Текст книги "Царский двугривенный"

Автор книги: Сергей Антонов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 17 страниц)

5

Около шести часов вечера у кинематографа «Ампир» стоял бледный Славик и держал в руке щипчики для сахара.

Перед ним, в коробке, оклеенной кружевным кантиком, лежало шесть ирисок.

Славику было страшно. Он с радостью бросил бы все и удрал домой. Но Таракан объявил – если ребята соберут выкуп, Славик будет прощен. И Славик бормотал: «А ну, налетай, ириски покупай!» – и очень боялся, что его кто-нибудь услышит. Он боялся покупателей, боялся милиционера, боялся, что отнимут коробку… Скоро Нюра станет накрывать к чаю, и мама хватятся щипчиков…

Было еще светло, а окна кинематографа блистали электричеством. Весь дом был оклеен цветными афишами. Комик с приятной дырочкой на подбородке прикрывал глаз соломенной шляпой и заманивал: «Хоть бы одним глазком взглянуть на Месс-менд!»

В этот день пустили третью серию. У входа, обрамленного глазированными пилястрами, толпился народ.

В толпе мелькал Коська. Главная масса товара хранилась у него в карманах. Кроме того, ему была поручена караульная служба. За Коськой хвостом шлялся Митя. Он отвечал за деньги, охранял Славика, и вдобавок Таракан велел ему следить, чтобы Коська не ел ириски.

С самого начала торговля пошла бестолково.

Сразу, как только Славик установил коробку с ирисками на кирпиче, подошли две старушки. Им было лет по сто, но и теперь можно было заметить, что они двойняшки. Отличались они только тем, что у одной на руке висел бисерный мешочек, а у другой мешочка не было. Они долго смотрели на Славика, и наконец та, у которой висел мешочек, спросила:

– Ты чей, дитя мое?

– Ничей! – сказал Славик. – У меня папы нету.

– А где твой папа?

Славик подумал немного и сказал:

– Утонул. – Он посмотрел на старушек и добавил нерешительно: – А ну налетай, ириски покупай!

Старушки заспорили, стали толкать друг друга острыми локотками.

– А мама? – спросила та, у которой висел мешочек.

– Мамы тоже нету.

Старухи загораживали его. Из-за них люди не видели товара.

– Мама тоже утонула, – сказал Славик, чтобы они поскорее ушли…

Старушки повернулись друг к другу носами и стали копаться в мешочке. И та, у которой был мешочек, дала Славику три копейки.

Он сделал пакетик, подцепил щипчиками одну ириску, потом вторую, потом третью. Но пока он делал пакетик, старушки ушли.

Так, к шести часам в кассе оказалось всего три копейки, да и то ненормальные.

На каланче ударили половину седьмого. Ириски потускнели и запылились.

Возле Славика появился длинношеий дяденька, с сахарными петушками на палочках. Он непрерывно жевал и чавкал, и большой, как у холмогорского гусака, кадык поплавком мотался вдоль грязной шеи.

Время шло. Никто не покупал ни петушков, ни ирисок.

– Иди отсюда, – сказал дяденька. – Это мое место.

– А я раньше пришел, – возразил Славик. – Простите.

Дяденька перестал жевать и задумался. Славику показалось, что он сейчас заплачет. Он придвинулся к Славику вплотную, нажал на него длинной ногой и попытался выдвинуть из уютной ниши между пилястрами. Славик сопротивлялся изо всех сил. Как на грех, ни Коськи, ни Мити не было. Дяденька, глядя в другую сторону, нажал покрепче. Славик пискнул.

– Ты чего, босяк, мальчонку обижаешь, – укорила его девица, торговавшая книжками Совкино про Дугласа Фербенкса и Гарри Пиля. – Тебе места мало?

– А кто обижает… – Дяденька отступил на шаг и забормотал, озираясь: – Кто обижает… Никто не обижает…

– Вы этих петушков сами делаете? – спросил Славик мягко.

– Что?.. Я?.. – Дяденька вздрогнул. Ему было больше двадцати лет, а он боялся людей, как бездомная собака. – Почему сам?.. Ступай, а то поздно будет…

– Ну что вы! Я еще ни одной ириски не продал. Как же я могу уйти. Какой вы странный. Продам все ириски, тогда уйду.

Дяденька внимательно посмотрел на Славика.

– Нет, пацан… – сказал он тихо. – Сию минуту побежишь…

– Зачем мне бежать! Что вы!

