Текст книги "Царский двугривенный"
Автор книги: Сергей Антонов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 12 (всего у книги 17 страниц)
21
Выкупать Зорьку Славик отправился без всякой охоты. И только когда его у цирка нагнала Олька, он очнулся от оцепенения. Олька сказала, что вожатая срочно велит Славику прийти к ней. Он понял, что сон привиделся неспроста, и пошел.
Таня, как это и должно было быть, жила на Советской улице. Это была главная улица. По ней ездили все шесть красных автобусов.
Вся улица до самой реки была залита мягким асфальтом. По обеим сторонам стояли каменные дома и мороженщики. Дома были двухэтажные, четырехэтажные и даже пятиэтажные, с чугунными балконами. Каждый дом отличался от другого или колоннами, или львиными мордами, или цветными стеклышками на мезонине, или огромным циркульным окном с затейливым переплетом над парадным входом. На глухой стене самого большого дома, в котором помещалось и кино и ресторан и, кроме того, жили люди, виднелась полусмытая дождями реклама с твердыми знаками: «Жорж Борман».
Славик любил главную улицу. Перед каждым домом ковриком расстилался личный, принадлежащий этому дому тротуар, или выстланный каменными квадратами, или выложенный в елочку клинкером, или из того же асфальта, с втопленной, сверкающей на солнце медной табличкой асфальтового промышленника.
В первых этажах располагались государственные, кооперативные и частные магазины и лавочки. Некоторые витрины были затенены выжженными солнцем маркизами. Кое-где от маркиз остались только клочья на ржавых каркасах. Славик знал наизусть, где стоит пучеглазый манекен в мятой пиджачной паре с белой этикеткой, где рядом с новеньким томиком Фенимора Купера, изданным Зифом, в красном коленкоре с золотым тиснением, лежит книжка в серой, с занозами обложке под названием «Цемент», где из оклеенного серебряной бумагой рога изобилия сыплются «раковые шейки». В витринах частников среди товара для задабривания фининспекторов были выставлены увитые ленточками портреты «всесоюзного старосты».
Почти на каждом углу, на тумбах, ушедших наполовину в землю, сидели мороженщики. В их двухколесных тележках в ледяном месиве плавали бидоны со сливочным, шоколадным, малиновым и земляничным мороженым.
У Собачьего садика, как всегда, стояла очередь извозчиков. Захудалые лошадки спали: извозчики, одетые по-зимнему, сидели в последней пролетке и безнадежными голосами зазывали пассажиров. Немного подальше стоял переделанный из часовенки киоск. Мама покупала там «Всемирный следопыт», «Красную ниву», «Смехач», огоньковские книжечки рассказов Зощенко и «Известия» трехдневной давности с обязательной карикатурой Бориса Ефимова на первой странице.
Всю дорогу Славик ломал голову, зачем он понадобился Тане. Не узнала ли она про кражу в подвале? От Ольки добиться ничего не удалось. Она непрерывно думала что-то. Навстречу дул ветер. Ее застиранное платьице прилипало к телу, она делалась все равно что голая, но ей было все равно, и она шла быстро, и Славик едва поспевал за ней.
Они прошли прохладную аркаду караван-сарая, миновали асфальтовый чан и подошли к Таниному дому. Дом был двухэтажный, с полуколоннами, подкрашенный белой и желтой краской. На мраморной доске было написано, что в этом доме бывал Пушкин.
Славик открыл парадную дверь, которую каждый день открывала Таня, и, держась за перила, которых каждый день касалась Таня, поднялся по чугунной лестнице на второй этаж.
Танина площадка была выложена цветной плиткой. У двери висел электрический звонок с кнопкой. Звонок принадлежал не Тане, а соседям, и Олька постучала рукой.
Послышались шаги. У Славика заколотилось сердце. Таня, в засученной до локтей юнгштурмовке, распоясанная, без портупеи, отворила дверь.
Она крепко взяла его за руку и повела по темному, как ночь, коридору.
Жила она вместе с родителями, братьями и сестрами в большом паркетном зале. Там были три высоких окна, камин. У потолка тянулся лепной, похожий на сливочный торт карниз из позолоченных виноградных лов и младенцев с крылышками.
Все было правильно. Под таким роскошным потолком и должна жить Таня.
