Текст книги "Крушение"

Автор книги: Сергей Самарин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 15 страниц)

Словам, которые произносит Алькандр, вторит глухое кудахтанье в подушку; он без сожаления забывает о речах и купается в этой музыке без слов, в животной радости, которая раскрепощает мысли, или, по крайней мере, когда Резеда уходит, не даёт ему в одиночестве удивляться собственной наготе. Лаская друг друга, они со смехом ведут единственно подходящий для их свиданий диалог – играют в «самолётик», когда один лежит на другом, вытянув руки в стороны, и оба делают «др-р-р-р», глядя друг другу в глаза, счастливые оттого, что нечто ребяческое и такое воздушное позволяет сбросить тягостный балласт молчаливого союза. И всё же, когда приходит время расставаться, когда, отвернувшись, Алькандр смотрит вниз, на сиреневые трусики, которые бросила на половик его подруга, он чувствует, как из глубин сладострастного упокоения в нём поднимается волной и словно овеществляется в животном запахе Резеды смутная удушающая грусть; прикрыв ненадолго веки, он видит, как перед ним парит – так же, как некогда парил в Крепости, во мраке и смраде нужника – неясный и неотступный образ Мероэ. Затем он открывает глаза, и его взгляд медленно скользит вверх, вдоль такого же спокойного и грациозно выгнутого в полудрёме тела юной врагини, добираясь до веснушек на лице, до чуть сальных от кожного жира корней волос.

20

Резеда уходит – бывает, что Алькандр при этом встаёт у окна и смотрит, как она удаляется по тенистой дороге, ведущей к карьеру, смотрит, как в просветах изгороди озаряется солнечным лучом её шевелюра, – и когда Резеда уходит, молча, почти не улыбаясь, и даже раньше, не успев выйти, она отдаляется от Алькандра, не видит его, пухлые губы шевелятся и что-то неслышно и озабоченно шепчут; и она считает, указательным пальцем по одному засовывая в карман сантимы, оставленные Сенатрисой на столике в награду за работу по дому, результат которой с каждым днём всё менее заметен; и когда Резеда уходит, Алькандр, оставшись один, винит её за независимость и неблагодарность. Разве это обладание, коль скоро для него определено время, отмеренное властью обстоятельств и условностей, которые он не в силах подчинить? А в те минуты, когда Резеда принадлежит ему, в полной ли мере она ему отдана, если у него нет гарантии вечной и полной её самоотрешённости, и он не может призвать или прогнать её своей властью, как поступает с призраком? Алькандр плохо помнит прислугу, окружавшую его в раннем детстве, но таит злобу на кормилиц и нянюшек, которые непонятно почему бросали его, уступая место незнакомым особам: сначала обхаживали, изображали обожание, а потом смеялись над его любовью и пользовались его привязанностью. Разве возможна любовь в раздрае демократии?

Резеда свободна, она личность и пользуется, как принято выражаться, равенством – значит, по аналогии с отдельными законами физики, между нею и им не может быть движения, притяжения, тока. В мире индивидуумов, где всякая иерархия упразднена, нивелировались и те отлоги, по которым от одного существа к другому текли потоки страсти; теперь каждому осталось замкнуться в себе и недвижно наслаждаться отвратительным зрелищем чужого удовольствия.

И всё же бывают с Резедой те восхитительные мгновения, когда от неё остаётся только отрешённая плоть, когда её разрушительная свобода тонет в бессознательности, когда она отдаётся исступлению Алькандра с нежной доверительностью рабыни, в безудержном и свободном полёте фантазии; но именно из-за сущностного противоречия, заложенного в самой сердцевине чувственного удовольствия, но в то же время позволяющего удовольствию достичь апогея, Алькандру не удаётся овладеть и насытиться этими мгновениями восхищённого раболепия; ведь при осаде её беззащитного тела, тяжёлой обезличенной материи, единственным оружием, которое доступно Алькандру, кроме самозабвения и такой же отрешённости собственной плоти, остаётся легковесное оружие воображения. И в минуты, когда тело Резеды обретает свойства сгущающейся тучи и остаётся как есть, без прикрас, воображение Алькандра, проявляя свою болезненную подвижность, растворяет его, лишает материальности и в результате овладевает одним из им же созданных образов или, вернее сказать, той самой тучей.

