами привел к Думе присягать новому строю гвардейских матросов. Командующие фронтами безропотно признали революцию. «Революцию приемлю всецело и безоговорочно», – говорил несколько времени спустя генерал Деникин, будущий вождь Белой армии. А генерал Дроздовский, тогда еще только подполковник, тогда еще никому не известный, впоследствии же один из немногих ни перед чем не сгибавшихся героев Белого движения, писал в своем дневнике: «С души воротит, читая газеты и наблюдая, как вчера подававшие всеподданейшие адреса сегодня пресмыкаются перед чернью». Наконец, сам император, подписавши акт отречения, писал: «В час ночи уехал из Пскова с тяжелым чувством: кругом измена, трусость, обман»… Что мог сделать в этих условиях, когда никто не думал о сопротивлении, когда все вперегонки Спасались с утопающего корабля, гвардии подполковник Кутепов? Он вернулся в Адмиралтейство, поднял белый флаг… Но для него, как и для многих, это не была сдача, но только передышка. Через год белый флаг в его руках обратился в белое знамя.

III

Еще работают учреждения, фабрики, заводы. Еще держится фронт. Выходят на просторные площади обучаться военному делу солдаты. Изредка на фронт отправляются маршевые роты. Торгуют магазины, переполнены театры, кинематографы. Люди пьют, едят, любят, смеются… все как будто, как всегда, все как прежде.

Но это только видимость. На самом деле ничего прежнего нет. Если что-либо еще делается, если жизнь течет как будто в нормальной колее, то только по инерции, по вековой привычке, как часы, от которых ушел мастер и которые не заведены, но некоторое время еще идут. Но их бег не тот уже, и настанет время, когда он почти совсем остановится. Только вовремя придет другой мастер, сорвет все оболочки, выкинет старый механизм, вставит новый… и часы народной жизни, хотя и не совсем еще отрегулированные, с перебоями, но побегут. Пока что, однако, нового мастера нет, а старый завод на исходе…

Чиновники идут в канцелярии не прежним ровным, с минутной стрелкой сверенным шагом, но как-то сбиваясь с ноги. Придя в свои привычные, старой пылью и копотью пронизанные комнаты, садясь за веками изъеденные столы перед грудой бумаг, пишущихся и сейчас еще в старых привычных формах, они работают уже иначе. Нет уверенности, нет ясности, в глазах недоумение, все как будто как прежде и все не то. Душа отлетела. Осталась одна мертвая и с каждым днем все больше слабнущая форма.

На фабриках работают все хуже и хуже. В воздухе грозовая напряженность – и кажется каждый миг, что вот-вот остановятся совсем работы и рабочая масса выльется на улицы. Зачем? Неизвестно. Все как будто уже наладилось, царя нет, его министры в крепости, есть Временное правительство и есть рабоче-солдатский Совет. И все-таки рабочий ощущает какую-то неудовлетворенность, какую-то незаконченность в настоящем – и смутное предвидение какого-то совершенно нового будущего.

Солдаты выходят на ученье, проделывают положенные упражнения с палками, заменяющими ружья, колют воображаемого противника, но все это не по-настоящему, вразвалку, с ленцой, будто делая кому-то только одолжение, для приличия только.

В рваных шинелях, внакидку, с геройски заломленными на затылок фуражками, распоясанные, не в ногу, уходят к вокзалам маршевые роты «революционной армии». И их провожают, как прежде, и как прежде они поют. Садятся в поданные поезда, но, отъехав несколько станций от Петрограда, роты тают, пополнения на фронт не приходят.

Да и самый фронт замер, стоит тоже только по инерции, но войны настоящей с ее жертвами и напряжением нет. И здесь отлетела душа. Только декоративные солдаты в Советах кричат: «Война до победного конца! Защита революции! За землю и волю!»

Но те же Советы уже разложили фронт. И в серой солдатской массе от человека к человеку проносится и все глубже проникает мысль:

«Свобода!.. Земля!.. На хрен мне свобода и земля, когда ежели убьют…»

Везде и надо всем царит улица. Беспокойная, суетливая, непонятная, сама еще ничего не понимающая, распутная, ленивая, трусливая и озорная улица большого города и большой неожиданной революции. Всюду толпы, крики, речи, кой-где выстрелы, брань, кружатся обрывки газетной бумаги, воззваний, хрустит шелуха семечек, дымят бесчисленные папиросы, кружатся в воздухе непонятные, непрожеванные призывы, увещания, просьбы. Улица, гнусная и грязная улица надо всем. Она затопляет учреждения, ее шум, нестройный и разноголосый, отдается в правительственных дворцах, влияет там на мысль и действие, делает и их неясными, нестройными. Полный хаос. Полная неразбериха. Все есть – и нет ничего. Нет государства, нет правительства, нет России. Безвременье…

И только на широких просторах крестьянской земли еще тишина. Там выжидают.

