Текст книги "Голод. Дилогия"

Автор книги: Сергей Малицкий

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 67 страниц)

– Пошли, – прошептала рабыня, потянув Кессаа за руку. – В трактире твой проводник прячется, самое время к нему идти. Хозяин его, демон этот одноглазый, по рядам с повозкой ходит. Пошли, а то упустим.

И то правда, едва не упустили. Тенями прошмыгнули мимо охранников Ярига, а баль уже на лошадь собирался садиться. Только тут Кессаа вблизи воина рассмотрела. Коренастый, но гибкий, хотя и возраст в бодрости не прячется. Не сказать, что великан, но роста выше среднего. Самое главное, что лицо открытое – досаду, как женщин увидел, даже прятать не пытался. И потом, когда Илит, как уговорено было, купить его пыталась, не на золотой блеск позарился, за работу деньги взял. Это Кессаа сразу почувствовала. А уж когда баль клятву произнес, все слова которой сама Кессаа еще из манускриптов наизусть знала, совсем от сердца у девушки отлегло. Поняла она: этот умрет, но пока жив, не оставит нанимательницу. А что лицо потребовал показать – ей ли того стесняться, если не один Лебб ее обнаженной рассматривал? Да и приятно, оказывается, видеть, когда от твоего облика цепенеет седой воин, словно по грудь в ледяную воду проваливается. Легко взлетела Кессаа в седло, прижалась к спине баль, дрожь его почувствовала, только не поняла, что от боли он задрожал, другое ей показалось. Она и сама впервые запах мужского тела вдохнула. Пот с ароматом винным в ноздри ударили. Поморщилась даже, но тут же подумала, а каким запахом ее Лебб одарит, – и еще крепче прижалась. А там и крепостные ворота показались. Илит с залитым слезами лицом далеко позади осталась, а впереди свобода. Свобода ли?..

Все перевернулось в один миг. Размеренное и постоянное ветреным и холодным сменилось. То ли время, то ли заклинание какое требовалось Кессаа, чтобы с новой долей свыкнуться. Только не было у нее такого заклинания. Простые слова были, одно из них и стала она твердить про себя, чтобы спокойствие в голову вернуть. Смотрела на уверенную спину проводника и повторяла: «Отец, отец, отец…» И когда тот у постоялого двора с приемышем Ярига разбирался, и когда велел в телегу возле издающих невыносимый запах кож ложиться, и когда Кессаа язвила в его адрес. Что ж, хромой воин, сам же меня дочерью обозвал. Или, думаешь, я бальского языка не знаю? Рич, значит, Рич. Только и ты будешь «отцом». Седым и недалеким, над которым молодая и умная посмеиваться должна. Не удалось посмеиваться. Уже под утро стычка со стражниками случилась. А ведь колдовала Кессаа на утерю следа, да только магия та против колдунов была, не для стражников тупоголовых, которые не по следам, а по приказу дорогу торят. Чуть судорогой руку не свело, которой она стилет на груди сжимала. А как слетела с лица ткань, даже юный задорный взгляд молодого зверька в скирских доспехах не остановил. Легко клинок в тело вошел, выдергивался тяжелее. Рука почувствовала, что не клинок она из горла парня тащит, а жизнь из него вытягивает. Только к лесу отошла от ужаса, хотя и виду не подала. А баль словно работу обычную выполнял, правда, мрачнел всякий раз, когда тел касался. Только в лесу его лицо посветлело, каждую ветвь прикосновением ладони провожал. У Кессаа от голода уже в животе засосало да ноги окоченели, когда баль на краю трясины привал объявил. Плащ велел сбросить. «Отец он, отец», – с усмешкой повторила про себя Кессаа, но от прикосновения к колену вздрогнула. Никто ее не касался, кроме Илит, но ведь Илит как мать ей была. Что ж, переодеться велит, значит переоденется! Тем более что зима уже дверь приоткрыла и ногу на порог поставила. Снега лишь не хватает, а ветер уже полной грудью не втянешь. Пусть пока баль старшего из себя строит. Если туго в пути придется, все одно Кессаа будет маленький отряд из беды вызволять.