Правда, в углах от младенцев остались только пухлые ножки. Остальное было отрезано перегородкой, и головы торчали у других жильцов, обладателей электрического звонка с пуговкой. Но и на Танину долю достались целые амурчики.
Перед приходом гостей Таня мыла пол. Мокрая половина пола была черная, а немытая – белая.
Полы здесь мыли часто. Паркет рассохся, квадратики выскакивали из гнезд.
Таня посадила Славика за столик и спросила:
– Ты на чем любишь играть? На барабане или на горне?
Славик подозрительно посмотрел на вожатую. Медленно, как учительница Кура, прохаживалась она по залу, от угла до черной половины пола и обратно. И было непохоже, что ей известна кража в подвале.
– Я предпочитаю на барабане, – ответил Славик.
– Ишь, какой шустрый! – Таня поправила длинной ногой паркетину. – Шефы обещают барабан и горн через неделю. А барабанить хотят все. Даже девчонки. Прямо с ума сойти…
Было ясно, что про подвал она ничего не знает. Может, ей насплетничали, как он гонялся за Козырем?
– Сойти с ума, оказывается, можно от собаки, – сказал Славик. – Если собака бешеная, человек моментально сходит с ума и начинает кусаться.
Таня запрокинула голову и расхохоталась.
«Кажется, она и про Козыря не знает», – подумал Славик. Он вспомнил изложение исторического события и предложил:
– Давайте устроим конкурс. Кто лучше расскажет про революцию, тому барабан. Я думаю, это будет справедливо.
– И ты выиграешь? – спросила Таня.
– Может быть.
– Что же ты думаешь рассказать?
– Я много чего знаю.
– Читал?
– Читал. И мама рассказывала.
– Твоя мама участвовала в революции?
– Приблизительно.
– Как это приблизительно?
– Ну как вам сказать… Она принимала участие, а сама не знала, что принимает участие.
Таня засмеялась и взглянула на подругу.
Олька сидела на подоконнике и не сводила со Славика глаз, и брови ее были сведены до отказа, как будто ее заставили держать на огне руку.
– Как же так может быть? – спросила она. – Мама не знала, что участвовала, а ты знаешь… – и потерла узкой рукой висок.
– А папа рассказывал… Папа все время называет ее – конспиратор. И гостям рассказывает. И они вместе смеются. А мама сердится, потому что школа у нее единственное светлое пятно в жизни.
– Какая школа? – встрепенулась Олька.
– А мамина. Мама, когда жила в Петрограде, устроила у себя в доме школу. Она сама учила, и подруги приходили учили. А папа тогда был студент и нуждался в средствах. Мама пригласила его учить в свою школу… Они учили, учили и поженились.
– Кого же они учили?
– Всяких неимущих… Если мне не изменяет память, то приходили неграмотные барышни с фабрики. Мама им объясняла азбуку и показывала волшебный фонарь. У нее была легкая школа: учились только по воскресеньям, уроков не задавали. А кому надоело учиться, шли в другую комнату и играли в лото. Сначала ходили одни барышни, а потом барышни стали приводить большевиков. Мама декламировала Пушкина, а они как будто играют в лото, а сами сговариваются. Главный большевик попросил маму купить гантели, как будто для гимнастики. А папа говорит – из гантелей они делали бомбы…
– Видишь, Танюша, – проговорила Олька с укором. – Твое решение не больно сходится с ответом. Такая барыня вряд ли наймется в шпионки.
– С жиру бесилась. Делать ей было нечего – вот и учила. Простая арифметика. Ей писано!
– Да почем ты знаешь?!
– Я мыслю по логике. И отец думает так же. – Таня выжала тряпку и принялась домывать пол.
– Твоего отца жгут прежние страдания и обиды.
– А Яшка? Яшка тоже считает, как я.
– Нашла кого слушать! Да твой Яшка не знает, почем штаны на толкучке. А туда же, берется на живых людей тавро ставить!
– Ну ладно! – Таня выпрямилась, поправила волосы локтем. – Так ты считаешь, что им подкинули эту пакость?
– Не считаю, а чувствую. Душой чую…
– Зачем? А ну, скажи, если ты чуешь?
– Можно навоображать тыщу причин… Самых чудных и невероятных. И знаешь, Танюшка, как бывает в жизни: чем чуднее, тем верней. Ну, представь себе: какой-нибудь злодей захотел замарать инженера Русакова.
