Текст книги "Царский двугривенный"

Автор книги: Сергей Антонов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 17 страниц)

19

Славик несколько раз принимался рисовать красную конницу, но работа валилась из рук. Весь день он мечтал, как интересно можно было бы нарисовать арест телеграфиста, и сокрушался, что не имеет на это права.

В конце концов Славику пришла в голову простая мысль: ведь он может нарисовать телеграфиста не для Куры, а для себя.

Он отложил скачущих лошадок и принялся за дело. Он изобразил большие окна, нарисовал множество зеленых людей с погонами и гражданского в черном пальто и в пенсне. На переднем плане тетя Клаша несла на подносе рюмку. Чтобы было ясно, что в рюмке не водка, а обыкновенная вода, Славик покрасил воду в синий цвет. Тетя Клаша вышла вдвое больше остальных и без всяких усилий со стороны Славика получилась удивительно похожей.

Славик нарисовал и скатерти на столах, и солонки, на карточках написал «Меню», как в настоящих ресторанах. В последний момент он вспомнил про двух казаков, пририсовал их кое-как и пошел к маме хвастаться.

Мама чистила брюки. Она мельком взглянула на картинку и сказала:

– Мило, мило. Застегни пуговицу.

Славик обиделся.

– Можно, я к Мите? – спросил он.

– Нечего там тебе делать.

– Ну, мам!

Она брезгливо вынимала из папиных брюк лежалые бумажки и думала: «Сапиенти сат».

– Ну, мама! – повторил Славик.

– Ах, отвяжись, пожалуйста! Иди куда хочешь!

В гостях у Митиных родителей был свояк Скавронов. Чай они уже отпили и играли в подкидного. Без игры в дурака Скавронов отдыха не понимал. И всегда имел при себе карты.

Бились двое на двое. Клаша, как всегда, была напарницей Мити и принимала на себя его ошибки.

Открывая дверь, Славик услышал ее голос:

– А на что письмо столько лет держать? Подумай своей умной головой.

Она увидела Славика и смолкла.

– А на что екатериновки копят? – возразил Скавронов, набирая овальные, как оладьи, карты. – Катюхи копят, лимонки. Сундуки клеить? Нет, моя любезная, не сундуки. Они, я тебе скажу, царя дожидают. И только! Его величества! Так и тут. Вот, мол, погляди, ваше благородие, какие мы верные, какие письма нам шли…

– Оно в топке было. Понял? – вмешался Роман Гаврилович.

– Ну и что? Не дождались и выбросили… Роман – карты ко кресту! Живете как мураши все равно. Принюхались. Не чуете, кто у вас под боком.

И шлепнул валетом по столу.

– Зря болтаешь, свояк, – сказал Роман Гаврилович. – Он хоть и инженер, а свой. Мы его знаем.

– На первый май флаг на балкон вывешивал, – добавила Клаша.

– Все они стрикулисты до седьмого колена, – упорствовал Скавронов. – Нынче флаги вешают, а было время – трудящих вешали. Это письмо надо бы не в музеи нести, а кой-куда на проверочку…

– Играешь, так играй! – Клаша оглянулась на Славика. – Болтаешь чего не надо.

Славик догадался, что разговор идет о его родителях. Ему стало неловко. Надо бы спросить что-нибудь для вида и уйти. Но, как нарочно, путного вопроса в голову не приходило.

– Ну ладно, – продолжал Скавронов. – Он пускай наш. А она? Письмо-то пущено к женскому роду. Ты проверял, от каких она кровей?

– У тебя перегиб, свояк, – возразил Роман Гаврилович. – Нынче не семнадцатый год. Надо людей персонально глядеть.

– Людей нету. Почитай в календаре. Есть классы. И только! Погляди на себя. Секретарь партийной ячейки, а жена у тебя обрастает. Все равно как слободская купчиха. Красивше людей жить хочет. Циновки кругом, застилочки. У меня вон ребята на полу спят.

– Ежели ты меня секретарем выбрал – значит циновки выкидывать? – спросил Роман Гаврилович.

– А как же! Чем кроешь, садова голова! Я виннового вальта кинул!.. Больше тряпья – больше заразы. Почитай в календаре, где обитают блохи, пауки и прочая мелкая буржуазия. В тряпье. И только!

– Тебе чего, Славик? – спросила Клаша.

