Текст книги "Царский двугривенный"
Автор книги: Сергей Антонов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 17 (всего у книги 17 страниц)
29
Над роковым вопросом – как выведать фамилию фельдшерицы – Славик и Митя ломали голову и дома и в школе. И когда Кура вызвала их отвечать урок, Митя сообщил, что в Африке водятся дикие звери тигры и евфраты, а Славик с этим полностью согласился. Приятели были поставлены к доске, и в то время, когда им полагалось обдумывать свое поведение и раскаиваться, Славик вдруг увидел, как засияло Митино личико.
Митя так кривлялся и морщился, что Кура рассердилась по-настоящему и применила самое строгое наказание школы имени Песталоцци: приказала ему выйти из класса.
Провожаемый завистливыми взглядами, Митя отправился во двор. Едва дождавшись перемены, Славик нашел его и набросился с расспросами.
– Какой ты быстрый! – проговорил Митя, сияя, как солнышко. – Вынь тебе да положь. Паровозик дашь?
– Дам, конечно!
– Насовсем?
– Насовсем, насовсем! Ты правда чего-нибудь придумал?
– А то нет. Я такое придумал, что она тебе все скажет. Безо всяких-яких. – Митя сделал безжалостно длинную паузу. – Тут секрет в чем? Секрет в том, что тебе она нипочем ничего не скажет.
– Я знаю. Ну?
– Она засомневается. Понял? Подумает: «Чего это Огурец повадился? Ходит и ходит. Наверное, какую-нибудь фамилию выведать хочет».
– Так я это и сам знаю, Митя! Какой ты странный! Если ничего не надумал, так и скажи…
– Как это так не надумал. Очень даже надумал.
– Что?
– А то. Надо, чтобы не ты ее спрашивал. Тебе не скажет.
– Знаешь, Митя, с тобой разговаривать – нужно ангельское терпение.
– Иди сюда! – Митя схватил Славика за руку выше локтя, оттащил к забору и сказал, таинственно оглянувшись:
– Надо на нее Клешню напустить.
– Кого?
– Клешню. Понял?
– Зачем еще Клешню? Что ты…
– Да она, если ты хочешь знать, на любой вопрос ему станет отвечать. Она ему в ноги кинется. Ты пойми: к ней не кто-нибудь явится, а Клешня. Отпетый бандит… Как девчонку-то звать?
– Лора, – торопливо подсказал Славик.
– Ну вот. Подходит к ней Клешня и требует: «А ну, предъяви мне мою сестренку Лору!» Куда ей деваться? Они эту Лору скорей всего выгнали в голодный год куда подальше, и она загнулась где-нибудь в степи с голодухи А тут брат родной требует. Это не шутка.
– А Клюкова скажет – в приют свезли, – возразил Славик, ликуя в душе от прекрасной выдумки.
– Ничего не знаю! – входя в роль, отвечал Митя. – Она у вас стояла? Стояла. Вы мне зубы не заговаривайте… Я вам не кто-нибудь. Я Клешня. Нос отрежу, а там будем разбираться. – Митя помолчал и значительно посмотрел на Славика. – Понял?
– Какой ты все-таки умный, Митя, – сказал Славик растроганно. – По-настоящему ведь я сам должен был вспомнить про Клешню, а ты догадался первый…
Перемена кончилась. Сторож позвонил на этажах, сошел во двор, позвонил во дворе, потом вышел через ворота на улицу, позвонил и там на обе стороны, а Митя и Славик, позабыв и про Куру, и про тигров с евфратами, обсуждали тонкости предстоящей операции.
– Только его надо предупредить, чтобы он ее по правде резать не стал, – сказал Славик.
– А это ихнее дело. Нам, главное, фамилию добыть. Финачок ей покажет, и порядок.
– Я думаю, и финачка не стоит показывать. Она от страха все перепутает и скажет неправильную фамилию. Захочет сказать одну, а скажет другую… Ты Клешню ни разу не видал? Ну вот! А он такой страшный! Вылупит белые глазищи и бредит, как будто читает, что у тебя на лбу написано. Ужас как страшно.
Дома Славик безропотно вытащил из-под кровати коробку. Там в отдельных ячейках покоились сладко пахнущие крашеной жестью вагончики, звенья рельсов, стрелки, и семафор, и заводной паровозик.
