Текст книги "Царский двугривенный"

Автор книги: Сергей Антонов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 17 страниц)

15

Утром его разбудило солнце. Он открыл глаза и зажмурился. Комната была залита таким ярким светом, чтo казалось, солнышко спустилось с неба и повисло прямо тут, у карниза. Сквозь задернутые занавески пробивались граненые лучи, плавились на крашеном полу, и на одном из зыбких солнечных квадратов сидела кошка.

Славик закрылся с головой и попробовал заснуть, чтобы досмотреть интересный сон.

Сон был про Таню. Пионервожатая приснилась такой, какой была на сборе, – в белой блузке и в шароварах. Только она была не на сборе, а где-то в пустой степи, и в этой степи рядами, как в клубе, стояли стулья, и на стульях сидели зрители. Они смотрели на Таню и ждали, когда она станет выступать. Среди зрителей Славик увидел кучерявого продавца кваса, бывшего Кулибина-сына, инвалида с фортункой… Все они сидели и ждали. А Таня ходила по степи и ничего не делала, и Славик знал, что она все забыла и не знает, что представлять. Постепенно зрители стали смеяться: и Кулибин-сын, и инвалид, и все прочие. Они смеялись над Таней, а она не знала, что делать, и ломала пальцы. И тогда Славик подошел к ней и стал при всех говорить, как ее любит, и все замолчали, как будто началась пьеса… Таня благодарно улыбнулась, взяла его за руку и сказала: «Посмотри-ка, кто идет…» Славик оглянулся и увидел, что зрители и стулья исчезли, и что они одни с Таней в безбрежной степи, и в небесах клубятся первобытные бурые дымы, и к ним медленно направляется громадный динозавр…

На этом месте Славик проснулся. Он еще благодушествовал в постели, когда зашел Коська и сообщил, что Таракан требует деньги – шестьдесят девять копеек плюс тридцать одну копейку штрафа.

Славик пообещал вынести деньги в половине одиннадцатого и отвернулся. Коська посмотрел на него, как на усопшего, покачал головой я ушел.

Откуда возьмутся деньги и почему именно в половине одиннадцатого, Славик вряд ли мог объяснить. Ему было не до этого. Ему хотелось спасать Таню.

После завтрака, когда часы пробили десять, он вспомнил о Таракане и, чтобы перебить охватившее его беспокойство, сел за рояль играть гаммы.

Тем не менее стрелка часов приближалась к половине одиннадцатого. Дома, кроме Нюры, никого не было. Славик пошел в кабинет и, стараясь отвлечься, стал копаться в книгах. Среди пыльного старья ему попалась небольшая книжка под названием «Анатэма».

Перелистывая никому не нужную книжку, Славик увидел, что это пьеса, и в голове его промелькнула мысль, что было бы хорошо подарить ее Тане. Таня занимается в драмкружке, ей нужно представлять. Но самое главное, он может увидеть ее, говорить с ней, и не во сне, а на самом деле.

От Мити было известно, что Таня работает в том же управлении, что и папа, на первом этаже, в экспедиции. Ходьбы до управления было минут двадцать, но в полдень Таня могла уйти обедать. Славик сунул книжку за пазуху и выскочил на улицу.

За два часа погода изменилась. Крадучись приближалась гроза. Сильный ветер завивал острую, горькую, как махорка, пыль, выворачивал наизнанку ветки деревьев, пугал всклокоченных воробьев, катил по асфальту кепки. За монастырским садиком нервно вспыхивали зеленые сполохи, освещая серое, как зола, брюхо плоской, низко и тяжело наплывающей на город сплошной тучи, и нетерпеливо, раньше времени погромыхивал гром.

Люди бежали кто куда, в равные стороны, будто играли в пятнашки.

Славик не боялся грозы, но он не мог допустить, чтобы промокла книжка. И когда туча загородила солнце, и наступили среди дня сумерки, панель все гуще и гуще стала покрываться черными крапинами, когда совсем близко, за забором, треснул гром, Славик по примеру взрослых бросился в первый попавшийся подъезд.

