Текст книги "Страна мыслителей"
Автор книги: Сергей Редькин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 3 (всего у книги 22 страниц)
затуманенным взглядом комнату и думаю: “Да и комната у тебя, похоже. тоже маленькая!”
– О чем это вы? Я что-то не поняла.
– Да так, к слову пришлось.
–Кстати, к слову, зашел вчерась ко мне водопроводчик Вася, да вы его тоже знаете, высокий тaкoй, импозантный, в соседнем ЖЭКе работает. Зашел значит, и говорит: “Тетя Паша, одолжите, пожалуйста, десять рублей до получки.” А я ему и говорю: “Ты. Вася сначала садись, покушай, а
потом можно будет и о делах поговорить.” Ну он, конечно, не отказался, он ведь такой вежливый. Сидит, значит, и кушает. А тут Бобик наш с улицы пришел и первым делом сразу же на кухню, а там уже Вася. Ну Бобик и взглянул на него чуток по-хозяйски. Понял это Вася, а как понял, так сразу и спрашивает: “Чего это, тетя Паша, ваш пес так недобро на меня смотрит’?” “А, не обрашайте внимания. – говорю. – он всегда так смотрит на тoгo, кто ест из его миски.” Taк глупый Вася выскочил из моей квартиры кaк ошпаренный, начисто забыв, что пришел просить десять рублей.
– И правильно вы его, с мужчиной чем строже, тем он становится лучше! Я вот тоже иногда своему говорю: “Если ты, козел, настолько дуpнoй, что простых вешей и тех не запоминаешь, не стесняйся записывать, я-то ведь записываю!
– И что он’?
– Кажись понял. Во всяком случае , теперь всегда носит с coбой бумагу и карандаш.
– А со мной, ну, прямо беда какая-то: когда утром я слышу звук будильника, мне кажется, что в меня выстрелили!
– И вы, конечно же сразу, вскакиваете.
– Что вы, лежу как убитая!
–Да, это, без сомненья плохо. А вы npoбoвaли к доктору?
– Нет еще.
– И не надо. Заболел у меня как-то муж. Ну, вызвала я доктора. Пришел, значит он, осмотрел больного, выписал необходимое лекарство да и ушел восвояси. А лекарство, заметьте дорогое. Стал принимать муж это лекарство, а оно и не помогает. Расстроилась я, прибегаю в поликлинику, нy и к этомy вpaчу. Так мoл и так, говорю, доктор, подскажите, что делать, моему мужу стало хуже. “Неужели и пиявки не помогли’?” – удивляется доктор. “Простите но он cказaл, что больше их есть не может.”
– И что доктор?
– Выпал в осадок.
– А им, врачам, всегда смешно. Можно подумать, что они сами никогда не болеют. Я вот тоже пришла как-то к одному на прием и говорю ему: “Доктор, у меня сильные боли между лопатками, помогите, пожалуйста.” А он мне: “Вы, наверное, многo курите’?” Я ему: “Нет, я совсем не курю, более того, я даже не пью.” Подумал он немного, да и говорит: “Ну, тогда вы, наверное, злоупотребляете мужчинами??” “Что вы, – говорю,-доктор, я кроме мужа ни с кем.” Тогда я не знаю, в чем дело, – обижается доктор. – это у вас, повидимому крылья начали расти.”
– Ну и хамло. Я вот на npошлой неделе тоже столкнулась с таким. Еду я в троллейбусе, давка – жуть. Держусь из последних cил за какого-то мужчину, а он мне, поганец нетерпеливый, неуспели мы проехать и трех остановок, сердито так заявляет: “Женщина, вы еще долго будете держаться за меня’?” Пришлось проглотить и обратить все в шутку, сказав, что я не знала, что он собирается выходить..
Прасковья Абрамовна смотрит на часы.
– Ой, простите. Софья Давыдовна, но мне уже пора, надо ужин готовигь, а то , дочка с внучкой скоро придут.
– Да и мне уже надо идти, Прасковья Абрамовна, внук наверняка, уже проснулся, кушать требует. Надеюсь, мы с вами еще не раз свидимся.
– Дай то Бог!
Обе встают и уходят.
12.05 91 г.