IV

Над страной написано: «Государство Российское…»

Что это? Монархия? Нет. С двуглавого орла снята корона. Но орел, хотя и общипанный, остался. Республика? Тоже нет. Ее не решаются объявить, не желая предрешать народной воли. Словом: неизвестно что, что-то бесформенное, бесполое, что-то, где ничего не предрешено.

В Мариинском дворце за тяжелым длинным столом заседает правительство.

Серьезно, вникая в детали, соблюдая все формы, они обсуждают вопрос за вопросом. Но что за вопросы? Все, кроме тех, которые надо немедленно и обсудить и решить, чтобы дать и государству и власти твердую форму. Ни вопрос политического устройства страны, ни вопрос о войне, ни земельный вопрос, ни национальный вопрос – ничто не разрешается этим правительством. Все это нудно и бесплодно подготовляется в различных комиссиях. А решить должно учредительное собрание – хозяин земли русской. Но когда оно соберется? Ведь время не ждет… Но его созыв все откладывается. С аптекарской точностью прорабатывается положение о выборах – чтобы ни один грамм народной воли не остался неучтенным, чтобы отобразить все народные настроения. В результате, когда оно наконец соберется, оно застанет свое место уже захваченным, само не будет уже соответствовать настроениям страны, при полном почти ее равнодушии будет распущено – и исчезнет с лица земли, как прошлогодний снег.

Иногда правительство пытается показать себя властью. С его трибун иногда раздаются и проносятся над страной слова о долге перед государством и о власти сильной и твердой, о железе и крови. Но это только слова. Государства нет, и это правительство – не власть.

В самом деле: разве могут быть эти люди правительством революции? Они умные, они честные люди. По-своему они хотят величайшего счастья стране. Но одно – хотеть, другое – мочь. Они ничего не могут.

Они считали, что они будут наследниками монархии – и именно потому расшатывали ее. Жизнь перешагнула через них. Сегодня они уже люди вчерашнего дня, правящие случайно, по недоразумению, только потому, что революция недостаточно еще развернулась, первый акт ее произошел без борьбы, потому ее волна не успела вымыть промежуточные слои, обнажить крайности, поставить их лицом к лицу, выбросить на верхушку своих людей, новых, сильных, страшных, свои идеи и формы.

Они в подавляющем большинстве принадлежат к умеренной и либеральной буржуазии. И именно то, что они умеренны и либеральны, – их исторический грех в эту суровую эпоху.

У них есть свои идеи, выношенные в тиши кабинетов – и очень далеко от народной жизни. Идеи, в которых все, что требуется для народного счастья, взвешено с математической точностью. Чего хотят они? Они сами помещики и капиталисты. Они не хотят поэтому и боятся сильных социальных переворотов. Они хотят только чуточку смягчить противоречия русского социального строя. Понемножку потом просвещать, понемножку освобождать, понемножку обогащать народ. Но, увы! – история революций не знает гомеопатических мер: она движется вперед резкими и огромными скачками. Она требует немедленного исцеления того, что наболело в народном теле. Пусть болезненного, кровоточащего, – но радикального. И медленному, осторожному, европейски образованному доктору они предпочитают своего знахаря-чудодея, который знает потребности народного организма и у которого твердая, не дрожащая рука.

Знают ли эти люди народ? Его жизнь? Нет. Они выросли под давлением европейских книг, манер, традиций, в барских особняках, в кулуарах потешного русского парламента, на университетских кафедрах, вдали от живого народа, от его жестокой и безотрадной жизни. Они какие-то иностранцы в собственной стране. И им не дано то, что делает великими народных царей и диктаторов: прикладываться ухом к земле, слышать голос миллионов, улавливать в нем затаенные желания – и воплощать их в жизнь. Им нечего делать поэтому с революцией низов.

Но и сил подавить революцию масс и, воссоздав государство, власть, воплотить свои идеи в жизнь, заставить народ пойти их путем, у них нет. Для этого нужна твердая жесткая рука – кровавая контрреволюция. Они боятся контрреволюции, они на нее не способны – они ищут поэтому поддержки слева – и оказываются во власти революционной улицы. При первой же их попытке поставить на своем, провести в жизнь хотя бы что-то свое, революционная улица выходит из берегов, беснуется, кричит им:

– Долой!

Власти обуздать улицу у них нет. Призвать против нее либо народ, либо генералов они не могут. Самые сильные и самые умные люди Временного правительства, Гучков и Милюков, – опять под давлением улицы – уходят. Остальные подчиняются ей.