– Так письмо-то послано не ему, а ей.
– Есть глупая пословица: муж да жена – одна сатана. Хоть пословица и неверная, на нее многие клюют.
– Ладно! А зачем Русакова марать?
– Тоже можно тыщу причин надумать… Гринька Мотрошилов и тот бы не отказался. Из ревности… А про перевозку фермы забыла? Подумай сама: как проще всего сорвать перевозку? Русакова поставить под вопрос, и перевозка встанет под вопрос.
– Что-то слишком мудрено.
– В жизни много мудреного.
Олька подошла к Славику и уставилась в него черными глазами. Ему стало немного страшно.
– Послушай, Славик. К вам гости ходят?
– Ходят.
– Дяденьки или тетеньки?
– К маме тетеньки, к папе дяденьки.
– К папе, наверное, служащие ходят, из управления.
– Наверно.
– А теперь скажи быстро: кто очень не любит твоего папу? Или маму. Сразу скажи. Знаешь, так не думай.
Таня разогнулась. С тряпки текла вода.
– Конечно, знаю, – сказал Славик. – Чего же думать.
– Кто да кто? – спросила Таня.
– Например, Коськин папа. Он говорит, что мы типы, и еще…
– Ну, это ладно, – нетерпеливо перебила Олька. – Еще кто?
– Еще Нюра.
– Какая Нюра?
– Прислуга. Она папу не переваривает. Во-первых, он никогда не приходит вовремя к обеду.
– Еще кто?
– Ну, я не знаю… Мало ли кто… По правде сказать, и мама его не очень любит. Она говорит, что, если бы не он, она жила бы себе в Ленинграде и преподавала французский…
– Подожди, Олька, – Таня подошла к Славику. – Твоя мама знает по-французски?
– Раньше знала. Теперь забыла.
– А раньше хорошо знала?
– Конечно, хорошо. У нас же бабушка была баронесса.
– Что! – Таня уронила тряпку. – Какая баронесса?
– Обыкновенная баронесса. Вы разве не знаете? У нас во дворе все ребята знают. А Машутка думает, что это означает парикмахерша.
Подруги уставились на Славика, как будто во лбу у него прорезался третий глаз.
– Еще не легче! – произнесла наконец Таня. – Чего же ты утаил, что ты барон, когда тебя в пионеры принимали?
– Вы меня не так поняли, – ответил Славик вежливо. – Это не я барон. Это бабушка называлась баронесса.
– А что она теперь делает?
– По правде сказать – не знаю. Раньше она вызывала мертвецов. При царе баронессам работать не разрешали, вот они собирались и вызывали мертвецов…. Так и бабушка, вызывала мертвецов, вызывала, а потом уехала куда-то в заграницу.
– Все ясно, – сказала Таня. – Простая арифметика. Лезь на окно, буду домывать угол.
Олька печально улыбнулась.
– Любишь ты, Танька, простую арифметику. – Она потерла лоб узкой ладошкой. – Ну, чего тебе ясно? Царский инженер плюс письмо Барановского в колонке, плюс жена баронесса равняется лишенцу? Вроде бы других доказательств не требуется. А я верую, что он честный и чистый человек, потому что знаю его, – черные глаза ее сверкнули. – Знаю лучше вас всех, лучше, чем твой Яшка, лучше, чем твой отец…
– Эй-эй! – закричала на нее Таня. – Куда по мытому! Ноги вытирай!
Не обращая на нее внимания, Олька быстро подошла к столу, выдвинула ящик и достала письмо. То самое, которое нашли в ванной.
Славик сжался.
– Тебе знакома эта бумажка? – спросила она.
– По правде сказать, да, – сказал Славик.
– Ты видел ее раньше?
– Видел.
– Где?
Славик потупился.
– В ванной? – помогла Оля.
Славик кивнул.
– А ты не знаешь, как она туда попала?
Он придумал путаную жалобную фразу, но Олька заговорила раньше.
– Ну хорошо. Слушай внимательно. Ты уже пионер и должен понимать. Вам в отряде рассказывали про Барановского?
– Рассказывали.
– Так вот. Это письмо писал Барановский.
– Прислужник атамана Дутова, – напомнила Таня.
– Подожди! – Олька волновалась. Глаза ее горели. – Письмо писал Барановский какой-то женщине. И некоторые подозревают, что он писал твоей маме, потому что последняя страница этого письма оказалась у вас в ванной.