Он пробрался поглубже, прислонился к стенке, облегченно вздохнул и, оглянувшись, увидел совсем рядом с собой Таракана.

Таракан тихо беседовал с долговязым, довольно взрослым парнем. Парень, со странно искривленным, как в самоваре, лицом, украдкой показывал что-то, чего не было видно.

У Славика все поплыло перед глазами: и старуха, которая беспрестанно крестилась, и мужчина сурового вида с портфелем, поглядывавший на часы. Мужчина, пожалуй, мог заступиться, но лучше, пожалуй, пока Таракан не заметил, бежать.

В небе судорожно сверкнуло, прямоугольник двери озарился зеленым светом, в подъезде на миг вспыхнула электрическая лампочка, а на улице треснуло так оглушительно, словно какой-то великан переломил через колено штук десять двухдюймовых досок. Мутный, белый ливень обвалился на город, выплясывая на железных крышах и мостовых и срезая афиши с заборов.

– А, Огурец! – сказал Таракан спокойно. – Ты чего тут? Денежки принес? Чего это у тебя за пазухой?

– Пьеса, – сказал Славик мерзко заискивающим голосом.

Таракан взял книжку и, перелистывая ее сзаду наперед, поинтересовался:

– К тебе Коська заходил?

– Заходил.

– Ты чего ему обещал?

Славик промолчал.

– Значит, таким макаром, – подытожил Таракан. – Голубя упустил, деньги продул на фортунке, вдобавок людей обманываешь. Мы с приезжим гражданином полчаса ждали. Думали, ты хозяин своему слову. – Он покачал головой, словно стыдясь, что у него такие ненадежные приятели. – Кто обещался в полодиннадцатого выйти?

Шум ливня стал стихать. Гром бурчал недовольно, словно его тащили, а он упирался. Гроза уходила так же внезапно, как пришла. Мужчина с портфелем высунулся два раза и, наконец решившись, пошел по своим делам. Отправилась восвояси и старуха. Славик хотел выскользнуть вслед за ней, но Таракан схватил его за руку.

– Куда же ты? Дождик, а ты бежишь.

– Я думал, что дождь кончился.

– Как же кончился, когда ты деньги не вернул. Вернешь – тогда кончится.

– У меня нет, – потупился Славик.

– Как это нет? Ты Коське обещал? Выходит, считать голословным?

Славик молчал. В темном подъезде их было трое. Все остальные ушли.

– Ну скажи, что с тобой делать?

– Я… я вам паровозик вынесу.

– На кой нам паровозик. Нам ехать некуда. Нам и тут хорошо, – он обернулся к приезжему. – Матроску возьмешь?

Приезжий кисло оглядел матроску, совершенно не интересуясь, на кого она надета, и возразил:

– Куда ее. Она рваная.

– Рваная?! – Таракан возмутился. – Где рваная? – Он повернул Славика, как будто это был не Славик, а манекен. – Новая совсем матроска. Из кооперации.

– Мне ее на день рождения подарили, – подтвердил Славик, обидевшись за свою матроску.

– А вот тут зашита, – показал приезжий. – Кабы новая, я бы взял. А так – нет.

– Да она ж новая!

– Не обижайся, не возьму. Поймать могут. С трусами вместе – давай. А так – нет.

– Ладно, – Таракан махнул рукой. – Бери с трусами.

Долговязый вздохнул и стал щупать материал.

– Штаны не дам, – сказал Славик, бледнея.

– Берешь, что ли? – не обращая на него никакого внимания, спросил Таракан.

– С трусами.

– А я маме… – начал было Славик, но Таракан оборвал жестко:

Скидай.

– Да ты что! Во-первых, мне к вожатой надо! Как же я безо всего… Я же пионер…

– Ладно трепаться. Скидай быстро!

– Не сниму… Я… Я кричать буду.

– Не скинешь? – Таракан удивился. – Как же не скинешь, когда я велю. Ну-ка, прикрой дверь.