– Ничего. Я потом… Я картинку хотел показать.

– А ну дай. Вот, Митька, гляди, как рисовать надо!.. Срисовал откуда или из головы?

– Из головы, – покраснел от удовольствия Славик.

– И пол разукрасил. И подписал «Русаков». Все честь по чести!

– Кто такой? – насторожился свояк.

– Сынок русаковский, Славик, – проговорила Клаша и добавила тем намекающим тоном, которого, как уверены взрослые, дети не способны понять: – Тебе говорили, язык не распускай.

Славик взглянул на Скавронова с недоумением. Ему показалось, что этот смахивающий на богатыря, напечатанного на обложке «Красной нивы», человек растерялся.

– Давай ходи, Клашка! – заторопился он. – Еще кон сыграем, да ладно… Ну и насдавали: шеститки, семитки – одна мелкая буржуазия…

– Да ты его не бойся, – улыбнулась Клаша. – Сиди.

– Сама гляди не забоись, – набычился Скавронов.

– Мы со свояком, окромя блох, ничего не боимся, – усмехнулся Роман Гаврилович.

– Я на фронте ротного в глаза матюгал, – прибавил Скавронов.

И чтобы не было сомнения, приказал Славику:

– А ну подойди!

Славик подошел.

– Это что у тебя?

– Картинка. Историческое событие.

– А ну подай!

– Пожалуйста, – Славик обрадовался поводу установить добрые отношения. – Держите за края. Она еще не совсем высохла.

Скавронов положил карты кверху рубашкой, взял картинку в обе руки.

– Вон чего протаскивают! – произнес он мрачно.

– А чего? – Роман Гаврилович подмигнул Клаше. – Застилочки?

– Зубы-то не суши. Сам погляди. – Скавронов показал издали. – Видал?

– Детский сад, что ли?

– Да ты глаза протри! Это кто? – вроде женщина. Верно, Славик? Заведующая?

– Не женщина и не заведующая, – проговорил Скавронов наставительно, – а Юдифь, вдовица ерусалимская. И только! Видишь – голову на подносе тащит.

– Гляди, Клашка, как свояк растет над собой! За ним и не угнаться!

– Меня не обведешь! – продолжал Скавронов. – Юдифь согласно библии срезала голову с командующего и потащила на подносе.

Митька поглядел и хихикнул. Один из казаков торчал как раз за Клашиным подносом, и получалось, как будто Клаша несет на подносе человеческую голову.

– В бога веруешь? – спросил Славика Скавронов.

– Нет. Мы учили, что бога нет. – Скавронов смотрел на него подозрительно. Славик почувствовал себя виноватым и добавил: – Я больше не буду.

– Ладно тебе, – сказала свояку Клаша. – Ходи.

– Обожди. Это как понимать? Кто тебя подбивал Юдифь рисовать?

Славик молчал. Доказывать, что это не Юдифь, а тетя Клаша, было глупо.

– Понятно? – Скавронов обвел всех значительным взглядом. – Вон оне, сидят пируют, а она голову несет. На столах-то вон сколько горшков да мисок. Небось у вас в обед каждый день котлеты?

– Нет, мы мало кушаем, – виновато произнес Славик и потянулся за картинкой. Но Скавронов не отдавал.

– Брешешь. Не с головы же ты столько мисок нарисовал. А ну – быстро, чего в обед подавали?

– Ничего такого. На первое – бульон.

– А в нем чего?

Славик заморгал.

– Ну внутри. Какая закладка? Картошка? Говядина?

– Насколько я помню, внутри ничего не было. Просто крепкий бульон.

– Значит – ничего?

– Ничего.

– Сама вода?

– Почему же вода. Крепкий бульон. С сухариками.

– Вон они, скупердяи. Заместо хлеба сухари грызут. А деньги небось во всех карманах.

– А ты что выведываешь? – пошутил Роман Гаврилович. – Стырить хочешь?

– Обожди, не мешай! – отмахнулся Скавронов. – Бульон, это так. Для затравки. А на обед чего?

– Вы имеете в виду – на второе? На второе сегодня были фаршированные кабачки. В масле.

– Видал? – Скавронов поднял палец.

– Мой папа любит фаршированные кабачки, – попробовал объяснить Славик. Он видел насмешливо-конфузливое лицо Клаши, чувствовал себя виноватым и торопился исправиться. – Папе вообще нравятся кушанья, с которыми приходится много возиться. Например, ромовая бабка с сабайоном.