И НА СТАРУХУ БЫВАЕТ ПРОРУХА
Персональный пенсионер всесоюзного значения Иван Моисеевич Петров, до женитьбы Блюкменхагер, отложил в сторону журнал, крякнув, допил оставшийся в стопке коньяк и, качая головой с явно недовольным видом, отправился смотреть программу «Время». Включив телевизор, Иван Моисеевич внимательно уставился в амбразуру экрана. Интересно, чем же его -порадуют на этот раз. Иван Моисеевич был явно не в духе. Статья в журнале повергла его прямо-таки в шоковое состояние. Еще бы, ведь в ней: говорилось, о том что все беды в гоcударстве, случившиеся за пять лет перестройки, произошли всецело по вине евреев. И хотя Иаан Моисеевич числился русским, он всегда симпатизировал евреям. Однажды он даже чуть не женился на еврейке. Итак, Иван Моисеевич уставился в телевизор. Поначалу передача ему нравилась. Еще бы, передавали международные новости и, как водится, это был сплошной боевик. Но когда перешли к событиям внутри страны, настроение Ивана Моисеевича, начавшее было улучшаться, снова ухудшилось.
Причем похоже ухудшилось, увы, окончательно. Да это было и неудивительно, ибо говорили лишь о перестройке, и каждый новый сюжет кричал о каком-нибудь очередном достижении. Наконец, Иван Моисеевич не выпержал. Со словами «какие к черту достижения, окончательно все развалили», он прямо-таки вырвал шнур из розетки. Сказать, что в этот миг Иван Моисеевич был зол, это значит
вообще остаться безмолвным. Нет, в этот миг Иван Моисеевич был просто невменяем, а это обычно не сулило ничего хорошего. Уж кто-кто, а родные об этом кое-что знали.
Пссле первого потока свирепых фраз по поводу перестройки, а заодно и в адрес правительства, жена Ивана Моисеевича спряталась в ванной, а после второй его тирады и теща заперлась в туалете. Но, как говорится, ничто в мире не вечно, и даже Иван Мсисеевич, наконец пришел в чувство, а придя в чувство, как водится, успокоися. Успокоившись, Иван Моисеевич хмуро взглянул по сторонам. Осмотревшись и, по-видимому, о чем -то заодно и поразмыслив, Иван Моисеевич как-то поежился . Да, натворил он дел. Хорошо еще; что теперь не те времена, а то быть бы ему уже завтра в какой-нибудь кутузке или того хуже. Надо бы покурить, решил он, а заодно во время перекура все и обдумать.. Как говорится, чем черт не шутит. Курил Иван Моисеевич в этот раз на редкость долго, сильно старался. Не хотелось ему, персональному пенсионеру, ударить в грязь лицом. Но как ни старался Иван Моисеевич, а придумать что-то дельное так и не сумел. Расстроился Иван Моисеевич; да делать нечего. Без совета пожалуй ему не справиться. Но к кому обратиться за ним . К теще? Нет, та не поможет. Теща, на то и теща, чтобы только вред наносить. К жене? Тоже нельзя. Жена, хоть и жена, но ведь она тещина дочь. Так что, одним словом,
положение безвыходное, хоть волком вой. И тут
Ивана Моисеевича словно осенило, а если зайти к
соседу? Тот хотя и гад, но человек не глупый, да
и хитрый, пожалуй. Такой может и посоветует что.
Только как к нему подступиться? Не скажешь же
ему, выручай, мол. Не поможет, и ведь из гадости
своей, чего доброго, еще и навредит. А подступиться надо,
не пропадать же ему, Ивану Моисеевичу, пенсионеру всесоюзного значения. И Иван Моисеевич открывает бар, со вздохом берет бутылку армянского коньяка и, надев шляпу, выходит на лестницу, и звонит в дверь квартиры напротив. На звонок открыаает усатый парень, лет тридцати.
– О, кого я вижу, Иван Моисеевич, – весело басит парень, – заходи, гостем будешь.
– Привет, сосед, – говорит Иван Моисеевич и, передавая бутылку парню, проходит в квартиру.
– Ух ты, армянский, – еще гуще басит сосед, теперь в его голосе к веселым прибавляются и теплые нотки. – Ну, ты человек, Иван Моисеевич! – Парень восторженно похлопывает Ивана Моисеевича по плечу.
– Скажешь тоже, – отшучивается Иван Моисеевич, проходя уже в комнату. Поначалу пили молча. Иван Моисеевич обдумывал как бы ему начать, а сосед просто не хотел начинать первым. Наконец, Иван Моисеевич решился. Время поджимало, да и бутылка пустела что-то подозрительно быстро, а ведь пришел он сюда отнюдь не пить.