Он оглянулся и шепнул:

– Тебе же приспичило.

– Чего приспичило?

– Сам знаешь чего…

Славик открыл треугольный ротик, прислушался к себе.

– А вот и нет. Не приспичило.

– Ты на ногти погляди. Ногти синие.

Славик посмотрел. Ногти действительно отдавали синевой.

– Ну и что же, что синие. Во-первых, это потому, что я малокровный.

– А вас что, в школе не учили – когда приспичит, всегда ногти синеют. Не знаешь?

– Нет, почему… Я, конечно, знаю… Но у меня они не очень синие. И даже совсем…

Славик замолк. Он внезапно почувствовал, что продавец петушков прав. Прошло еще минут пять, и Славику стало невтерпеж. Он попрыгал на одной ножке, потом на другой. Не помогало.

– А я чего говорил? – сказал дяденька полным голосом. – Сейчас лужу напустишь… Тут – иллюзион «Ампир», а тут – лужа. Очень красиво.

Положение становилось критическим. Коськи и Мити не было. Бежать куда-нибудь в переулок было нельзя: продавец петушков займет нишу. Но и оставаться невозможно. У входа в кинематограф толпились люди. Красивая девица продавала книжки и фотографии заграничных актеров. Со всех стен на Славика смотрел симпатичный комик, прикрыв глаз соломенной шляпой.

Через минуту Славик понял, что необходимо бежать, несмотря ни на что, и возможно быстрее. Но как раз в этот момент подошли покупатели: парень и грудастая, как паровоз, слободская красавица с бусами в три яруса. Парень был фасонистый и носил брюки клеш по панель.

– А на фига нам в садик, – уговаривал он барышню. – Пройдемте в кино. Купим билеты в самый зад. Для меня это ничего не составляет.

– Подумаешь, кино, – капризничала она. – Не видала я кино, что ли… Больно надо, блох набираться.

– Тогда в крайнем случае возьмите ириску. Докажите симпатию.

Славик поджался и умоляюще смотрел на барышню.

– Я не за тем с вами на бульвар вышла, чтобы на каждом углу конфекты жевать. Мы не голодающие.

– Культурно прошу. Докажите симпатию.

– У меня от ирисков под животом пекет.

– Это не от ирисков. Это от вашей вредности у вас пекет… Ну, бери! – потерял терпение кавалер. – Долго около тебя перья распускать?..

– Ах, какие мужчины упорные… – вздохнула красавица. – Как что захочут, так хоть задавись. Ладно, шут с вами.

– Пять штук, пацан! – парень кинул медный пятак.

Подпрыгивая на одной ножке, Славик завернул ириски в пакетик, вручил конфеты парню, спрятал в карман пятак и хотел было уже бежать, как вдруг услышал голос, от которого забыл обо всем на свете – но продавце петушков, и о синих ногтях, и обо всем остальном.

Возле кинематографа было шумно: папиросники расхваливали товар, пацанва торговала фальшивыми билетами, очередь в кассу ссорилась, – и в смешанном гуле Славик вдруг ясно расслышал голос, который звучал еще вдалеке, но был, так сказать, особенного цвета.

Это был голос отца.

Славик вдавился в нишу между пилястрами и замер.

Нельзя сказать, чтобы начальник службы пути инженер Иван Васильевич Русаков был строгим отцом. Он редко бранил Славика, ни разу его не ударил и вообще почти с ним не разговаривал. И тем не менее во всем мире для Славика не было человека страшнее отца.

– Опять репетиция. – слышался его полунасмешливый-полусерьезный голос. – Ты что же это, две серии – со мной, а третью – с каким-нибудь Володькой…

Ему отвечала женщина. Но что она ответила, Славик не слышал. Он слышал только голос отца.

– Ну и запряглась же ты, – говорил отец. – Пять тарантасов тянешь. Смотри надорвешься.

Женщина что-то ответила.

– А считай сама, – возразил отец. – Работа – раз. Рабфак – два. Комсомол – три. Живая газета – четыре. И наконец, я – пять.

Они подошли ближе. Голос женщины стал слышнее.

– Какой же ты тарантас, – сказала она папе ласково, как маленькому. – Ты у меня лаковая пролеточка…

Они остановились возле витрины кинематографа, совсем рядом со Славиком. Но отец не видел его. Он не спускал глаз с женщины.

На ней была глубокая кожаная кепка, какие носят комсомольские активистки и безбожницы. Смоляные волосы лежали на гладких, смугло-румяных щеках колечками. В тени длинного козырька блестели узкие египетские глаза.