– Это как понимать? – спросил Скавронов.

– Это я вам не могу сказать в точности. Сабайон – это гоголь-моголь… Туда добавляют сливок и немного коньяка. Впрочем, я точно не знаю… Мама редко готовит. У нас обыкновенно Нюра готовит.

– Какая такая Нюра?

– Прислуга.

Славик опять сказал не то, что надо. Он протянул руку за картинкой, но свояк не дал.

– Нет, обожди. Вам прислужница стряпает?

– Не всегда. Нюра сама любит варить.

– Вот оно, равенство-братство! Нюрка, значит, варить любит, а есть ты любишь?

– Нет, почему… Я скушал только два кабачка, чтобы мама не ругалась… Мама совсем не кушала, плохо себя чувствует. А папы еще нет. Последнее время готовятся к перевозке фермы, и он задерживается на службе.

– Окладу им мало! Сверхурочные заколачивает! – чем больше Славик оправдывался, тем напористей становился Скавронов. – Ну ладно! А с чего хозяйка хворает? Учит ее отец, что ли? Бьет?

– Кого? Маму? Нет, что вы!..

– Так с чего же она хворает? Ничего не делает, на кухне не стряпает, а хворает.

– Почему ничего не делает? Кое-что она делает. На базар ходит. За провизией.

– Прислужнице не доверяет. Боится, копеечку стащит.

– Отлепись ты от него, ради Христа, – взмолилась Клаша. – Ходи!

Славик стоял, опустив клиновидную голову, и покорно дожидался, когда ему отдадут картинку.

Он был уверен, что провинился, раз даже добрая тетя Клаша конфузится, и его сокрушало, что он не понимает своей вины.

– Ты бы, свояк, чем с ребятишками воевать, навел бы в бригаде революционный порядок, – сказал Роман Гаврилович. – Чего там Мотрошилов второй день на работу не выходит? Экстренное задание дано: тележку под ферму собирать, а он гуляет. Ты единственный коммунист в бригаде…

– То-то и дело, что единственный, – вставил Скавронов.

– То-то и дело. Значит, отвечаешь за бригаду наравне с бригадиром…

– Я, уважаемый товарищ, не за бригаду отвечаю, а за всю Советскую державу, поскольку я коммунист, – сказал Скавронов, – и не только за свою державу, а за мировую революцию в целом… И по этой причине, а не по какой другой, я обязан выкорчевывать врага, любого и каждого, где бы он ни таился, и хватать меня за руку никто не имеет никакого права… Помяни мое слово, – Скавронов указал на Славика, – или сами писали, или какой-нибудь сродственник.

– Не выдумывай! – возразила Клаша. – Мы с ними не первый день живем. Люди как люди.

– А ты молчи! – Скавронов стукнул кулаком по столу. – С чего они могут быть как люди, когда у них все изъяли? И дома, и лавки! Ежели бы я свой дом заимел и его бы у меня взяли, у меня бы на другой день волчьи клыки выросли! Его благородие атаман Дутов в город вошел, матушка тоже утешала – люди как люди. В белых перчатках… А эти люди как согнали жену, и матку, и ребятишек босых на снег среди ночи да как принялись прикладами окна бить. Чтобы меня найти, надо им, видишь ты, окна рушить. В белых перчатках… А мороз на дворе – сорок градусов. Дунешь – трещит, и только! Меньшенькой, Фроське, второй годок пошел, она матери на руки просится: «Возьми меня, мама, на ручки, я ножек не чую!..» А они дитя на руки взять не дают… В белых перчатках… – Руки его мелко задрожали. – Ладно, чей ход?

Лицо у Скавронова стало белое, как бумага. И Славику только теперь бросилось в глаза, что он небрит и щеки его покрыты черной, будто прокопченной, щетиной.

– «Ножек, – говорит, – не чую…» – с усилием выговорил Скавронов. – Фроська, меньшая… За трое суток сгорела… Железной метлой их надо… Каленым железом…

– Ладно тебе. Крой, – тихо сказала Клаша.

– «Ножек, – говорит, – не чую…» А я из сарая в щелку гляжу. Кулаки кусаю…

Он уронил голову на руку и как будто залаял.

