Текст книги "Сталин (Предтеча национальной революции)"

Автор книги: Сергей Дмитриевский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 16 страниц)

Таковы «большие планы» Сталина. Пока что это мечты – не выходящие из рамок нынешнего Советского государства, голов его властителей, их речей на партийных и прочих съездах. Но этими мечтами внутри самой России многое определяется.

XI

Для того чтобы иметь возможность не только противостоять Западу в его предполагаемых «интервенциях», но и победить его, нужно многое. Политически и идейно Россия, по мнению Сталина, и сейчас уже выше Запада. Но нужно догнать и перегнать Запад экономически. Отсюда стремление к быстрейшему преодолению русской экономической и технической отсталости. Отсюда индустриализация страны – создание собственной продукции средств производства. Отсюда коллективизация сельского хозяйства. Отсюда все большее усиление режима насилия в стране…

– Мы отстали от передовых стран на 50—100 лет. Мы должны пробежать это расстояние в десять лет. Либо мы сделаем это, либо нас сомнут.

Так говорит Сталин.

– Технико-экономическая отсталость нашей страны не нами выдумана. Эта отсталость есть вековая отсталость, переданная нам в наследство всей историей нашей страны.

Но, говорят многие в стране, в том числе и в кругах правящей партии, преодоление технико-экономической отсталости – вещь сама по себе хорошая и никем не оспариваемая. Но его можно вести и более спокойным темпом, а не тем бешеным, каким оно ведется сейчас, когда силы страны перенапрягаются и все, вплоть до существования самой власти, ставится на карту…

– Иногда, – рассказывает Сталин, – спрашивают, нельзя ли несколько замедлить темпы, придержать движение? Нет, нельзя, товарищи! Нельзя снижать темпы! Наоборот, по мере сил и возможностей надо их увеличивать…

И он пытается объяснить почему. Вопрос, по его словам, идет «о жизни или смерти». Советская страна – «единственная страна пролетарской диктатуры, окруженная капиталистическими странами». И западный капитализм длительной передышки Советскому государству не даст. Нужно пользоваться моментом.

– В прошлом, – патетически говорит Сталин, – у нас не было и не могло быть отечества. Но теперь, когда власть у нас рабочая, у нас есть отечество и мы будем отстаивать его независимость. Хотите ли, чтобы наше социалистическое отечество было бито и чтобы оно утеряло свою независимость? Но если вы этого не хотите, вы должны в кратчайший срок ликвидировать его отсталость и развить настоящие большевистские темпы в деле развития его хозяйства. Других путей нет. Вот почему Ленин говорил во время Октября: «либо смерть, либо догнать и перегнать капиталистические страны».

– Задержать темпы – это значит отстать. А отсталых бьют. Но мы не хотим оказаться битыми. Нет, не хотим! История старой России заключалась в том, что ее непрерывно били за отсталость. Били монгольские ханы. Били турецкие беи. Били шведские феодалы. Били польско-литовские паны. Били англо-французские капиталисты. Били японские бароны. Били за отсталость. За отсталость военную, за отсталость культурную, за отсталость государственную, за отсталость промышленную, за отсталость сельскохозяйственную. Били потому, что это было доходно и сходило безнаказанно. Помните слова дореволюционного поэта: «Ты и убогая, ты и обильная, ты и могучая, ты и бессильная, матушка Русь». Эти слова старого поэта хорошо заучили эти господа. Они били и приговаривали: «ты обильная» – стало быть можно поживиться. Они били и приговаривали: «ты убогая и бессильная» – стало быть, можно бить и грабить безнаказанно. Таков уж закон капитализма – бить отсталых и слабых. Волчий закон капитализма. Ты отстал, ты слаб – значит, ты неправ, стало быть, тебя можно бить и порабощать. Ты могуч – значит, ты прав, стало быть, тебя надо остерегаться… Вот почему нельзя нам больше отставать!..

