Текст книги "Царский двугривенный"

Автор книги: Сергей Антонов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 17 страниц)

17

Славик второй день маялся дома. Деньги украсть он не сумел, и выходить во двор ему было заказано. Нельзя выходить во двор, нельзя лазить на крышу кормить голубей, ничего нельзя. Нужно сидеть дома и ждать, когда за ним придет милиция.

Утром он мотался по комнатам, мешал Нюре, толкался на кухне и наконец решил зайти к Мите.

Митя был занят. Он коленками стоял на стуле и рисовал красную конницу. На другой стороне стола Клаша гладила сахарно-белый халатик. Она служила в нарпитовской столовой. Наступало время идти на работу, a утюг остывал. Приходилось напирать на него обеими руками.

Разговаривать про голубятню при Клаше было нельзя.

Славик подумал и спросил:

– Митя, ты не мог бы залезть в одно место?

– Чего я там не видел? – в свою очередь, спросил Митя.

– Покормить надо. – Славик глянул на Клашу. – Сам знаешь кого. Они кушать хотят.

– А тебе что? – сказал Митя, раскрашивая лошадь карандашом белого цвета. – Не твои. Подохнут – не тебе хоронить.

Славик виновато умолк.

– Не надо было тебе сам знаешь что, – безжалостно продолжал Митя. Он пририсовал кавалеристу черные усы и, откинувшись, посмотрел, как получилось. Вокруг него валялись цветные карандаши, чернильная резинка и линейка с надписью: «Возьмешь без спроса – останешься без носа». С помощью линейки Митя рисовал казачьи пики.

– Не умеешь выигрывать, так и не лезь, – продолжал Митя. – Достал чего велели?

Славик понял, что речь идет о шестидесяти девяти копейках, и промолчал.

– Так я и знал. На двор не выходи – плохо будет, – предупредил Митя. – Мама, кто главней – Фрунзе или Буденный?

– Фрунзе.

– А тот раз сказала, Буденный!

– Кто их знает, сынок. Оба хорошие люди. Да ты не серчай, на картинке все равно не видать.

– Как не видать! Кто главней – впереди скачет! Вот принесу неуд, тогда тебе будет!..

– Чего это ты делаешь, Митя? – спросил Славик.

На лето было задано описать какое-нибудь событие из истории – две страницы сверху донизу – и нарисовать это событие на слоновой бумаге. Каникулы тянулись так долго, что Славик прочно забыл о школе и о том, что до начала ученья осталось всего два дня.

Он и Митя учились в одной группе. Им не повезло. Им досталась учительница по прозвищу Кура, самая вредная и упорная во всем городе.

Другие учителя отпускали ребят на каникулы без всяких заданий, а Кура велела рисовать картинки, собирать листья и писать про историю…

Другие учителя ставили только уд или неуд. А Кура выдумала пять отметок: уд с плюсом, просто уд, уд с минусом, неуд и даже неуд с минусом. Она писала отметки зелеными чернилами, и приходилось выискивать такие же чернила, чтобы незаметно переправлять минусы на плюсы.

Другие учителя задавали немного, а Кура любила напоминать, что отдых Карла Маркса состоял в том, что он решал алгебраические задачки.

Куру давно бы пора было выгнать из трудовой школы, но муж у нее был старый политкаторжанин, и ее терпели.

– Мама, а у Буденного сколько ромбов? – спросил Митя.

– Много, сынок.

– Сколько много? Мне же событие рисовать!

– Рисуй больше. Буденный герой, всех душегубов разогнал. – Клаша стала сильно размахивать утюгом – раскаливать угли.

– Больше, больше… – капризничал Митя. – Больше четырех ромбов не бывает… А у Фрунзе сколько?

– Почем я знаю? Я его сроду не видала. Отца дождись – спросишь.

Утюг раскалился, и она принялась доглаживать.

– А какое ты придумал историческое событие? – спросил Славик.