А баль-то не прост оказался, куда как не прост! Целый бочонок муравьиного меда с собою везет. Наверное, и цены его толком не знает, а туда же, заработать хочет. Знал бы он, как слуги Аруха город переворачивали в поисках таинственного покупателя, вдвойне осторожней был бы. Меч ей бросил, да только непривычен для нее скирский клинок, но об этом Зиди ведать не следует. Как и о том, что она прекрасно знает, что мед его дорогущий волосы рыжим цветом одаривает. Интересно, а не растает ли любовь Лебба Рейду, если она с рыжим волосом перед ним предстанет? Может быть, попробовать стоит? Рыжие среди сайдов часто встречаются, а чтобы волосы черными были, как вороново крыло, редкость великая! Ладно, потом об этом. А пока лучше сухую лепешку сгрызть да запить ее кислым вином… Странное ощущение! Илит говорила, что мужчины народ опасный, ни к одному из них спиной поворачиваться нельзя, а вот от баль этого никакой опасности не исходит. Если только досада, что хром он и не молод. Как защищать-то Кессаа будет в опасном лесу?

О проводнике девушка думала и когда лепешку сухую грызла, и когда, радуясь теплой одежде стражника, правила коня вслед за лошадью Зиди в сонном лесу, и когда пыталась уснуть на мягкой листве, с дрожью ощущая спиной каждый вдох крепкого воина. С деревьями он разговаривает, простые слова бормочет, а словно паутину из сумрака вытягивает. Так вот она какая – магия баль!..

Когда из леса выбежал первый юрргим и лишил Кессаа лошади, она едва не задохнулась от ужаса, но на каменистой пустоши уже упивалась азартом и злобой. Сама бы спрыгнула вниз, но что-то говорило ей, что не пришло еще ее время. Егерей со следа сбила, а уж когда молодых Стейча на краю пустоши почувствовала, кровь глаза ей залила, даже о юрргимах забыла. Только когда один из одурманенных несчастных рванулся к ней по склону, в себя пришла, да и то лишь затем, чтобы завизжать, как послушница храма, наступившая в темной кладовой на крысу. А Зиди ловок оказался, и хромота не помешала, хотя и усилилась. Плохое это дело – укус юрргима. Такой яд из крови просто так не выжжешь. Неужели и ей напрягаться придется? Придется – не придется, а нельзя такого воина терять, да и не отработал он еще уплаченное. И не отработает, если она не поможет – вон они, молодые Стейча, в ширину отца не догнали, а в плечах раздались почти в размер Лебба Рейду! Помогать придется Зиди, да что-то в голову то давнее заклинание не приходит. Неужели для него необходимо, чтобы тебя голой бросали на камни и плетками по ягодицам секли? Другое дело баль – на ногу припадает, а лицо спокойное. Вон с собаками сам непонятным образом разобрался, только как же он со Стейча сражаться станет?

На себя взяла боль Зиди Кессаа. Заклинание простым было. Взяла и тут же распласталась на верхушке скалы, даже фигуры у ее подножия в туман канули. Как же ты терпишь такую муку, воин? Что помогает этот мрак в глазах рассеивать? Самой бы проморгаться, не завыть от боли, срубил уже старшего? Младшего так не возьмешь. Что там Гуринг рассказывал о недомогании, о больной спине, которой отец Ирунга еще когда-то за себя жрецов страдать заставлял? Как тебе, младший Стейча, вот такая боль в ноге? Помешает в живых остаться?..

Ни радости, ни удовлетворения от смерти Стейча Кессаа не почувствовала. Или вовсе не думала об этом, не до того оказалось. Пришлось в чувство Зиди приводить, которому становилось хуже с каждым мгновением, вытряхивать из доспехов Стейча, натягивать их одеяние на себя. Что ж, через ласский мост эти доспехи перебраться помогут, а там придется воспользоваться советами Гуринга. Неужели через Суйку идти? Знала ли об этом Тини, когда манускрипт приносила о мертвом городе? Если не знала, то голову можно склонить от подобной предусмотрительности. А если знала, то не слишком она бережлива к племяннице. Впрочем, не до разговоров теперь, Зиди спасать придется. И не только потому, что без него труднее будет, а от страха одной остаться. Илит далеко, Тини неизвестно где, а этот полумертвец все-таки на человека похож…

«Отец», – продолжала повторять про себя Кессаа и когда искала среди камней корешок злобоглаза, чтобы остановить яд, и когда гнала лошадей к ласским башням. Перед крепостью похолодела, когда флаг дома Рейду на воротах разглядела. Оглянулась на Зиди, чудом все еще не вывалившегося из седла, и направила коня на мост. Стража слова девчонки услышала как окрик молодого Стейча, известного злобным нравом, и препятствий чинить не стала. А там уж затеряться в улочках Скочи не сложно оказалось.

