Текст книги "Царский двугривенный"

Автор книги: Сергей Антонов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 17 страниц)

12

Рассуждающий человек способен приспосабливаться к самым противоестественным обстоятельствам. Даже падая в бездну, рассуждающий человек постепенно выходит из состояния слепого, животного ужаса и начинает предаваться размышлениям о том, что все действительное разумно, а все разумное действительно.

Замурованный в подвале Славик довольно быстро устал бояться духов и привидений. Он прошел в дальний угол, посмотреть, что там тукает. Ничего особенного не было. Просто с сырого потолка на картонную папку капала вода, и капала давно, потому что в картоне была пробита дырка. А шуршали мыши – это он давно догадался.

Потом Славика стали развлекать мысли о голодной смерти. Через много лет, когда откроют подвал, вожатая Таня увидит белый скелет, обутый в новые башмачки, и подумает с грустью: «А ведь он меня так любил!»

Сцена эта представилась настолько отчетливо, что Славик содрогнулся. Он встал на подоконник и, поднявшись на цыпочки, дотянулся до нижнего края форточки. Нет, форточка слишком высоко. Можно бы попытаться выбить стекла. Но на шум прибежит пожарник и отведет его в милицию. Кроме того, осколки режутся.

Славик сел на прежнее место и стал думать. Ему пришло в голову выложить на подоконнике бумажные кипы. Он принялся за дело, нагромоздил кучу папок чуть ли не с метр высотой, влез на них и сунул голову в форточку.

Свежий ночной воздух обдал его. Во дворе было тихо. Пьеса кончилась, зрители разошлись. Он пролез в форточку до пояса, но в последний момент спохватился: а как вылезать из приямка? Ведь приямок накрыт тяжелой решеткой. Там надо тоже подмоститься. Славик опустился обратно на подоконник и принялся выбрасывать наружу самые толстые папки. В приямке он сложит бумажные подмостки, встанет на них, упрется спиной в решетку, отодвинет ее и пойдет…

Куда он пойдет, Славик не успел придумать.

Во дворе послышались голоса. Пришлось притаиться.

За угол к подвалу подошли две женщины. Одну из них Славик узнал сразу: она жевала серку, причавкивая. Это была вожатая Таня.

– Врешь! – сказала Таня.

– Ей-богу, не вру! Бледный, затурканный. Чулочки в рубчик на резиночках… Что же с Мотрошиловым делать? – Танина подруга вздохнула. – Как думаешь, может, ушел?

– Погоди здесь, – велела Таня. – Схожу посмотрю.

– Гляди, чтобы не увидел.

– Учи ученого! – откликнулась Таня.

Они от кого-то прятались.

Минуты через две Таня вернулась.

– Ждет, – сказала она. – Как решили?

– Постоим. Может, уйдет.

Голос второй женщины тоже был знаком Славику, но он не мог вспомнить, когда его слышал.

– Видишь, какая моя жизнь. – Танина подруга вздохнула. – Прохода не дает. И в мастерских караулит, и в клубе, и у квартиры.

– Молодой еще, – сказала Таня. – С повышенной возбудимостью.

– Сколько раз я ему говорила: «Мотрошилов, говорю, какой тебе расчет за мной таскаться? Вон сколько свободных девчонок. А со мной ничего не выйдет. Я занятая». А ему хоть бы что. Да ну его к шуту! Уйдет. Ему в первую смену… Так вот… Об чем мы толковали-то?.. Да! Глянула я на него, и с места не сойти! Стоит со своими ирисками и шепчет, чуешь, Танька, не выкликает товар, а шепчет, будто милостыньку просит…

– Не понимаю я этих мужчин, – сказала Таня. – Как дети малые. И чего он сошелся с этой скворешницей? У них, заморенных образованием, приглушен инстинкт полового подбора. И в результате – неполноценные дети.

– Жалко мальчишку! – сказала подруга. – И его самого жалко. Я тебе вот чего скажу. Ваня стыдится его. Когда он наткнулся на него с коробочкой, ему совестно стало. Ему кажется, растет от его корня что-то обреченное, неизлечимое… А своя кровь… Другие с горя дурманятся водкой, а он работой. Разве мыслимо: управление, потом рабфак, лекции по НОТу. Ваня очень несчастный, если ты хочешь знать.

Они замолчали на минуту.

– Когда собираетесь расписываться? – спросила Таня.

– Ваня – хоть завтра.