– Я не прятал, – начал Славик. – Это…
– Мы знаем, что не ты! – перебила Олька. – Послушай внимательно. Вспомни: кто ругал папу за то, что он надумал перевозить ферму? Кто говорил, что папа прислуживается к властям? Что экономит совдеповские деньги?.. Что он отступник и позорит мундир путейца?..
– Откуда он это может знать? – перебила Таня.
– Не мешай! Спрашиваю – значит знаю. Ваня сам жаловался. Я, Танюша, все его слова наизусть помню… И не только сами слова, а всю их расцветку… Ну ладно… Не помнишь, с кем папа ругался?
– Папа с гостями часто ругается, – сказал Славик. – А по телефону кого-то назвал белой молью…
– Ну вот! – подхватила Олька. – Тебе понятна цепочка? Папа назвал кого-то белой молью, и в вашей ванной оказалось письмо Барановского.
– Это не я прятал, – забеспокоился снова Славик. – Честное пионерское, не я.
– Никто и не думает, что ты, – торопилась Олька. – Тебе понятна цепочка?
– Цепочка? – Славик облизал сухие губы. – Понятна.
– Ты пойми: кто-то нарочно притащил в вашу квартиру это письмо, чтобы бросить тень на твоего папу, на маму, на тебя… И как раз перед перевозкой фермы. И перед чисткой. Понимаешь, чем это пахнет?
До Славика стало доходить, что его ни в чем не подозревают. Олька, кажется, серьезно думает, что письмо притащил к ним на квартиру и запихал в колонку какой-то взрослый. Раз она ухватилась за эту нелепую мысль, – лучше всего поддакивать.
– А я знаю кто, – сказал он небрежно.
Олька уставилась на него.
– Профессор Пресс. Если мне не изменяет память, на пикнике он подошел к маме на четвереньках и укусил ее за палец. До такой степени он ее не переносит.
Олька погладила его по голове и отошла.
– Нашла помощника? – смеясь глазами, спросила Таня. – Ну, не дуйся! Как с Гринькой-то?
– С ним – простая арифметика. На днях распишемся.
У них начался скучный разговор про любовь, про свадьбу, стали часто повторяться фразы: «А я говорю», «А он говорит». Славик, коротая время, стал читать злополучное письмо.
– А вы ходили к Мурашовой? – спросил он.
– К какой Мурашовой?
– А про которую в письме пишут.
Таня запрокинула голову и расхохоталась.
Олька подбежала к Славику и выхватила листок.
– Молодец! – бормотала она, заново вчитываясь в строчки. – Такой маленький, а такой молодец!
– Ерунда! Как ты найдешь Мурашову? – сказала Таня. – Если она и жива, то замуж вышла, фамилию сменила…
– Да ты слушай! – доказывала Олька. – Слушай, что написано: «М-ль Мурашова – невеста этого господина». А господин жил в доме вдовы Демидовой!.. Давай сбегаем к Яше. Он все знает. Может быть, знает и дом вдовы Демидовой. Важно зацепиться.
– Что с тобой сделаешь. Пойдем, – сказала Таня. – Не поймешь, кто из вас пионер, а кто комсомолец. А ты, Славик, ступай домой. И никому не болтай про кусачего профессора. И вообще не говори, что ходил ко мне в гости. Ни отцу не говори, ни баронессе… А ты, оказывается, клёвый парнишка.
Славик пошел домой в отличном настроении. И всю дорогу вспоминал динозавров.
22
Олька не боялась разочарований. Поэтому ей везло.
В тот же день она сбегала в музеи и выяснила у Яши, что дом вдовы Демидовой находится в Форштадте, на Кузнечной улице. Сама вдова умерла; дом принадлежит жакту; там живут шесть или семь семей. Среди них, конечно, можно найти старожилов.
Возле дома Демидовой Олька напала на старушку, которая родилась в соседней «связи» и весь век просидела у ворот на скамеечке. Старушка знала и большевика, которого прятали у Демидовой. Большевика звали Глеб. Его взяли белые зимой, ночью, в восемнадцатом году. Невеста его, Олимпиада Мурашова, дочка учителя немецкого языка, работала машинисткой. В голодный год вышла замуж за Клюкова. Супруг ее служит в инвалидной артели, а дома сушит солодский корень, торгует целебным отваром и от фининспектора откупается медовухой… Клюковы живут на той же Кузнечной улице, на самом краю.