Или же, представляя в других красках этот невыразимый конфликт, который делает двойственным, но в то же время возбуждает желание Алькандра, придётся сказать, что нежность и презрение, две разделённые составляющие любви, отчаянно устремляются навстречу друг другу и никак не могут соединиться; как в «магическом глазе» некоторых старых радиоприёмников – две светящиеся зелёные капли, которые, соединяясь или сливаясь в одну, заполняют глазок и показывают, что звук вдруг стал насыщенным, но под бессильный кашель далёкого передатчика могут посылать друг другу только мерцающие вспышки, которые, соприкоснувшись, разлетаются и гаснут.

Алькандр думает о цельных и чистых временах рабства, о простом счастье своего предка (деда Сенатора), вдовца, который, отслужив государству, удалился в свои земли и в отдохновении от придворных нарядов, от парижской кухни и манер обрёл корни в родном краю, в своём деревенском гареме: дюжина служанок, шустрых хохотушек, тёрла ему спину в чане с кипящей водой – такие чаны крестьяне Империи использовали для омовений; высокими гортанными голосами служанки хором пели игривые народные песни, в простоте которых было столько мощи! В цветастых платьях, придававших им вид застывших бабочек, сверкая бусами из золота – его подарками за труды, они пили с ним свекольную водку, которую хлещут извозчики в сельских тавернах, и от неё ярко окрашивались их щёки, они болтали глупости и, пытаясь прикрыть их бисерными смешками, подносили ко рту кулачок, словно загораживая путь новым непристойностям. Как чисты были их стенания и слёзы, когда они убили его одной пьяной ночью; они старательно омыли его большое опухшее тело, умерщвлённое ударами кочерги, порванное юными каннибальскими зубками; в деревенской церкви, где по обычаю Империи выставили открытый гроб, священник повёл речь о ретивом коне; а они выли и хулили себя, били кулаками в грудь и валялись, распластавшись, у подножия гроба; некоторые были дочерьми покойного от предыдущих сенных девок. Среди свечей и полевых цветов синюшное лицо барина дышало радостью; в бакенбардах местами запеклись сгустки крови; рядом с ним положили чёрную треуголку и шпагу, инкрустированную бриллиантами, которую император даровал ему за то, что тот подписал кое-какие бумаги.

– О чём ты думаешь? – по обычаю спрашивает Резеда.

– О смерти моего прадедушки.

Алькандр вновь закрывает глаза и продолжает вдыхать ощутимый на плече и затылке Резеды сладкий челядинный аромат.

21

В прилегающий к оранжерее сарай для инструментов Алькандр втихую перетащил пружинный матрац; там гуляют сквозняки и солнечные лучи, а со стороны Виллы постройка защищена колючими джунглями, где редкие растения, вернувшиеся после отъезда садовника в дикое состояние, смешались с крапивой и сорняками, типичными для этих мест. Небольшая дверь, ведущая в оранжерею, через которую Алькандр вынужден входить согнувшись, запирается на ржавую задвижку. В стене, вдоль которой пролегла дорога к карьеру, Алькандр выдолбил два камня для Резеды, и она появляется с дальней стороны сада, чтобы не пользоваться калиткой. Когда её смеющееся лицо возникает в бреши, обрамлённой лоснящимся, почти чёрным плющом, Алькандр протягивает ей руку – и вот единственный рискованный миг: ухватившись за него, она отпущенной пружиной ловко устремляется вверх, заносит на край стены правую ногу, встаёт, слегка наклонив корпус вперёд, а затем спрыгивает в сад, и лёгкий страх ещё сдерживает сумасшедший смех, которым она разразится в объятиях Алькандра.