Этот национал-коммунистический ход мыслей безукоризненно правилен, если стать на точку зрения Сталина, и говорить не о независимости России вообще, но о независимости России сталинской, национал-коммунистической. Чисто национальная власть в России сумела бы и без сегодняшнего бешеного напряжения всех народных сил обеспечить право своей страны на независимое развитие: революция дала для этого достаточно предпосылок. Это право могло бы быть осуществлено национальной властью не на почве ожесточенной экономической и вооруженной борьбы с Западом, но, наоборот, на почве примирения и соглашения с ним. Именно с Запада могли бы прийти недостающие России для резкого экономического подъема, для реального осуществления в интересах русской нации планов индустриализации средства[16]16
  Это, между прочим, мысль и план Ленина.


[Закрыть].

Но иначе обстоит дело с властью национал-коммунистической, сталинской. На полное примирение и соглашение с Западом она не способна. Это исключается всей концепцией сталинской мысли. Сталинская Россия и Запад – два разных и два борющихся мира. И дело не в военной интервенции с Запада, в которую и сам Сталин, конечно, не верит. Не этим путем Запад может его победить, но экономически и политически – своими основными идеями – внутри самой страны. Все дело в том, что индустриализация нужна Сталину не столько для обеспечения независимости России как таковой, сколько для сохранения за собой власти и для осуществления своих империалистических планов[17]17
  В рассуждениях Сталина существенно: отечество у нас есть, только когда и пока в нем «наша» власть, «рабочая», сталинская.


[Закрыть]. Здание сталинской диктатуры может держаться и осуществлять свои планы, только полностью монополизировав в своих руках и политическую и экономическую власть в стране. Политическая власть давно уже в руках Сталина. Но полной экономической власти в его руках до сих пор еще нет. Она возможна только на базе охватывающего всю без исключения экономическую жизнь страны монополистического государственного капитализма. Но пока что этого нет. А когда Сталин начал свою индустриализацию – и подавно не было. Промышленность была слаба, всех потребностей населения не удовлетворяла. Уже это одно открывало возможность влияния Запада. Но самое главное: существовало и крепло собственническое крестьянство. Здесь лежала главная опасность. Окрепши, крестьянство могло поставить вверх ногами положение дел в стране: не само быть «регулируемым» сталинской властью, но самому начать регулировать ее, что оно не однажды уже и пыталось делать, пряча хлеб, основу жизни страны. Это были слабые попытки. Но со временем они могли стать настойчивее и сильнее. Крестьянство, организовавшись экономически, могло сорганизоваться и политически – в рядах той же коммунистической партии, что уже стало намечаться. Дальше оно могло сплотиться со служилой интеллигенцией и капиталистическими слоями города – и поставить власти свои условия, вплоть до полного изменения ее политики, отказа от международных авантюр, перехода на чисто национальные рельсы. Дальше оно смогло бы выдвинуть и вождей своих и свою власть. И здесь оно могло бы опереться на Запад, политически и экономически сомкнуться с ним. Но даже если бы не было формальной опоры на Запад – победа крестьянства внутри страны сама по себе была бы победой Запада: его основной идеи – индивидуализма и либерализма в политической жизни. Ведь не надо забывать: Россия не только Азия, но и Европа. И собственный Запад, и люди и идеи Запада в России есть и будут.

Сталин прав: вопрос темпов – это вопрос жизни или смерти его власти и его идей. Поэтому-то он так бешено, несмотря на все трудности, идет по пути своей индустриализации. Ею он хочет освободить свою государственно-капиталистическую, вернее, военно-коммунистическую систему от зависимости от деревни, создать перевес в пользу находящегося всецело в его руках города. И здесь он частично становится на путь, предуказанный Троцким, против которого он сам в свое время восставал. Но только частично. Ибо он идет дальше. Он стремится и деревню, прямо, непосредственно, не только на пути товарообмена, включить в сеть системы своего государственного капитализма. Он стремится уничтожить крестьянина и создать сельскохозяйственного рабочего на государственных плантациях. Только тогда, когда это удастся ему осуществить, он сможет думать, что внутри страны он победил Запад с его идеями. Только тогда он сможет двинуться на завоевание Запада вовне.