Долговязый закрыл дверь на улицу. Таракан стал расстегивать пуговки на рукавах матроски. Славик стоял как бесчувственный. Что теперь будет, как он пойдет домой, он не понимал. Под матроской, кроме лифчика и ночной рубашки, ничего не было.

И в тот момент, когда пуговицы были расстегнуты и Таракан стал задирать матроску, когда Славику стало казаться, что все это, наверное, сон, – в этот момент появился человек, о котором можно было только мечтать.

В дверь сунулась скуластая голова милиционера.

– Кто тут смелый? – пошутил он. – У кого бумажка о наличии или ветошка?

Это был тот самый милиционер, который дежурил на базаре.

Долговязый струсил, а Таракан сказал спокойно:

– Ни у кого нету.

– Есть, есть! – закричал Славик. – Погодите!

Таракан поднял было кулак, но плотный, как чурачок, милиционер-спаситель, в полной форме, при нагане и шашке, с жетоном на левом кармане и в фуражке с лихим заломом, с ремнями вперехлест, вошел в подъезд.

Славик вырвал из пьесы два листика и, пока милиционер, ругая под нос непогоду, обтирал грязь с сапог, поправил задранную матроску и поспешно застегнул пуговицы.

– На базар, Андрей Макарыч? – спросил Таракан дружелюбно. – На пост?

– На дежурство, – строго поправил милиционер, обтирая голенище.

Все складывалось удачно, хотя Таракан и встал на пороге, – отрезать путь на улицу он теперь не посмеет. Как только милиционер дочистит сапоги, Славик выйдет с ним и пойдет рядом до самого дома. А там останется только парадное, лестница на третий этаж, всего два марша… Там уж как-нибудь…

– Знаешь меня? – спросил милиционер Таракана, бросая грязную бумажку и принимая свежую.

– А как же! – отозвался Таракан. – Тебя весь базар знает. Не опоздаешь на пост-то?

– А ты не тыкай. Я с вами гусей не пас. – Милиционер выпрямился. Лицо его от долгого наклона сделалось красное, как железнодорожный фонарь. – Ты чей?

– С дома Добровольского.

– Мой участок, – он пытался оглядеть задники сапог, но по причине плотной комплекции это ему плохо удавалось, и он чуть не упал. – Газеты читаешь? Надо газеты читать. Брошюры. А это чей? – кивнул он на приезжего.

– Так. Кореш, – пояснил Таракан туманно. – Не опоздаете, Андрей Макарыч? А то грабеж там или еще что. А вас нету.

– Какой может быть грабеж в дневное время суток? На моем участке и ночью не шалят. Даром что базар, а тихо. У меня небось не пошалишь. Мошенство – это да, не перевелось. По мелкой статье, по сто шестьдесят второй или шестьдесят второй, – это, конечно, бывает. Вон, по Артиллерийской, семь – стрикулист, происхождением из Баку, проживал без прописки. Забрался в живом состоянии в гроб, обложился хризантемой, ручки сложил крестом, на лоб – веночек, и велел фотографировать его на карточку. Спрашивается, зачем ему такая карточка? А затем, чтобы послать натуральной жене в Баку, с целью уклониться от алиментов. Недоразвитые. На них и статью не подберешь. В голодный год был грабитель – это да! Без расстегнутой кобуры к нему не подходи. А теперь народ сытый. Культурный. У всех газеты. Теперь работать неинтересно… Ну, мне пора.

– И мне пора, – сказал Славик.

Опасливо косясь на Таракана, он вышел на улицу бок о бок с милиционером. Таракан не шелохнулся. Он словно задремал, полузакрыв глаза, и лицо его казалось окостеневшим.

Обновленная грозой, пахнущая надрезанным арбузом улица обращала к солнцу заплаканное, улыбающееся лицо. Серебряно цокали копыта, как живые, гудели автобусы, пасхально блестела травка. Мокрые, унизанные каплями телеграфные нити сверкали елочными бусами. От просыхающего пятнами асфальта поднимался теплый, прозрачный пар.

Славик, щурясь, огляделся вокруг и подумал, что его злоключения оканчиваются. Но Таракан нагнал их и пошел рядом. Слава богу, приезжий «кореш» отстал и матроска, пожалуй, не понадобится.