Страшно стало не тогда, когда пришлось схватиться со старухой, хотя никогда еще Кессаа с магом силой не мерилась. Не так уж ведьма и сильна была. Это как с силачом безголовым тягаться – отойди в сторону, он сам себя покалечит. И выкормыши ее Кессаа не испугали, тем более что и тут Зиди помог. Чем только сдерживал он себя, чтобы во мрак не провалиться? И колено Зиди не испугало Кессаа. В каморках жрецов приходилось и не с такими больными разбираться. Страшно стало, когда беглянка задумалась, как ей из Скочи выбираться придется. Чувствовала она уже магию наведенную, шарил кто-то ночными улицами, прислушивался, заслоны на омасском тракте ставил. Спешить надо было, да мороком пренебречь следовало. Морок-то наведенный для опытного колдуна словно костер в степи темной ночью. Тут-то Кессаа и вспомнила самые потрепанные и ветхие свитки. Их она наизусть помнила, вот только упражняться в этих заклинаниях не приходилось. Платить дорого придется, а что делать? Или Тини не говорила, что возраст жрицы не тот, что от дня рождения подсчитан, а тот, что по силе ее отмерен? Выполнила Кессаа страшный обряд и накинула покрывало смерти и на себя и на баль. Сбросила на темных улочках Скочи трупы ведьминых помощников и направила повозку с обеспамятевшим Зиди в сторону Суйки.

Будь у нее время для отдыха, верно, подумала бы беглая танцовщица храма Сади, что многовато испытаний отмерено судьбой для безродной приживалки дома Стейча. Только времени у нее не было ни на отдых, ни на раздумья. И хоть медленно катилась повозка к Суйке, вот уже и молодой колдун из аруховских птенцов мимо проскакал с отрядом стражников, а страшный город даже и показываться не думал. Не получалось задуматься. Вонь забивала ноздри, старческая слабость накатывала болью и немощью, в висках стучало, а в голове стояло одно: дойти, доехать, доползти до мертвого города, пока последние силы не растворились. Главное дойти, а там уж и Зиди должен прийти в себя, и сама она как-нибудь отдышится, отплюется. Знала бы, ни за что не сыграла бы в эту игру, неспроста на пергаменте заклинание красным было выписано да пометка стояла: «Получаешь много, отдаешь еще больше». Лучше бы в лес вместе с баль свернула и там укрытия поискала от преследователей, да разве долго продержалась бы в холодном лесу?

Когда костры заблестели во тьме у ворот Суйки, узнала Кессаа, что такое старческие слезы счастья. Даже ужас перед страшным испытанием улетучился куда-то в черное небо. Главное – покрывало ненавистное с себя содрать. Хорошо еще, баль удержался, пока до Суйки добрались, не один раз последним усилием отгоняла Кессаа от него тень смерти. Спасибо этому коренастому недвижимому проводнику за муравьиный мед! Еще десяток таких испытаний, и нечем ему будет торговать следующей весной. Ничего, до леса она мерилом удачи будет, а там и напарника черед придет. Правда, у самой Кессаа сил уже не осталось. Только воли обрывок, чтобы сказать короткие наставления Зиди, сдернуть с себя покрывало смерти, а потом, последним усилием – с баль, и не упасть, а лечь на камни…

Все перемешалось в голове. Суйка уже не казалась страшной или это равнодушие к собственной судьбе пронизало беглянку с головы до пят, только охватило ее спокойствие. «Могильное спокойствие», – подумала Кессаа, закрывая глаза и чувствуя крепкие руки баль. Даже когда гнилух напал в склепе на беглецов, спокойствие не оставило ее. И потом, когда пришлось ползти по камням, прислушиваться и осматриваться, тоже ничто не могло его растворить. «Там, – думала Кессаа, – там, за границами Суйки, все вернется». И ярость, и бодрость, и ненависть к тем, кто вырвал ее из тихих коридоров храма Сади и бросил в это сплетение мерзости.