Пока Митя проверял, все ли на месте, в комнату сунулся Коська. В последнее время отец его диктовал письма все чаще и настойчивей, и у Коськи были разукрашены чернилами не только губы и пальцы, но и уши.
– Пламенный привет! – возгласил он. – Таракан вызывает. Велит всем наверх. Последний скобарь издох, слава тебе, господи!
– Мы сейчас, Костя, не сможем, – сказал Славик. – У нас срочное задание.
И, подчеркнув, что об этом не должна знать ни одна живая душа, ребята поведали Коське всю цепь событий, протянувшихся от обрывка письма в колонке к фамилии неведомой фельдшерицы.
Коська слушал, распустив толстые губы. Дошло до него только то, что Клешня должен взять на понт какую-то слободскую мещанку. Но ему хватало и этого.
– А Клешня согласится? – спросил он с громадным интересом.
– Конечно! – кричал Славик. – Митя ему расскажет подробно…
– Я? – Митя удивился. – Почему это я?
– Как почему? Ты же обещал только что.
– Ничего я не обещал. Я тебе мысль подал, а ты ее должен претворить. Фамилию кому надо? Тебе, а не мне. Ты и претворяй.
– Как же я претворю? – Славик растерялся. – Где же я Клешню-то возьму?
– А я почем знаю, – сказал Митя, пересчитывая рельсы. – Ищи.
– Как же я его найду?
– Кого?
– Да Клешню! Обязательно ты что-нибудь напутаешь! Как же Клешня будет пугать Олимпиаду, когда его нигде нету. Он же уехал. Отдавай паровозик!
Если бы не Коська, дело, пожалуй, добром бы не кончилось. Он посоветовал ребятам сходить на станцию. Там у любого транзитного беспризорника можно узнать, где живет не только Клешня, но и сам папа римский. А если ребята скажут вожатой, что Коська умеет дудеть и желает быть пионером, он немедленно отправится на вокзал вместе с ними.
– А Таракан как же? – спросил Славик.
– Ну его! – сказал Коська небрежно. – Малохольный он какой-то стал. Пошли, что ли?
Славик завернул в газету кусок французской булки, и они отправились.
– Железнодорожный шкет, – разглагольствовал по пути Коська, – все равно что газета «Известия». Они ездят беспрерывно по всей России и знают друг дружку, все равно как родия. Их вылавливают на узловых станциях менты, кондуктора, сцепщики – все, кому, в общем, не лень. С ними проводят разъяснительную работу, кормят, как летчиков, галетой и шоколадом, и лиловый негр подает им пальто. А сытый шкет, конечно, убегает, едет дальше и передает по пути братве, где, значит, что и почему… Отвори собачий ящик, вымани его из-под вагона булкой – он любой вопрос осветит…
– Ой! – сказал Славик и остановился.
Посередине тротуара, загородив дорогу, стоял Таракан. По-прежнему костяное лицо его было неподвижно, как и раньше, в зеленых, позолоченных глазах мерцал холодный, нагловатый блеск. Но что-то новое, бесприютное, сиротливое появилось в его облике, в устало приспущенных веках, в острых углах губ, покрытых черными болячками, и если бы не внезапность его появления, Славик, может быть, и не испугался, а пожалел бы дворового атамана.
– Куда? – спросил Таракан без интереса.
– Это Огурец, – сказал Коська, заступивши за Митину спину. – Я говорил: Таракан вызывает. А ему приспичило на станцию.
– Зачем? – Таракан взглянул на Славика, и не было в его бесчувственном голосе ни злости, ни любопытства.
Славик сбивчиво объяснил суть дела.
Таракан насторожился. По лицу его пробежала тень интереса. Задремавший в душе его бесенок встряхнулся в предчувствии рискованной, азартной затеи.
– Чего же ты раньше ушами хлопал? – беззлобно, с веселой звонкостью попрекнул Таракан. – Я бы тебе разом закруглил это дело. Пошли в Форштадт!
– А Клешня?
– Клешня был и весь вышел.
– Куда вышел? – не понял Славик.
– Загнулся твой Клешня. Помер, – сообщил Таракан с той же веселой звонкостью голоса. – С ним – все. Пошли.
Славику понадобилось время, чтобы жестокая новость улеглась в его голове.
– Как же так… – проговорил он потерянно. – Нам фамилию узнать надо, а он помер.
– А тебе что? Возьмем Коську, – вполне сойдет за Клешню. И рост подходящий, и рыло в чернилах.