Едва дождавшись следующего дня, Олька побежала к Тане прямо на пионерский сбор. Она выложила все новости и стала упрашивать подругу сходить вместе с ней на Кузнечную улицу.
Таня сгорала от любопытства, но идти не могла. Яша наконец-то добился, чтобы в городском Совете поставили вопрос о неотложных нуждах музея. А его единственные брюки были до того рваные, что, если их не починить, директор музея преспокойно отправится в городской Совет с голым задом.
– Ты вот что сделай! – придумала Таня. – Возьми барончика. Скажи, что изучает историю. Пусть расспросит, что надо.
Позвали Славика. Он подбежал, тяжело дыша, раскрасневшийся и счастливый. Они только что перетягивали на канате и победили.
– Ты помнишь письмо Барановского? – спросил Таня.
Славик испуганно открыл треугольный ротик.
– Письмо написано какой-то тетке, которая выдавала большевиков… Представь себе, что та гадюка сейчас ходит по садику и преспокойно собирает крыжовник. Можно с этим мириться?
– Нет, – сказал Славик. – С этим мириться нельзя.
– Видишь, Олька, как он поддается агитации! Слушай задание: на Кузнечной улице обитает гражданка, которая эту змею хорошо знала. Ты пойдешь к этой гражданке и осторожно расспросишь о том, что тебе скажет Оля. Понятно?
– Конечно. Это гражданка Мурашова, про которую написано в письме?
– Молодец! Все понял.
– Про письмо не говори смотри! – предупредила Олька.
– Да, да. Ни в коем случае! – подхватила вожатая. – Про письмо забыть и не вспоминать! Ну, будь готов!
– Всегда готов! – сказал под салютом Славик.
Усыпанная козьими орешками Кузнечная улица Славику понравилась. Издали доносился церковный звон. У калиток играли котята. Между домами росли рябинки, березы, клены. На старых деревьях покачивались качели.
Славику было неведомо, чего стоила эта красота: палисадники выравнивали в струнку еще при царях. За неровный штакетник казачков штрафовали. И деревья рассаживались по приказанию высшего начальства, дабы заграждать кровли от огня во время пожара. Если клен усыхал, хозяина пороли.
Дом Клюкова стоял на самом краю, окруженный тесовым заплотом. На подоконниках лежали подушки в пунсовых наволоках – чтобы мягче было глядеть прохожих. Олька постучалась. Открыл присадистый лысоватый человечек в сползающих галифе. Лицо у него было неприятно розовое, как после омоложения. Он посмотрел на тонкую Олькину талию и, не выслушав как следует, чего надо, впустил гостей.
В просторном дворе, под турником, сделанным из обрезанной казачьей пики, лежали индюшки с голыми фиолетовыми шеями. Подальше, на бахче, словно валуны, валялись тыквы. Там ходила похожая на хозяина повадкой пухлая женщина и развешивала на солнышке рыбу.
На крыльце с боярскими витыми стояками хозяин разулся сам и велел разуться гостям.
Они вошли в горенку, оклеенную грамотами, портретами вождей, антирелигиозными плакатами Моора. В углу мерцали иконы, а над постелью висела картина в золоченой раме. На клеенке были изображены масляными красками ротонда на берегу озера и круглая луна. И ротонда, и луна, и черное небо отражались в озере до того зеркально, что картину без всякого урона можно было бы повесить вверх ногами.
Горенка была заставлена шкафчиками, комодами, фикусами; голландская печка занимала много места, так что двигаться в горенке можно было только боком. На особом столике красовался ламповый приемник супергетеродин.
Как только выяснилось, что Славик сын начальника службы пути, Клюков заулыбался, сел перед ним на табуреточку, достал из грудного кармана усыпанную блестящими камушками гребенку и причесал брови.
– Ну-с, молодая смена, – обратился он к Славику. – Какой у вас ко мне интерес?
Славик увидел синие ногти на босых ногах хозяина и вспомнил продавца петушков.
– Вы голубей водите? – спросил Славик внезапно.
– Нет, молодой человек. – Клюков встал, погладил Славика по головке и снова сел на табуреточку. – Такими пустяками не занимаемся.