– 3наешь, – начал Иван Моисеевич, – я вчера разговаривал с одним армянином, похоже из бывших боевиков. Так вот, он сказал, что все беды в нынешней перестройке происходят только по вине евреев. – При последнем слове Иван Моисеевич поднял глаза и проницательно взглянул на соседа. Тот в это время опрокидывал очередную стопку. Но сосед и ухом не повел. – А ты как думаешь? – несколько задетый равнодушием соседа продолжил Иван Моисеевич.
– А мне-то что, – сосед, казалось, был не расположен беседовать.
«Вот сука, – пронеслось в голове Ивана Моисеевича, – разговаривать не хочет, а пить зa мой счет не отказывается. Хоть бы поперхнулся что ли.» Но вслух, однако, сказал миролюбиво, хотя и настойчиво: «Нет, ты все же ответь, кто по-твоему виноват: евреи или все-таки правительство?»
– Кто-кто, заладил одно, словно попугай, рявкнул сосед, – а ежели никто не виноват.
–Нет, так не бывает, – не унимался Иван Моисеевич.
– Ну, ладно, черт с тобой, – сдался сосед, – я думаю, что во всем виноваты евреи.
– А правительство? – поспешил вставить неугомонный Иван Моисеевич, и при этих словах глаза его подозрительно забегали.
– А правительство само собой, ведь в нем сплошь и рядом одни евреи. Говорят, что и сам тоже их человек.
– Ну, это, брат, ты загнул. Евреи, они, конечно, молодцы, но что бы заправлять всем, нет, это уж слишком!
– Слишком, слишком, – разозлился сосед, – много ты в этом понимаешь. Я тебе откровенно скажу, хоть ты и пенсионер всесоюзного значения, короче говоря, уважаемый человек, но в политике ты ни хрена не смыслишь, уж поверь мне. Да и вообще, что ты так за евреев заступаешься? Ты то сам, кажись, русский. Что тебе евреи? Пекся бы лучше о своих, ведь хуже русских никто не живет.
– Э, – Иван Моисеевич аж заерзал на стуле, – русский-то я, русский, но и евреи тоже люди. А Господь что говорил? Господь говорил, что человек человеку товарищ и брат. Вот так-то парень.
– Говоришь, товарищ и брат, что-то ты темнишь Иван Моисеевич. Признавайся лучше, на Израиль работаешь или на кого-то еще?
– Ну, ты и шутник, давай-ка лучше выпьем еще по одной. Кажись, в бутылке ровно на заход осталось.
– Ты мне зубы не заговаривай, не на того напал. Я хоть и выпил, но, не в пример тебе, покамест, все соображаю. Да и дело свое я туго знаю. Вот доложу куда следует, будешь знать. Думает, если он уважаемый – человек, то ему все дозволено. Нет, шалишь, никому не позволим, никому. – На
последнем слоге сосед одобрительно икнул и уставился на Ивана Моисеевича налитыми кровью глазами.
Видя такую картину и поняв, что дело может принять совершенно неожиданный оборот, Иван Моисеевич не на шутку разволновался, а может даже малость и испугался. И все же не привык он отступать перед трудностями, и поэтому, яростно перекрестившись в глубине души, как водится, на счастье, Иван Моисеевич сам смело бросился в атаку.
– Доложишь, говоришь, изверг. Врешь, не доложишь, кишка тонка, а вот я-то непременно доложу, все доложу, как есть. Как ты, молодой да дюжий, меня, старого да немощного, коньяком поил, спаивал, значит. Да речами провокационного характера смущал, вербовал, значит. И фамилия твоя совсем не Федькин, а скажем Федькинштейн.
– Ты чего мелешь то! – теперь уже и сосед не на шутку испугался, – я хоть, скажем, и не совсем Федькин, может даже и Федькинштейн, но я никакой не шпион, я обыкновенный советский гражданин.
– А это мы предоставим выяснить следователю, уже совсем нагло перебил его Иван Моисеевич. Бедный сосед, на нем в этот миг и лица-то не было.
– Слушай, Иван Моисеевич, может договоримся? -тон соседа из рычащего стал почти скулящим.