XII

К сегодняшней своей политико-экономической системе Сталин пришел не сразу.

Первоначально он пытался укрепить свою власть на соглашении с крестьянством. И не просто с крестьянством. Он ставил ставку на богатую собственническую деревню. Тогда же он проводил известный либерализм по отношению к капиталистическим слоям города – готов был вообще пойти на либерализм. То, что он говорил в 1925 г., совершенно не вяжется с сегодняшними его словами и действиями.

– У нас есть люди в партии, – говорил он, – утверждающие, что коль скоро имеется нэп, а капитализм начал временно стабилизоваться, то наша задача состоит в том, чтобы провести политику максимального зажима, как в партии, так и в государственном аппарате, так, чтобы все скрипело кругом. Я должен сказать, товарищи, что эта политика является неправильной и гибельной. Нам нужен теперь не максимальный зажим, а максимальная гибкость… Без этого нам не удержать руля при настоящих сложных условиях.

Что вынудило Сталина на такие заявления? Отчасти инерция продолжения ленинской политики. Отчасти борьба с троцкистско-зиновьевской оппозицией. Но главным образом фактическое положение вещей в деревне. В 1927 г. он рассказал о нем.

– Каково было наше положение в деревне два-три года тому назад?.. Тяжелое. Наших передовиков и вообще сельских работников жгли и убивали. Селькоров угощали обрезами. Кое-где, в особенности на окраинах, мы имели бандитские выступления. А в такой стране, как Грузия, мы имели даже восстания… В такой обстановке кулак забирал силу, середняк сплачивался вокруг кулака, а беднота распылялась… Особенно тяжело отзывался на положении страны тот факт, что производительные силы деревни росли чрезвычайно медленным темпом, часть пахотных земель вовсе не обрабатывалась, посевная площадь представляла каких-нибудь 70–75 % довоенной.

Все это было вызвано, по словам Сталина, «пережитками военного коммунизма» в деревне, «зажимом», «административным произволом», переобременением деревни непосильными налогами, отсутствием стимулов для развития хозяйства и накопления[18]18
  Т. е. всем тем, что имеется и вызывает те же убийства советских работников, те же восстания в деревне сейчас.


[Закрыть]. В результате власть, помимо наличия «неумиротворенной» деревни, была лишена достаточных материальных ресурсов для жизни и работы.

И вот Сталин, в союзе с позднейшими «правыми» – тогда они были его единомышленниками – Бухариным и Рыковым, пошел по линии максимальных уступок деревне, основному ее мелкособственническому слою. Фактически он пытался примирить с властью и кулака. Его он тогда не боялся. Все те, кто потом самим же Сталиным были «раскулачены», ограблены, сосланы на север, расстреляны, – все они тогда рассматривались как середняки, как опора советской власти. На XIV партийной конференции крестьянам было предоставлено право аренды добавочной земли, было законом разрешено пользование наемной силой. Были «оживлены» деревенские Советы, упорядочены налоговые вопросы. Деревня получила возможность «накоплять» – и именно на накопляющую, богатеющую, собственническую деревню и ставилась ставка. Отсюда вырос в дальнейшем бухаринский лозунг по отношению к деревне: «Обогащайтесь!», отсюда выросла его теория «врастания кулака в социализм». Сталин тогда разделял эти взгляды: он всегда готов был все что угодно назвать социализмом, лишь бы это было выгодно для его планов: слова не было ему жалко. Точно так же в дальнейшем он назвал социализмом свой нынешний строй монополистического государственного капитализма![19]19
  Между прочим: самое слабое в речах и писаниях Сталина, это когда он пытается доказать, что нынешний его строй – это социализм. Он просто жонглирует словами в цитатах из Ленина.