– А тебе не подходит играть Варвару, – сказал он. – Какая из тебя Варвара?

Он произносил слова по своему обыкновению полусерьезно, полунасмешливо. Даже мама иногда не понимала, говорит он серьезно или шутит. А Славик подозревал, что отец не понимает этого сам.

– Когда у вас премьера? – Слово «премьера» он выговорил с комическим почтением. – В субботу?

– В субботу.

– Пойду посмотрю. Чем черт не шутит: выскочишь в какие-нибудь Сары Бернары – до тебя и не дотянешься.

– Еще чего! – прикрикнула она на него. – И не выдумывай! Я забоюсь при тебе… Всю роль провалю!..

– Ничего! Мы так устроим, что ты меня и не увидишь.

– Что ты такое говоришь! Я же тебя учую. На рабфаке ты еще в раздевалке, а я на третьем этаже чую… Ты же обещался не ходить! И незачем вовсе!

– Почему незачем? Я тоже студентом в «Грозе» играл.

– Дикого?

– Нет, Кудряша… Какая ты зубастая, скажи пожалуйста! – И папа молодо, всем лицом улыбнулся. – У меня тоже была искра божья. Такую рожу корчил, что с одной стороны походил на Наполеона, а с другой – на Кутузова…

Славик не мог понять, зачем папа ей улыбается. На ней висели такие же, как у прислуги Нюры, дешевые стеклянные бусы – «борки». Наверное, живет она в Форштадте, в старинной казачьей семье, где считают зазорным есть ржаной хлеб и помнят времена, когда лихой казак, отправляясь на цареву службу, кланялся коню, чтобы не выдал в бою… Правда, она была стройна, тонка в талии и, судя по полосатой футболке, умела кататься на велосипеде.

– Ты не спектакль смотреть хочешь, – сказала она. – Ты власть свою проверять хочешь.

– Что ты, Олька, – сказал папа. – Какую власть? Ну, не дуйся. Хочешь ириску?

– Иди ты со своей ириской, – и она легонько стукнула отца по руке.

Славик ничего не понимал. Если бы папу осмелилась шлепнуть прислуга Нюра, вышел бы форменный скандал, и мама ее немедленно бы уволила.

А папа взял Ольку под руку и прижал к себе.

Обыкновенно, когда папа ехал в казенной пролетке из управления домой, на худощавом лице его оставалось служебное выражение. Это же служебное выражение он сохранял и садясь к своему куверту, нарушая симметрию ожидающего его обеденного стола.

На этот раз отец улыбался. И как Славик ни был напуган, ему все-таки показалось, что папа немного похож на парня в брюках-клеш, который только что покупал ириски.

– Значит, условились на завтра? – улыбнулся отец Ольке. И взглянул на Славика.

Он взглянул на Славика, узнал его, понял, что его сын у входа в кинематограф торгует ирисками, но от неожиданности и крайнего изумления на лице его все еще держалась улыбка, предназначенная комсомолке по имени Олька.

– Ты что здесь делаешь? – спросил отец, все еще улыбаясь.

Славик молчал. Все, что сегодня происходило, начиная с двух старушек-двойняшек, было похоже на сон. Бесшумно, точно бесплотные тени, промелькнули Коська и Митя…

– Ваня, – спросила Олька. – Кто это?

Улыбка медленно сползала с лица папы.

Он сиял форменную фуражку со значком «топор и якорь», отер большим носовым платком переслежину на лбу.

– Товарищ Ковальчук, – сказал он отчетливо, – не забудьте проверить кальки и позвоните мне завтра в три часа дня.

– Какие кальки? – Она посмотрела на него испуганно.

– Кальки, надвижки, фермы… Какая вы бестолковая… Срочно подберите по номерам и положите в несгораемый шкаф. – Папа ни с того ни с сего рассмеялся и тихо добавил: – Сара Бернара!

– Вот это да! – сказала Олька и быстро пошла в обратную сторону.

Папа обернулся к Славику.

– Скажите пожалуйста! – сказал он. – Ты что же, решил отцу помогать? Зарабатывать?

Славик молчал.

– И давно ты сюда ходишь?

– Один день только, – сказал Славик. – Я больше не буду.

– И много наторговал?

– Пять копеек. И еще три. Восемь копеек. Я больше не буду.

– Молодец. Мне как раз на пиво не хватает. – Хотя он шутил, но на Славика смотрел виновато. – Пойдем домой.