– Так чего же ты? Давай быстрей. Спасай человека.

– Знаешь, Танька, для него бросить такого сынишку – все равно что увечного бросить. Он еще не понимает этого, но поймет. Настоящие мужики задешево не спасаются. Послушай, Танька, помоги мне в комсомольское общежитие переехать.

– Зачем тебе?

– А затем, что я за него не пойду.

– Да ты что?

– А то, что не пойду. Не имею права.

– Любая свободная гражданка имеет полное право на свободную любовь, – убеждала Таня подругу, сердито причавкивая. – Теперь не старый быт, и мужчина не частная собственность.

– Поможешь устроиться в общежитие?

– Учти: там насчет парней строго. Застанем на койке кавалера, будешь без очереди полы мыть.

– Вымою.

Они снова замолчали.

Славику до смерти надоел буксующий на одном месте разговор про мужчин, и он удивлялся, как у самой умной пионерской вожатой хватает терпенья выслушивать одни и те же слова и одни и те же фразы о жалости, о несчастных детях, об общежитии.

Хотя бы скорей уходил подстерегающий их Мотрошилов. Тогда и они уйдут, и Славик, наконец, побежит справлять свой день рождения.

– Что же ты, – спросила Таня, – так с ним жить будешь?

– Никак не буду. Не надо мне больше видеть его.

– С ума сойти! Тебя определенно заел старый быт! Смотришь только со своей колокольни. А ты комсомолка. В первую голову должна думать о будущем, о половом подборе и здоровом поколении.

– Поможешь устроиться в общежитие?

– Помогу. Но подумай сперва. Сама не вытерпишь. Позвонишь.

– Это верно. Не вытерплю. Целый день какой-то магнит тянул к телефону. Все кулаки искусала.

– Сдержалась?

– Нет. Позвонила в конце концов. Бог спас – барышня сказала: занято.

– Что ты на каждом шагу – бог да бог.

– Не бойся, в бога я не верую. Нет бога. А что-то такое есть.

– Что-то такое – это он, твой Ванечка. Больше никто. Сегодня не позвонила, завтра позвонишь.

– Это верно. Сама с собой я не совладаю. А я замуж пойду. Пусть меня муж крепче держит. Пусть не дает баловать.

– Какой муж?

– А хоть Гринька. За него и пойду, если не побрезгует.

– За Мотрошилова? Помереть с тобой можно! Да ты его не любишь.

– А зачем ему это? Женой буду честной. С него хватит.

– Ладно, не барахли. – Таня волновалась и часто причавкивала. – Ты что же, хочешь сойти до мещанской дражайшей «половинки»? Завтра же звони своему! Чего бояться? Все нормально: естественный отбор и борьба за существование.

– Сходи, глянь – стоит Мотрошилов или ушел?

– Выходить за него собралась, а пугаешься. Закачаться с тобой можно!

По асфальту застучали каблучки и затихли у ворот.

Славик прислушался. Было тихо. «Наконец-то ушли жениться», – подумал он.

Он благополучно пролез через форточку и шлепнулся на бумажную подстилку. Первым делом он закрыл форточку. Потом сложил из бумажных пачек горку, уперся головой в прутья, поднатужился, и вдруг решетка сама, как живая, встала на ребро и облокотилась на стену.

Сверху на него смотрела Таня. Волосы ее свешивались по бокам, как буденовка.

– Ага, попался! – сказала она.

– А ты говорила, крысы, – засмеялась подруга.

Его вытащили и поставили на асфальт.

– А, вот это кто! – удивилась Таня. – Где Митька?

– Не знаю.

– Ты зачем в яме сидел?

– Просто так.

Хорошо еще, что он закрыл форточку. А то сразу бы догадались, что произошла кража.

– Значит, добровольно признаваться не желаешь? – спросила Таня.

– Не желаю.

– Ну и не надо. Я и так знаю.

Славик вздрогнул.

– Это не я… – сказал он. – Они убежали… А я остался…

– Остался для того, чтобы ночью открыть им ворота. Так?

– Так, – сказал Славик.

– А для чего ты должен был открыть ворота?

– Не знаю.

– Врешь! Все ты знаешь. Чтобы Митька со своими мальчишками стащил реквизит. Так?

– Так, – сказал сбитый с толку Славик.

– Вот видишь, мне все известно. Запомни: надо всегда говорить правду. Когда признаешься, на душе становится легче. – Она наклонилась и погладила его по голове. – Тебе сейчас легче?