Они прошли квартал молча. Славик вышагивал возле милиционера, как привязанный. И Таракан шел рядом со Славиком, тоже как привязанный.

Внезапно Таракан заговорил:

– А зачем тогда вам шашка, Андрей Макарыч, если никаких происшествий нету.

Славик почуял в этой фразе недоброе и насторожился.

– Так ведь не у во всех так… – объяснил милиционер. – У меня порядок, а в слободке, бывает, шалят. Прошлый год товарищ Васильцов медвежатника накрыл. Рисковал жизнью. И результат налицо: часы с фамилией, а сам – начальник отделения. Я на ногах, а он цельный день на стуле. А на шесть лет моложе меня.

– А если вы предъявите грабителя? – спросил Таракан, бросая на Славика непонятный взгляд. – Вас тоже на стул посадят?

Андрей Макарыч пошутил осторожно:

– Что за грабитель? Небось казанки украл?

Его должность требовала хитрости.

– Зачем казанки. Законный грабитель. Домушник. Открыл окно и унес документы.

Наконец-то стало ясно, в чем дело. У Славика зашумело в ушах, и некоторое время разговор доносился до него, как сквозь вату.

– Это не грабеж. Грабеж, когда с тебя шубу скидают. А в помещение лезут – ограбление…

– Он в помещение лез…

– Кто?..

– А сперва скажи, что ему будет…

– Смотря что взято…

– Я же тебе говорю, бумаги взяты. Секретные. Документы.

Андрей Макарович остановился.

– Это как же понять? В учреждение забрались?

До дома оставался один квартал. Уже было видно крыльцо. И на крыльце стояла Нюра с корзиной. Славика никто не задерживал. Он мог спасаться, но и он остановился тоже.

– Точно не знаю, – тянул Таракан, поглядывая на Славика. – Слыхал, беспризорники трепались… Если интересуетесь, уточню, кто да что.

– А как же! Уточни срочно. Секретные бумаги грабить не шутка. Высшую меру может отхватить. Шестьдесят пятая статья.

– Да ты что! – удивился Таракан притворно. – Неужели расстреляют?

Славик выпучил глаза.

– А ты как думал? У во всех так, не только у нас. Документ, да еще секретный, кому нужен? Внешнему врагу. Агенту империализма. Больше никому.

– А если он шкет? – спросил Таракан, в упор глядя на Славика. – Лет одиннадцати.

– Не играет роли. Родители ответят. Строгая изоляция и поражение в правах.

Это было ужасно. Мысли метались в голове Славика, как муха в стакане. Ну хорошо, он преступник. Пускай. Но при чем тут папа и мама? Во-первых, Таракан тоже ходил… И ломал форточку… Пусть только попробует скажет… Пускай тогда и Митю и Коську… Да что Митя, Коська! Бумагу воровал Славик, а не они. Ну ладно. Еще посмотрим… Скажу – никуда не ходил, ничего не знаю. Пускай докажут… А что, и докажут. Позовут Таню, она и докажет. Она же вытаскивала его из приямка. Да! – Холодный пот прошиб Славика. – И Таню не надо! В ванной, в колонке остались бумаги. Ой-ой-ой! Может, их уже нашли… Ну все!.. Но он ведь еще маленький…

Возле дома Доливо-Добровольского давно висел запутавшийся в телеграфных проводах желтый змей. Славик взглянул вверх и увидел этот мокрый после грозы, жалкий, насквозь пробитый ливнем змей с бедным хвостом, украшенным бантиками. Тут только он понял, что подошел к дому. Милиционер был далеко. Таракан заворачивал в ворота.

– Таракан! – бросился за ним Славик. – А вот я скажу… Я скажу, что ты перышко носишь!

Таракан сонно взглянул на него и пошел домой.

16

Славик торопился и нервничал. В голове его билась единственная мысль: как можно быстрей сжечь краденые бумаги.