– А что мне с тобой договариваться? – совсем расхрабрился Иван Моисеевич, – не мне ведь решать, мне-то что. – И Иван Моисеевич решительно направился к вкодной двери. Сосед, заискивающе подпрыгивая, засеменил за ним, но Иван Моисеевич тверд был в своих убеждениях и не обращал на соседа никакого внимания. Схватившись за дверную ручку, Иван Моисеевич победоносно взглянул назад, стремясь даже этим прощальным взглядом утвердиться над соседом. И тут вдруг случилось то, чего Иван Моисеевич хотя и ожидал и боялся, но в неизбежность чего ему так не котелось верить.
Короче, сосед, не выдержав нахлынувших на него переживаний, подскочил к Ивану Моисеевичу и, оторвав его от двери, прижал всей тяжестью своего «могучего» корпуса к стене.
– Ах, ты, стручок, – забрызгал он слюной на лысину Ивана Моисеевича, – никуда ты не пойдешь. Отсюда тебя могут только вынести, да и то лишь вперед ногами. – При этих словах сосед снова значительно тряхнул Ивана Моисеевича. От этой встряски в груди Ивана Моисеевича что-то прямо-таки оборвалось.
– Пусти, не то точно угробишь, – взмолился Иван Моисеевич. – Я хоть и старый, но жить еще хочу.
– Вот и живи себе на здоровье, да за одно и другим жить не мешай, – ухватился сосед за дельную мысль Ивана Моисеевича.
– И все-таки, я подумаю, – заартачился было Иван Моисеевич. Он был хоть и добрый, но чертовски упрямый старикашка.
– Я те подумаю, – и сосед еще раз тряхнул Ивана Моисеевича, в груди которого снова что-то оборвалось. И снова он взмолился: «Пусти.» Но сосед и не думал уступать.
– Ежели свое обвинение обратно возьмешь, то пущу, – не унимался он, – ежели нет, то смотри. И он хотел было вновь тряхнуть Ивана Моисеевича, чтобы тот побыстрее думал, но тот и сам уже понял, что лучше покориться и быть живым, чем пасть в угоду упрямству, пусть даже и геройской смертью.
– Берру , берру, – задушенно пискнул он, -уже, и пошутить нельзя, этакий нервный ты.
– Я не нервный, я осторожный, – уже совсем миролюбиво рявкнул сосед, выталкивая Ивана Моисеевича за дверь.
Очутившисъ на площадке, Иван Моисеевич малость передохнул для обретения равновесия. Хватка у соседа была поистине львиная. 3атем он осторожно вошел в свою квартиру. Жена и теща уже спали. Включил ночник, разобрал кровать, разделся, залез под одеяло и погрузился в размышления. Ну и дела, это надо же, как все обернулось, а ведь прежде он бы лихо справился с подобной задачей. Эх, старость, старость. Ну, да ладно, впредь буду умнее. Видно не зря говорится: век живи – век учись. С этой мыслью и заснул Иван Моисеевич, точнее забылся тревожным сном. И снилось Ивану Моисеевичу, что арестован он, и обвинен в подстрекательстве по доносу соседа своего, работника КГБ. И не видать ему, Ивану Моисеевичу, ни пенсии своей всесоюзного 3начения, ни супруги своей ,незабвенной Деборы Ивановны, ни тещи своей, уважаемой Марии Лазоревны. А видать ему, Ивану Моисеевичу, отныне только небо в клеточку.
А в ту пору, как маялся Иван Моисееевич в своем тревожном сне, в квартире соседа и не думали ложиться спать, а сам сосед сидел за своим рабочим столом и писал. Писал рассказ о том, как поспорил он с соседом своим , Иваном Моисеевичем и как победил он его в споре их решительном. А закончив писать , крякнул сосед. Крякнув, положил рассказ в конверт, а положив, запечатал его сургучом и отправил тот конверт. А куда? Догадаться не трудно. Отправив конверт, сосед лег спать, а улегшись, тотчас погрузился в сон, безмятежный сон праведника.
20.04.90
ПОБЕЖДАЕТ ЛИШЬ СИЛЬНЕЙШИЙ Гулял я как-то в выходной. Я люблю побродить в одиночестве, подышать, так сказать, природным воздухом. Во время таких прогулок я захожу обычно в Екатерининский сад. На скамеечке посидеть, да на людей полюбоваться. Очень мне нравится смотреть на то, как там играют в шахматы на деньги. Страсти так и кипят. То морду бьют кому-то, то из кого-то выигрыш вышибают. А в этот раз, даже досадно, все чин-чином, никакого побоища, только матом друг друга кроют, да и то как-то беззлобно. Сижу я и, раз такое дело, скучаю. Даже в сон потянупо, прикимарил я малость. А что же еще прикажете делать, раз жизнь такая неинтересная.