И все-таки в те мгновения, когда требовалось собраться, могильное спокойствие пронизывала стальными нитями воля. Только ведь воля – не сила, звенит она сталью, а твердости ногам не прибавляет. Ясные и понятные указания свитка, который приносила в келью к Кессаа Тини, внушали девчонке уверенность в себе. Вот только сил совсем не было, или они накапливались тонким ручейком, струйкой неразличимой, толщиной в нитку. Верно говорил Гуринг: это только кажется, что юность глубока и наполнена силой. Сила приходит с опытом и умением, а глубины, в которых она может скапливаться, образуются от переживаний и раздумий. Другой вопрос, что сосуд этот колдовской хоть и растет, но и ветшает с годами, потому и удержать старость силу в себе не может.

Хорошо еще, безразличие не пристало. Тот же Гуринг сразу предупредил Кессаа: ни слабость, ни боль, ни отчаяние, ни ужас – не являются вестниками смерти, безразличие – вот скрип ее тележных осей. Не было безразличия. Но и боли излишней не возникало, даже когда пришлось уничтожить молодого колдуна, в котором чернота еще и скапливаться не начала. Вот только у стены замка едва та самая чернота дыхание не захлестнула, когда призрак из прошлого вновь судьбу Кессаа перекраивать взялся. Что это он там говорил? Вспомнить бы еще, когда силы вернутся. А то, что баль дар с вестью о собственной гибели принял, так всякий свою судьбу сам выбирает.

Еще в каморке ведьмы в Скоче, когда Кессаа затеяла страшный обряд, увидела она, что коротка линия жизни баль, свой запас пришлось в заклинание вплетать. Успел бы только бывший раб до Дешты нанимательницу довести или до алтаря храма Сето, если камни судьбы в правильный узор лягут. Впрочем, и баль этот не противник для той неизвестной колдуньи, что по пятам их следует. Успеть бы убраться от нее подальше. Даже рядом с Тини Кессаа не чувствовала такой мощи. Молода, наверное, но мудра не по годам, если ярость и силу сдерживает, камни не рушит, молнии из небес не тянет, а идет по их следам как по гребню непроходимых гор.

Посмотрим, как ты сумеешь по раскаленным камням пройти! Даже Гуринг не вспомнил этого заклинания, когда девчонка ветхий пергамент притащила. Ничего, Кессаа сама разобралась. Не своей силой громадного теченя жечь будет, ветра призовет, стихии разбудит. А то, что волосами пожертвовать придется, так новые вырастут. Тот же Гуринг смеялся, когда Кессаа спрашивала, в чем сила мага. Внутри, отвечал, внутри она. И то верно, или не колдовал ослепленный, оскопленный и лишенный рук и ног колдун Эмучи на скирской арене? Вот уж чего не хотела бы Кессаа, так это такой же судьбы. А вот силы такой же хотела бы!..

Уничтоженный течень остался за спиной. Тут бы отдышаться да на ноги встать, но все исчезло. Не слепота это была, просто глаза отказали на время, как и ноги. Хорошо еще, не сплоховал Зиди, успел выйти по умирающему теченю из Суйки. Этот баль или мысли ее читает, или в самом деле не глуп. Не полез в сети последнего колдуна, стражников туда втравил. Неужели и правда есть такой человек, кроме Илит и Лебба, на которого Кессаа может положиться как на саму себя? Еще Илит сказала, что желающих получить за работу полсотни золотых в Скире много. Тех, кто за эти деньги на смерть пойдет, тоже достаточно. А вот тех, кто со смертью разминется, одной руки хватит, чтобы счесть. Даже если пальцы в кулак сжаты.