Дело было несложное. Ванна была самым безлюдным местом в квартире. Вода там не шла, лампочка перегорела. Иногда только Славик тайком забирался туда играть в паровоз. Затворив дверь со стеклом, оклеенным желатиновой диафанией, он превращался сразу и в паровоз и в машиниста скорого поезда: как будто темная ночь, и буран, и ветер, и поезд летит со скоростью ласточки, и пассажиры, доверившись Славику, сладко спят на верхних и нижних полках. Какие это были приятные минуты! Славик шипел, гудел, постукивал на стыках, таинственный цветной паркетик двери масляно светился во мраке. Но приходила сердитая Нюра и выволакивала его из темноты и пыли.

На этот раз в ванной горел свет. Там разговаривали.

Затаив дыхание, Славик прокрался до конца коридора.

В ванной были папа и Роман Гаврилович.

Славик оторопел и заглянул в дверь.

Папа, растопырив ноги, стоял на выгнутых бортах ванны и, стараясь не выпачкаться, брезгливо рассматривал верх колонки.

Роман Гаврилович смотрел на него снизу и повторял:

– А вот увидишь. Тройник не виноват, а колонка виновата. Колонка виновата, согласен. А тройник – нет…

А папа отвечал:

– Чего ты мне доказываешь? Кто у нас инженер? Ты инженер, или я инженер?

Дверка в топку была открыта. Мятые бумажки торчали оттуда, но на них, кажется, не обращали внимания.

– Если разморожены трубки, не легче, – говорил папа. – Придется менять колонку. А на это дело у нас с тобой капиталов не хватит… Надо бы проверить, крышку снять… Да не подступиться. Черт знает, сколько здесь барахла!

Рухляди действительно было много: и железная печурка с прогоревшим боком – ее смастерил Роман Гаврилович, когда не работало паровое отопление, – и струбцина, и дисковый переплетный нож с ручкой. (В начале двадцатых годов Славин папа на всякий случай учился переплетному ремеслу.) Тут же пылились обрывки маминых нот: «Я жду тебя», «Над озером быстрая чайка летит» и брошюра «Моя система для дам» с подзаголовком «Пятнадцать минут для здоровья и красоты». «Моей системой» мама особенно дорожила и выбросила ее только этим летом.

Валялось тут и барахло бывшего владельца дома, старика Доливо-Добровольского: крокетный молоток с двумя красными ободками на ручке и фарфоровая маркизка без головы, но с золотым бубном. Когда-то она плясала под музыку пастушонка, который теперь в Коськином подвале играет неизвестно кому на золотой флейте…

– Можно, я бумажки вытащу… – начал, замирая от страха, Славик.

Но папа потянулся к крышке и свалил оленью голову с отломанным рогом.

– А, черт! – сквозь звон в ушах услышал Славик папин голос. – Напрасно ты затеял эту историю, Роман. Нужно брать за бока управдома. Пусть чинит.

– В квартире проживает инженер совместно с рабочим классом, – возразил Роман Гаврилович. – И мы пойдем жилищно-санитарному инспектору кланяться? Позор на всю Европу! Ну и барахолка! И куда ты это добро копишь, сосед!

– Мне тут ничего не нужно, – отвечал папа. – Я думал, твое имущество.

– Можно, я бумажки… – повторил Славик, но на него не обращали внимания.

– Вот здорово, – засмеялся Роман Гаврилович. – Пять лет живем, и никакого контакта! Клашка!

Вошла Клаша, опуская подоткнутую юбку.

– Слушай ударное задание! Все это барахло – во двор и на мусор. Собирай ребятишек на субботник, и все подчистую на двор! А то начальника вон коза забодала. И железяки все эти, и печку – все!

– Да ты что! – спокойно улыбнулась Клаша. – Это не шкалик. Хозяйственная вещь – печка. Этак прокидається.

– Да у ней дыра в боку!

– Дырку можно залатать, а печка всегда пригодится. В газетах стращают: бить тревогу на всю Европу – война будет.

– И какая ты несознательная, Клашка! Погляди – Лия Акимовна. Уж какая мадам, а над барахлом не дрожит, как ты…

– Поехал, – Клаша нахмурилась.