– Он собирает факты о революции, – напомнила Олька, настойчиво глядя на Славика черными египетскими глазами. – Пионеры поручили ему уточнить кое-что. Ваша супруга участвовала в революции?
– А как же! – хозяин зашлепал по горенке. – И моя Олимпиада боролась, и я боролся. Можем осветить примеры, поучительные для подрастающей смены. Олимпиада! – шумнул он в оконце. – Вы бы подсказали, гражданочка, чтобы нас с ней на публику вывели. В клуб или куда-нибудь на красную кафедру. Мы бы тогда за один раз много бы геройства рассказали… Время – в самый раз! Небось читали, как лорды-морды воду мутят. Пилсудского науськивают… В Америке аэрохимическую бомбу сготовили, начиненную люизитом. Одна бомба, пишут вон в «Красной Ниве», зараз отравит цельных десять кварталов населения! Конец света! Чего, барышня, улыбаетесь? Базар проходили – видали, какой товар народ берет? Соль да воблу берут, сухари сушат! Тут не до смеха! Народ не обманешь, народ войну чует… Олимпиада! – завопил он снова в окно. – Кому касается!
– А вы тоже участвовали в революции? – спросил Славик, не сводя глаз с его синих ногтей.
– А как же! В погребах не отсиживался, как другие некоторые. – Он причесал гребенкой брови и глянул на себя в буфетное стекло. – Я повсюду воевал. Где беда, там и я. И на Волге, и на Урале, и в Туркестане. Куда Фрунзе – туда и я… Бывало, враги пушки выставят, а мы – шашки наголо – и на них! У-у, страсти! – протянул он по-бабьи и присел немного. – Одно слово – лава! Красный ураган!
Вошла женщина лет тридцати, такая же пухлая, как и супруг, и похожая на него повадкой.
– Обратно людей пугаешь? – устало улыбнулась она, утирая фартуком налипшую на руки рыбью чешую. – Чего тебе? Кабы рыбу коты не унесли…
– Присядь! Не унесут! – сказал хозяин. – Вот, жена, дождались правды и мы. И об нас вспомнили. Хочут записать наши заслуги на вечные скрижали, чтобы подрастающая смена издавала нам заслуженный почет. Это знаешь кто? – показал он пальцем на Славика. – Сынок самого начальника железной дороги, гражданина Русакова.
– Ваш муж говорит, что вы большевикам помогали при дутовцах, – пояснила Оля.
– Помогала немного.
– А вы помните какого-нибудь большевика?
– Да годов-то сколько прошло! Где тут вспомнишь.
– Вспомнишь! – сказал Клюков. – Ты бы хоть переоделась. Что, у тебя кофты нет?.. Надень хоть ту, розовую, сладенького цвета… Сейчас она вам все расскажет.
Олимпиада тут же, в горенке, переоделась и села.
– Ну чего же ты? Спрашивай, – сказала Славику Олька.
Клюков мелко тряс правой ногой, Славик связывал это трясение с синими ногтями и не мог собраться с мыслями.
– Вы знали товарища, который жил нелегально в доме вдовы Демидовой? – спросил он заученно.
Олимпиада покосилась на супруга.
– Чего же ты? – подбодрил ее Клюков. – Не бойся. Знала, так говори.
– Знала, – сказала Олимпиада.
– А как его звать? – спросила Оля. – Не Глеб?
– Ну, говори, – понукал Клюков. – Глеб так Глеб.
– Глеб, – сказала Олимпиада.
– А где он теперь?
– Теперь его нигде нету. Выдали его дутовцам, – заговорила Олимпиада. – Выследили его, двор оцепили и поймали… Нездешний он был. Со степи его прислали революцию делать. Веселый был человек… Глазки карие.
– Веселый, веселый! – передразнил ее хозяин. – Тебя про переворот спрашивают, про красный ураган, а ты – глазки карие… Дура!
– Как он жил? – спросила Олька. – Секретно?
– А как же. Очень даже секретно. Сама Демидова не знала, что у ней там в сараюшке красный живет… Власти к ней не совались – у ней муж был пристав. Дворник только знал да мы. Я ему письма из штаба носила, один раз мимо патруля провела. – Она законфузилась. – Под ручку прошли…
– А темно! Комендантский час! – добавил Клюков, мелко тряся ногой. – У-у, страсти!