Клаша встала со стула.

– Славик, ступай домой, – сказала она спокойно. – Митька, подай воды.

Славик все еще не понимал, что Скавронов плачет.

А Клаша собирала с пола оброненные карты и уговаривала свояка, словно ребеночка:

– Гляди, какие картинки пришли. Разве такое добро на пол кидают? Одна к одной. Два туза, три козыря…

– Отступись, змея! – проговорил свояк и, все еще плача, взял карты.

20

Удивительно, до чего часто нелепые мелочи и пустые случайности меняют судьбы людей в переходные времена.

Хотя Славик не вынес обещанных денег, Таракан его простил.

Славика спасла худоба. Если не считать ни на что не годной Машутки, он был единственным существом во дворе, которое могло пролезать через форточку. Без него нельзя было обойтись.

И после того, как Славик во второй раз натаскал из подвала полный мешок бумаги, Таракан восстановил его в правах голубятника, обещал в милицию не доносить, а про шестьдесят девять копеек забыл сам и велел забыть другим.

На этот раз Славику было велено не тащить, что попадет под руку, а набрать как можно больше документов с сургучными печатями.

Зачем Таракану понадобились сургучные печати, стало ясно на другой день, когда рано утром, еще до школы, ребята увязывали пачки.

Первым догадался Митька. Увидев, как тщательно Таракан прячет между листами бумаги сургучные печати, он мигом представил себе вытянутые морды торгашей, когда они вместо обертки обнаружат сургуч на картонных квадратах.

Пакет получился солидный, увесистый. Чтобы увязка стала еще тяжелей, Коська, подыхая от смеха, сунул в середину пачки стальной биток.

Продавать бумагу с сургучной начинкой Таракан отправился сам. В сопровождающие был взят только Славик. Он должен незаметно признать и указать Кулибина и смываться. Было решено наказать именно Кулибина, чтобы этой жиле было неповадно на десятом году революции сбывать ребятишкам негодную монету.

Сентябрь уже начался, а солнце палило по-летнему. На базаре дул горячий азиатский ветер. Между арбами и телегами дремали лиловые ишаки. Вдали, у карусели, упрямо бухал барабан, и красивые, дикие, как тысячу лет назад, цыганки толкались в толпе.

У овощных навесов Славик заметил Козыря. Песик лежал в тени и дышал тяжело, всеми ребрами.

– А он меня знает, – сказал Славик. – Козырь, тубо!

Козырь два раза стукнул хвостом по земле.

– Хочешь, Таракан, он сальто покажет?

Славик поднял дынную корку, стал подманивать собаку.

Но Козырю было не до фокусов.

Вчера подвыпивший маляр бросил ему телячью кишку, начиненную для смеха медным купоросом. Козырь чувствовал подвох и был не голоден. Но маляр уж очень потчевал, и он отведал немного из вежливости. У него начались судороги. Он бегал по пустырям за лечебной травкой. За лето зелень выгорела, трава помогала плохо. Козырь не спал всю ночь, ничего не мог есть и ослаб.

– Козырь, тубо! – звал его Славик. – Тебе сколько раз говорить? Какой ты все-таки свинтус! На, на!

Козырь отлично видел, что в руке Славика несъедобная дынная корка, и все-таки собрался с силами и попробовал перевернуться в воздухе. Сальто не вышло. Он больно ударился боком, поднялся и виновато вильнул хвостом.

Таракан пнул его. Песик отбежал молча и взглянул на Славика издали печальными глазами.

– Наверное, у него температура, – сказал Славик.

Таракан ухмыльнулся. Поэтому Славик тоже засмеялся и пульнул в Козыря дынной коркой.

Ничего не поделаешь. Подражатели всегда немного пересаливают, особенно в жестокости.

Ребята миновали карусель и вышли в мясные ряды.

– Вот он! – прошептал Славик, хватая Таракана за рукав.

– Где?

– Вон, направо… Смотри!

Прислонившись к притолоке, Кулибин обрезал длинным ножом-резаком ногти. Ему было скучно.

– Ясно! – проговорил Таракан. – Топай отсюда.

Славик отошел за помойный ларь и, замирая от страха, приготовился наблюдать, что будет.