– Про Буденного, – коротко объявил Митя.

Выдумка Мити была удачной.

Первого мая папа взял его на демонстрацию. По хитрому папиному виду Митя понимал, что на этот раз ожидается что-то необыкновенное. Однако утаить надолго секрет папе не удалось. На улице повсюду говорила, что в город прибыл Буденный.

Все дальнейшее Митя запомнил навеки.

Митя стоял с отцом в толпе на огромной площади. Вокруг ярко белели пионерские блузы и панамы, знамена мерцали тяжелым золотом и пурпуром, жарко вспыхивали алые галстуки, в трех местах играли духовые оркестры. Потный, взволнованный дяденька с красным бантом несколько раз напоминал, что по его сигналу все вместе должны кричать лозунг: «Да здравствует советская конница!». Потом Митя услышал нарастающий гул и, высунувшись, увидел невысокого, коренастого кавалериста, быстро шагавшего вдоль толпы. И как только Митя увидел этого кавалериста ближе, увидел пышные усы и ромбы в петлицах, он забыл про лозунг, а в бессмысленном восторге стал кричать просто «а-а-а!», и вокруг него тоже стали кричать «а-а-а!», и хлопать в ладоши, и махать платками, и папа, и дяденька с красным бантом тоже кричали «а-а-а!». Буденный прошел рядом с Митей, настолько близко, что Митя увидел веселые стрелки у его глаз – стрелки-морщинки, которых не было ни на одном портрете. Буденный широко улыбался и громко говорил что-то Мите, но голос его тонул в общем шуме, и казалось, он, как на киноэкране, беззвучно шевелит губами.

На другой день командарм гулял по бульвару, окруженный шагающими в ногу военными. За ними среди других ротозеев бежал и Митя. Буденный сурово взглянул на него, что-то сказал на ухо молоденькому адъютанту. Митя метнулся в сторону. Но адъютант купил в киоске «Степную правду», догнал, привычно прихватив рукой шашку, своих и подал газету Буденному. Не взглянув на свой портрет, Буденный сунул газету в карман, и плотная кучка военных, как нечто цельное, на двадцати позванивающих в лад ногах прошествовала дальше.

Митя нарисовал круглое солнце и, чуть высунув язычок, полюбовался своей работой.

– А я решил взять историческое событие из книжки, – проговорил Славик надменно. – Из книжки лучше. В крайнем случае можно переписать.

– Ха! Из книжки! Кура сразу узнает.

– У нас старая книжка. С твердым знаком. Еще до революции вышла.

– Вон чудило! Разве до революции были исторические события?

Славик задумался.

– А как ты думаешь, Митя, телеграфист Ять – историческое событие? Помнишь, Яша в клубе рассказывал?

– А то какое же? Конечно, историческое.

– Тогда я про него и напишу.

– Это ничего, – согласился Митя. – Это можно.

– И картинку нарисую. Станцию, стрелки, семафор, – вдохновился Славик. – И ресторан нарисую. Мы с папой ходили в ресторан. Я знаю, как рисовать. Кругом повара в белых фартуках и пальмы… А за столиком телеграфист. Я его красками раскрашу и пенсне ему раскрашу, – Славик вздрогнул, будто его ударили током.

– Митька! – прошептал он, переводя дыхание. – А я чего знаю!.. Я знаю, кто он такой!

– Кто?

– Да этот самый… телеграфист… Который в пенсне… Который про машинистов записки писал!..

Митя с недоверием смотрел на его взволнованное лицо.

– Клешню помнишь? Так вот, этот телеграфист – его папа. Даю голову на отсечение. Понимаешь, папа Клешни. Которого запороли. Понимаешь?

Митька не понимал.

Славик нетерпеливо покосился на Клашу. При ней нельзя было упоминать про подвал, а про Клешню – тем более.

– Помнишь Клешню, ну? – волновался Славик. – Пороли его. …Сам знаешь где… Присяжный поверенный.