– Легче.

– Вот видишь. А теперь скажи, зачем вам понадобился реквизит. Только не ври.

Славик растерялся. Он не понимал, что такое реквизит.

– Может, вы хотели поставить пьесу?

– Погоди, Танька. – Она присела перед Славиком, повернула его за плечи лицом к себе. – Ну да. Он.

– Кто? – спросила Таня.

– Послушай, как тебя звать?

– Славик.

– Это ты торговал ирисками?

Все стало ясно. Славик вспомнил и голос, и кепку с длинным козырьком, и имя женщины: Олька.

– Ну и торговал! А вам что? – сказал он заносчиво.

– Представляешь, Танька? – тихо сказала Олька и посмотрела на подругу долгим взглядом.

Они отошли и стали шептаться.

– Твой приятель, ты и веди, – упиралась Таня.

– Как же я поведу? – шептала Олька. – Мотрошилов увяжется. Ну, пожалуйста!

Поспорив, они вернулись к Славику.

– Твоя интеллигенция где гуляет? – спросила Таня недовольно. – В Заречной?

– Я думаю, да.

Они вышли на улицу, а Олька осталась во дворе.

Было темно. Свет фонаря мотался кадилом с одной стороны улицы на другую.

На той стороне, так чтобы видеть и ворота и крыльцо клуба, сидел на коновязи коренастый парень.

– Спать пора! – крикнула ему Таня.

– А тебе что за дело! – ответил он и, когда они порядочно отошли, добавил: – В купчихи подалась!

Он намекал на роль Кабанихи.

– И подалась! – крикнула Таня. – Чего бояться!

Славик догадался, что на коновязи сидел жених Мотрошилов.

Они свернули на Соборную улицу, прошли два переулка и вышли на Советскую.

Там горели два ряда фонарей, и было видно всю улицу и все вывески. Таня оглядела Славика, покачала головой.

– Чего особенного? – сказал Славик дерзко. – Носил декорации и вывозился. Ничего удивительного.

– А я ничего и не говорю, – ответила Таня спокойно. – Конечно, ничего удивительного.

Они долго шли молча, и Славик переживал, что все время дерзит замечательной вожатой. Подумав, он сказал примирительно:

– Вы, конечно, ничего не подумали, а другие могут подумать, что я лазил в подвал.

– Глупости! Зачем тебе лазить в подвал?

– Конечно, незачем.

– Ну, так нечего и болтать.

– Конечно, нечего. А другие бы подумали, например, – полез бумагу воровать.

– Что за чушь! Какую бумагу? Зачем? Какой ты все-таки дурачок.

– Почему дурачок. Бумагу можно продать на базаре, выручить деньги.

– Ну хорошо, хорошо.

Они подошли к реке, и Таня стала внушать Славику, чтобы при встрече с родителями он попросил бы прощения и объяснил, что ходил с ребятами в клуб носить декорации. Артисты играли так хорошо, что он просидел до конца пьесы и забыл про день рождения.

Когда проходили по мосту, Славик попросил:

– Товарищ вожатая, а вы не можете с нами остаться? Вам бы дали мороженого.

Она объяснила, что будет лучше, если Славик появится из темного леса один.

Они обошли поросший осокой заливчик и полянку с косматым стогом. У берега виднелись костры и слышались голоса.

– Лучше я домой пойду, – сказал Славик уныло.

– Струсил? Иди гуляй. Тебе сколько лет?

– Сегодня стало одиннадцать.

– Вот видишь. Пионерский возраст. А ты трусишь. Скажи, что ты пионер.

Славик даже остановился.

– А мне в пионеры можно?

– Конечно. Приходи завтра с Митей на сбор. Будешь пионер – тебя никто пальцем не тронет. Пусть попробуют.

– А пионеру можно водить голубей?

– Пионеру нельзя торговать ирисками. Нельзя спекулянничать. Это запомни. Кто там?

Они остановились. В темноте маячила Соня. Чтобы доказать, что нет ничего страшного, Славик вежливо поздоровался с девочкой и спросил:

– А ты почему одна?

– Потому что одна. Уходи… Ты зачем вырядился? Как нищенка.

Вид у Славика был ужасный. Чулок опустился. В петельке болталась оторванная подвязка. Вместо новенькой белоснежной матроски свисали сырые, вымазанные плесенью и ржавчиной лоскутья. А главное украшение – синий воротничок с полосками – потерялось. Славик совсем упал духом.