Время, влага и растения делали своё дело в этом тесном пространстве, сколько бы ни обновлялась штукатурка, и с помощью капризных морских ветров, рвущихся в разбитые форточки, и косых лучей, отражённых в осколках стекла, а ещё растений, упрямо прорастающих в зазорах плохо подогнанной плитки, превратили его в уцелевший после крушения обломок древнего рая; кое-какая ржавая утварь, которую сарай хранит по своему изначальному назначению, напоминает о достославной простоте, окружавшей первых Садовников. Плющ, которым украшен потолок, распространяет сухой горький аромат; над гипсом в разное время года трудилась вода, и теперь на стенах искрятся хрупкие кристаллики плесени.

На импровизированном диване, который Алькандр соорудил среди растений, тело Резеды доступно для созерцания: одежда сорвана против её воли (сама она предпочитает раздеваться выборочно – так практичнее), но без особого сопротивления. Теснота хижины принуждает их к постоянной близости, поскольку, обнажившись, они уже не решаются встать и показаться в небольшом окне, так что Алькандр видит теперь не всё тело своей подруги, но каждый раз какой-нибудь его фрагмент – торс, бёдра, затылок и плечи, – оживающие в волнообразном движении, и нецелостность делает их похожими на абстрактные арабески в непривычной убегающей перспективе и неожиданных ракурсах. Вот почему вместо осмысленного разглядывания он занят этим бесконечным процессом – исследованием Резеды с помощью слепых и утончённых чувств – осязания и обоняния.

То дрожа от нетерпения, то умиротворившись и упиваясь наслаждением от самой неспешности ласки, Алькандр понемногу выстраивает в памяти подробную карту этого тайного континента, накладывая нюанс за нюансом – от ощущения шелковистой холодной гибкости к оттенку снятого молока на фрагменте плоти, которую придавливают его пальцы, или к немного едкому вкусу, собранному у неё на губах, чтобы в конце концов получилось воображаемое нагромождение любимых мест, которые никакой перспективой не соединить в цельную картину: как на тех старинных картах, где обилие конкретных деталей – расположенных рядом, непропорционально, без учёта расстояний, да ещё приукрашенных поэтическими гипотезами и подробностями, позаимствованными у вымысла, так же, как Алькандр приукрасил географию тела своей подруги, – позволяет современному путешественнику распознать лишь символическую композицию, своего рода герб, рассказывающий о стране, которую он посетил.

Сначала дремлющая и зевающая Резеда притворно сопротивляется такому исследованию, заставляя Алькандра не рассусоливать и переходить к делу, но в конце концов уступает, как уступает во всём, если на неё надавить, и чтобы возразить Алькандру, при этом всё сильнее распаляя его, ей остаётся только самозабвенная томность. Не сказать, что она невосприимчива к удовольствию, да и зачем приходить ей на эти свидания, если не ради мгновений придыхания и «трудов», когда судорожно сжимаются и становятся немного пугающими её черты? Но поскольку удовольствие сосредоточено для неё именно в этих мгновениях, то единение, переходы, ожидания, прелюдии и отдохновения, которые Алькандр наполняет столь стремительными и волнующими образами и переживаниями, она воспринимает как бессмысленную и обременительную трату времени. Поэтому она изредка упирается – от скуки, а не из стыдливости; ведь именно безразличие Резеды к обольщению, проявленное в её теле, из которого она не делает тайны, не даёт ей понять, в чём интерес открытий Алькандра; зато Резеда восполняет отсутствие стыдливости обострённым чувством уважения к личности, которое распространяется исключительно на членов её племени, хотя опирается на условную систему, в грубой и трезвой логике которой Алькандру нелегко будет разобраться: если у Лафлёров и правда принято, чтобы девки «гуляли», то это не значит, что мужская половина, хранители чести, не должны награждать их за хождение «на сторону» тумаками; одно настолько связано с другим, что малышку Бузину, на которую пали самые гнусные подозрения, поскольку она не торопилась пускаться во все тяжкие, яростно поколотили в тот день, когда она принесла первый «подарочек»; с самими «подарочками», обязательным атрибутом удовольствия, тоже обращение неоднозначное, хотя принимаются они как нечто само собой разумеющееся; нужно, конечно, спрятать их от мужской половины, иначе отберут и продадут, но и предъявить тоже следует: это спасало Лафлёрш от позорных предположений, будто они позволили себя облапошить, а ещё, если повезёт, отчасти украшало их достоинствами, которые выделяют в обществе личность дарителя. Алькандр будет покрывать поцелуями синяки и кровоподтёки, которые с гордостью показывает ему Резеда, ведь ими она обязана ценной броши – Сенатриса так и не сможет объяснить, куда та подевалась, а значит, жадность и честь братьев Резеды были удовлетворены.