– Никакой он не поверенный, – спокойно вмешалась Клаша. – Он большевик, на товарной станции служил. Красногвардеец.

Открыв рот, Славик смотрел, как она поставила утюг на самоварную конфорку, заворачивает глаженый халат в газету.

– Ты его видала? – спросил Митя.

– А то нет! У него в нашем буфете условное место было. Боялась я за него прямо не знаю как… Одевался под солидного господина, пенсне цеплял, а сядет за столик – и давай грязные тарелки собирать! Как простой все равно. А беляков – полная зала!

Славик слушал и ждал, что вот сейчас она рассмеется: «Вот дурачки. Вас разыгрывают, а вы рты пораскрывали!» Но она не смеялась.

– Ну и дождался. Взяли. Проводят мимо стойки, – глянул на меня и говорит: «Спасибо, гадюка!» Думал, что я его выдала. Я ему водичку с-под крана заместо водки поднесла. Он на меня и подумал.

– А ты что? – спросил Митя.

– А что я? Тошно мне стало, прямо не знаю как… Ведь он не у тещи на блинах, нельзя ему водки… Уводят его, а я им в сердцах: «Рвань белая». А возле меня два беляка: один – казак, другой – не знаю кто, на рубахе химическим карандашом погоны нарисованы… Стоят у стойки – все слышат.

– И чего тебе было?

– А ничего, – улыбнулась Клаша, осторожно накрывая голову свежей косынкой. – «Не плачь, – говорят, – девка. Мы его вызволим». А сажали тогда, до прибытия начальства, в кондукторские бригады. Пошли, пугнули караульщика, а арестант убег… Ой, время-то сколько!

Она повязала платок внахмурочку, чтобы на улице не приставали парни, и побегла.

Славик ошалело смотрел на дверь.

Недавно в «Красной ниве» он видел картинку: по зимнему городу, через дворы, через каменные дома и церкви шагал великан с красным знаменем, и длинное, как дорога, алое полотнище вилось над улицами и церквами. Картина Славику понравилась. Только такие великаны и могли одолеть царя и разогнать его войско, и он привык думать, что славное племя великанов-революционеров живет в Москве и в Ленинграде. И вот, оказывается, тетя Клаша, которая только что гладила халатик, выручила правдашнего красногвардейца!

Это было поразительно так же, как если бы его мама, Лия Акимовна, во время сабантуя вскочила бы на иноходца и помчалась наперегонки…

– Ну вот, – сказал Митька. – А ты выдумал – «присяжный поверенный», – он посмотрел на картинку. – А Буденный не похож вышел, верно?

– Да, не похож, – согласился Славик. – Одни только усы похожие… Знаешь что, Митя, рисуй про телеграфиста ты. Твоя мама его выручала, ты и рисуй.

– Ладно. А ты чего будешь?

– Чего-нибудь придумаю.

Митя не привык откладывать дел в долгий ящик.

Он вырвал из альбома чистый лист и принялся рисовать арест телеграфиста.

Славик печально смотрел, как продвигалось дело. Только раз он не удержался и напомнил:

– Пальмы нарисуй. В ресторане всегда стоят пальмы.

Мите стало жалко приятеля.

– А ты спроси у своей мамы, – посоветовал он. Может быть, она тоже кого-нибудь выручила.

– Нет, – вздохнул Славик. – Она еще никого не выручила.

Пока Славик был у Мити, к маме по пути на базар зашла жена Полякова, Маргарита Михайловна.

– Мама! – воскликнул Славик, влетая в комнату. – А тетя Клаша красногвардейца спасла!

– Это прекрасно. Но когда взрослые разговаривают, перебивать их неприлично.

Гостья сидела на стуле с ивовой корзинкой на коленях. Мама мерила у зеркала лифчик.

– А знаешь, мама…

– И кроме того, с гостями надо здороваться.