Славик хотел посоветоваться с Таней, не стоит ли выстирать матроску в реке, но там, где была вожатая, чернело кривое дерево.

– Мы носили декорации, – сказал он нерешительно. – Вот и перепачкался. А чего бояться!

По виду Сони было ясно, что выдумка получилась неудачная.

– А если напали бандиты? – спросил он. – В нашем парадном знаешь какие бывают бандиты…

– Нет, – покачала головой Соня. – Лучше ты шел, шел, зашел в рощу и заблудился. Заблудился и попал на свалку. Понял. В темноте угодил в яму и порвался об железо.

– А на свалке бывает железо?

– Конечно, бывает. А потом я тебя нашла. Хорошо?

– Хорошо, – согласился Славик.

– Тогда пойдем. Хотя нет. Погоди. Сначала я тебе скажу стихи.

– Какие стихи?

– Папа придумал. В честь дня рождения. При всех говорить не буду, а сейчас, если хочешь, скажу.

– Говори.

Пока она читала стихи, Славик горестно рассматривал свои лохмотья и безнадежно пытался оттереть грязные пятна. Соня кончила декламировать.

– Уже все? – спросил Славик.

– Все, – сказала Соня.

– Ну тогда пошли.

– Я не пойду. Пускай меня позовут. Иди один.

Сквозь кусты орешника Славик увидел огни костров и услышал пронзительный голос Нюры:

– У меня главный нерв в расстройстве, мне скакать воспрещено. Так и воротилась без иголок! Высчитывайте с жалованья! Сколько хотите берите! Я такой человек!

Он пролез через гущу орешника и вышел на чистое место. Остановился, осмотрел всех по очереди и нерешительно прошествовал к костру.

Появление его было так неожиданно, что Нюра взвыла на полуслове и села на землю.

13

Утром ребята пошли на базар продавать бумагу. Таракан с Митей отправились в рыбные ряды, а Коська и Славик – к мясникам.

Пыльная площадь гудела и шевелилась. Солидный бой карусельного барабана едва пробивался сквозь людской галдеж. Чистенький старец, проталкиваясь в толпе, раздавал даром афишки.

– Пламенный привет! – сказал Коська.

Старичок посмотрел на кепку, напяленную козырьком на ухо, и афишки не дал.

– Эх ты, гриб, – сказал Коська. – Ну обожди, я еще пойду за вашим гробом плакать…

Он любил базар. Ему было весело глядеть, как все обдуривают друг друга, торгуют разбавленным молоком, спитым и подкрашенным чаем. Пацаны, выкликавшие на одну музыку: «Свежей, холодной воды кому надо!» – и те жульничали. Вода у них была не свежая и не холодная.

Вдоль длинной улицы мясных лавок летела пыль. У лавок виновато сидели псы.

Коська выбрал лавку, на которой висела гремучая железная хоругвь. На черном фоне были нарисованы две головы – свиная и коровья, а между ними выведено: «Бывший Кулибин-сын».

Багровый, словно придушенный воротом косоворотки, бывший Кулибин-сын без долгих разговоров согласился взять обе связки: и большую, Коськину, и Славину.

Он назначил три копейки за фунт.

– Почему так мало? – удивился Славик.

– А потому, что не сливошное масло, – пояснил мясник.

Сперва Коська склонялся не торговаться. «Это за фунт три копейки, – рассуждал он. – А за два фунта будет шесть копеек. А за три – еще больше… Мичман Джон не может быть не точен…»

Но, вспомнив, что на базаре все кругом жулье, он сказал:

– Ты что, опупел? Три копейки!

Мясник не обиделся. Он предупредил, что к полудню цена на обертку упадет, и принялся орудовать секирой.

Ребята долго толкались в толпе, забрели в самый дальний конец базара, где лежали пахучие, как цветы, прозрачные местные дыни и черно-зеленые арбузы с желтыми пролежнями, и закутанные в белоснежные бедуинские покрывала казашки, не слезая с арбы, отмеряли ведрами яблоки, а голозадые детишки со степным визгом забирались по огромному колесу арбы, как по лестнице, и умные верблюды взирали на все это, как из президиума. Потом ребята отправились за карусели, на барахолку. Там продавали все, что существует на свете, – шпанскую мушку, краденых кошек, козырьки без картузов и картузы без козырьков. Никто больше трех копеек за бумагу не давал. И только когда казашка-молочница назначила две копейки, они спохватились. Но было поздно. Базар словно перешептался. Цена оберточной бумаги упала.