Так не разминулись они еще со смертью. Какая там смерть! Холод пробирает до костей, даже горячий бульон, что баль на костре для дочери названой сотворил, согреть не может. Хорошо еще, глаза начали вновь видеть. Ничего, придумает что-нибудь Зиди, минует Борку, а дальше потянутся почти родные его леса. Вот только не чует баль магии у них за спиной. Кто-то неслышный крадется. Амулетами скирскими бряцает, а баль даже не обернется. Да и Кессаа позвать его не может, рот пальцы чужие залепили, листья сонного дерева в нос ткнулись…

Глава восемнадцатая

Зима, она зима и есть. Что со снегом, что без него. Что с морозцем, что с сырым холодом, когда под ногами чавкает, а тело стынет так, словно голым в степь с вьюгой обниматься недобрый хозяин выгнал. Все одно – зима.

Спят деревья. Духи да придушья лесные дремлют. Сок под корой едва движется, листва под ногами хрустит, хвоя по лицу метет беззвучно. Зверь лесной хоронится в укромных местах. Жирок осенний разгулять не успел, да и шкурка не к погоде побелела. Снега и на полянах да прогалах недостаток, а под густыми кронами – и вовсе нет. Волк ждет снега, да с оттепелью на мороз, чтобы кабан, олень, лось, маркитва или кавыгра земляная ноги о наст порезала или у логова его оступилась. Заяц или варлук в колючках прячутся, чтобы шкурку белую до срока на бурых пролеженях не представить, голутва так вообще по дуплам сидит. Летом она тело шерстяное змеиное травой пускает, зимой – снегом, осенью – листвы ворохами. А зима бесснежная или весна талая самое гиблое для нее время: ни укрыться, ни спрятаться. Всякий охотник до трех-четырех локтей нежного мяса старается ей горло передавить, сноровку пытает, да стережется. Не то выхлестнет из круглой пасти шиповник зубчатый на локоть длины, стеганет по глазам – глаз лишишься, по руке попадет – рука отсохнет, если вовремя корешок злобоглаза не разыщешь, а то и вовсе падучая скрючит. Только ведь шнуровка лесная сама всякого боится, кроме предвесенних дней, когда икру под кору клеит. Нет тогда страшнее голутвы в лесу, разве что медведь серый, но его до теплых деньков не всякая облава из норы выгонит.

Сторожится зверье друг друга и человека. Одни белки да птицы ничего не боятся. С птицами и так все ясно: птица тварь пустая, она о прошлогодних морозах забыла, а нынешних еще не распробовала. Над кронами ветер сырой гуляет, а в ветвях тихо. Тут тебе и орех лесной, и шишка, и стручок ползучий, и ягода разная. Одна беда, белка не дремлет, ни днем ни ночью. Которая в половину локтя или длиннее – в большой охоте до птиц. Белка ведь разная бывает. Если по бальской охоте, то чем меньше зверек, тем лучше. Самая дорогая шкурка на ветреньской белке, что по верхушкам сосен кочует, правда, и поймать ее не просто. Сама она с ладонь, а лапки расправит, когда с дерева на дерево перелетает, пленки растянет, вот уже и две на локоть получается. Тут-то ее и брать надо.

У всякого охотника на такой случай, если свист беличий расслышал, за спиной с десяток стрелок с тупьем в запасе. Тупье просто делается. Снимается наконечник с цевья, и стрелка макается в вар, пока бобышка на конце не образуется. Как только на вес стрелка с обычной сравняется, тут же эту каплю в сажу гончарную опускай, от сажи бобышка скорлупой покрывается. Для охоты та скорлупа никакого удобства не добавляет, для переноса она, чтобы стрелки друг с другом в туле не слиплись. Когда белка над головой парит, только сноровка и нужна. Целкость тут ни к чему – в летящую белку всякий попадет, тут и недорослю промах не простится. Тупье белку в живот или пленку бьет, и белка сразу как тряпица слипается. Смотри только, охотник, не упусти, куда добыча твоя упала.

Мех на животе белки бросовый, его беречь не надо. Некоторые охотники так и подвешивают потом стрелки на поясе, идут, белками мертвыми шелестят да постукивают. Крупную белку так не подвесишь, да и шкура у нее не та. А зеленая белка так и пострашнее волка будет. Даром что роста в ней два на три локтя, в хвое замрет – в упор не разглядишь. Что оленя, что человека под собой пропустит, а потом из-за спины наотмашь хлещет. Когти у нее выдвижные, по два крючка длиной в треть локтя на передних лапах. Мало что глаза выстегнет, так и глазные яблоки выковырнет. Сколько раз бывало: зазевается растяпа охотник, а уж и слепец ему пришел. Только и остается – приседать на корточки, слушая, как глазками его белка чавкает, мечом отмахиваться да к поселку родному ползти, где теперь судьба его до первого голода приживальщиком быть.