Он увидел, как Таракан с пачкой на плече прошел мимо Кулибина, подымая ногами пыль. Мясник окликнул его. Таракан остановился. Они перебросились короткими фразами. Таракан плюнул Кулибину в ноги и пошел дальше. Кулибин позвал его еще раз. Таракан лениво воротился. Мясник сунул резак в кожаные ножны, вывесил на руке пачку и покачал головой. Славик испугался. Пачка была слишком тяжелая. Кулибин послушал, как у соседней лавки скандалит босая казачка, взял кипу под мышку и скрылся за дверью. Время тянулось. Славик и не заметил, как вышел из-за укрытия и ноги понесли его к лавке.

Таракан невозмутимо ждал. Наконец за прилавком появился хозяин с длинной моссельпромовской банкой.

Хотя все шло как по маслу, сердце у Славика колотилось. «Сейчас, сейчас, – успокаивал он себя, – достанет денежки, и побежим выкупать Зорьку».

Но денежки Кулибин достать не успел. Наторговавшись вволю в соседней лавке, казачка подошла к нему. Мясник отставил в сторону банку и занялся с покупательницей.

– Какая же это телятина, – привередничала казачка. – она старая…

– Помоложе тебя, – отвечал Кулибин.

Пришлись ли ей по душе его гарри-пилевские бачки или понравились прибаутки, сказать трудно. От его шуточек она взвизгивала, как циркулярная пила, и уходить не торопилась.

– И телятина у нас свежая, – деликатничал Кулибин. – И оберточка свежая для вас подоспела.

Он бросил на прилавок пачку, перекатил ее на один бок, потом на другой и стал примеряться, где лучше развязывать.

– Надо бы рассчитаться, хозяин, – сказал Таракан.

– У нас такой закон: сперва – клиента уважить, а после заниматься своими делами.

Таракан с интересом наблюдал, как мясник шевелит узлы толстыми ногтями.

– Чего мучаешься? – посоветовал он нагло. – Тесаком вспори – и весь бал.

Узелок стал подаваться. У Славика задрожали колени. А Таракан стоял, как ни в чем не бывало, у самой лавки, заложив руки в карманы. Он так веровал в свою счастливую звезду, что иногда без всякой надобности пускался на крайний риск, словно испытывая терпение охраняющих его неведомых сил.

На этот раз палочкой-выручалочкой оказались собачники.

В тот момент, когда Кулибин вытянул, наконец, из тугого узелка первую петельку, между лавками промчался полоумный от ужаса Козырь, волоча на себе гремучую палку-ухватку.

– Гляди за товаром! – завопил Кулибин неизвестно кому и бросился из дверей.

Козырю сильно не повезло.

После неудачного сальто ему стало совсем худо. Он улегся на самом виду, на пути у идущих во все стороны людей, и задремал.

Он несколько раз засыпал и просыпался, и все время ему снился один и тот же неприятный сон.

Ему снился человек в черном шелковом цилиндре. Человек семенил по Соборной улице с саквояжем в руке, следы его пахли мокрыми опилками. Козырю было почему-то жутко. Человек заскочил на газончик, обнюхал чугунную тумбу, воротился на асфальтовый тротуар и затрусил дальше… Дворник замахнулся на него метлой. Он отпрыгнул и побежал, тревожно оглядываясь. На пути валялась косточка, но он пробежал, даже не понюхав ее. Рядом с ним бежал мороженщик… И внезапно Козырь понял, что его пугало. Все люди, которые обыкновенно стояли на одном месте – дворники, милиционеры, мороженщики, – бежали в ту же самую сторону, куда и человек в цилиндре. То, что все они бежали в одну сторону, как будто спасаясь от потопа, и было самое жуткое.

Прежде Козырь давно бы догадался, что сон предвещает беду. Но он был болен, и слабость придавила его.

Очнулся он, когда шею его сдавил проволочный хомут. Он открыл глаза и с ужасом увидел заслоняющее половину неба лицо собачника в бархатной тюбетейке.

Зажав ухватку коленями, собачник вынимал из ладони занозу.

Подошли люди: разодетая Алина, выпивший маляр с красным, как морковь, лицом, дедушка с афишками. Козырь улыбнулся маляру, рванулся. Петля затянулась крепче.

Козырь взвизгнул.

– Не любишь! – сказал маляр.

Заноза не вынималась. Собачник крикнул по-татарски. Подскочила татарочка с тонкой, как нагайка, косой, подала булавку. Он вручил ей ухватку и занялся занозой.