Дремлю я, сладко дремлю, и вдруг сквозь дремоту слышу, как грубый мужской голос говорит кому-то: «Шалишь, парень, сейчас как тресну. А ну, живо гони монету». И как нахальный детский голосок нагло отвечает: «Держи карман шире, паскуда. Сыграем по новой». «Ну, погоди», – ревет грубый голос. И тут я слышу любимый мной с детства звук затрещины. Тут уж я навостряю уши. 3атем я слышу звук еще одной оплеухи. Детский всхлип, вслед за ним сердитое сопение и, наконец, дребезжащий от обиды, все тот же нахальный детский голосок произносит: «Все равно не дам, драться буду, но не дам. Тут дрема моя отчаливает также внезапно как и пришла и я открываю глаза. А ведь это интересно. И я спешу поглядеть, чем же все это кончится, ведь я любознательный. «Дашь, дашь, – еще пуще ревет мужик, – а не дашь, совсем шею отверну». И при этом прямо-таки тянет руки к мальчонке. Серьезный, видать, дядька, слов на ветер бросать не любит.
А мальчонка, стручок этакий, лет двенадцати, хоть и отскакивает, да, видать, не боится дядьки. И не топько не боится, да еще и обидными словами: обзывается. Нехороший, видать, мальчишка, надо бы дядьке его как следует проучить. При этой мысли я откровенно радуюсь, но как всякий советский человек тут же стыжусь этой, чего уж там_ крутить, постыднoй мысли. Это же ребенок., а как известно, детей грех обижать. Детей учить надо, но учить, увы может далеко не каждый. И я спешу на помощь дядьке, ведь и я тоже люблю учить и, мне кажется, я умею это делать. Подхожу я к ним и говорю, сурово так говорю: «Эй, пацан, чего хамишь старшим, знаешь, что за зто бывает?
И показываю парнишке еще один кулак . Это действует. Мальчонка начинает затравленно озираться по сторонам, видимо в поисках какого-нибудь выхода. Дядька, видя это, одобрительно кивает. Но, осознав, что все подступы перекрыты, мальчонка перестает озираться и понурив голову со словами «это вам даром не пройдет» достает из кармана три рубля и дает их дядьке. Дядька жмет мальчонке руку. Извини., мол, брат, такова жизнь – побеждает, мол сильнейший. И шлепком под зад отправляет того погулять. Как говорится, поиграл и будя. И тут же предлагает мне сыграть с ним. Такса, как обычно, партия – треха.
Играем. Играем по всем правилам, даже часами пользуемся. Первую выиграл я, вторую – дядька.
Третью снова я, а в четвертой дядька, имея лучшую позицию, случайно забыл остановить часы и просрочил время. Обиделся дядька, чуть не плачет. Может переиграем, говорит, не по-людски все как-то получилось. Жалко мне его, так и хочется согласиться. Но ведь нельзя, не честно ведь. Если проиграл, то проиграл. Плати и точка! Сказал я ему об этом, вижу не понимает. Совсем обиделся, аж слюной забрызгал, придираюсь, мол, я к нему. Похоже, что я нехороший человек, а _с такими он не только в шахматы не играет, с таким он и сидеть рядом не желает. Тут уж и я обиделся. Ах так, говорю, хорошо! Уходи, но прежде заплати. А вот и не заплачу, усмехается дядька. А если что, то я могу, и дядька тычет кулаком в мой нос:.. Понюхай, мол, гаденыш, чем пахнет . А чем пахнет? Плохо, я вам скажу, пахнет. Рассвиpипел я, я ведь не из робких. Короче он
меня в нос, я его в ухо, и пошло-поехало.