[Закрыть]

Сталин тогда шел даже дальше всех в ставке на соглашение с собственническим крестьянством. В 1925 г., принимая делегацию сельских корреспондентов, он «высказал свое сочувствие идее восстановления частной собственности на землю» в форме «закрепления владения землей на 40 и больше лет». Правда, под нажимом троцкистов Сталину пришлось взять свои слова обратно, заявить, что это недоразумение, но слово было сказано – и оно показывало, как далеко готов был зайти Сталин по пути союза с «обогащающейся» деревней.

Когда Зиновьев и Каменев на XIV съезде партии (1925 г.) пытались ревизовать постановления предшествовавшей ему конференции и заменить тогдашнюю сталинскую политику «политикой раскулачивания», Сталин резко возражал.

– Это была бы по сути, – говорил он позже, – политика восстановления Гражданской войны в деревне. Партия отбила эту атаку… Стала твердо на линию прочного союза с середняком… Добилась этим умиротворения деревни… А что значит умиротворение деревни? Это есть одно из основных условий для строительства социализма. Нельзя строить социализм, имея бандитские выступления и восстания среди крестьян!..

Так говорил Сталин в 1927 году.

Деревня стала окрепать. Уже в 1927 г. посевная площадь достигла 95 % довоенной. Росло как будто общее благосостояние страны. Но в этом-то благосостоянии как раз и заключалась величайшая опасность для власти, если она хотела оставаться национал-коммунистической, а не перерождаться в просто национальную русскую власть. Окрепшая деревня стала нажимать на власть. Власть почувствовала это сразу же, как только приступила к своей индустриализации.

Лозунг индустриализации страны был выдвинут на той же XIV партийной конференции. Тотчас же встал вопрос: на какие средства сможет осуществляться индустриализация? Студенты Свердловского коммунистического университета в 1925 г. поставили Сталину вопрос еще более ясно:

– Сумеем ли мы осуществить индустриализацию страны без иностранной помощи, без кредитов извне?

Это был основной вопрос. И его задавали потом не раз. Сталин отвечал:

– История говорит, что ни одно молодое государство в мире не подымало еще своей промышленности, особенно тяжелой промышленности, без помощи извне, без займов или без ограбления чужих стран, колоний и т. д. Это – обычный путь капиталистической индустриализации. Англия подняла в прошлом свою индустрию тем, что она сотни лет собирала соки со всех стран, со всех колоний, вкладывая награбленное в свою промышленность. Германия построила свою промышленность за счет контрибуции, взятой с Франции, а последнее время стала подыматься потому, что она имеет займы из Америки в несколько миллиардов рублей. Но мы не можем идти ни по одному из этих путей. Колониальные грабежи исключаются всей нашей политикой. А займов нам не дают. Остается в нашем распоряжении один-единственный путь: поднятие своей промышленности, переоборудование своей промышленности на основе внутренних накоплений… Дело это будет сопряжено с большими трудностями, придется пережить при этом тяжелые испытания, но то, что невозможно для буржуазных государств, будет возможно для нас на пути социализма.

Да, индустриализация для сталинской власти оказалась возможной именно только «на пути социализма», т. е. на пути жестокого распространения на все хозяйство страны государственно-капиталистической системы методами доведенной до крайних своих выражений политической диктатуры. Только это подвело сталинскую власть к возможности перекачивать все соки населения страны в государственный карман – и обращать в фабрики, заводы, пушки и т. д.

«На основе внутренних накоплений» – это значило за счет еле успевшего вырасти со времени введения нэпа частного капитала в городах и, главным образом, за счет деревни. Государственная промышленность была и до сих пор остается нерентабельной: и потому приходится постоянно приплачивать не только на ее восстановление и новую стройку, но и на поддержание и работу предприятий, уже работающих.