Хотя Алькандру нелегко «повторить подарочек», он испытывает блаженство, обшаривая ящики Усопшей и заброшенные уголки Виллы ради Резеды, даже если большинство сокровищ, которые он принесёт, она отвергнет, назвав «старьём», которое стыдно показать племени; неприятно, конечно, что безразличная к нежности Резеда судит о его любви, только соотнося её с украшениями, которые Роза, старшая сестра, вытягивает из кузнеца, зато Алькандр видит в этом сравнении начало отношений, признание хотя бы потенциальной роли, которая может быть отведена ему в общественной системе клана Лафлёров, а значит, в воображении Резеды.

Между тем он всё чаще вынужден приходить на свидания с пустыми руками, однако, даже тогда не замечает, чтобы нетерпение нарушало покорную томность Резеды; не уставая требовать от него всё, что положено, по её представлениям, Резеда не намерена подталкивать падающего, не пытается каким-нибудь образом его шантажировать; любовь и тумаки она принимает одинаково: как трава пробивается между двумя плитками в сарае и тянется к дневному свету, хотя природой ей не дано даже на миллиметр изменить неудобное место, где гнездится ветер, так же и Резеде не пришло бы в голову изменить свою судьбу – до того дня, конечно, когда более сильная рука, более властная нота в голосе не оборвут эти свидания, и тогда она уйдёт так же молча, невозмутимо приняв то, что не планировала и не предусматривала.

Шипы стыдливости и кокетства утрачены, и доступность притупляет желание Алькандра; постепенно всё приходит к тому, что от удовольствия, которое он черпает в обладании Резедой, не остаётся и следа, пока тянутся часы ожидания и воспоминаний. Развалившись на диване в сарае, он устраивает «отдых набоба» [25]25
  Набоб – титул старинных правителей Индии; с конца XVIII в. так стали называть людей, разбогатевших в колониях, в т. ч. в Индии, а позднее – просто быстро разбогатевшего человека.


[Закрыть]; окружающие его растения создают невнятный рисунок персидского ковра; Резеда, неосязаемая, сладострастно вписанная памятью в освещённое пространство, где воображение нарисовало карту её тела, отражается в сверкающих осколках стекла и украшается букетами и гирляндами из райского сада, пробуждая желание – едва уловимое и полное нежности, пока шорох плюща, стук упавшего камня, учащённое от бега дыхание не сообщат, что явилась настоящая Резеда; нежный образ отдаляется, развеивается, улетучивается под буйным натиском стойких ароматов реальности. Столкнувшись с грубо-первозданным явлением, заслонившим ему весь вид, Алькандр тщетными усилиями попытается растворить в текучести образов эту непроницаемую безвольную массу; закрыв глаза, он будет призывать венценосную Еву, которая только что была здесь, вновь спуститься в его объятия. Но гармонию, которую фантазии поначалу удавалось внести в его чувственные впечатления, силой не вернуть; и перед закрытыми глазами Алькандра проносятся лишь устрашающие образы, возникшие из прикосновения к потной коже, из ощущения телесной тяжести на затёкшей руке и удушливого, полусдобного запаха брильянтина. Тогда, закрыв глаза, Алькандр станет призывать из темноты Мероэ, нимфу небытия: ему хотелось бы усилием безудержной воли и пылкой души соединить в одной настоящей любви разобщённые порывы сладострастия и поклонения; но перед ним, фрагментами возникая из мрака, является неверный и кощунственный образ Мероэ во плоти, от которого он с отвращением отворачивается, чтобы не очароваться коварным и обольстительным взглядом. Алькандру не удалось вселить душу в простоту и томность Резеды, и он плачет оттого, что смог облечь чистоту небытия Мероэ только в похотливую гнусную плоть. В тот день, покорившись гневу, всплески которого ещё как будто слышатся у него за спиной, понурый Алькандр покидает объятия Резеды и потемневший сад их свиданий.