Они подбежали к Кулибину.

– Ладно, – сказал Коська. – Бери за три копейки, и пламенный привет!

– Две копейки, пацаны, – сказал мясник приветливо.

– Да ты что! Смеешься? – заныл Коська. – Своему слову не хозяин? Ты три давал?

– Яичко к пасхе, а огурец – ко граненому стаканчику, – усмехнулся Кулибин-сын. Он вышел из лавки, облокотился о притолоку двери, обвешанный резаками в кожаных ножнах, вытер багровые руки фартуком. – В нашем ряду устав христианский: друг дружке дорогу не перебегать. А то нас, как мышов, передушат. Хотите две копейки – берите. А нет – пардон вам.

– Ну обожди! – закричал Коська, отбежав шагов на десять. – Наложил падали заветренной и фасонит. Обожди, выявим, откуда драных кошек таскаешь, Кулибин-сын, выявим, что вам цалует палец! – и, немного погодя, предложил издали: – За обе пачки рубль, и пламенный привет.

– Весы скажут, рубль или не рубль, – отозвался мясник, как ни в чем не бывало.

Ребята подошли. По весу получилось шестьдесят пять копеек.

– Тебя бы не было, по три копейки загнал! – попрекнул Коська Славика. – Вечно людям голову морочишь.

И попросил свешать на безмене.

На безмене пачки потянули на шестьдесят девять копеек.

– А больше у вас весов никаких нет? – спросил Славик.

Других весов не было.

– Тогда давай шестьдесят девять, – сказал Коська.

Мясник не стал спорить.

Он выставил на прилавок высокую моссельпромовскую банку от конфет, погрузил в нее чуть не по локоть руку и, к удивлению ребят, выудил ровно шестьдесят девять копеек.

В качестве премии Славику был подарен мосол, из которого может получиться порядочная бабка.

Самую дорогую монету – двугривенный – Коська припрятал за щеку, а три гривенника, три пятака и копеечки опустил в левый, недырявый карман брюк.

К Славику подбежала лохматая дворняжка и, устремив голодные глаза на мосол, завиляла всем задом. Это был бездомный кобелек Козырь, известный тем, что мог делать «окрошку» – так циркачи называют многократное сальто. Козырь был маленький кобелек в черных пятнах, похожий на трефовую десятку. Он скакал за Славиком то на трех, то на четырех лапах, забегал вперед и улыбался. Коська шуганул его. Козырь отскочил в сторону, но не отставал, хотя и делал вид, что бежит по своим делам, закрутивши хвост бубликом.

– Дай ему мосол, – сказал Коська важно. – Мы не нищие.

Славик бросил. Козырь схватил кость на лету и умчался прятаться.

Как только в кармане Коськи забренчал капитал, в нем что-то переключилось. Он еще больше сбил набок «кэпи», и толстогубое, со следами чернил лицо его приняло лунатическое выражение.

Старец на этот раз вручил ему афишку беспрекословно.

– Читай! – велел Коська.

Афишка начиналась словами: «Я, борец, Иван Поддубный, оказавшись проездом в вашем славном городе…» – и кончалась: «Советую молодежи подтянуться да поупражняться, чтобы выступить со мной в борьбе».

Пока Славик читал, Коська, к его ужасу, чуть не купил пожарную каску. Славик едва отговорил его от дурацкой покупки. Потом Коська стал прицениваться к канделябру на четыре свечи с голой бронзовой бабой.

– Что ты делаешь, Коська! – кричал на него Славик. – Я Таракану скажу! Надо же Зорьку выкупать. Коська!

Но деньги вконец опьянили долговязого парня, и он купил бы все-таки канделябр, если бы мимо не проходила цыганка. Он немедленно пожелал ворожить. Цыганка, молодая, смугло-загорелая, будто освещенная костром, в поддернутых, как гардины, юбках и с черноглазым младенцем, винтовкой торчащим за ее плечом, стала тасовать басурманские карты, приговаривая: «Сейчас я тебе всю правду скажу, расписной, сахарный, помнить меня будешь, любить меня будешь…»

Пока шло гаданье, у Коськи вспыхнула новая мысль.

– Огурец! – гаркнул он. – Пошли кваску выпьем!