Частный капитал города был проглочен очень скоро. Деревня же стала сопротивляться. Как только усилился нажим на обросшего жиром мужика, как он «регульнул» власть: сократил выпуск на рынок своих продуктов. Власть усилила налоговый пресс, прибегла к насильственным хлебозаготовкам – крестьянин стал сокращать посевы, резать скот. Сталин стал тогда на путь коллективизации, т. е. государственного капитализма в деревне. Иного выхода не оставалось. Только полное уничтожение хозяйственной самостоятельности крестьянина, только обращение его земли в государственную плантацию, его самого – в наемного рабочего этой плантации, могло обеспечить государству полный учет и произвольное изъятие в свое распоряжение продуктов земли. В деревне началась гражданская война. Деревня стреляет, восстает. Но у Сталина нет других путей. И потому он не говорит сейчас, что «нельзя строить социализм, имея восстания среди крестьян». Он не восстает против «раскулачивания»; наоборот, теперь это основа его деревенской политики. Он осуществляет ту программу, которую осуждал пять лет тому назад. Теперь, уже не излагая это как взгляд противника, но как собственную программу, он может свободно сказать:

– Наша задача состоит теперь в том, чтобы провести политику максимального зажима как в партии, так и в государственном аппарате, так, чтобы все скрипело кругом… Без этого нам не удержать руля при настоящих сложных условиях.

XIII

Стучат молотки. Напрягаются человеческие руки. Вертятся машины… Вырастают новые дома, целые новые города. Пробивается земля – и оттуда бьют новые потоки нефти, руды, угля. Ревут гудки вырастающих один за другим «гигантов». В их каменных животах машины рождают машины. Растворяются заводские ворота – и выползают и становятся грозными рядами броневики, танки, пушки, аэропланы. Вывозятся груды пока еще молчащих винтовок, миллионы холодных штыков. Миллионы снарядов. Вытягиваются мрачной вереницей баллоны ядовитого газа. Сколько сил, сколько драгоценной руды, сколько миллионов пудов хлеба, сколько мысли человеческой и мускулов ушло на создание всего этого… И все еще мало… Машины родят машины – и, главным образом, машины для истребления других людей. Каждый удар молотка, каждое движение колеса машины говорит:

– Даешь Европу!..

Эта мысль царит надо всем. Идет великая стройка. Иногда вместо танков выползают тракторы, плуги. Врезаются в черную землю, подымают никогда не паханную целину. Добывают хлеб, который опять будет превращен в машины, пушки, газ… Мерно работает Волховская станция. Растут плотины Днепростроя. Вырастает Свирьстрой. Электрическая лампочка вспыхивает там, где недавно еще горела лучина. Новая система орошения начинает поить землю Средней Азии. Новые горы хлопка бросаются в прожорливую пасть фабрик. Оттуда выходят длинные километры ткани. Пакуются – и отправляются за границу: в обмен на машины для изготовления машин – и на изобретения, дающие возможность лучшим образом убивать других людей… Растет Магнитострой. Ширятся угольные копи Кузнецкого бассейна. Скоро уголь Сибири и руда Урала тесно сомкнутся – для новых машин и орудий войны… Вырастает Турксиб. Проектируется Волго-Донской канал. Проектируются и строятся тысячи новых вещей. Их совокупность должна поднять на невиданную высоту Россию – и снизить, бросить в грязь Запад… Страна работает: с напряжением, с затратой сил, невиданными, неслыханными никогда… Идет великая стройка.

В когда-то переполненных портах сейчас еще относительно пусто. Но высятся новые элеваторы: туда ссыпают омытое кровью и слезами зерно. По трубам новых нефтепроводов льется густая река нефти. Высятся бесконечные ряды приготовленного для заграницы леса: тоже омоченного не только потом, но и кровью. Груды ящиков, тюков… Приходят и уходят пароходы. Забирают, увозят все, чего нет уже или почти нет у населения страны: хлеб, лес; масло, сахар, ткани… Иногда увозят то, чего в стране еще слишком много: коммунистических агитаторов, инструкции, литературу – тоже экспортный товар, за который Европа должна будет заплатить кровью беспорядков… Приходящие пароходы привозят опять машины, опять орудия войны.

В городах, в портах, в учреждениях, на фабриках толкутся иностранцы; дельцы, инженеры, туристы, корреспонденты, просто бездельники, просто Кникербокеры.