В общем, подрались мы не на шутку. В милиции потом, удивлялись; откуда в людях столько злости берется. А я вам вот что скажу. Иначе нельзя, если чувствуешь, что прав. Зло оно ведь, ох, как сильно . Дали значит нам мне – десять суток, напарнику моему как зачиншику – пятнадцать. Прихожу я на работу, а там все за животики хватаются. Привет, турист; говорят, как отдохнул-то. Ничего, говорю, отдохнул. Да, ну-ну, а у нас, между прочим, новый начальник управления на днях заступает. А мне-то что, огрызаюсь я, я никого не боюсь. да так, говорят, просто констатируем факт. И вот на следующей неделе во вторник прохожу я по коридору этажа, где сидит самое высокое наше начальство и что я вижу. Ба, да никак мне навстречу идет тот самый мужик из-зa которого мне вкатили десять суток. И вид у него самый, что ни на есть победоносный. И заходит этот мужик, куда вы думаете, правильно, в кабинет самого Начальника. Без стука заходит, будто кабинет этот его кабинет. Ну, думаю, если моя мысль подтвердится, то не работать мне больше в нашем управлении. Догадка хоть и подтвердилась, однако обошлось, начальник справедливым оказался. В рабочее время чехвостил только за служебное. И все же партию пришлось переиграть. Увы, на этот раз просрочил время уже я.
09.05. 90
КОЛИ РОЖДЕННЫЙ ЛЕТАТЬ НАЧНЕТ ПОЛЗАТЬ, ТО ОН ПЛОХО КОНЧИТ
Иду я как-то на работу. Обычно я на служебке езжу, но на этот раз, увы, пришлось пешком. Настроение, сами понимаете, гнусное. А тут еще почти у всех окна открыты, а из них мат-перемат. То жена на мужа рычит: блядун чертов, вставай, на работу пора чапать. То муж жену бьет, да так, что разнимая их, соседи кричат, аж на всю улицу. А на улице и того хуже. Вот, например, в сквере на одной из скамеек дед внуку в шашки проиграл, а денег отдавать не хочет. Ну, тот ему за это, как у нас водится, сразу, пощечину. Ну, и пошло, и поехало. А до работы пешком, ох, как не близко. Так что наслушался, насмотрелся такого, что ..., в общем, злой как черт подхожу я почти к самой работе. Подхожу, значит, я, а сам и думаю: ну и дождетесь вы у меня сегодня, субчики. Это я о подчиненных своих. Они у меня такие лентяи, что не приведи Господи. Думаю я, значит, о подчиненных, а заодно и гадаю, даст сегодня секретарша или все же не даст. Ну, ‘стерва, если и сегодня не даст, то... Тут я
злюсь окончательно. И в этот самый момент, когда я rотов метать молнии даже безо всякого повода,
что я вижу. Что я вижу! Какой-то шельмец, и это еще мягко сказано, короче, какая-то сволочь, бросив поливальный шланг, поливальщик называется, – стоит и поливает. И что поливает, да еще и чем поливает. Да, дела! Поливает, значит, эта гадина, поливает и приговаривает: пись, пись, пись, цветочек распустись. А сам при этом качается туда – сюда, сюда – туда. Видать, крепко выпивши. А я, жуть, пьянства не люблю, тем более в рабочее время, да еще на рабочем месте. Возмутился, значит, я, крепко возмутился, подхожу к этому мужику и говорю ему: что же это ты делаешь, сволочь немытая. Не понимает, продолжает поливать. Засучиваю я рукава, ну, думаю, погоди. И он, подлец, тоже засучивает. Как же это так, думаю, совести у него совсем что ли нет. Стою я с засученными рукавами, близко не подхожу, рано еще. Близко не подхожу, а сам глазами зыркаю, пугаю его, эначит. Похоже не боится. Вот, гад, думаю, еле стоит, а туда же, в герои лезет. Нет, парень, шалишь, первый в очереди не ты, а я. Двинулся я, значит, на него, серьезно двинулся. Дай, думаю, рискну, может и обойдется. Помешкал, значит, он малость, а потом тоже двинулся и, что самое странное, кажись, и качаться-то перестал. Удивился я, что же это такое, быть этого не может. Остановился, значит я, остановился и думаю. А он как увидел это, можно сказать, аж бегом припустил. Совсем близко, сволота, подобрался. Нет, думаю, врешь, не возьмешь. Раскатал я обратно рукава, засунул руки в карманы и, эдак пренебрежительно плюнув, смотрю на него во все глаза. Смотрю и не верю своим глазам. Плевок мой, отнесенный порывом ветра, падает точно на его нос и пенясь стекает по его эаросшим щекам. Да, уж чего-чего, а плеваться я умею. Как я это увидел, в груди у меня аж екнуло. Ну, думаю, пропал, теперь точно драться будет. А как известно, пьяный хулиган вдвойне опасен. Взревел, значит, он, подскочил ко мне в пол-счета, я даже пискнуть не успел, схватил за грудки и давай трясти. Извиняйся, мол, паскуда, а не то голову оторву. А я, как на грех, разволновался, шутка ли, плюнуть человеку в лицо. Куда там извиниться, слова вымолвить и того не могу. Такого даже этот негодяй вытерпеть не мог. Побагровел, значит, он, схватился рукой за сердце, схватился, да так и повалился.