– Вам страшно было? – спросил Славик.
– А как же не страшно? Конечно, страшно… И бандитов боялась и патрулей… А главный был страх, чтобы папаня не узнали, куда бегаю.
– Родитель у них был серьезный, – пояснил Клюков. – В гимназии по немецкому учил. Как что – за ремень.
– Какой ужас! – сказал Славик.
– Да ну, что там. – Олимпиада вздохнула. – Жили хорошо, сытно. Папаша от людей уважение имел. В первые дома приглашали. У Панкова – кондитера – на дому детишек учил, у Бейлина, у Степанова…
Славик насторожился. Фамилия «Степанов» вызвала у него смутное беспокойство и настойчивую потребность что-то вспомнить.
– Тебя про твоего родителя не спрашивают, – перебил ее Клюков. – Граждане переворотом интересуются. Родитель у нее в голодный год помер. Грибами отравился. Помер, и нечего его поминать… Ты лучше обрисуй, как большевиков выручала.
– Разве я одна выручала? Глеб велел нам выйти на тайное место, дождаться беглых и от дутовцев спрятать.
– Вот она какая была, – отметил хозяин. – Не жалела молодую жизнь. За такие дела надо красные ордена вешать.
– Ближе к полночи подошли трое, сказали пароль. Все честь по чести. И я отвела их к Катюшке.
– А кто эта Катюшка? – спросила Олька. – Тоже из красных?
– Не знаю… Она, я думаю, не разбиралась… Ей бы только озорство показать, возле боевика покрасоваться. Тогда много было девчонок отчаянных. Глафира была, помню, Нюрка. Со своих кавалеров моду брали. Эти-то, арестанты, вон какие озорники были: стражу в чулан загнали, а на пороге положили бомбу. «Сидите, мол, смирно, а то бомба разорвет». А заместо бомбы в газете была завернута брюква. Вон как озорничали!
– Про брюкву нечего поминать, – прервал Клюков. – Не принижай революцию.
– А среди ваших подружек не было такой Лии Акимовны? – спросила Олька.
– Не помню что-то. – Олимпиада подумала немного. – А какая она из себя?
– Как все. Культурная.
– Не помню. Из культурных к нему Леночка бегала. Сестра милосердия.
– Она тоже арестантов прятала?
– Нет, Глеб ей не доверял. А красавица была! Глазки ровно у кошки… Золоченые.
– Граждане собирают факты для подрастающего поколения, а она обратно: «глазки»! – рассердился Клюков.
– Нет, нет, подробности тоже интересны. – Олька чуяла, что напала на след, и волновалась. – А почему Глеб не доверял Леночке? Какая, вы думаете, причина?
– Уж не знаю, как вам и разъяснить… – Олимпиада подумала. – Уж больно непростая была. И про белых больно много знала, про ихние замыслы… Все выхвалялась, пижонила…
Славик вздрогнул. Внезапно он вспомнил, что пижон по-русски означает голубь, вспомнил Клешню, а вспомнив Клешню, вспомнил и все остальное: что фамилия Клешни – Степанов и что отца его повесили дутовцы.
– Скажите, пожалуйста, – спросил он, замирая. – Степанов, у которого ваш папа учил детей, случайно, не присяжный поверенный?
– Да, адвокат! – удивилась Олимпиада. – А ты его откуда знаешь?
– Подожди, Славик… – начала было Олька, но ои уже не слышал ее.
– Я, конечно, самого присяжного поверенного не знаю, – торопясь, объяснял он. – Я Клешню знаю. У присяжного поверенного был сын, понимаете? Его звать Клешня. Значит, ваш папа этого Клешню и учил… Пижон означает голубь…
– Да ты что! – засмеялась Олимпиада. – Какой такой Клешня? У Степановых был единственный сынишка – Артур. Деликатный такой, чуть что не так – плачет. И дочка была. А никакого Клешни у них сроду не бывало.
– Значит, это не тот присяжный поверенный! Значит, это другой присяжный поверенный! Вы у Клешни спросите…
– Чего там спрашивать. Степановых дутовцы истребили. Весь корень, подчистую. Одна дочка осталась, Лора.
– Нет, и Клешня остался! – кричал Славик. – Вы не знаете!