– Какое гигантское зрелище!.. Это поистине чудо!

Так говорят обычно. И идут отдыхать в обставленные со всей возможной для нищей страны роскошью отели. По дороге заезжают в магазины, где все дорого, но все есть: и икра, и балыки, и редкие фрукты, и вина, – все, чем всегда богата была Россия и что сейчас есть только для иностранцев, да для каких-то еще привилегированных слоев.

– Какая удивительная, какая богатая страна Россия!..

Перед дверями рабочих кооперативов, где в окнах сиротливо стоят пустые банки из-под консервов, увезенных за границу, где на прилавках бурый, плохо пропеченный хлеб, да в грязных бадьях ржавая селедка, стоят длинные очереди женщин и детей. Обычно молчат. А если и вырвется слово, то нехорошее, гневное.

Может быть, это лишенная прав и потому озлобленная «буржуазия», бывшие люди прежних времен, которые выкинуты из всех учреждений, потому что власть «не обязана заботиться о своих классовых врагах», и которым место сейчас только на самой черной работе, либо в лагерях принудительных работ, либо на осведомительной работе ГПУ?.. Нет. Это жены, матери, дети рабочих – «хозяев» Советской страны. Получают положенный кусок – и быстро уходят в свои грязные, запущенные углы. Там новые заботы: мыла нет, дров нет, ткани нет. Ничего. Почти ничего. Только-только, чтобы поддержать скудное звериное существование…

У машин, как бледные тени, стоят рабочие. Напряженные, измученные лица. Вяло движутся ослабевшие руки. Может быть, они просто ленятся? Не хотят работать? Нет, хотят. Работать надо.

– Неужто подведем Россию, родную страну?!..

Но голова занята не тем… Год голодной жизни. Два года. Третий год… Что будет дальше?.. Нет возможности работать и жить. И как-то все равно становится, как идет работа, что получается… От неверных движений стопорятся, останавливаются, портятся машины. Браковщики, сортировщики смотрят готовый товар… «20 %… 40 %… браку»… Идет великая стройка.

Бегут с предприятий. Блуждают по промышленности. Ищут где лучше, где больше платят, где столовки кормят сытнее. Другие уходят вовсе. Идут на землю. Меняют, что могут, на хлеб, на мясо. Переполняют поезда. Гроздьями висят на подножках. Обрываются, гибнут иногда. Становятся мешочниками, спекулянтами, переполняют Сухаревку и другие рынки. Но длинные руки власти протягиваются во все стороны.

Рабочий прикрепляется к предприятию… Никто не смеет быть дезертиром труда… Каждый должен работать там, где поставит его власть.

Кольцо железной диктатуры все крепче сжимает рабочее тело страны. Идет великая стройка.

Но вот до крайности напряженные руки. Лихорадочно блестящие глаза.

– Братва, не выдай! Еще – еще раз!..

Это молодежь – опора сталинской власти – на работе.

– Где прорыв? Где плохо?

И туда устремляются потоки горящей энтузиазмом стройки молодежи.

Отмораживают на смертном морозе руки и ноги. Изнемогают в среднеазиатской жаре. Погибают от обвалов в угольных копях, от болотной лихорадки на лесных разработках, под пулями и топорами крестьян в колхозах. Все нипочем!

– Даешь уголь! Даешь руду! Хлопок! Хлеб!

– Товарищи… Не выдай!.. Не ныть… Не скулить. За работу!..