– Разве можно! Коська же по-французски не знает!
– А она знает?! – подскочил Коська. – Я ее так нарахаю, водой будете отливать. «Пламенный привет, мадам! Вы меня не узнаете? Неуловимый ковбой и охотник за черепами Клешня!» И все. Барон, рыдая, вышел.
– Какой Клешня?! – замахал руками Славик. – Что ты! Его же по-настоящему звать Артур.
– Ничего, родная, успокойся! Подумаешь, Артур. Если бы мой тятька был грамотный, он бы меня тоже назвал Артур… Давай показывай, где она обитает!
По пути разговор мнимого Клешни с Олимпиадой был окончательно отработан. Было решено, что Коська сразу, без всякого «пламенного привета» и прочих тонких выражений кинется Олимпиаде на шею и облобызает ее два, а если удастся, и три раза. Радость встречи должна приятно отражаться на Коськином лице и сопровождаться культурными восклицаниями: «Ах, я вас сразу узнал! Ах, вы совсем не изменились на лицо!» А когда Олимпиада немного зачумеет, разъяснить дело: он, Артур, проездом из столицы решил зайти, проведать единственную сестричку, которая вот уже сколько лет так и стоит у него перед глазами. А когда выяснится, что никакой сестрички не существует, переходить на психоз и буйство.
За базаром не меньше чем на версту тянулся монастырский садик, заросший сиренью и акацией. В белой кирпичной стене со времен гражданской войны остался неширокий пролом. Через пролом ради сокращения пути ходили на базар жители дальнего конца Форштадта.
Этим путем и пошли ребята. В прежние времена садик служил кладбищем. Среди кустов попадались железные и каменные кресты, чугунные оградки и несколько склепов. В траве лежали плиты с известными всему городу надписями: «Здесь покоится прах Загоскина, но не того, который писатель в 1812 году, а директор гимназии». «Папочка, папочка, что ты со мной наделал…» «Здесь лежит покойник Павел Сукин, проживший на свете без перерыва 86 лет». Декретом городского Совета в садике хоронить было запрещено. Несмотря на это, каким-то неведомым образом то здесь, то там возникали свежие могилки, новые кресты и новые надписи: «Здесь покоится гражданин Пушков – младенец советский и божий». «Лучший закройщик артели „Красная заря“ – раб божий Коротков».
Несколько тревожил ребят вопрос, дома ли хозяин. Впрочем, тревога длилась недолго. Не прошли они по садику и ста шагов, как Славик увидел Клюкову.
Она стояла в тени акации, и в ногах у нее лежал перевязанный надвое мешок. Видно, тащила с базара пуд соли и остановилась передохнуть.
– Вот она! – Славик, как вий, показал на Олимпиаду пальцем.
Коська плюнул на ладонь и пригладил челку. Ребята медленно приблизились и остановились полукругом.
– Давай, Коська, – скомандовал Таракан.
Коська решительными шагами подошел к мадам Клюковой, охватил ее шею и громко чмокнул в щеку.
Она отпихнула его локтем. Он попятился, изображая на лице самое дурацкое выражение, на которое был способен.
– Ты чего, угорел? – Клюкова спокойно утерла щеку концом платка. – Пасха тебе, что ли?
Коська стоял, открыв рот, и хлопал глазами.
– Давай дальше! – подбодрил его Таракан.
– Пламенный привет! – сказал Коська. – Вы меня помните, мадам?
– Как не помнить! – сварливо заговорила Клюкова. – Обожди, я еще заскочу к вам! Посрамлю твоего архаровца! Всего два дня обувалась, а на третий – каблук отлетел… А денег сколько взял, черт усатый! Креста на нем нет! За такие деньги я бы новые туфли купила, мошенник такой, шаромыжник, нэп проклятый…
– Давай при детях не будем обзывать, – сказал Коська. – Денег нету, неси в артель инвалидов. Мой тятька модельный мастер.
– Ты еще меня учить будешь, куда мне туфли носить, стрикулист окаянный. Принесу обратно, пускай задарма чинит, архаровец. Мыслимое ли дело: два раза обулась – и каблук отпал…
– Такую полуторную мадам ни один каблук не сдержит, – возразил Коська.
Таракан тихо выругался и выступил вперед.
– А это что за чучела? – спросила Клюкова.