– Как же нам не знать, когда Лорочка-сиротинка с нами жила. Как сейчас помню, прибегла к нам, дрожит вся, ничего путем сказать не может. Спрашиваю, где папа, мама, где братик, – ничего не говорит… Плачет только и трясется… Оставил папаня ее у нас. Так и жила. В уголок заберется и выглядывает, как мышонок…
– Ну да, конечно, – подхватил Славик. – Это и есть сестренка! Лора! А он забыл, как ее звать.
– Кто позабыл?
– Да Клешня же! Он ее много лет ищет. Он у нас каждое лето на парадной лестнице ночует! Я его приведу к вам…
– На что его приводить? – насторожился и как будто испугался Клюков.
– Как же на что? Он же сестренку ищет. Столько лет ищет, что позабыл, как ее звать. Она у вас жила?
– Нигде она не жила! – отрезал Клюков.
– Как же нигде? Тетенька сказала.
– Тетенька тебе что хочешь сбрешет. Только уши разевай…
– Да ты что! Вовсе без совести? – Олимпиада гневно покраснела. – Как же не жила? У папани до самой его кончины жила да у нас с тобой, почитай, год!
– Какой тебе год! – Клюков еще сильней стал трясти ногой. – А мы ее в приют когда сдавали? Позабыла? А? Позабыла, что ли, как мы эту мокрицу в приют сдавали?
Олька тронула Славика за руку и сказала:
– Мы отошли от темы. Подожди, Славик… Вы сказали про сестру милосердия. Не припомните, как ее фамилия? Славик, подожди…
Но Олимпиада завелась. Видимо, по вопросу Лоры у супругов не было полного взаимопонимания.
– Чего она тебя – объедала? – бранила она мужа. – Тихая была Лорочка, безропотная. Ты ей за весь год юбчонки не справил, скопидом. Мое рванье донашивала… А теперь – вишь ты, мокрица!
– Рыба у тебя – где? – перебил хозяин. – Гляди, коты унесут.
– Ой, батюшки!
Олимпиада бросилась на крыльцо.
– Я знаю, почему вы затыкаете ей рот, – проговорила Олька.
– А вы, мадам, не стращайте, – сахарно улыбнулся Клюков. – Не такие стращали. Нам бояться некого. У нас все документы подколоты. А вот вы, мадам, сообщите, кто вас заслал выведывать семейные дела под ширмой этого пионера. А? У вас от кого мандат?
– Я знаю, почему вы затыкаете ей рот, – медленно повторила Олька. – Но вы ошибаетесь. Судьба девочки нас не интересует.
– Как не интересует! – завопил Славик. – Что вы, тетя Оля.
– Совершенно не интересует. Мы разыскиваем подругу вашей жены – Леночку. Сестру милосердия!
– Коза у нее подруга! Я ее подобрал, когда она голышом бегала, в пастухи нанималась… Я их вместе с этой мокрицей, с Лоркой этой, на свое иждивение взял. А ежели вам на нас набрехали, так мы от любой клеветы давно отбелились… А теперь, пожалуйста, не задерживайтесь. – Клюков вскочил с табуретки и распахнул дверь. – У меня сейчас перекуска.
– Мы уйдем, – сказал Славик. – Вы только скажите, где Лора.
– Да подожди ты! – Олька сердито дернула его за руку.
– Сперва сговоритесь друг с дружкой, а тогда заходите. – Клюков снова сахарно улыбнулся. – Хочете нас на крючок поймать. За дурачков посчитали? А мы – нет, не дурачки. Ежели хотите добром послушать про переворот, пущай нас вызовут в клуб. А частным порядком мы не желаем. Так там и скажите.
Славик и Олька вышли на крыльцо. Хозяйка, ощерившись, потрошила рыбу.
– Послушайте, – быстро проговорила Олька. – Скажите только одно: кто такая Леночка? Как ее фамилия? Где ее найти? Ну?
– Олимпиада! – послышалось от порога.
– Чего Олимпиада! – накинулась она на хозяина. – Сам привел незнамо кого, а теперь – Олимпиада! Сам пускал, сам и выпроваживай!
– Вот смотри, Славик, – громко сказала Олька. – И это называется люди. Так и сойдут на нет возле своих лещей! Ни сказок про них не расскажут, ни песен про них не споют.
– Ничего, ничего, – торопил хозяин. – Мы не конница Буденного. Чего об нас песни петь.