22

В полночных сумерках, бесстыдно разрывая тишину, в которую кутаются тесные улицы и запертые дома, три девицы Лафлёр решительным шагом спускаются к окраине. Субботним вечером от выхода из кинозала на Гран-рю до паперти собора недолгое бурление: поток зрителей разносит обрывки кадров как закваску, на которой будут взрастать их сны.

Но если дочки старьёвщика – Роза, которая живёт с кузнецом, Бузина по прозвищу В-задке́-пищалка (воспитанная, кстати, монашками) и младшенькая, дурочка Резеда, которую считают самой порочной, – умудрились сберечь для субботнего вечера несколько монет и вышли прогуляться девичьим междусобойчиком, они обязательно что-нибудь отчебучат и при их-то славе ещё больше опозорятся.

Уже во время сеанса Алькандр, как заколдованный, то и дело поглядывал в тёмный угол, откуда доносилось их кудахтанье и непристойные фразочки; теперь, стоя в воротах на крутой каменистой улице, которая спускается к окраине, он смотрит, как они приближаются, держась за руки и размахивая ими высоко над головой, пинают камушки, запуская их в сторону тротуара и домов, и хором выкрикивают ответы на единственный вопрос Бузины, которая во всё горло орёт:

– Что за вонь?

– Идёт козёл.

– Что за вонь?

– Идёт…

Так, ритуальным маршем, который изредка нарушается яростным стуком ставен или беспомощным возмущением спящего, вышагивают под это ночное негодование наши образчики естественной истории.

Они несут с собой «благую весть» в маленькие окраинные кафе, где под рюмку или остроумное словцо всегда подберётся компания, а иногда встретится какой-нибудь пьяный крестьянин, решивший после базарного дня пошататься по городу с кошельком, ещё пухлым от деньжат, вырученных за свинью.

Алькандра, спрятавшегося в тени, сковало от болезненного желания; сначала он связывает свою ревность с обстановкой полутёмного кафе, с мужланами, которые будут смешить Резеду, с их недвусмысленным рукоблудием, на которое она тут же откликнется, хотя от его ласк даже не шевелилась; но скоро Алькандр поймёт, что на самом деле, подобно грустной музыке, эта болезненная и одновременно зачаровывающая ревность относится не к персонажам или обстоятельствам из жизни Резеды, но к её жизни как таковой, к её независимости, к тому, что вне пунктирных появлений, начало и конец которых зависит от него, Резеда сохраняет способность материализоваться наперекор силе его грёз, и этой ночью как раз доказала бесплодность его усилий, когда, не видя его, позволила застать себя с поличным в реальности.

23

Розовый куст на могиле Любезной Покойницы, который Сенатриса посадила по осени, украсился двумя багровыми цветками. Маленькое больничное кладбище, погост бедняков и актёров, впитало своими камнями и зеленью весь жар июльского солнца; мерцают кремнием освещённые дорожки. Растительность, распустившись, вливает свои запахи в неуловимый аромат душ. Сквозь стрекот сверчка и жужжание пчелы медленно улетают вверх нежные-нежные звуки скрипки.

Сидя на краю надгробия, опершись рукой о лейку, Сенатриса вбирает зной. Как растение раскрывает солнцу свои листья и под ласками лучей расточает драгоценный аромат, обнажая своё существо, так же и Сенатриса, разбитая после ходьбы, прополки и поливки, даёт зною пропитать свои старые кости и будто аурой, обволакивающей её неподвижную фигуру, окружает себя флёром медленно струящихся мыслей о жизни, к границам которой она здесь прикоснулась.