– Сейчас узнаешь, – проговорил Таракан, вонзив в нее мерцающие зрачки. – Выбирай место, где тебя тут закапывать. Лору помнишь? Девочку такую, Лорочку. Помнишь или вовсе позабыла?
– Батюшки, – Клюкова перекрестилась. – Да ты кто такой?
– Кто я такой, до этого еще дойдет дело. Где Лора?
– А я почем знаю? Ее Клюков увез. Его и спрашивай.
– Когда увез?
– В голодный год.
– Куда?
– А я почем знаю.
– Говори – куда! – Таракан поднял увесистый кусок камня.
– Ой, батюшки, такой маленький, а бандюга! – Клюкова тревожно оглянулась. – Ну, в Самару.
– Врешь!
– Ну и ладно. Вру, так и вру. – Она потянулась за мешком. – Некогда мне тут с вами…
Таракан вцепился в нее сзади и дернул так, что на кофточке расстегнулись все кнопки, сверху донизу.
– Карау-у-ул! – мелодично пропела Клюкова.
– Здесь караулы не ходят, – пояснил Таракан. – Тут одни покойники ходят, да и те по ночам… Ну так как будем? Скажем, куда девчонку подевали, или не скажем?
– Да я ж тебе говорю, в приют ее сдали… Чего тебе еще надо! В приют! Спроси у Клюкова, если не веришь…
– А у нас есть другие сведения, – спокойно перебил Таракан. – У нас есть сведения, что скушала ты ее в голодный год вместе с супругом. Провернула через мясорубку, начинила пирожки и скушала.
– Чего ты мелешь! Опомнись! – пронзительно закричала Клюкова. – Мы за красных стояли! У нас документы есть! Кто тебе наклепал?
Таракан оттянул ее за рукав в сторонку и спросил вкрадчиво:
– Ленку помнишь?
– Какую Ленку?
– Подружку свою душевную.
– Какая она мне подружка! Она Барановскому была душевная подружка, а не мне. А Лору Клюков в приют увез. Билеты брал до Самары… А до места не довез, кажется… Побег за кипятком и отстал от поезда… У него спрашивай.
– Брешешь ты все, – сказал Таракан. – Ленка с Барановским не гуляла.
– Нет, гуляла.
– Может, не та?
– Как это не та. Одна у нас была Ленка. Фельдшерица.
– Как фамилия?
Клюкова подумала и произнесла слово, которое стоявшие в отдалении ребята не расслышали. На Таракана это слово подействовало до того оглушающе, что Клюкова с минуту пучила на него глаза. Сперва потихоньку, с опаской, на ходу застегиваясь на перепутанные кнопки, а потом побыстрей, она стала отходить к своему мешку, а Таракан стоял, словно оглушенный, уставившись пустым взглядом на старую, заброшенную могилку.
Ребята молча окружили его. Его била мелкая нервная дрожь.
Он глядел в одну точку, губы его шевелились, и можно было расслышать некоторые слова.
– Брешет… – твердил Таракан. – Брешет… Не может этого быть. Брешет…
И, не веря своим глазам, Славик увидел, что по лицу всемогущего владыки двора неумело текут слезы.
30
За базаром зеленел монастырский садик, а за монастырской оградой простирался пустырь. На пустыре в шестнадцать ноль-ноль был назначен первый сбор сводного взвода барабанщиков.
Славик пришел на репетицию на час раньше. Ярко светило солнце. Пустырь поблескивал битым стеклом.
Постепенно стали собираться ребята из других отрядов, все с такими же красными барабанами, как у Славика, все в таких же белых рубашках и в красных галстуках. Потом пришла Таня, и двадцать три пионера стали учиться барабанить в такт.
Вряд ли когда-нибудь в жизни Славик испытывал такое блаженство, как в эту первую репетицию, когда его поставили в середину третьего ряда, и он стоял со своим барабаном в строю, совершенно такой же, как другие маленькие барабанщики, справа и слева, спереди и сзади от него, и всем существом своим ощущал себя необходимой и полноправной частью стройного, красивого целого.
Впрочем, блаженство продолжалось недолго. На пустыре поднялся ветер с пылью. Ребята стали чумазые, и Таня отпустила всех по домам.