– Я не могу, папа… Мне рубль надо.

– Рубль? Зачем тебе рубль?

– Надо.

– Тебя никто из знакомых не видел?

– Нет.

– Долго же тебе придется здесь торчать, бедняга. – Папа посмотрел на него сочувственно. – Давай так: я плачу рубль и забираю весь товар. Оптом. Получай рубль и ликвидируй свой синдикат. Я забираю у тебя все ириски.

– Так нельзя, папа, – сказал Славик. – Надо – по копейке штука.

– Я же дороже плачу, садовая голова! Ты бы стоял две недели, а тут – рубль сразу.

Славик беспомощно оглянулся. Ни Мити, ни Коськи не было. На углу стояла комсомолка Олька.

– Нет, я так не могу, – твердо сказал Славик. – Таракан велел – копейка штука.

Мимо промчался Коська и крикнул на ходу:

– Отдавай!

– Это кто? – спросил папа. – Директор?

– Нет. Это с нашего двора. Коська.

– А с ним что за шпингалет? Кажется, Митя? Позови-ка их.

Ребята подошли. Коська сказал: «Пламенный привет!» и встал за спину Мити. Коська был франт: кепку носил козырьком на ухо и чубчик прилизывал на лоб. Нос у него был в чернилах.

Папа повторил предложение.

– Отдавай, отдавай… – заторопился Митя. – И коробку отдадим, вместе с крышкой, если за рубль… Знаете, Иван Васильевич, какие сладкие ириски. Закачаешься! Таких сладких ирисок и нету ни у кого…

Коська стал выгребать конфеты из карманов.

– А зачем вам все-таки рубль? – спросил папа.

– У нас Самсон Зорьку загнал, – сказал Славик.

– Какой Самсон?

– Кривой.

– Какую Зорьку?

– Нашу. Нам деньги на выкуп надо.

– Кому надо?

– Таракану… У нас Зорьку Самсон загнал.

– Давай быстрей, – сказал Коська. – Чем крепше нервы, тем ближе цель!

– Скажите пожалуйста! – удивился папа. – И вы думаете, за рубль Самсон отдаст голубку?

– Таракан говорит, отдаст. Таракан знает.

– Вот вам рубль, – папа забрал коробку. – Что же доложить маме? Придется соврать, что купил в пайторге.

– Не надо, – сказал Митя. – Там пять штук не хватает.

– А что делать? Прихожу с коробкой. Мама спрашивает – откуда? Что же мне говорить, что я купил у «Ампира», у собственного сына за целковый? Глупо.

– У ней будет мигрень, – сказал Митя.

– Именно. Представляете: Славик торговал без патента и к тому же спекулировал. Разве это красиво?

– Некрасиво, – согласился Коська. – Надо эти ириски ликвидировать. Чтобы никто не знал. Давайте разделим их на четыре кучи, сшамаем, и прощайте ласковые взоры.

– Пожалуй, это выход, – сказал папа. – Как думаешь, Славик?

Славик не знал.

– Ну что же. Пощадим Лию Акимовну. Не будем ей ничего говорить. Хорошо?

– Пощадим, – сказал Коська. – Давайте я разделю на четыре кучи. Я по-прежнему такой же нежный.

– Давайте, ребята, молчать. Но больше так не поступайте. Я сам водил голубей, но спекулянтом никогда не был. Это некрасиво.

– Некрасиво, – сказал Коська, не спуская глаз с коробки. – Давайте делить на четыре кучи.

– Итак: я вас не видел, и вы меня не видели. А свою долю я отдаю Коське.

– За так? – спросил Коська.

– За так. Обещайте, что этого больше никогда не повторится.

Ребята нестройно пообещали и, ухватившись все трое за коробку, побежали за угол.

А комсомолка, которой папа велел срочно прятать чертежи в несгораемый шкаф, торчала на углу и смотрела на Славика загадочными египетскими глазами.

6

Коська плюнул в ладонь, пригладил челку и постучал кулаком в калитку.

Из всех ребят только ему посчастливилось бывать у Самсона. Раза два он носил туда узлы с бельем. По причине знакомства ему и было поручено вести переговоры о выкупке Зорьки. Но пошли к знаменитому голубятнику все.

Калитка была вделана в громадные ворота с накрышкой. В калитке был прорезан волчок вроде бубнового туза, прикрытый изнутри заслонкой.

Самсон не отворял.