– Что ты! – испугался Славик. – Нельзя!

– А если нет, то почему?

– Сам, что ли, не знаешь? Надо же Зорьку выкупить.

– А мы с тобой больше выручили! Бумага тянула шестьдесят пять копеек, а мы взяли шестьдесят девять. Четыре копейки лишку.

– Таракан заругается. Что ты!

– А он, думаешь, не пил? Гад буду, пил. Давай на пару один стакан.

«Лучше было бы мне с Митей идти», – подумал Славик и сказал:

– Не знаю. Костя. От холодного кваса можно простудиться.

– Ладно, пошли! Я плачу! А ты стой тут, – велел он цыганке. – Напьюсь, догадаем. А пока жди. Барон, рыдая, вышел!

Гадалка разразилась такой раскудрявой бранью, что Коська некоторое время шел за ней следом, чтобы дослушать до конца. И только когда голос ее потонул в базарном гуле, он остановился и произнес гордо:

– Вот как я ее уел! Слышал?

Настроение у него было преотличное.

Они подошли к ларю. На ларе рубином и изумрудом сверкали приманивающие народ бутылки.

Парень с гроздью разбойничьих кудрей на глазах, ловко спасаясь от пены, наполнил стакан.

– Будьте любезны, – сказал он Коське.

Коська форсил до конца. Он вынул изо рта самую солидную монету, подбоченился и отхлебнул.

Продавец обошел ларь, схватил Коську за шиворот и велел поставить стакан на место.

– Почему? – удивился Коська.

– Потому что я тебе леща отпущу.

Коська поставил.

Раздалась затрещина.

– За что? – поинтересовался Коська.

– За то, что царский двугривенный суешь, – разъяснил продавец.

Коська ахнул. На серебряном кружочке был оттиснут орел с двумя головами.

– Ты куда глядел! – набросился он на Славика. – Тебе доверили деньги считать, а ты что?

– Ведь я… ведь ты… – лепетал Славик.

Огорчение Славика было таким безысходным, что продавец разрешил ребятам допить квас бесплатно. Они сделали по глотку и побежали к мяснику. За ними то на трех, то на четырех лапах поскакал Козырь.

– А ведь монетка-то не моя, – сказал им Кулибин.

– Чего голову морочишь! – орал Коська. – Давай правдашный двугривенный. Куда нам ее, с орлом-то! Ее за квас и то не берут.

– Вы у квасника были? Тогда ясно. – Мясник завел наглые глаза. – Это который квасник? Который щипцами завивается? Он и подменил. Лично. Советский взял, а царский отдал.

– На понт берешь!.. – начал было галдеть Коська, но мясник перегнулся через прилавок и заговорил тихо: – Он не одним вам подменивает. У него с мирного времени во дворе кубышка зарыта. Он стальной маске подменил. Знаете – стальная маска в цирке борется. Кинула ему червонец, а он ей сдачу двугривенными. Воротилась стальная маска домой, а двугривенные все как есть царские.

– И чего было? – спросил Славик.

Кулибин не расслышал его вопроса.

– Ну, мазурик! – цокал он языком. – Вот это мазурик! Копеешник, на ком интерес строит!.. Ступайте к нему и требуйте. Скажите, чтобы сменил, а то, мол, некрасиво.

– А если он не поверит, что это его двугривенный? – спросил Славик.

– Как это не поверит. Он же щипцами завивается! Поверит.

Ребята отправились к чубатому. Чем дальше они шли, тем походка их становилась безнадежней. Оба поняли: Кулибин-сын просто-напросто обдуривал их.

– Гляди, Костя, Козырь бежит, – сказал Славик.

И правда. Отведав косточки, собачонка моталась за ними, не отставая.

– Пошли Петрушку глядеть, – предложил Коська.

Они повернули к каруселям, но на пути им попалась фортунка.

У низкого столика, разделенного на шесть разноцветных квадратов, сидел инвалид с одной ногой. «За копейку – пятак, за пятак – четвертак, за гривенник – полтинник!» – выкликал он, утирая бабьим головным платком лысину.

Охотников играть не было. Несколько ротозеев щелкали подсолнушки. Хозяин лениво бросал пятаки, закручивал вертушку и выигрывал сам у себя. Подошел франт в гетрах, с подбритыми усиками, под руку с испуганно взирающей на него барышней, кинул мятый целковый, проиграл и, как ни в чем не бывало, поволок барышню дальше.