Славик сказал Маргарите Михайловне «здравствуйте», шаркнул ножкой и бросился на кухню рассказывать про тетю Клашу Нюре. Нюра отбивала мясо, ей некогда было слушать.

Он вернулся в детскую, сел за столик, укапанный чернилами, и под журчанье голосов принялся лениво рисовать лошадок и человечков с шашками наголо.

18

– Побегу! – говорила Маргарита Михайловна. – Мой отпустил меня всего на два часа. А я еще мяса не купила.

– Посидите, милая, – удерживала ее Лия Акимовна. Она примеряла у зеркала купленный по случаю французский лифчик. – Базар рядом… Мясо берите у Кулибина. У него чудесные косточки для бульона… А лямки придется ушивать.

– И лямки ушивать, и пуговички переставить, – сказала Маргарита Михайловна.

– Чудесные косточки. И кстати сказать, он неравнодушен к дамам… Такая бурая морда, а ловеласит. Пококетничайте с ним – и купите дешево.

– Чего-чего, а с кавалерами я умею перемигиваться, – смеялась Маргарита Михайловна. – Особенно ради снижения цен… Как вы сказали – Кулибин?

– Кулибин. – У него дурацкая вывеска: «Бывший Кулибин-сын». Сразу увидите. Он всегда стоит в дверях… Морда глупая, а бачки как у Гарри Пиля. Да, придется ушивать. Какая досада… Если торгует его благоверная, не подходите. На пушечный выстрел не подходите. Запрашивает вдвое – такая хамка! Ну расскажите какую-нибудь похабелечку…

В этот момент и ворвался Славик с восклицанием:

– Мама! А тетя Клаша красногвардейца спасла!

– Это прекрасно, – сказала Лия Акимовна. – Но когда взрослые разговаривают, перебивать их неприлично.

– А знаешь, мама…

– И кроме того, с гостями надо здороваться.

Славик шаркнул ножкой, сказал Маргарите Михайловне «здравствуйте» и бросился на кухню.

– А он мужает, негодник! – провожая сына глазами, сказала в нос Лия Акимовна. – Вы не находите?

– Какое там мужает, – возразила откровенная Маргарита Михайловна. – Его бы на лето к нам, на нашу тихую станцию. Кумыса бы попил, на рыбалку сбегал, не узнали бы вы его… Павел Захарович любитель с ребятишками дурачиться.

– И мой тоже. Очень любит детей и при своем типично инженерском складе ума находит с ними общий язык. Просто поразительный человек.

И она стала расхваливать Ивана Васильевича с таким ожесточением, с каким это делают только заброшенные жены.

– А я вам не говорила, как моего лешего на дрезине привезли? – перехватила разговор Маргарита Михайловна. – Ногу вывихнул! Поехал пути проверять и чехарду затеял. Брюхатый мужик, партиец, начальник дистанции, а прыгает по степи через рабочих, и они через него… Пришлось костоправа вызывать. Ногу вывихнул.

– Кошмар! – сказала Лия Акимовна.

– Еще бы! Неделю лежать велели. Стала натирать его денатуратом, отошла на минутку, а бутылка пустая. До донышка высушил, примус разжигать нечем. А денатурат! На бутылке кости нарисованы! Вот здоровья мужику отпущено! Недаром мешальщиком к пекарю нанимался. – Она наклонилась к Лии Акимовне и проговорила шепотом: – На десять баб хватит.

Лия Акимовна оглянулась. Печальный Славик возвращался в детскую.

– Вынь руку из кармана, – сказала она ему и предупредила Маргариту Михайловну: – Вы следите за Павлом Захаровичем. Не дай бог, сераль заведет.