Нет, это не правительство революции! Это поистине временное – и случайное правительство. Потому и работа его так бесплодна. Она сводится главным образом к обсуждению своего положения, странного и тяжелого.

…В Таврическом дворце, потом в Смольном институте заседает другое правительство, тоже случайное, созданное и брошенное сюда прихотью бесформенной улицы. Пожалуй, это фактическое правительство, но оно не хочет брать власти в свои руки, боится прямой ответственности, предпочитает вершить судьбы страны исподтишка, воровским образом. Это Исполнительный комитет Советов рабочих и солдатских депутатов. Собрание революционных олигархов.

Тут разные люди, разные слои.

Тут и подлинные революционеры и по жизни и по натуре, еще только не нашедшие в общей неразберихе пути. У них есть и воля, и страсть, и готовность самопожертвования и самоотречения, но нет еще возможностей применения всего этого. Они в тени пока, теряются в общей толпе. Тут и темные люди настоящего народа, настоящей земли, мало что понимающие в окружающем шуме, чешущие пока что затылки, морщащие твердые лбы, качающие недоумевающе и укоряюще головой. И для этих людей день их действия еще не пришел. Сейчас они знают одно: разнузданность революционного города не по ним. Им нужна твердая власть и порядок.

Основная же масса – это накипь уличной толпы, руководимая революционно-демократическим болотом, мягкой, бесхребетной жирондой, прирожденными меньшевиками всех партий.

Из всех щелей повыползли на праздник революции все те, кто когда-то хотя бы в полицейском участке «страдал за народ», кто топтался в прихожих революции, а потом от нее ушел, продав свои убеждения за похлебку буржуазного бытия. Сейчас они все борцы, все герои, – ведь в этом хаосе немыслимо разобраться и нельзя сказать, где настоящий ореол, где искусственный, где настоящие люди, где спекулянты революции. Все предъявили сейчас векселя, все требуют компенсации за страдания и борьбу – все, вплоть до сотрудников охранного отделения, предусмотрительно сжегших полицейские архивы.

И тут же серая, алчная, хищная масса честолюбцев минуты, людей революционной улицы, без прошлого, в большинстве и без будущего. Тут и маленькие офицеры, и зубные врачи, и фармацевты, и инженеры, все слои маленькой и средней интеллигенции, вчера еще пресмыкавшиеся, не думавшие ни о революции, ни о власти, сегодня при помощи звонких фраз и временной слепоты народа делающие минутную карьеру. Ведь это так легко сейчас! «Несомненно, – отмечает в своем дневнике Дроздовский, – нетрудно было бы поплыть по течению и заняться ловлей рыбки в мутной воде революции. Ни одной минуты не сомневался бы в успехе, ибо слишком хорошо изучил я людскую породу и природу толпы. Но изучивши их, я слишком привык их презирать, и мне невозможно было бы поступиться своей гордостью ради выгод». Но так рассуждали тогда не многие: по преимуществу только подлинно русские люди, в жилах которых текла еще кровь создателей великой империи. Эти люди стояли в те дни, подобно будущим героям революции, в тени. В пестрой толпе преобладали люди, глубоко враждебные России, ее нации, ее истории.

Руководители всего этого сброда мало думали о народе и его интересах. Они были больше заняты своей личной судьбой. Поднявшись от ничтожества к верхам власти, они думали об одном только: как закрепить свое временное владычество, как использовать неповторимый момент до конца, как поплотней присосаться к соскам страны и напитаться от них до отвала.

Вся их революционность сводилась к беспринципной демагогии, которой они в конец расшатывали государство. На деле же они ничего общего не имели с народной революцией.

Они твердили: революция буржуазная, поэтому править должна буржуазия. Мы только контроль. И они предпочитали плестись в хвосте у буржуазии, помогая ей спускать государство российское на тормозах к порядкам европейской парламентарной олигархии политических партий. Основных вопросов народной революции – вопросов мира, земли, национального – они не хотели и не умели разрешить так, как того требовал момент.

Но если б они хоть в самом деле могли помочь буржуазии в ее попытках воссоздания государства! И этого не было. Ибо для этого надо было помочь ей подавить революцию низов – и утвердить власть военного диктатора. Но это грозило их собственной власти. Даже больше: это грозило их шее. Поэтому они парализовали все шаги правительства – и выдали его в конце концов с головой пришедшей в октябре революционной диктатуре.

Поистине: проклятием страны был этот жалкий слой себялюбивых, беспринципных, жадных до власти, но слабых, трусливых, ни на что не пригодных людей! Но через них надо было пройти. Таков, очевидно, закон революций.

…Нет государства. Нет власти. Старые формы постепенно разрушаются. Новые еще не созданы.