А всего-то надо: слушать лес в два уха – что летний, что зимний – да посвистывать иногда. У всякого зверя свой звук. Птица стрекотунья стрекочет, птица выбалдень кору долбит, белка шипит, голутва стонет, маркитва в хоботок дует, заяц жалуется, волк воет, кабан хрючит, кавыгра земляная журчит, варлук чвакает, а человек посвистывает. Да не всяким посвистом, а нужным, так что всякая тварь знает – погибель ее по лесу движется. Не нынешняя, так завтрашняя. Не завтрашняя, так будущая. А не будущая, так все одно обломится в каком-то колене. Одно плохо: другой человек может услышать, потому посвист посвистом, а все-таки лучше одними ушами обойтись. Белка-то ведь тоже боится, когтями кору ерошит, потроха урчащие ребрами жмет. Кыш, прорва зеленая! Не твоя эта ночь…

Не стал Зиди меч из ножен вынимать – вроде неплохая сталь, но не охотничье оружие. Лук стянул с плеча, тетивой позвенел, подождал, пока шорох из кроны раздастся, но не поддался зверь. Или стрелой не пуган, или голоден. Неужели придется чащу в стороне оставить? Не с ноги от нужной тропы крючить. И десятка лиг по холодному лесу не прошел Зиди, как высадил его Яриг из повозки на неприметной развилке, а уж стемнело. Конечно, бальскому сыну и темнота не помеха, на сучок-то глазом не напорется. Вот только какие уж тут прогулки по ночному лесу, если с хворью разминулся, да только отдышаться от разминки той не успел. Каждый шаг во всем теле отдавался, словно патокой засохшей был обмазан баль, которая вместе с кожей рвется. Ничего, обтерпится. Главное, что Яриг не сплоховал: и оружие какое-никакое для баль припас, и мешок соли выдал с деревянным ярлыком, чтобы за пешего дештского торговца сошел, и удачи пожелал, хотя и удивился, что хромота у его наемника пропала.

– На корчу я хромоту поменял, Яриг, – ответил Зиди через плечо, нож за голенище заправляя, да выпрямился тут же, – вот только зеркальце в той мене не числилось.

– А я-то думал, что у тебя память отшибло! – усмехнулся трактирщик, похлопав себя по груди. – У меня зеркальце. Древняя штучка. Я бальским клятвам верю, не сомневайся, да ведь и дело тебе нелегкое предстоит. А ну как не осилишь ты твердыни Креча? Должен же я хоть какую-то плату за старания получить? Ты не бойся, зеркальце твое ждать тебе в Деште будет. Что бы ни случилось, до весны его в оборот не пущу, а вернешься, вместе с мехом лучшего вина верну!

– Вот так они и богатеют, торговые души, – пробурчал баль и шагнул в лес, морщась от того, что вновь поклясться пришлось.

Не маловато ли одной жизни на четыре клятвы будет? Трактирщику одноглазому. Девчонке, что сохранить не сумел. Оборванцу, что еще в Скире в один день с прибытием плененного Эмучи появился в его клетушке, тенью проскользнул и напомнил о старом долге – о первой клятве, данной колдуну баль. О том и вспоминать не следует, пока бочонок с медом да Рич вернуть не получится. А то ведь так и придется клятвоотступником помирать. Есть ли горше доля, есть ли страшней позор для воина?

Понятия Зиди не имел, как будет девчонку из крепости бывшего хозяина вызволять. Ни разу с тех пор, как привез его Седд в Скир, не покидал Зиди проклятого города. Хотя и знал, что устроили себе многие скирские таны замки в древних бальских крепостях. Так ведь камни не деревья, к ним ключей и присказок даже у бальских колдунов нет. Куда уж рваться старому воину, кожа которого потрескалась, как голенище на ветхом пересушенном сапоге? Да что рассуждать, тут даже скулить поздно! Открыл рот – говори или ешь, по-другому рот не открывается.