– Дочку и ту приучил живодерничать, – сказал квасник в кумачовой косоворотке. – Нехристь.

– Какая это дочка. Это жена.

– Еще чего надумал! Вот она, жена, на вожжах сидит, – квасник кивнул на фургон, в котором скулили и царапались отловленные барбосы. – Разуй гляделки-то…

– Та старая жена. Это молодая.

– Ладно брехать!

– Чего брехать! Ихний закон до четырех баб дозволяет.

– Ну и вера! Тут с одной не знаешь, что делать.

– Он небось знает чего… Оне не такие олухи, как у твово отца дети. Собак наловят, и будь ласковый. И мясо тебе, и шкура на воротник. Верно, шурум-бурум?

Собачник молча занимался своим делом. На хохот и остроты он обращал внимания не больше, чем на пыль и ветер.

– За что его поймали, бедного? – вздохнула Алина.

– За то, что закон надо соблюдать. Собака должна обитать при хозяине.

– Возьмите его кто-нибудь. Он смеяться умеет. Такой душка.

– Дед, взял бы ты… Сидели бы на печи да друг дружке улыбались.

– Отвяжитесь вы от меня, ради Христа, – дряхлая голова дедушки непрерывно кивала, и казалось, что он на все соглашается.

– Деда самого скоро на петлю изловят.

– Да он убежит.

– Старый-то? От кого хочешь ускачет.

– И две жены не поймают.

– Отвяжитесь, ради Христа.

– А-а! Не любишь!

Как раз во время этого разговора Кулибин бросил на прилавок пачку бумаги, перекатил ее на один бок, потом на другой и стал примеряться, где лучше развязывать, и у Славика потемнело в глазах, и Таракан сказал: «Надо бы рассчитаться, хозяин».

– Эй ты, Сабантуй! – спросил продавец кваса. – Чем она тебе приходится? Жена или что?

Собачник не отвечал.

– Молчит, – сказал маляр. – Царь персидский.

– Не хочет с нами, с дураками, связываться.

– Брезговает.

– За людей не ставит. Сам барбосом стал возле барбосов-то.

– Возьмите же его кто-нибудь, мужчины, – просила Алина. – Он сальто умеет крутить.

При слове «сальто» Козырь насторожился. Он подумал, что если удастся перевернуться, его, может быть, отпустят. Он собрался с последними силами и прыгнул.

Татарочка взвизгнула.

Козырь почувствовал, что петля ослабла, и, поджав уши, полетел по базару. Его подбадривали, шлепали в ладоши, свистели. Где-то далеко гоготал маляр и взвизгивал по-татарски собачник. Только палка не отставала ни на шаг и жутко грохотала за спиной.

Сперва Козырь сунулся в ноги людям, в темноту, под лотки с товарами. Загремели на землю гипсовые коты-копилки, зазвенели осколки. Козырь изо всех сил работал мохнатыми лапками. Он вспомнил, что в мясных рядах между пустыми бочками есть конурка, и повернул туда.

Он мчался сломя голову, прижав уши и вывалив тонкий язычок. А палка прыгала за его спиной, не отставая, и бранилась, бранилась, бранилась.

Вот и мясные ряды, вот и бочки…

– Гляди за товаром! – послышался крик из лавки.

Кулибин в два прыжка настиг беглеца и наступил сапогом на палку.

Козырь упал на спину, захрипел, забился в пыли.

Все ближе раздавался топот собачника, и бренчали ключи у него на поясе.

– Давай, Сабантуй! – подначивал Кулибин. – Быстрее! Держи, не упускай!

Смеялся глупый маляр, смеялся мальчуган в коротких штанишках. Как только татарин нагнулся, Кулибин отпустил ногу. Козырь, почуяв призрак свободы, побежал снова.

– Шайтан! – крикнул собачник.

Вот наконец черная, спасительная нора. Козырь, раскорячившись, полез в узкую щель. Там уже спасалась большая облезлая сука. Козырь попробовал проткнуться дальше. Сука лязгнула зубами и чуть не откусила ему ухо. Он выбрался обратно и припустился куда глаза глядят. В запарке он наколол заднюю лапу и скакал то на трех, то на четырех. Возле лавки путь ему преградил мальчишка с золочеными глазами. Козырь бросился в сторону. Навстречу бежал мальчик в коротких штанишках и дико кричал «у-у-у-у!». Вслед за ним топал Кулибин, размахивав прутом.