Гибнут лучшие. Гибнут и худшие. Те, кто остается, задумываются. Там выстроили фабрику – для нее нет сырья. Там привезли дорогую машину, – а работать на ней никто не умеет, машина ломается, ржавеет, брошенная на заводском дворе. Там привезли из-за границы еще что-нибудь, платили валюту – а, оказалось, дрянь, никуда не годится, потому что за границей в торгпредствах по протекции сидят воры, жулики или ничего не понимающие люди. Там наработали целую кучу товара – не на чем вывезти, транспорт из рук вон плохо работает. Там обобществили крестьянский скот, – а он передох от плохого ухода. Там прислали трактор – он не работает, исправить нельзя, не прислали запасных частей. Там привезли из-за границы породистых свиней – сдохли, потому что в пище, в отбросах, оказалось стекло, жесть… Кто виноват? Люди? Система?.. Почему голодают города? Почему всего не хватает? Почему такая громадная работа – и так ничтожны по ней результаты, все неслаженно, страна скрипит, как несмазанная телега, шуму Много, толку убийственно мало… Почему? Где вина? Где причина? Хватит ли при такой работе сил?.. У многих стынут глаза, опускаются руки, сомнений все больше и больше. У многих глаза загораются еще больше – и пальцы сжимаются в кулаки. Пылкие и неосторожные слова бросаются в партийном собрании – и нет человека, нет комсомольца, есть государственный арестант за решеткой тюремного вагона. И маршрут вагона – север… Идет великая стройка.

Иной раз что-то взрывается в людях. Бросают работу. Так больше нельзя. Вот в мясе сегодня оказались черви. Ходить приходится босиком. После работы вымыться нечем… Мало ли что причина… Собрание. Решение. Стачка.

Приходит партийный комитет. Профсоюз. Власть. А неподалеку уже стоят крепкие люди в серых шинелях: отряд ГПУ. Уговоры. Разбор. Что-нибудь улучшают. Дают мыло. Дают ткань. По лишнему куску хлеба. Люди становятся на работу. Что делать иначе? Нет выхода. И надо работать. Иначе вовсе погибнет родная страна… Но не все занимают свои места у машин. Многие исчезают: на лесных работах севера, в затерянности сибирской тундры, в душных клетках переполненных тюрем. А иногда и там, откуда нет уже никому и никогда возврата.

Иной раз – когда уже вовсе невмоготу, и человек готов на все от слепой звериной злобы – рабочая волна выплескивается на улицу. Но что делать? Все это – порыв минуты. Организации нет. Ни ясной цели, ни людей ведущих. Ненависть приковывается, концентрируется на ярких окнах магазинов для иностранцев и неизвестных счастливцев из своих. Руки сами хватают камни, палки… Опять серые шинели, стальные шапки войск ГПУ. В ответ на камни – пули. Кровь окрашивает улицу… Но все это – минуты. Толпа схлынула. Трупы увезены. Любопытных нет. Все, как прежде. Жизнь продолжается дальше. Стучат машины. Голодают, изнемогают люди.

По улицам, по мастерским, по рабочим квартирам гуляют листовки «сырцовцев»[20]20
  Сырцов – б. председатель Совнаркома РСФСР. Снят с должности за резкую оппозицию Сталину и его системе. Его приверженцы ведут активную борьбу со сталинским режимом.


[Закрыть]:

– Товарищи… Знаете ли вы, что арестованных вчера рабочих пороли в ГПУ?

– Товарищи… Знаете ли вы?..

Сосредоточенные лица. Упрямо сжатые зубы.

Короткие выстрелы. В Ленинграде убит начальник транспортного отдела ГПУ. В Харькове еще кто-то. В Одессе – то же. На Кавказе – командир части, усмирявший «бунт». В советских газетах одно за другим объявления: «Трагически погиб т. Шиперович»… «Безвременно погиб т. Розенбаум»… «Безвременно скончался т. Шпандырь»… Еще и еще. Десятки, сотни выстрелов.

Десятки, сотни трупов. Кровь льется с обеих сторон. Око за око, зуб за зуб – жестокий закон гражданской войны!..