Лежит, значит, он, не шелохнется, кажись, и не дышит. Ну, думаю, неужто помер. Если помер, то плохи мои дела. Упекут за милую душу, и пропадай тогда жена, карьера, а может, и сама жизнь. Перепугался я, крепко перепугался. Стою ни жив, ни мертв, словно в каком-то забытьи, ничего не чувствую. Не знаю, сколько простоял я так, наконец, все же очнулся. Гляжу, а кругом, мать моя, полным-полно народа и все чего-то лопочут, машут руками и нагло тычут в мою сторону, что-то яростно выкрикивая. Черт с ним, думаю, с народом, пущай порычит, может кому и полегчает. Глянул я вниз на землю, вот те и на, а где мужик-то. Мужика-то, кажись, и нет. Пропал, значит, мужик. А народ вокруг волнуется, еще пуще кричит, спрашивает, наверное, куда это я мужика подевал. Хотел было я им ответить, что не девал я его никуда, это он сам куда-то делся. Да не тут-то было. Подскочили ко мне четверо в милицейской форме, поддали пару раз, схватили, да и понесли куда-то. Несут они меня, торопятся, похоже стараются. Донесли они меня, сунули в машину, сунули, значит, да и повезли. Везут они меня и, шепотом эдак, переговариваются, а я как будто и не слышу, дремлю, мол. И вот о чем они шепчутся. Слушай, говорит один, кажись, угробил мужика. Видал, как тот глаза закатил? М-да, задумчиво протянул другой, и сморкнувшись в рукав, добавил: и чего это они не поделили?
Начальник отделения рвал и метал. Кому же приятно ЧП на своем участке. Побеседовали, значит, мы с ним, серьезно побеседовали, побеседовали, да и разошлись, как водится. Он отправился домой, а я на свои законные, как он выразился, пятнадцать суток. Вот так-то пытаться делать доброе дело в наше трудное время, не будучи к этому основательно подготовленным. Вы, без сомненья, спросите, а что стало с тем мужиком? Да ничего особенного, откачали его в больнице, откачали, значит, да и отправили домой. А вообще-то, тот мужик неплохим оказался. Он потом мне и передачу приносил. Теперь он моим личным шофером работает. И если что и поливает, то лишь колеса моего служебного автомобиля.
10.04.90
ИЗ РАССКА30В БЫВАЛОГО
Работал я тогда в Промтрансе. Были прежде такие транспортные объединения, само название которых говорило о характере перевозимых ими грузов. Итак, работал я в промтрансе, работал как и большинство. На работе не задерживался, на работу не спешил. Был у меня в этом Промтрансе сослуживец, можно сказать почти друг. Бывало мы с этим сослуживцем задерживались после работы и дулись до отупения в шахматы. В один из таких вечеров это и произошло.
Мы успели заглотить лишь пару стопок и тут, на тебе, все и случилось, и при том, ох как нервно. Девки от неожиданности аж в штаны набрызгали, а девки, замечу, бывалые. Вы спросите, что, собственно, произошло? А вот что. Только я собрался поднести третью рюмашку, как вдруг раздался такой трам-тарарам, что я с перепугу мало того, что все расплескал, надел эту самую рюмашку прямехонько на кончик своего носа. Но это, как оказалось, было лишь полбеды. Поворачиваюсь на шум. Матерь божья, это еще что такое? Прямо в самой середине кабинета, буквально в паре шагов от меня, пляшет в воздухе синее огненное облако. Пляшет и неимоверно громко трещит, не только трещит, а еще и искрит. И старается при том, похоже, во всю. Это еще что такое, думаю. Только подумал, а уж облака и след простыл, а на месте его, не приведи боже. В общем на месте его, облака значит, образина, и такая образина, что отвратительнее, пожалуй, и не придумать. Ну, что тут прикажешь делать? Короче, я под стол, девки на стол и с перепугу ноги, как водится, конечно же вверх. Сослуживец же мой как стоял в полный рост, так в полный рост и упал задом к верху, лицом, разумеетея вниз. Бери, мол, меня готовенького, даже не пикну. Принюхался, значит, образина, затем осмотрелся и, надо отдать ему должное, не тронул, подлец, никого, даже девок. Осмотрелся этот самый образина да и говорит. Не поверите, по-русски говорит, при том без малейшего акцента, только чуток окает. – Не бойтесь, – говорит – товарищи, я к вам прилетел хотя и с официальным, но дружеским визитом. Мы, ясное дело, не поверили, видали мы таких. Сослуживец так тот аж обиделся, чуть было
в драку не полез, хорошо, что вовремя передумал,
не то, черт знает, что бы из этого вышло? Может и не одолел бы этого образину. Сказал, значит, свою речь образина и, эдак боком мало-помалу, как говорится, медленно, но верно, двинулся поближе к девкам. Поди ж ты, и его туда же потянуло. Ну, думаю, уж дудки. Стой, говорю, куда? И сослуживец мой мне вторит. Не допустим, говорит, чужеземца, не осрамим, братья, земли русской.