Козыря обуял ужас. Он уже не помышлял ни о чем. Только бы скрыться от мальчишек и от гремучей палки. Он метнулся под арбу и хотел бежать к монастырским могилкам, но палка заклинилась под колесом. Петля сдавила горло.

– Смотри, Таракан! – весело кричал Славик. – У него кровь из носика!

Козырь улыбнулся ему молочными зубками, мелко повилял хвостиком. Он просил помочь. Просил отпустить его… А мальчик в коротких штанишках прыгал на одной ноге и орал:

– Вот он, дяденька! Смотрите, вот он! Скорее, а то опять убежит!

– Поспевай, Сабантуй, шибче! – гудел Кулибин, размахивая прутом. – Товар упустишь!

И как только татарин подбежал, хлестнул что есть силы верблюда. Верблюд дернул арбу. Колесо отъехало, и палка освободилась. Козырь бросился куда попало, натыкаясь на людей, на столбики коновязи. Силы оставляли его. Посреди дороги он увидел дырявую корзину и сунулся в нее в полном отчаянии. Корзина была мелкая. В нее влезли только голова да передние лапы. Но палка перестала греметь, и Козырю показалось, что наконец-то он укрылся.

До него доносились голоса мясника, Алины, пьяного маляра, мальчика в коротких штанишках.

– Тикай! – кричал мясник страшным голосом.

И больно хлестнул его.

Козырь не двинулся. Только задняя, наколотая лапка задергалась, как во сне, побежала.

– Тикай, поймают! – Мясник ожег его еще раз.

Козырь едва слышно взвизгнул.

– Не любит! – сказал маляр.

– Он, наверное, утомился, – сказал Славик. Он оглянулся по сторонам, и его вдруг поразило, что все лица в толпе были похожи друг на друга.

– Затравили, – сказал Кулибин с сожалением. – Все.

Петля резко натянулась. Козырь ослепительно отчетливо ощутил, что жизнь его обрывается. Он решил защищаться сам до последнего. Но он был деликатный песик и не умел постоять за себя. Единственно, на что он отважился, когда его выволакивали, – укусил корзинку, и то так, чтобы ей не было больно.

Палка подняла его высоко над землей. Петля сдавила шею. Все четыре лапы, каждая на свой манер, забились в воздухе.

– Гляди, Огурец, вон он сальто крутит, – сказал Таракан.

Козырь этого уже не слышал. Человек в черном цилиндре бежал по Соборной улице, и Козырь бежал за ним, и все люди бежали в одну сторону…

Поглядев, как тело Козыря тряпкой волочится по базару, Таракан и Славик вернулись к лавке.

Кулибин дышал часто, ноздри его раздувались. Он хватался то за тесак, то за счеты и долго не мог сообразить, что надо делать. Наконец, вспомнив про купленную обертку, он отсчитал деньги, и ребята отправились домой.

Проходя мимо фортунки, Таракан прищурился и спросил:

– Может, сыгранем?

Славик опустил глаза. На душе его было мутно. Они прошли уже порядочно, а перед глазами все стояла собачья мордочка с прикушенным язычком.

– Противный какой-то собачник, – сказал он. – Не мог уж отпустить.

– Может, кобелек заразный. Или бешеный. Почем ты знаешь?

– А если бешеный, тогда что?

– Цапнет – узнаешь что. Сам сбесишься. Мать, отца перекусаешь. Они других. И так далее.

– До смерти?

– Ясно, до смерти. Бешеный кобель никого не признает. На хозяина кидается.

Славику стало легче. Ведь объясняла не какая-нибудь Машутка, а сам Таракан. Бродячих собак уничтожают правильно. И Славик правильно сделал, что не позволил Козырю убежать на монастырские могилки.

Угрызения совести утихали. Но как только мимо пробегала собачонка, перед ним снова возникала мордочка Козыря, жалко улыбнувшаяся ему в петле.

Минут через десять он спросил Таракана:

– А их разве не лечат?

Таракан, видно, тоже думал о Козыре, потому что ответил сразу:

– Еще чего! Не царский режим – собак лечить.

И Славик совсем успокоился.

Удобно живется на свете от чужого ума.