– Может, его дома нет? – спросил Митя.

– Он всегда дома, – возразил Таракан. – Стучи шибче.

Коська повернулся задом к воротам и постучал пяткой.

Заслонка отодвинулась. Мокрый Самсонов глаз оглядел всех по очереди: Коську, Таракана, Митю и Славика.

– Пламенный привет! – сказал Коська.

Самсон молча продемонстрировал через квадратный смотровичок сперва бороду, потом широкий нос с бутылочными дырками.

– Отворяй давай, – сказал Коська. – Не бойся. Я по-прежнему такой же нежный…

– Тебе чего? – спросил Самсон.

– Голубя выкупать.

– Когда упустил?

– Вчерась.

– Деньги при тебе?

– При мне.

– Предъяви.

Коська побрякал монетами.

– А эти кто? – спросил Самсон.

– С нашего двора. Отворяй.

Самсон задумался. Мысли у него в голове поворачивались медленно.

– У нас еще деньги есть, – соврал Митя на всякий случай.

Самсон думал.

– Тебя пущу, – решил он наконец. – Остальных – нет.

– А если нет, то почему? – спросил Коська.

– Потому, – ответил Самсон.

На счастье ребят, в это время подошел маленький старичок в котелке, с морщинистой, как у черепахи, шеей. Старичок был не то в пиджаке, не то в сюртуке, и длинные локоны его лежали на бархатном воротнике змейками.

– Отворяй, отворяй, греховодник, – заговорил старичок, приятно припевая. – Детушки пришли, наше светлое будущее, а ты рычишь, ровно вепрь в чащобе. Уж и детки его не радуют.

Самсон открыл калитку. Старичок сперва пропустил ребят и только тогда переступил во двор сам.

– Сказано, – припевал он, – пустите детей, не препятствуйте, ибо таковых есть царствие небесное.

– Ладно двенадцать-то евангелиев читать. Тут не церква, – ворчал Самсон, хлопая живым глазом.

Другой глаз он потерял, как сам говорил, за свободу. Был он плотный, приземистый, в разукрашенной обойными цветочками жилетке поверх лазоревой косоворотки и в штанах со споротым лампасом.

– Живешь ты, Самсонушко, возле голубков, а злющий, как барбос, прости господи, – весело припевал старичок. – Семирамида, матушка, царица вавилонская, хуже тебя была грешница, а и та к твоим-то годам в голубку оборотилась. Голубка – символ веры, дух святой, помни!

Что он рассказывал дальше, Славик не слышал. Как вошел, так и застыл на месте. Вдоль всех трех заплотов, кроме наружного, по просторному двору тянулись зеленые голубиные домики. Все они были затянуты оцинкованной сеткой и выбелены изнутри известкой. А за сетками, как цветы разноцветные, пестрыми букетами красовались сотни, а может и тысячи, отборных белых, зеленых, сизых, смурых, черных голубей.

– Идем, – сказал он Мите шепотом. – Идем Зорьку искать.

И они пошли по голубиной улице.

Кого здесь только не было! И турманы, и дутыши, и аспидно-лиловые зобатики, и мохнатые трубачи, и чернохвостые монахи, и хохлачи любезничали, шуровались в песочке, прибирались, причесывали перышки. Случайно попавшие в клетки воробьи нахальничали, пугали наседок.

– Гляди, в углу какой бородатый. – Митя дернул Славика за рукав. – Вон он, зеленый. Как козел.

– Я такого видал… в садике…

– Нигде ты таких не видал. Такие у нас не водятся. Он из-за границы прилетел. Из Франции. Или из Парижа.

– Что Франция, что Париж – все равно, Митя, – сказал Славик. – Одинаково.

– Ничего ты не петришь, – Митя сплюнул. – Франция дальше Парижа.

Они прошли первую клетку, вторую, третью. Зорьки не было.

– Ничего, – утешал сам себя Славик. – Не огорчайся, Митя. Вон еще сколько домиков.

– Это называются вольеры, а не домики. Голова – два уха.

– А ты Зорьку в лицо помнишь?

– А то нет. Постой, это не Зорька?

– Какая тебе Зорька! Видишь, на ноге бантик. – И правда, на голубиной ножке виднелся лазоревый бантик, из того же материала, что и хозяйская косоворотка. Это для того, чтобы отличить своих, коренных, от чужаков, приставших к табуну во время прогулки. Митя дернул Славика за рукав. – Гляди, как он вокруг нее на хвосте плывет…

– Ты чего, греховодник, соблазняешь херувимчика, – пропел стариковский голос. – Чего глядеть-то? Голубок с голубкой понимается. Вот и все… И глядеть нечего… Покажи-ка ты мне, Самсонушко, вон того, кучерявого… Вон за сетку уцепился.