– Чем крепше нервы, чем ближе цель! – завистливо проговорил Коська.

И вдруг завел глаза под лоб. Счастливая мысль посетила его.

– Огурец, – сказал он, замирая. – Давай сыгранем по копеечке.

– Да ты что! А проиграем?

– Проиграем, так копейку. А выиграем – сразу пятак! Ворожея наворожила к счастью! Голова два уха!

«Надо было с Митей идти», – снова подумал Славик.

– Нет, я не буду, – сказал он.

– А если нет, то почему?

– Во – первых, у нас деньги Зорьку выкупать. Какой ты, Костя, странный.

– Для Зорьки и сыграем. Царский двугривенный надо оправдать или не надо? Таракан спросит – ты чего скажешь? А тут двадцать копеек выручим – веселися, весь народ!

– Не знаю, Костя. А если проиграем?

– Я ему говорю – цыганка наворожила, а он – «проиграем»! – Коська развел руками. – Вот жадюга!

– Давай, Костя, так… – сказал деликатный Славик. – Если Козырь убежал, сыграем. Если сидит – нет.

– Давай лучше сыграем, если Козырь здесь. А убежал – пойдем так.

Славик оглянулся. Лохматая собачонка сидела шагах в двадцати, вывалив язык, и делала вид, что смотрит в другую сторону.

– Ну вот, – сказал Коська. – А ты говоришь – купаться!

– Хорошо, – сказал Славик. – Ты как хочешь, а я не буду.

– А если нет, то почему?

– Сколько раз, Костя, можно повторять одно и тоже. Я не умею играть на фортунке.

– Да тут уметь нечего. Ставишь на любой номер и загребаешь деньги. А вот чего сделаем! Мы у попугая проверим!

Он схватил Славика за руку и поволок к шарманщику. Какая-то нечистая сила вселилась в него.

– Ты посмотри на этого шарманщика, – урезонивал Славик. – Разве такой шарманщик правильно нагадает?

Шарманщик был дряхлый. Он не мог долго крутить ручку и отдыхал на середине музыки. И шарманка у него была старая, шепелявая и попугай старый и лысый. Хозяин долго упрашивал попугая достать Коськино счастье. Попугай зевал, показывал бессовестно черный язык и ругался. И только когда хозяин достал прутик, попка глянул на Коську безумным глазом и поддернул свернутую, как лекарство, бумажку.

Прорицание было озаглавлено: «Девственный пергамент». Славик с трудом разобрал написанные под копирку фразы: «Под знаком Юпитера наливается кровью… Царь Давид египетский… сторонись врага огненного. Не даст вкусить тела своего…»

– А «наливается кровью» – не очень хорошо, – насторожился Славик. – Как думаешь, Костя? И кто такой царь Давид?

К ним подошла девушка с соседнего двора – Алина, бывшая машинистка девятого разряда. Она пообещала растолковать темные места пергамента, если Славик добежит до военного дяденьки и спросит: «Не надо женщин?»

Дело было пустяковое. Славик сбегал – спросил. Оказалось, пока не надо.

Алина разбирала только печатные буквы, поэтому читать пришлось Славику.

– «Под знаком Юпитера наливается кровью», – повторила Алина. – Кошмар! – и спросила Славика: – От кого у тебя такие глазки, малютка? От папки или от мамки?

– Ладно тебе! Читай! – торопился Коська. – Этот попугай, наверное, не ту бумажку вынул. Перепутал, наверно.

– А на что гадал? – спросила Алина.

– На фортунку. Выиграю или нет.

– И куда тебе деньги, малютка? Чем их больше, тем считать дольше… Глазки – как у барашка. С ума сойти.

– Глазки, глазки… – сердился Коська. – Ты скажи, повезет или нет?

– Повезет, малютка. Под Юпитером непременная удача во всех делах. Особенно нам, деушкам.

– Ну вот! А я чего говорил? Пошли – не боись!

И они побежали к фортунке.

– Держи копейку! Ставь! Чем крепше нервы, чем ближе цель. Двугривенный оправдаем – и пламенный привет!

Вертушка закрутилась. Цветные дольки стушевались в сплошной белый круг. Упруго загудело по гвоздочкам гусиное перышко.

Славик проиграл, а Коська выиграл.

– Чем крепше нервы, чем ближе цель! – сказал он победоносно.