Благодетельницу положили в могилу и высекли вполне прозаичное имя, которое оставалось за ней только в актах гражданского состояния; а ещё две даты, тире между которыми стремится преодолеть бездну любви и музыки, стискивают её смертное существо безжалостнее, чем стенки гроба. И всё же она вырвалась из этой нелепой ямы, восторжествовав над печальной конечностью вещей, она повсюду в этом саду – парит в благоухании роз и беседует с Сенатрисой голосом подземельных гармоний. Нет нужды в уязвляющей выверенности слов; вполне достаточно передавать друг другу по воздуху неуловимую пыльцу, которую выделяют две бессмертных души, когда июльское солнце заставляет их раскрыться перед неизвестностью. Нет между ними никакого расстояния; и близкая дата, выбранная, чтобы обозначить Любезной Покойнице срок окончательного ухода, если, конечно, следует отмечать датами фундаментальные деяния вечности, разве не стала днём Благодеяния с большой буквы, а посему, разве не в тот день, покинув потаённый мир, лежащий в границах небытия, Усопшая преобразила совершённый грех, озарила прошлое новым смыслом и с этого момента заняла действительное место в беспорочной ткани бытия? Поэтому в тайном порядке, незримо задающем очерёдность явлений Вечности, последняя дата назло всем актам гражданского состояния должна предшествовать той, которая якобы определяет её появление на свет; ведь год, указанный первым, оставил Сенатрисе феерические воспоминания: ей было пятнадцать, и она была без ума от садовника в их имении, который научил её сажать розы; могло ли Провидение устроить так, чтобы она освоила это искусство, не будь Благодеяние, которому она воздала дань, воспользовавшись своим умением всего раз в жизни, отныне и вовек запечатлено на умопостигаемых небесах?

Недавно рядом с дорогой могилой вырыли свежую яму; сваленная горкой у края глина периодически сваливается на тёмное дно. Пройдёт несколько месяцев, а может, несколько дней, и Сенатриса появится в этом саду тишины, чтобы составить компанию своей незнакомой подруге; так осуществится непреложный закон, для которого суетливое время часов и календарей – лишь искажённое отражение: прошлое покойной стало будущим Сенатрисы. Полуденное солнце нещадно палит; камни и растения источают новые мысли, переливчатые и мягкие, явственно умиротворяющие.

Если будущее одной – это прошлое другой, что же есть прошлое первой со всеми скорбями, жестокостью и отчаянием? Осторожно, в едва слышных звуках скрипки, Крушение, Большая смута, Изгнание избавляются от оболочки бессмысленности и страдания и растворяются, становясь такими же невесомыми знаками, как запахи и игра света в этом саду; и уйдя от встречи с необратимостью, обретают значащую полноту, дарованную вечностью. Мистическим голосом багровой розы душа любезной Покойницы разговаривает с Сенатрисой и учит её освобождаться от времени.

24

Вдова Ле Мерзон отшатнулась при появлении гостьи; всегда такая «приличная», Сенатриса проходит в гостиную в замаранных глиной башмаках и вместо привычной сумки тащит лейку. Только на следующий день внезапно прояснится смысл, скрытый в её пугающих пророчествах и блуждающем взгляде: ведь на следующий день, предвещая беду, покинет городок походная кухня.

25

Походная кухня, поставленная под липами Поросячьего рынка, единственная напоминает Алькандру о том, что где-то война. Четыре усача, одетые в серо-голубое, хлопочут вокруг этой кухни и, очевидно, сами потребляют весь провиант, поскольку иного войскового соединения в округе нет. От крестьян на рынке причину своего пребывания здесь они скрывают; хотя смуглая кожа, тулузский или гасконский акцент вызывают подозрения у самых любопытных. Зато у этих парней есть задача: демонстрируя жителям городка главные символы войны – форму, огонь и стальные механизмы, – будить мысль, которая затушевала бы неподвижную повседневность.

Но вот зловещий гром услышали и в маленьком городке; сначала он раздавался над Норвегией, а затем и ближе. Алькандр пойдёт на бульвары смотреть, как проезжают английские солдаты; они розовощёкие и свежие, и спокойно сидят в своих новых грузовиках; раздают ароматные сигареты, которые наверняка и сами покуривают втихаря. У них есть свистки. Они возвращаются на суда, и все думают, что произошло нечто непредвиденное.