Самсон махнул длинной палкой с проволочной петелькой, и не успел Славик моргнуть – заграничный голубь бился на конце палки бенгальским огнем, теряя перышки.

За голубя Самсон назначил восемьдесят одну копейку.

– Да что он у тебя, брильянт проглотил? – возмутился старичок. – Почему такая дороговизна?

– Потому. Порода.

– Такой безумной цены не бывало от сотворения мира, Самсонушко. У кого хочешь спроси.

– Конечно, дорого, – сказал Митя рассудительно.

– А ты помалкивай, – заметил Самсон, выпутывая голубя из петельки. – Откроешь свою лавочку – назначай хоть гривенник.

– Зачем мне открывать, – возразил Митя. – Я не буржуй. Папа говорит, скоро всех торгашей передушат.

– Ишь ты, какой комиссар! – Самсон подал голубя старичку.

– Ты возле него не смейся! – сказал Коська. – У него отец знаешь кто? Секретарь в комячейке. В главных мастерских. Наган носит.

И старичок и Самсон с некоторой опаской поглядели на Митю.

В те времена многие считали, что любой партиец мог приехать в Москву и запросто зайти к Калинину на квартиру – побеседовать.

– Отец лично говорил, что передушат? – спросил Самсон.

– Он маме сказал. «Не реви, – говорит, – Клавка. Потерпи. Скоро и кулака придушим и торгаша».

– И у партийных жены плачут? Господи! – удивился старичок.

Митя поглядел, как он ощупывает голубя быстрыми пальчиками, будто обыскивает, и объяснил:

– Она пуховый платок продала и купила папе штиблеты – шимми, у частника. Папа обулся, пошел на просветительную работу, а был дождь. И подметка вся как есть размокла. Ровно сгорела. Фальшивая у частника была подметка поставлена, из картона… А платок хороший, от бабушки остался, такой хороший пуховый платок, через обручальное колечко проходит… Мама заплакала, а папа говорит: «Не реви, Клавка. Скоро, – говорит, – они раскаются, скоро, – говорит, – сами на коленках упрашивать станут, чтобы изъяли ихнее добро».

И взрослые и ребята стояли вокруг Мити и слушали его, как будто это был не он, а его папа.

– А не пояснял тебе батюшка, кто тогда его величеству пролетариату хлебушек будет продавать? – спросил старичок.

– Церабкоп останется, – сказал Митя. – Пайторг.

– И все будет даром, – добавил Коська. – Зашел – взял сосисек и витого с маком, сколько донесешь, – и пламенный привет! Лиловый негр вам подает пальто!

Старичок приподнял голубя, подул на хлупь.

– Не смилуешься? – спросил он.

– Нет. Рубль и двадцать одна копейка, – сказал Самсон.

– Да ты что? – Старичок выпучил глаза. – Насмехаешься? Ты восемьдесят просил!

– А слышал, что пацан сказывал? – и Самсон взял голубя из рук старичка.

– Да опомнись, Самсонушко! Кому ты веришь? Малым детушкам? Что ты! – и старичок взял голубя у Самсона.

– Верь не верь, а наложут налоги, и сдохнешь. Надо деньги запасть. От закона откупаться.

– Нет такого закона, чтобы человека казнить голодом!

– Нет, так будет. Власть что хочешь запишет. На то она и власть.

– Труслив ты стал, Самсонушко! Вон византийские владыки на золотом престоле восседали, между золотых львов, а во чреве у львов – иерихонские трубы. Осмелишься подступить к престолу ближе, чем положено по чину, львы так рыкают – всё ниц валится… Это я понимаю – власть! А ты кого боишься? Председатель Цика косит наравне с мужиками, как эсаул. Мало ему сена…

– Косит, косит, а потом придет домой, напишет тебе налог, и присядешь на корячки, – объяснил Самсон. – Рубль и двадцать одна копейка.

– Больно дорого, – заметил Митя. – Рубль да еще копейки.

– А ты ступай скажи своему батюшке, чтобы попусту не распускал язык, – разозлился старичок внезапно. – У товарища Ленина, у Владимира Ильича, сказано: нэп укореняется всерьез и надолго! Вот какой его завет! Пускай твой батюшка в «Капитал» поглядит!