а ведь верно он говорит, нельзя нам образину до девок допускать. Он вон какой здоровый, куда нам
с ним тягаться, мигом девки разницу учуют. А коль учуют, то пиши пропало. А ведь и нам хочется, ведь люди же. Гаркнул, значит, я образине прямо в самое ухо: «Стой, говорю, идол, не замай. Не тобой посеяно, не тобой и пожато будет». Остановился образина, как тут не остановиться, если тебе в самое ухо рявкают. Остановился, значит, он, ухо прочищает, видно заложило. Ухо прочищает, а сам на меня глазами зыркает и так зло, что, мол, не жди от него ничего хорошего. Сослуживец мой, тот, как увидел, мигом за мою спину спрятался. Стыдно ему что ли стало за то, что мы так с образиной поступили, а может и просто струсил. А я нет, я не таков, я всегда готов грудью встретить любую опасность. Стоим, значит, мы, я спереди, а сослуживец мой, как я уже говорил, прямо за мной. Стоим и глядим, что же будет дальше. Кончил образина зыркать глазами, да заодно и ухо отпустил, видать полегчало. Кончил, значит, стоит нос чешет, думает наверно, небось дело замышляет, и такой наглый вид у него при этом. И такая меня тут злость взяла, что я не мог
Образина. этого наглеца не поставить на место. Ариведерчи, говорю я ему, прямо, с вызовом говорю. Шел бы ты, папаша, отсюдова, делать тебе здесь нечего. Сказал я это образине и гляжу ему прямо в его свиные глазки, победоносно гляжу, знай, мол, скотина, наших. Вы думаете образина напугался? Или хотя бы понял, о чем я его просил? Куда там. Рявкнул, значит, он на этот раз уже не по-русски и похоже отнюдь не человеческим голосом. Рявкнул, да и схватил меня за грудки, а схватив, стал трясти как грушу, да и приговаривать. Отвечай, мол, прыщ, что тебе известно о перестройке. Все, беэ утайки, отвечай, а не то изувечу. Как тряхнул он меня пару раз, понял я, что попал – в настоящий переплет, и сразу же, язви ее в корень, отчетливая мысль в мозгу: «Неужто не сдюжу. Ан нет, сдюжил. Собрал я, значит, все свои силы, собрал, да и говорю. Отпусти, мол, меня образина, все без утайки поведаю. Отпустил он меня, выходит поверил. Тут я ему все и выложил, как на духу. Не поверил образина, снова трясти начал. Раз тряхнул, другой, а я ему все одно. Сдался образина, отступил, да и заплакал, честное слово, заплакал. Плачет образина, и плача причитает: «О Боже, куда это я попал, горемычный, что же теперь со мной будет?» А что с тобой будет, говорю, улетишь обратно и точка. Нет,
говорит образина, мне обратно никак нельзя.
Почему это нельзя, спрашиваю. Я слово дал, отвечает
образина. Подумаешь, говорю я, как дал так
и обратно возьмешь, у нас все так делают. Нет,
у нас такое не принято, говорит образина, и заливается, бедалага, слезами еще пуще. Жалко нам его стало, не поверите, шибко жалко. Девки во всю носами хлюпают, кажись, уже и за платочками в карман полезли. Сослуживец так тот и вовсе, прямо в ладонь высморкался, разнервничался видать. Да и я тоже прослезился. Поможем, думаю, может, что и сможем может и обойдется. Ну, посовещались, значит, малость, для приличия, и пoрешили единогласно – будем помогать. Только как помогать, никто толком не знает.