– Да пусть заводит! – всплеснула руками Маргарита Михайловна. – Отдохнула бы хоть от него, поспала бы вволю. То-то и беда, ни на шаг не отходит. Прошлую пасху у дорожного мастера гуляли. Крепко выпил Я говорю: «Придется мне тебя на себе домой тащить, Павел Захарович». – «Кого, – говорит, – тащить?» – сгреб меня на руки и, как ни отбивалась, понес домой Не поверите, Лия Акимовна, версты две без передышки тащил! Это меня-то, такую колодину! – Она ласково смеялась и качала головой. – Леший! Степная порода!

– Иван Васильевич меня тоже нес на руках после венчанья, – сказала Лия Акимовна, строго, как соперницу, оглядывая себя в зеркале.

– Ничего его не берет, лешего, – завелась Маргарита Михайловна. – Вот пожалуйста: сегодня ногу вывихнул, а завтра к вам на пикник поехали. Только вечер и вылежал. Видели вы таких мужиков?

– Вам нужна правда или фраза, Маргарита Михайловна? Если правда, то у него был не вывих, а легкое растяжение. Какая-нибудь дисторзия. При вывихе прописывают холодные компрессы и постельный режим.

– Не знаю, как по-ученому, а на другой день выскочил.

– Это просто невероятно, – сказала Лия Акимовна раздраженно. – Я с ним польку плясала. Как козел прыгал. Какой уж там вывих!

– Помилуйте, Лия Акимовна, да что я, по-вашему, вовсе уж угорела? С какой стати мне небылицы распускать? Павел Захарович налицо, спросите его, если не верите.

– Посудите сами, Маргарита Михайловна. Человек вывихнул ногу, а на другой день отплясывает польку. Любой лекарь поднимет вас на смех.

Лия Акимовна разволновалась. Длинное лицо ее покрылось красными пятнами.

Она твердо помнила, что в пятницу, накануне дня рождения Славика, Иван Васильевич пришел домой поздно ночью и объяснил, что они вместе с Павлом Захаровичем ездили на дрезине проверять временный мост на объезде. Иван Васильевич объяснял, что они задержались до поздней ночи потому, что пришлось пережидать экстренный поезд.

А по словам Маргариты Михайловны получалось, что Павел Захарович в эту самую пятницу с Иваном Васильевичем не встречался, на временный мост не ездил, а играл в чехарду и вечером лежал дома с вывихнутой ногой.

В последнее время подозрительные мелочи буквально лезли под руку Лии Акимовне. Она вспомнила, что в пятницу от жилета Ивана Васильевича пахло отвратительными духами и что в кармане брюк оказались два надорванных билета в кино «Ампир».

Все это Лия Акимовна считала недостойным своего внимания и не искала объяснений. Но разговор с Маргаритой Михайловной встревожил и оскорбил ее. Была минута, когда она почти решилась спросить, ездил ли Иван Васильевич с Павлом Захаровичем на мост или не ездил.

Но задать такой вопрос у нее не хватило сил, и она пыталась выведать истину обходным путем.

– Я ни на йоту не сомневаюсь в вашей искренности, Маргарита Михайловна, – говорила она, раздраженно стягивая блузку, которую только что надела на левую сторону. – Но случается всякое… У меня это сплошь и рядом, постоянно путаю дни и числа…

– Чего там путать, когда в субботу гуляли, – возразила Маргарита Михайловна. – Всего-то три дня прошло.

– Да, но, может быть, Павел Захарович вывихнул ногу не в пятницу, а несколькими днями раньше.

– Нет, в пятницу. Скорый ташкентский у нас когда проходит? В понедельник, в среду и в пятницу. Ну да, в пятницу. Велел мне к скорому выйти. Пока ходила, денатурат выпил. Нечем было примус разжечь.

– Но вы же сами говорите, что поезд проходит и в понедельник и в среду?

Маргарита Михайловна видела смятение Лии Акимовны и догадывалась о причине. Как и большинство знакомых Ивана Васильевича, она знала про комсомолку из главных мастерских, но предпочитала, чтобы кто-нибудь другой открыл Лии Акимовне глаза.