Дорога не дорога, так, тропа узкая к замку Креча в стороне осталась. Едва Яриг повозку дальше тронул, Зиди к земле мерзлой припал, только что не обнюхал ее. Дня три как отряд прошел к замку. Пять всадников, не меньше, да и в самом замке, как слышал Зиди, Седд Креча всегда два-три десятка воинов держал. Никогда не доверяли скирские таны бальскому лесу, даже захватив древние крепости. Пять всадников к замку прошли, не с ними ли Рич? Ладно, не гадать, а идти надо. Десятка три лиг до замка, дорога прямая, так что можно и в чаще укрыться. Ушел Зиди в сторону, да вот едва отшагал за десяток, как на заразу эту древесную напоролся. Хорошо еще, зимний лес чуток. Летом, может, и не услышал бы, как страшные когти по ветвям клацают.

Потянул баль с плеча лук. Сколько лет-то уж стрелку не приходилось на ладонь класть, но умение растерять только вместе с рукой можно, а рука у него даром что не кожей, а коростой покрыта, не дрожит пока. Скользнула стрелка по большому пальцу левой руки, скрипнул тугой лук, задрожала тетива у щеки. Замер баль, подождал, пока в морозном небе за спиной из-за тучи яркая Селенга выползет, и застонал, как голутва стонет, когда линяет да шерсть о колючки иччи счесывает. Тут искры в кроне и вспыхнули. Открыла глаза белка, лакомый звук услышав, не удержалась. Вспыхнули искры и погасли, да только стрелка уже умчалась в темную крону, а уж звук особенный не обманул баль, нашла она цель. Затрещали ветки, и в мерзлую, едва припорошенную снегом хвою упало тяжелое тело. Вот уж без присмотра лес остался! Видано ли такое, чтобы белка древесная до четырех локтей вытягивалась? Ничего, для ворожбы лесной, что баль задумал, рост зверя значения не имеет. Теперь главное одежду с себя стянуть да осторожнее руками махать – раны гноем исходят, по живому отдирать придется.

Давно ли вот так же Зиди в зимнем лесу снимал шкуру с убитой зеленой белки? Двадцать лет прошло, не меньше. Та белка помельче была, и зима тогда выдалась снежной, да и сам Зиди не четой себе нынешнему казался. Тогда ему сила не требовалась, выше макушки она захлестывала. Тогда молодой бальский воин, победитель осеннего турнира в упражнениях с мечом и луком, новых ощущений искал. Могучее дерево хотел разбудить да собственную кровь с соками древесными смешать. Не успел. Гонец от Эмучи прибыл, призвал парня к храму. Только в храме колдуна не оказалось. Молодые жрецы Исс поклонились Зиди как равному и на узкую тропу направили.

Колдун сидел на стертом пороге убогой хижины, собранной из замшелых камней. За спиной у него потрескивал очаг, запахом свежего хлеба тянуло из дверей. Кивнул Эмучи молодому охотнику, который тогда столь горяч был, что просто так на месте устоять не умел. Другое дело на охоте, там он и день мог, не шелохнувшись, в засаде закончить. Присел Зиди, затаив дыхание, рядом с колдуном. Эмучи вздохнул и устало перечислил имена захваченных молодым скирским таном бальских женщин. Клан, род, возраст, количество детей каждой указал. Очередным обманом оказалось перемирие со Скиром. Взяли бесчестные воины обоз баль, что с дештской ярмарки возвращался. Мужчин перебили, женщин пленили, только молодых-то да лакомых среди них не было, или цель другая была у нахального главы дома Креча, обмен он предлагает.

– Какой обмен? – прошептал тогда Зиди, забыв о том, что и рта раскрыть не имеет права без знака колдуна.

– Воин ему нужен, – медленно проговорил Эмучи, словно и не заметив оплошности парня. – Лучший воин баль. Чтобы за дом его в каменном загоне Скира на потребу толпе сражаться, чтобы детей его, еще нерожденных, мастерству боя учить, чтобы рабскую долю в его доме влачить. Ты ему нужен, Зиди. Молод скирский тан славы пуще разума ищет, а то, что по гатям в гору не поднимаются, не соображает.