– Ну ладно, – потерял терпенье Роман Гаврилович. – Пускай. Сядешь в ванну, а вокруг тебя бутылки поплывут. Пускай!

– Вы что? Неужели по правде наладите? И душ?

– А как же! Пустишь дождик – и стой под ним, как прынцесса. И за баню не надо платить.

– Какая красота! У других во дворе ни у кого нет, а у нас – ванна. Даже совестно! Когда наладите, Иван Васильевич?

– Вынесешь барахло – в момент наладим! – пообещал Роман Гаврилович.

– Не шуми, Рома. Не тебя спрашивают.

– Дело в том, Клаша, – начал папа, – что колонка устроена по принципу паровозного котла. Внутри масса трубок. И надо определить, какие трубки разморожены, а какие нет. А это не так-то просто.

– Особенно без экспертизы профессора Пресса, – съязвил Роман Гаврилович. – Давай попробуем такую петрушку: зальем воду и подуем. Я стану дуть, а ты слушай, где забулькает.

– Башковитый у тебя мужичок, Клаша, – усмехнулся папа. Клаша зарделась, будто присвоила то, что ей не положено.

– По железному ремеслу только и башковитый, – стала она оправдываться. – А матрасу цены не понимает. Чего сперва – прибираться или воду носить?

– Вы, Клаша, носите воду, а я приберусь, – проговорил Славик отчаянно.

– Шел бы ты отсюда, – сказала она. – Перепачкаешься.

– Я… Я не перепачкаюсь… Я… только бумагу…

– Тебе что сказано? – строго сказал папа.

После этих слов полагалось уходить в детскую.

Но у Славика не было сил двинуться с места. Голова у него кружилась. Он не сводил глаз с топки. А Роман Гаврилович дул в дырки, и папа, уже не заботясь о рубашке, прильнул к железному кожуху и выслушивал колонку. Оба они вошли в азарт и забыли про Славика, потому что почти все трубки оказались целыми и только две протекали.

– А ты собрался управдому кланяться, – говорил Роман Гаврилович из-под потолка, заливая в колонку воду.

– Да разве он пойдет в домком, Иван Васильевич! – говорила Клаша, принимая пустое ведро. – У нас за полгода за квартиру не плачено!

– Вон в чем дело! – говорил папа. – А управдому придется все-таки поклониться. Трубок на полдюйма без него не достать.

– Ничего, – шумел Роман Гаврилович. – Свояк принесет. Знаешь небось Скавронова? Коли надо, не только трубки – паровоз с мастерских вынесет.

– Так я ему и позволю с ворованным приходить, – одернула мужа Клаша. – Гляди не выдумывай.

И полезла за бумагами в колонку.

– Не надо! – сказал Славик хрипло.

– Чего не надо? – обернулась Настя.

– Бумагу… не надо… Во-первых, бутылки надо…

– Гляди-ка! Учить вздумал!

Она осторожно выгребла на пол мятые листочки. Вслед за мелкими казенными бумажками появились документы, написанные на обороте плакатов и афиш, обрывок какого-то письма.

– Вон бумага была – батист, – сказала Клаша. – Теперь и не бывает такой.

– Ну, барахольщица! – весело возмутился Роман Гаврилович. – Вся, как есть, с головы до пяток закидана родимыми пятнами.

– Постой, сынок… Рома! Погляди-ка, чего написано…

Роман Гаврилович балансировал на борту ванны.

Читать в таком положении было неловко, но испуг Клаши удивил его и, придерживаясь за трубу, он взял листочек.

– Не забудь обозначить дефектные трубки, – предупредил его папа. – Заткни их чем-нибудь, что ли…

– Обожди с трубками… Знаешь, кто писал?

– Что там у тебя? – спросил папа.

– Кто? – спросила Клаша.

– Ихнее благородие Барановский.

– Не может быть!

– Конечно, не может быть! – замирая, сказал Славик.

– А погляди сам.