– Эва ты какой стал верноподданный новому режиму, – удивился Самсон. – Сам-то читал «Капитал»?

– Интересовался.

– Ну и как?

– Не понравилось.

– Ну вот, – сказал Самсон. – А говоришь!.. Давай рубль и двадцать одну копейку…

– Да ты что! Где мне взять такие капиталы? В родильный приют ходил крестить – теперь гонят оттудова. Усопших хоронить и то надумали по красному таинству. Босые девы пойдут за гробом, в белых ризах и зеленых веночках… И девы сии заменят Советской власти и певчих, и духовный клир… Хоть бы ради катара немного скинул, бессовестный.

– У меня без запроса. Хочешь – бери, хочешь – иди. Нужен ты мне со своим катаром.

– Грабитель ты, Самсонушко. Трудящий народ грабишь. Куды тебе деньги? Смотри – власть крепка есть. Чего ждешь? Куда копишь?

– А коли власть крепка, чего космы не остригаешь? Или в девы пойдешь наниматься? За красными покойничками ходить? Берешь или нет?

– Что сделаешь! – вздохнул старичок. – Истинно сказано: одна участь и праведному и неправедному.

– Вот она! – послышался голос Славика. – Скорее! Ребята!

Митя метнулся к нему. Зорька, ничуть не смущаясь своих бывших хозяев, целовалась с каким-то мохноногим балбесом.

– Три раза смотрели, а не видали… – бормотал Славик, бестолково хихикая. – Пропустили… А она меня сразу узнала… Честное слово… Гад буду… Ты говорил, спряталась, а она вот она, никуда не спряталась, а…

Он осекся и открыл треугольный ротик.

Митя посмотрел в направлении его взгляда и увидел: Самсон прижал голубку под мышкой, повернул ей два раза голову, будто свинчивал ржавую гайку. Старичок подставил мешок. Голубка упала на самое дно и забилась там.

– Что это? – содрогнулся Славик.

– Наверное, на обед купил, – произнес Митя неуверенно.

Мешок потрепыхался в слабой стариковской ручке и замер. Прибежала чумазая кошка, заголосила, стала тереться о стариковское голенище.

– Крем-бруле! – загоготал Коська. – Палочку скрозь гузку, и на угольки. И прощайте ласковые взоры! Небось Самсон и сам голубятнику шамает. Вон какую ряжку наел… Хозяин! – заорал он на весь двор. – Нашли!

Внизу мешка проступило мокрое пятно. Подбежала еще одна кошка – рыжая. Обе они, задирая морды, плакали, как младенцы. Ненасытный старичок тыкал пальчиком в сетки, приценялся, и Самсон таскался за ним с палкой-ловилкой. Впрочем, его единственный глаз примечал все. И когда Таракан отправился проверить, что в мешках, – горох или просо, – Самсон крикнул:

– Ты там чего позабыл?

Волшебное голубиное царство рассеялось, как дым на ветру. Глазам Славика открылся мертвый, лысый, без травинки двор, тесно заставленный приземистыми, сбитыми из чего попало клетками, в которых за проволочной сеткой дожидались своей страшной участи голуби и голубки.

Черный ход был единственным путем в хозяйские хоромы. В тяжелой колодине торчал железный косырь, чтобы соскребывать грязь с сапог.

– Нет, Самсонушко, – припевал старичок, возвращая очередного голубка. – Этот не подойдет. Одне косточки. Гуляет, азорник, много… Ты мне барышню излови. Вон ту, монашенку черненькую…

– Да ты что! Она на яйцах сидит.

– Господи боже! Супруг догреет.

– Душегуб ты, – сказал Самсон. – Больше ты никто!

Но все-таки достал наседку, и старичок стал ее щупать, заводя глаза в небо.

– Нету в тебе, Самсонушко, истинной доброты, – припевал он мягонько. – Нету в тебе истинного христианского милосердия ни к недужному старцу, ни к малому отроку…

Самсон махнул рукой и пошел к ребятам.

– Которая ваша? – спросил он и протянул ладонь за деньгами.

– Сперва голубку представь, – сказал Таракан.

Самсон молча держал на весу четырехугольную ладонь.

Коська вытащил из кармана деньги. Самсон двигал монеты по буграм ладони до тех пор, пока толстые, каленые пятаки не отложились по краям, а серебро осталось посередине.

– Мало, – сказал он.