Воин возмущенно дернулся, но Эмучи поднял руку и продолжил:

– Ты не колдун, Зиди. Нет в твоих жилах ни капли крови древних владык. Ты сын леса, сын народа баль – в этом твоя сила. Сила, которая лишь от тебя и зависит, которую не смогут замутить ни жажда мести, ни жажда власти, ни страх, ни ужас. Ты как лесной зверь, который никогда не потеряет сна, потеряв лапу или хвост. Не затоскуешь, как птица, лишенная крыльев. Ты как залитый свинцом кубок. Никакой яд уже не наполнит его. Только ты сможешь выполнить мой завет.

– Стать рабом? – с болью прошептал Зиди.

– Нет, – покачал головой Эмучи. – Этого я от тебя не требую. Напротив, этого ты делать не должен, да и не сможешь. Испытать долю раба – да, но рабом ты не должен быть ни мгновения. Всякий воин мечтает о подвиге, после которого его имя певуны в баллады вплетут. Только подвиг – это миг, на миг у многих мужества да силы хватит, а вот на годы не у каждого. Если мужество тонко – тяни его не тяни, все одно лопнет.

– На какой срок мою доблесть тянуть хочешь? – стиснул тогда зубы Зиди.

– Не скажу тебе, – качнул головой колдун. – Туман пока будущее застилает, не разглядишь. Голоса различить можно, а лица нет. Кое-какие голоса из тех, что слышал, я узнал. Твой, Седда Креча этого нечестивого, еще кое-какие, собственный голос. Сойдутся наши пути однажды, значит, появление этого тана неспроста. Пойдешь с ним, Зиди. Будешь служить ему и боль от побоев его терпеть. Но служить будешь до времени. Пока срок твой не выйдет.

– Какой срок? – оторопело прошептал парень. – О каких побоях ты говоришь? А не думаешь, что я этому сайду голову сверну?

– Не думаю, – сухо произнес Эмучи. – Ты сейчас поклянешься алтарем Исс, что будешь влачить долю раба столько лет, сколько отпустит тебе судьба, пока не придет срок закончить ее. Одно тебе скажу: там, в будущем, мне и за твое невольное рабство ответить придется. А срок настанет, когда смерть моя придет. Я тебя слугой предсмертным выбираю.

– Слугой?! – Зиди даже пошатнулся. – Так я обрядам не обучен! И кто сменит тебя, Эмучи? Да и как же рабская доля моя? Как же я вырвусь на эту мою службу?

– Боги подскажут. – Эмучи опустил голову. – Вырвешься. И о смене моей не беспокойся. Не будет ее. Я последний жрец храма Исс. Пусть помощники мои так не думают, но тебе говорю точно: я последний жрец.

– Так что же? – побледнел Зиди. – Конец баль приходит? Без тебя сайды леса наши выкорчуют, воинства из-за пелены нахлынут, всех до последнего ребенка вырежут!

– Что тебе баль, если всю Оветту может мрак закутать? – поднял глаза жрец. – Или ты думаешь, что я баль на этом холме стерегу? Что тебе моя жизнь, жизнь твоего рода, если здесь, на этом самом месте, две бесценные жизни отданы. Одна, чтобы ненасытную Суррару пеленой прикрыть, вторая, чтобы Айсил вместе с язвой, его поразившей, в сон повергнуть.

– Что еще за Айсил? – обескураженно прошептал парень. – Какие две бесценные жизни? Одна. Исс… Алтарь Исс, там на холме. В храме. Черный камень, алтарь Исс…

Долго смотрел Эмучи на молодого воина. Так и не понял Зиди: то ли слезы блестели в его глазах, то ли пламя рвалось из них. Наконец отвел он взгляд и вновь стал говорить:

– Айсил – это город, который как пасть ненасытная мертвецов в себя тянет. Суйкой его теперь зовут. А жизней было отдано две. Только не на том камне, что стоит в главном зале храма, а на другом. Не из гор добытом, а заклинаниями Сето и Сади сплетенным. Сето и взяла на себя невыносимый груз. Дочь она здесь в жертву принесла. Исс, которую от Сурры тайно родила, убила, чтобы ее кровью магию Сурры если не выжечь, так запереть за границей непреодолимой.