Настала эпоха радио; громкоговоритель, установленный на Гран-рю, в один и тот же час собирает группку горожан. Алькандр сопровождает мать в кафе-бакалею, где все слушают новости под звон ножей: семья бакалейщиков заканчивает ужин. Сообщения противоречивые и более чем невразумительные; заканчивается всё «Марсельезой», которую Сенатриса слушает, встав навытяжку; бакалейщики, не переставая жевать, круглыми глазами поглядывают снизу вверх на высокую неподвижную фигуру.

Великое чувство свободы захлёстывает Алькандра, когда в прозрачных сумерках летнего дня он возвращается на Виллу, держа мать под руку. Немцы прошли намного восточнее городка; и на этой территории, отрезанной от Парижа, отрезанной от всего, пусто и ни души. Значит, думает Алькандр, ночью, которая сейчас опустится на бокаж, на овраги, на шорох в изгородях и деревьях, отменятся все ограничения, наложенные светлым временем суток; и в этом избранном, чудесным образом опустевшем месте начнётся короткий, но буйный разгул героизма, ночное действо новых шуан, которые до утра сбросят ненавистные буржуазные кандалы. Подходя к Вилле, он пропускает через себя обрывки видений, наивных, затаённых с детских лет, которые, ожив на мгновение, теперь засияли по-особому: цвет формы, дым пушек, лунный свет, озаряющий засады и кавалькады.

На следующее утро походная кухня исчезла с Поросячьего рынка.

26

Прежде всего поражают их внезапно удлиннившиеся носы: шесть-семь острых взрослых носов на раскрасневшихся лицах выполняют па хореографической миниатюры – туда-сюда, как курицы клюют по зёрнышку. Жан Ле Мерзон и ещё несколько товарищей, оставшихся в городке после окончания триместра, взбудоражены грандиозными спорами. Они ходят взад-вперёд по центральной аллее общественного сада, садятся у пруда, швыряют в него камушки, не переставая говорить, снова встают и куда-то идут всей гурьбой. Рыбаки с побережья готовы доставить юных добровольцев в Англию через острова; завтра наверняка здесь будут немцы. Обсуждают, каким окажется исход войны; Алькандр, которого Ле Мерзон назвал идиотом, когда тот поделился с ним своими восторгами, слушает в стороне; он знает, что ему не позволено придавать форму тому, что его волнует. У юных парижан, которые раньше открывали рот, только когда распевали похабные песни и обсуждали экзамены, вдруг сделался серьёзный вид, и голоса стали, как у папаш.

Совсем о другом идёт разговор, пока Алькандр провожает Ле Мерзона; не смог он бросить его в этот вечер, несмотря на исключительно взрослый снисходительный тон, который внушили его товарищу обстоятельства. Они доходят до Замка, мерят шаги взад-вперёд по гравию, такому же скрипучему, как нотки в голосе Ле Мерзона при его самых резких заявлениях. Алькандр не знает, как отвечать на его суждения об исходе войны, выстроенные в логическую цепочку, как будто они решают задачку на школьном дворе. Он рассматривает «адамово яблоко» своего товарища: как набух у него кадык, – в нём явно сосредоточилась суть той ответственности, о которой он сейчас говорит. Но по-настоящему важно то, что сейчас опьяняет мысли Алькандра: ночная переправа к островам на рыбацкой лодке.

– Тебе, старина, нечего терять, – внезапно заявляет младший Ле Мерзон, – ты вполне можешь отчалить.

– А… ты?

– Я? – сейчас у Ле Мерзона тот жёсткий тон, который сохранится до конца жизни. – А что я? У меня экзамены и… – широким жестом рука обводит луга, простирающиеся до фермы, скрипучие садовые аллеи, покрытый глициниями фасад – … ну да, это всё надо сберечь.

Опускается ночь; маленькие глазки теперь стали цвета глициний; кончик носа в бледно-розовых прожилках окончательно принял форму, характерную для зрелого возраста.