Но и государство и власть нужны. Иначе не будет России. Сильные люди скоро сознают это. Сознают это и люди земли. Происходит тяжкий процесс размежевания. Все активные слои русского народа группируются по крайним флангам. Демократическое болото – союз умеренной буржуазии и розового социализма – вымывается и скидывается с исторических счетов. Начинается борьба за воссоздание русской государственности. Начинается борьба за ее формы и суть. В двух противостоящих лагерях концентрируются все люди напряженной любви к стране и народу, люди воли, сверхчеловеческого подвига, безусловной самоотверженности. Пассивные элементы поневоле должны тоже принять участие в этой борьбе двух начал, ведущих к одной цели. Как стоит вопрос? Или-или. Или формы старой империи, опять корона на двуглавом орле, власть сурового диктатора-солдата, разгон советов, кровавое удушение революции низов, сначала успокоение, потом реформа. Или продолжение и углубление народной революции, разгон и организация революционной улицы, безжалостные клещи якобинской диктатуры, взрыв всех социальных основ старого строя, полный слом старых форм, физическое и моральное уничтожение людей старого, все новое, люди, формы, – и, как результат, новая империя, новая единая, великая, неделимая Россия… Или Корнилов или Ленин. Побеждает Ленин.

V

В марте месяце семнадцатого года, расскажет несколько лет спустя Сталин, у меня были колебания. Они длились всего одну-две недели. С приездом Ленина они отпали – и на апрельской конференции 17-го года я стоял в одних рядах с Лениным против Каменева и его оппозиционной группы…

Причина колебаний была проста. Именно в мартовские дни семнадцатого года с исключительной ясностью сказалось, что Сталин не был самостоятелен идейно. Он мог прекрасно усвоить – еще лучше воплощать в живой жизни идеи другого. Он мог сделать все последующие выводы, раз была только основная ведущая нить. Но он не мог создать новой системы идей. А Россия в марте семнадцатого была на историческом переломе. Все ценности требовалось переоценить, чтобы создать возможность постройки нового государства. Требовалась совершенно новая система идей.

Сталин растерялся. Прежде вся его энергия была направлена на свержение царской власти. Это была отчетливая цель – и к ней, как зубья одного колеса машины к другому, были приспособлены все его мысли и действия. Но о том, что будет после уничтожения монархии, все – и особенно Сталин, слишком занятый всегда практической работой, – думали в самых общих чертах, рисовали самые туманные, самые общие схемы. И вот сейчас цель, которая наполняла жизнь, достигнута. А дальше что? Какое конкретное содержание надо вложить в общие формулы прошлых дней? И соответствуют ли эти формулы реальной обстановке сегодняшнего дня?

Ленин писал из-за границы, что нет: старые формулы надо пересмотреть, в новой исторической обстановке нужны и новые цели, и новые методы. Но Ленин был далеко. Его мысли доносились обрывками и редко. И они слишком шли вразрез с тем, что Сталин наблюдал вокруг себя. Прав ли Ленин? Может ли он правильно оценить обстановку в России издалека, не видя ни людей, ни их жизни?

Каменев, вместе со Сталиным вернувшийся из ссылки, яростно убеждал не считаться с ленинскими «бреднями»:

– Разве Ильич понимает то, что происходит у нас здесь сейчас? У себя за границей он оторвался от русской действительности – и сейчас только может испортить своими нелепыми мыслями всю нашу тяжелую и ответственную работу. Уверяю вас: сейчас должен быть единый революционный фронт – иначе неизбежна реакция. Мы не можем рвать с прочими слоями революционной демократии. Мы не смеем вносить раскол в рабочую среду. Да и кто пойдет за нами, если б мы на это и решились?.. Ничтожные кучки. Масса с большинством демократии.

Каменев был и за поддержку Временного правительства, – условную, конечно, – и за объединение с меньшевиками, и за «революционную войну». Словом, за все то, против чего восставал Ленин.

Эта позиция Каменева, как и то, что он приобретал все большее влияние в рядах партии, не было случайно.

И большевики не избежали судьбы других партий в эпоху революции: в их рядах снова замаячили лица людей, которые под гнетом реакции отреклись было от революции, теперь же с ее победой вернулись. Все они гордо называли себя «старыми большевиками». Они не хотели никаких дальнейших потрясений, никакой борьбы, но стремились к теплому местечку в рядах революционно-демократической олигархии. Поэтому они вовсе не противопоставляли себя меньшевикам и другим розовеньким социалистам, но предпочитали роль крайнего левого крыла советской демократии. К ним примкнули все колеблющиеся. Активные же элементы партии были в растерянности, чувствовали, что что-то не то, что нужен какой-то смелый прыжок, но куда, не знали. Некоторые из них присоединялись к болоту, боясь самостоятельными шагами повредить делу революции. Боязнь реакции была сильна у всех.