Дома Славик сидел на кухне и рассказывал прислуге Нюре, что на седьмое ноября взвод пионеров-барабанщиков пройдет через весь город впереди знаменосцев, что в первых трех рядах – по шесть человек, а в четвертом – пять, и что Славик идет в середине третьего ряда, и что репетиция начинается точно в шестнадцать ноль-ноль. А когда пришла Клаша, Славик рассказал и ей, что репетиция начинается в шестнадцать ноль-ноль, и что его надо искать в середине, в третьем ряду, и что он пройдет с барабаном через весь город. Женщины удивлялись, как бежит время, и обещали выйти на площадь смотреть.
На второй репетиции ветра не было. Ребята барабанили лучше. Поиграли немного – пришел полуштатский в красных галифе. Он велел ребятам построиться в одну шеренгу, достал из большого, как портфель, накладного кармана список и стал выкликать фамилии.
Дойдя до Славика, он отозвал Таню, долго спорил с ней наедине. Она не соглашалась и мотала головой. Полуштатский спрятал список в огромный карман и ушел сердитой походкой, а Таня распустила всех по домам.
На третьей репетиции она кричала на Славика, что он тянет ногу.
Славик старался шагать, как все, и ему казалось, что у него получается. Таня вывела его из строя и заставила маршировать одного. Он шагал и барабанил, а пионеры стояли в одну шеренгу, смотрели на него и ворчали. Потом его снова поставили в строй, и Таня снова стала кричать, что он тянет ногу. Что это значит, Славик не понимал. Он старался шагать так же, как передний. Но Таня опять вывела его из строя и велела отдохнуть. Он стоял на пустыре, глядя с тоскливой завистью, как ребята вышагивали мимо него то в одну сторону, то в другую, оглушительно барабанили и не тянули ногу. На месте Славика, в третьем ряду, шагал пухлый, головастый, довольно противный мальчишка из четвертого ряда.
Так прошло пять минут, десять. Таня словно забыла о Славике. Он догнал ее и пообещал, что больше не будет тянуть ногу. Она поставила его сзади всех. Он очень старался, шагал под команду и стучал палочками совершенно так, как другие. Но Таня остановила взвод и вывела его снова.
– Ничего у нас с тобой, Русаков, не получится, – сказала она, первый раз называя его по фамилии. – Иди домой, а мы решим, кому передать барабан. Надо найти достойную кандидатуру. – Она была расстроена и сердилась.
– Как же домой? – лепетал Славик. – За что?.. Все барабанят, а я домой… За что?.. Я больше не буду…
– Кру-гом! – скомандовала ему Таня.
Ей стало неловко от такой команды, и она повторила мягче:
– Кругом, Огурчик, кругом! Тебе русским языком сказано: тянешь ногу.
Она отвернулась, как будто его уже не было, и хлопнула в ладоши:
– Подравнялись, ребятки! Вспомнили, где левая сторона! Налево шагом марш!
Раздался оглушительный грохот.
– Товарищ вожатая! – кричал Славик. – Мама говорит, у меня абсолютный слух! – Он, спотыкаясь, бежал вслед за ней со своим барабаном. – За что?.. Меня Нюра выйдет смотреть… Я больше не буду…
Гремели двадцать два барабана.
Славику лучше бы было идти домой, но он дожидался конца репетиции. А когда репетиция кончилась, у Тани явилась идея сделать барабанщиком Семку. Она отобрала у Славика барабан и палочки и, стараясь не смотреть на него, сказала:
– Не теряйся, Огурчик. Я тоже не верю, что письмо написано твоей маме. Скоро Оля выйдет из больницы, и мы восстановим истину.
Потом все ушли как-то сразу, и ребята из других отрядов ушли, и Таня с барабаном под мышкой, и, когда никого уже не было, Славику некоторое время мерещилось, что он слышит барабанную дробь. А когда он понял, что барабан у него отобрали навсегда и что ничем этого не поправишь, такая безнадежность навалилась на него, что он не смог даже заплакать…
Впрочем, все это случилось давно, когда не было ни телевизоров, ни растворимого кофе, ни Магнитогорска, ни пенициллина, ни пластинок Утесова, ни ветвистой пшеницы, ни Турксиба, ни духов «Жди меня!», ни принципа дополнительностей Бора, ни генералов, ни мороженого эскимо. Олька давным-давно поправилась, дозналась, что злополучное письмо было адресовано сбежавшей в Харбин неверной жене Таранкова. Барабан Славику, конечно, вернули, и нынешний Славик – Вячеслав Иванович, – если и вспоминает репетиции на пустыре, то не иначе как с улыбкой умудренного жизнью человека.