– Рада бы я была, Лия Акимовна, назвать вам и понедельник и среду, – вздохнула она, – но что было, то было: в пятницу вывихнул, весь вечер дома на койке валялся, а в субботу у вас гуляли.

Лия Акимовна внимательно посмотрела на нее.

– Прямо не укладывается в голове… – и воскликнула, как бы случайно: – Да! Ведь они же собирались с Иваном на линию. На временный мост.

Она почувствовала, что глаза ее помимо воли выражают испуг, отошла и стала громко копаться в шкатулке.

– На мост они поедут в понедельник, – сердито проговорила Маргарита Михайловна.

Лия Акимовна подумала: «Сапиенти сат», – что по-латыни означало «умному достаточно». Было ясно, что в пятницу, когда Иван Васильевич вернулся домой в третьем часу ночи, на линию он не ездил. Он обманул ее. И как ни странно, первым человеком, на которого обратилась ее ненависть, была Маргарита Михайловна.

– Ну, я пошла, – сказала Маргарита Михайловна, поднимаясь. – Как вы сказали, у кого мясо брать?

– Вы так хорошо запоминаете дни, – сказала Лия Акимовна язвительно. – А про мясника спрашиваете третий раз. Кулибин.

Славик сидел в детской и прислушивался. Ему очень хотелось рассказать про тетю Клашу. А женщины все разговаривали и разговаривали, и разговор их был похож на карусель, которую разогнали и никак не могут остановить.

– До свиданья, до свиданья, – слышался из столовой мамин голос. – Не забывайте, звоните, когда бываете в городе. Да, представьте! Этот профессор-то, в роще: «У вас, – говорит, – осанка Авроры!» Пристал, как банный лист!

– И ко мне лез, – отвечала Маргарита Михайловна. – Профессор называется. В Ленинграде небось не позволяет себе руки-то распускать, а к нам заехал – думает, глушь, верблюды с бурдюками – тут все дозволено…

Хлопнула дверь. Мама вернулась, проводив гостью.

Славик вошел в спальню.

Она сидела посреди комнаты на стуле в шелковой блузке и красных бусах.

Славику показалось, что за последний час мама сильно похудела.

– Мама, знаешь, тетя-то Клаша красногвардейца спасла! Хочешь, расскажу?

– Расскажи, – сказала мама.

Она смотрела, как Славик шевелит губами, и думала: «Пойду сегодня вечером в „Тиволи“ и напьюсь. Дядя был мудрый человек. Не зря говорил: „Сперва выйди замуж, а потом делай что хочешь“. А я за все тринадцать лет ни одного хахаля не завела. Сижу, как дура, дома и жду неизвестно чего… Правильно ужасались подруги, когда я вышла за тверяка. В сущности, я вышла за Ивана не по любви. Я вышла замуж на нервной почве… Нет, обязательно пойду в „Тиволи“ и напьюсь. А не поступить ли мне куда-нибудь на службу? – думала она через минуту. – Могу же я заведовать какой-нибудь народной библиотекой… Когда-то я учила французский язык.»

– Мам, ты чего? – спросил Славик.

– Ничего, ничего, рассказывай.

– Мама, – повторил он настойчиво. – Ты чего?

– Ты бы пошел к себе, сынок. У меня раскалывается голова.

– А тебе не надо завесить штору?

– Не надо.

Славик вышел и тихонько прикрыл дверь.

Лия Акимовна была глубоко несчастна. Она в сотый раз вспоминала одно и то же: как Иван Васильевич вернулся в третьем часу ночи, как она, дура, вскочила и, засыпая над примусом, жарила ему яичницу. Вспоминала и другие одинокие ночи…

Он ел ее яичницу и врал про поездку на временный мост. Он врал небрежно, автоматически, не думая о том, что Павел Захарович будет на пикнике и все может выясниться. Эта небрежность обмана больше всего мучила Лию Акимовну.