Ребята замерли.

– Как это мало? – помрачнел Таракан. – Цена законная. Рубль.

– У тебя рубль, у меня – два. И четырнадцать копеек.

– Ты же вчера еще загнатых хохлачей за рубль отдавал, жила.

– Вчерась за рубль. А сегодня – за два.

– А если нет, то почему? – спросил Коська.

Самсон снял с него кепи, высыпал туда деньги и посоветовал:

– Еще рубль четырнадцать наворуешь – приходи.

Монеты просыпались на землю. В кепи была дырка.

– Дяденька, – сказал Славик. – Ну, пожалуйста, будьте любезны, отдайте нашу Зорьку. Я вас очень прошу.

– Ты чей? – уставился на него Самсон.

– Я Славик. Я вам за Зорьку заводной паровозик принесу. И вагончики… Хорошие вагончики, дверцы открываются. Через два дня у меня день рождения. Мне паровозик подарят, и я вам сразу принесу… Все принесу, и рельсы и вагончики… Ну, пожалуйста…

Под бородой Самсона шевельнулась улыбка. Что-то давно позабытое заворочалось у него в голове.

– И дверки, значит, открываются? – спросил он.

В это время раздался пронзительный, девчачий голос Таракана:

– А ну, отдавай трубача добром, живоглот одноглазый!

Хозяин косолапо повернулся.

Таракан стоял шагах в десяти, не сводя с Самсона крапчатых золоченых глаз. В руке у него вздрагивала палка с проволочной петлей. Сладкое предчувствие битвы одурманивало его.

– Чего вылупился, зевло собачье? Представь трубачиху сию минуту, а то последний глаз выну.

– Так ты что? Грабить меня собрался? – спросил Самсон весело.

– Грабить не грабить, а без турмана не уйду.

– Силком возьмешь? – поинтересовался Самсон.

– Не дашь сам, так силком.

– Вот это да! – Самсон в восторге шлепнул руками по бедрам. – Грабеж среди бела дня и при свидетелях… А? Во какие атлеты растут! Днем и при всем при народе, а?

– Митька, бери Зорьку! – приказал Таракан.

– А замкнуто! – отозвался Митя.

– Ломай замок!

– Так он железный!

– Выворачивай петли! Коська, подкинь ему метлу!

– И замки ломать будешь? – еще веселей изумился Самсон. – И мильтона не боишься?

– А вот увидишь!

– Во, гляди, – сказал Самсон старичку назидательно, – какое оно нынче, царствие небесное. Вот он, пионер, берите, взрослые, пример… Ну, хватит! – рыкнул он на весь двор. – Поигрался – и давай отсюдова!.. А то я тебя…

– Не подходи, курва, убью! – взвизгнул Таракан. От ярости у него сводило губы.

Самсон остановился, озадаченный. Такие гости к нему еще не наведывались.

– Красных в казармах кто резал? – приговаривал Таракан, дергаясь, как петрушка на ниточке. – Большевиков с пятого этажа кто скидал? Думаешь, не узнаем? Все знаем, сука кривая… А ну, подойди только…

Голубка вырвалась из рук ошалевшего старичка и взлетела на крышу.

– Давай быстрей! – командовал Таракан. – Где Коська?

– Его не видать! – крикнул Митя.

– Огурец, подай Митьке метлу, – командовал Таракан. – Куда, курва! – закричал он, заметив, что Самсон потихоньку пятится к поленнице.

Таракан взмахнул палкой и стал прокрадываться в сторону слепого глаза. На солнце блеснуло «перышко».

– Берегись! – закричал старичок. – У него финка.

Самсон как будто отступал. Если его удастся загнать в дом, будет совсем прекрасно: в придачу к Зорьке можно прихватить с десяток турманов. Таракан крался в обход, чтобы отрезать хозяина от поленницы, а Самсон пятился и поворачивался, не выпуская его из поля зрения.

К поленнице Самсон не пошел. Он обогнул крыльцо, миновал кадушку, и, только когда без опаски засеменил к сараю, все стало ясно.

За сараем лежал комплект городошных палок и рюх. Палки были добротные, тяжеленные, из тех, которым городошники дают ласкательные имена и названия: «ковер-самолет» или «анюта».

Таракан остановился озираясь. Золоченые глаза его мерцали. Он обожал опасность… Ни камня, ни другого подручного снаряда не было. Скупой Самсон торговал не только птицей, но и голубиным фосфором и собственноручно подметал каждый день двор.