27

Сенатриса вытащила валета треф. Проходя вдоль портала Виллы, Алькандр видит у входа высокую фигуру: кто-то церемонно целует ручку; монокль на конце шнура гротескно вторит движению тела.

Чтобы добраться из Парижа, барон де Н. воспользовался всеми средствами передвижения; последние этапы пути были проделаны пешком, бодрым гренадерским шагом. Добрую часть ночи в полутьме большой студии он будет рассказывать, как воевал в Норвегии; лёжа на животе рядом с ножками его кресла и подперев руками подбородок, Мнесфей, у которого горят глаза, умоляет взять его в Англию.

– Слушайте, мой лейтенант, – перебивает Алькандр, который приготовил кофе на кухне, – это ведь не наша война.

Он продолжает разговор, который начал с самим собой.

– Своей войны у нас больше не будет, – отвечает барон. – Пора сказать своё слово в войнах, которые ведут буржуа. Конечно, если мы этого хотим. Каждый из нас по-своему может исполнить клятву. Я не привык марать бумагу…

28

Вы опустили глаза, Кретей.

29

– Мы поклялись никакое дело не защищать, так ведь?

Алькандр не отступает, он колеблется, хочет себя убедить.

– Речь не о том, чтобы отдавать всего себя. Я даже советую вам воздержаться, если вы испытываете хоть малейшее сочувствие к одной из сторон; не нам умножать жестокость этой партизанской борьбы. Вас, Алькандр, я прошу только обеспечить нам переправу.

Алькандру приходится несколько раз выходить, чтобы сварить кофе; затем он сворачивается в клубок на стуле, притворяется, будто дремлет, и вскоре действительно начинает дремать. Проблески молочного света возникают среди чёрных силуэтов сада, когда он открывает глаза. Барон, вопреки своему обычаю, оказался словоохотлив. Обычно он резок и уверен в себе, но сегодня вопросы Алькандра, кажется, его смутили; он решил объясниться и оправдаться. Вот что осталось от этого рассказа, который Алькандр, устроившись на стуле, отрывочно слышал сквозь сон и воссоздал не без помощи воображения.

30

– Невозможно упрекнуть меня в том, будто я любил что-то иное, кроме долга, – сказал барон. – Хотя… так и есть, ведь долг не требовал страсти, только убеждённости. Однако, думаю, я испытал прилив нежности, когда то во мне, что обыватели назвали бы холодностью или жестокостью, достигло апогея.

Путь нашего отступления пролегал через Нижнеземье. Нам предстояло взорвать все мосты, уничтожить редкие склады с продовольствием. О боях не могло быть и речи: отовсюду лезла всякая сволочь, мы бы увязли, нас задавили бы числом. Большее, на что мы надеялись, это задержать возникновение банд, в которых начинали верховодить эмиссары, прибывшие из столицы; это облегчило бы перегруппировку у границы остатков армии и бегство эрцгерцога за границу. Миссия, презренная для солдата.

Странный край это Нижнеземье: несколько прямых размытых грязью дорог соединяют три гарнизонных города – это всё, что нам было известно; штабные карты чертили ленивые офицеры с богатой фантазией, которые явно не отважились продвинуться вглубь территории. Стоило нам выбрать один из путей, маршрут которого они додумали, и мы тут же заблудились среди легенд и болот. Редкие деревни производили странное впечатление разрухи и упадка: казалось, что бревенчатые дома, поставленные как придётся вокруг вонючих прудов, пожираются гнилью и лишайниками. Обычно внутри оказывались онемевшие от страха старухи и полуголые дети с хилыми плечами и вздутыми животами; мальчики и девочки, бритые, чтобы не завелись вши, не сводили с нас неподвижных и бессмысленных глаз, красных от подцепленных на болотах болезней. Добавьте к этому отвратительный говор, непонятный для выходцев из центра: в результате мы так ничего и не вытянули из нескольких крестьян, которых с трудом выгнали из лесных укрытий, где они схоронились, прихватив поросят и сено, подальше как от имперцев, так и от смутьянов.