Роман Гаврилович спрыгнул на пол, разгладил на колене листок. Подпись Барановского была щеголевато выведена через всю страницу, строчки косо и немного вверх пересекали бумагу, между каждым словом белели широкие пропуски. Папа взял листок.

– Ну? – спросил Роман Гаврилович.

– Пожалуй, ты прав, – сказал папа. – Это конец письма. Господин Барановский пишет одной из своих куртизанок… Посмотри-ка, Клаша, там начала нет?

– Нет, больше ничего нет… Газета какая-то… «Комсомольская правда».

– Жаль. Довольно болтливый кавалер, – папа ухмыльнулся.

– А ну, почитай, – попросил Роман Гаврилович.

– Начала нет. А начинается так:

«…не изволите опасаться. Я, как и прежде, пекусь о Вашей безопасности. Дом вдовы Демидовой находится под неусыпным наблюдением и наш bete noire [1]1
  Чудовище.


[Закрыть] будет взят, как только обнаружатся все его связи, значение и количество которых – есть основание подозревать – гораздо больше, чем мы с Вами полагали.

К сему имею честь присовокупить, милостивая государыня, что Ваше очаровательное безрассудство явиться в комендатуру лично можно объяснить только недооценкой опасности, в которой оказался наш город, и бессмысленной ревностью. Еще раз хочу Вам напомнить а bout portant [2]2
  В упор.


[Закрыть] ; дело спасения родины от большевистской заразы вы должны ставить выше личных отношений. Вы ни на минуту не должны забывать, что м-ль Мурашова влюблена в нашего господина по уши. Представляете, что бы было, если бы она увидела Вас в моей приемной? Рисковать доверием, которое Вы с таким трудом завоевали в шайке большевиков, по меньшей мере безрассудно.

Неотложные депеши благоволите пересылать через посредство доктора Дриляля. Ему же вменено в долг оповещать Вас о всех чрезвычайностях и о моем поведении.

С совершенным почтением и преданностью

имею честь быть

Вашего превосходительства

покорнейший слуга

И. Барановский».

– Выражает почтение лесенкой, – сказал папа, – будто тайному советнику. Солдафонское остроумие.

Наступило молчание.

– И доктор какой-то чудной, – сказала Клаша. – Что это за фамилия – Дриляля?

– Очевидно, описка, – сказал папа. – Наверное, доктор Дриль. Или что-нибудь в этом роде.

– Твоя Лия Акимовна, – сказал папе Роман Гаврилович, – поминала про какого-то доктора.

– Это еще не означает, что письмо адресовано Лии Акимовне, – ответил папа резко.

– А я ничего не говорю. Может, оно от прежнего хозяина осталось?

– Чего ты уставился? – рассердился папа еще больше. – Почем я знаю?

– Хозяин был холостой, – возразила Клаша.

– Ну, не ему, так родне, может… – соображал Роман Гаврилович. – Письмо припрятано не где-нибудь, а здесь, в его бывших хоромах.

– Оно тут недавно, – сказала Клаша.

– А я думаю – давно.

– Недавно, Роман. Не больше двух месяцев.

– Вы все такие Пинкертоны, что беда! Какая может быть неделя, когда Барановского в девятнадцатом году расстреляли.

– А видишь кусок «Комсомольской правды»? – Клаша показала клочок газеты. – Сперва я листок вынула, а потом газету.

– Ну и что?

– А то, что газета за двадцать восьмое июня.

– Этого года?

– А какого же. В прошлом году ты секретарем не был, тебе газет не носили. Газета глубже запихана.

Загадка разгадывалась настолько быстро, что Славик не успевал ужасаться. Сейчас обнаружится, откуда выкрали бумагу, и узнают, кто совершил ограбление со взломом.

– Загадочная история! – пожал плечами папа.

– Чудно, – проговорил Роман Гаврилович.

Проверка трубок показала, что починить размороженную колонку довольно просто и недорого. Но злосчастный кусок письма сбил настроение Ивана Васильевича, охота к совместному труду с Романом Гавриловичем у него пропала, и жильцы коммунальной квартиры по-прежнему по субботам ходили в баню.