Чем дальше движется рука времени по календарю пятилетки – тем больше нарастает недовольство и озлобление населения. Оно нарастает стихийно – и пропорционально растущей нищете и сознанию тягостной безвыходности. Вначале думали: потерпим немного – будет легче. На пятилетку надеялись. Сейчас – третий год пятилетки. И ее воспринимают теперь как петлю, все туже затягивающуюся на шее населения страны. Вместо облегчения – все больше тягости… И чем дальше, тем сильнее и ожесточеннее становится борьба между приносимым в жертву пятилетке населением и ставящей все на карту сталинской властью. И если прежде жертвами этой борьбы под ударами населения падали по преимуществу только агенты власти, то теперь злоба и ненависть вымещается на тех, кто в глазах рабочей среды предает ее, кто выслуживается перед властью, кто сплачивается с ней ради выгод минуты. По всем заводам прокатывается волна травли «ударников». В ответ на награждения их орденами, на печатание их портретов в газетах их начинают избивать и убивать. И центральный орган профессиональных союзов, «Труд», сообщая о ряде таких случаев, пишет: «Нельзя объяснять стечение этих фактов случайностями. Классовая сущность всех этих событий совершенно бесспорна». Когда «в Харькове рабочие Тракторостроя пытались зарубить топорами ударника Марусина», президиум постройкома установил, что нападение произошло на почве классовой ненависти к ударнику.

Классовой ненависти? Какого класса? К кому? Ответ один: рабочего класса к безжалостно эксплуатирующей его власти, которую рабочий чем дальше, тем меньше рассматривает как нечто единое с собой… Таково одно из великих следствий надрывающей народные силы стройки: народ и сталинская власть постепенно все больше расходятся, становятся по разную сторону баррикад. А это вызывает естественное расслоение в самой партии – и самые жестокие, самые непримиримые враги Сталина и его власти выходят из среды закаленных всем своим прошлым «членов ВКП(б)»…

Одновременно нарастают и другие следствия уродливой системы сталинского самодержавия. Для «стройки» не хватает квалифицированных сил. Приходится выписывать иностранцев. Приходится ставить их в привилегированное положение. Простое недоброжелательство к иностранцам, воспитанное самой властью, переходит в жестокую ненависть. Пока она тлеет в глубине народной души. Но она может вырваться наружу – и если вырвется, то только волной кровавых погромов иностранцев… Растет антисемитизм… Растут самоубийства…

Притаилась, молчит интеллигенция. Она ведь наиболее угнетенный слой населения страны. Он расплачивается за все: за все грехи, ошибки, преступления власти. Чуть что – на скамье подсудимых, перед пулями палачей становятся представители интеллигенции. Она молчит. Она пытается работать, потому что она яснее, сознательнее, чем кто бы то ни было, любит родную страну. Но в душе своей она копит ненависть. Она ведет про себя – по меткому определению одного из талантливейших советских писателей, Олеши – «список преступлений и благодеяний» сталинской власти. И все говорит за то, что в этом списке преступления перевешивают…

Но, может быть, это только в городах, в рабочей, в интеллигентской среде? Наоборот.

Самая упорная борьба – на просторных полях деревенской земли. Власть упорно утверждает свое на ней господство. Власть борется за хлеб – свое настоящее и будущее. Крестьянин-собственник борется за свою землю и хозяйственную свободу. Колхозник – за свой труд, за право на урожай.

– В колхозах слишком много едят, – говорит нарком земледелия Яковлев. – Там подушное распределение урожая. Получают хлеб и те, кто не работает: старики, слабые, больные. Мы должны ввести сдельщину. Хлеб – только за произведенную работу, по норме, устанавливаемой государством.

– Несмотря на бешеное сопротивление, мы доведем коллективизацию до конца, – говорит «всесоюзный староста» Калинин.

Бледнеет в губернском и уездном городе партийный работник, которому говорят: «Собирайся в деревню». Он знает: там идет война – там смерть. Но ослушаться нельзя. Едет… Крепче сжимает зубы и прощупывает револьверы идущая в поход на деревню городская молодежь. Не все возвращаются обратно. Удар топора, выстрел из дряхлого ружьишка – и человека, который приехал обмерять хлеб, подсчитывать скот, организовывать колхоз, не стало… А потом и тот, чья рука подняла топор либо нажала спуск ружья, распластывается у опушки ближайшего леса под пулями карательного отряда.