Поставили еще по копейке, и проиграли оба. Коську это не смутило, и они проиграли еще раз. После этого выиграл пятачок Славик. Из мелких денег осталась одна копеечка. Коська поставил на тройку и выиграл.

– Чего жмешься, хозяин? – усмехнулся инвалид. – Фарт идет, ставь больше.

И звякнул по столу красивой, как медаль, серебряной полтиной.

Славик ткнул приятеля в бок изо всей силы. Но Коська ничего не почувствовал, поставил гривенник и проиграл. Поставил второй гривенник и проиграл тоже.

И только когда остался один гривенник, два пятака да несколько копеечек, ему померещились безжалостные глаза Таракана, и он опомнился.

– Что ты наделал! – сказал Славик, когда они отошли.

– А чего я наделал? – Пот лил с Коськи градом. – Я хоть два раза выиграл… А ты все просадил…

– Я не хотел…

– Не хотел? А кто говорил: Козырь здесь – aйда сыграем. Я или ты?

– Так ты же сам проигрался!

– Потому что один играл! Вдвоем бы ставили – кто-нибудь бы и выиграл. Я-то выигрывал. Мне фарт шел. А ты струсил.

– Нет, не струсил. Я тоже, к твоему сведению, выиграл. Я, если ты хочешь знать, в тот раз твердо знал, что выиграю. Я номер заметил, который выигрывает.

– Так чего же ты копейку ставил? Поставил бы двугривенный, взял бы рубль. Чудило! Знает, что выиграет, а ставит копейку. Все Таракану скажу.

– Какой ты смешной. Костя. Деньги же у тебя. Как же я могу поставить двугривенный, когда ты дал копеечку?

– А ты просил?

– Чего просить. Ты все равно бы не дал.

– Я бы? Не дал? Вон ты какой ловкий! Да хоть сейчас бери! Хочешь ставить?

– Я не про то…

– Нет, ты скажи, хочешь ставить? Ты не виляй. Ты скажи – хочешь ставить или нет?

– Хочу, – проговорил сбитый с толку Славик.

– Ну и ставь. Вот тебе все деньги. И копеечки и пятаки. И прощайте, ласковые взоры.

Коська пересыпал ему в руки липкие монеты и облегченно вздохнул.

Славик бросил копеечку на тройку и выиграл. Сперва он подумал, что случилась ошибка, но хозяин без спора вручил ему пять копеек.

Он поставил еще копейку и снова выиграл. Ладони его взмокли.

– Надо на тройку ставить, – зашептал он, хрустя башмачками по семечным оплевкам. – Тройки самая верная цифра. Ты тоже на тройке выигрывал… Ты, может, забыл, а я помню… Подожди, Костя. Ты подожди… Сейчас поставлю гривенник… И двадцать поставлю…

– Гляди, – сказал Костя. – Сам будешь отвечать.

– Конечно, сам. А кто – ты, что ли.

– Сам будешь отвечать. А я ничего не знаю.

– Сейчас, сейчас… Подожди, Костя… Главное, Костя, не торопись.

Славик приготовил гривенник и два пятака, но решил переждать. Прошло пять конов, а его заветная тройка ни разу не выпадала. Понятно. Раз Славик не ставит, значит она и не выпадает. Очень просто. Тройка его дожидается. Стоит положить на зеленый квадратик гривенник и два пятака – инвалид отсчитает рубль, и Таракан поймет, что Славик хоть и «клин-башка», а не хуже других.

Вертушка закрутилась.

Все вокруг стало казаться Славику далеким-далеким, как будто он сидел на небе и видел глубоко внизу разграфленный на клетки стол, Коську, себя самого и Козыря.

Он хотел посоветовать своему двойнику быть осторожней. Но вертушка замедляла ход. И когда ей оставалось оборота два-три, не больше, когда ясно обозначились разноцветные дольки, Славик почуял, что гусиное перышко сейчас покажет на тройку. Послышался голос «Ставок больше нет!», и в этот миг Славик бросил на кон гривенник и два пятака.

Вертушка равнодушно остановилась. Вышла четверка.

Волосатая рука смахнула деньги, как мусор.

Славик беспомощно оглянулся.

– Ничего не знаю, – сказал Коська сурово.

Славик стоял белый как мел.

– Отдай! – услышал он вдруг свой противно скрипучий голос.

– Чего отдай? – удивился инвалид. – А ну, топай отсюда! Тоже мне банкир с капиталом.