Текст книги "Царский двугривенный"
Автор книги: Сергей Антонов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 17 страниц)
3
Таракан думал.
Если бы голубку загнал какой-нибудь форштадтский фраер – вернуть ее было бы проще простого. Забраться ночью на крышу, сбить замок – и, как выражается Коська, пламенный привет! Слободские куроеды спят крепко, цепные кобели по крышам не бегают.
К Самсону дуром не заберешься. Зорьку придется выкупать примитивным способом – за деньги. За рубль, а то и дороже.
«Где бы наколоть рубль, – подумал Таракан. – Что бы такое продать?»
Взгляд его скользнул по солдатской постели отца, по своей просиженной и пролежанной кушетке. На кушетке валялись грязная подушка, ватное одеяло, которым Таракан укрывался круглый год. Простыней ему не полагалось.
В комнате царствовал холостяцкий порядок: венские стулья стояли по обе стороны стола, рюмки в буфете стояли по три штуки по обе стороны графина, книжки лежали двумя пирамидками – большие снизу, маленькие сверху – на обоих краях стола.
Таранков понимал порядок как симметрию.
Таракан открыл ящик буфета. Там валялись сухари, сахар и бритва с костяной ручкой. Таракан уже таскал эту бритву на толкучку, но без толку: мужики смеялись, что ручка дороже лезвия.
В другой ящик в дальний угол были засунуты пронумерованные блокноты и тетрадки. Отец задумал воспоминания о местном красногвардейском отряде. Он конфузился этой работы и постоянно перепрятывал рукопись. Сочинял он медленней Бабеля: за восемь лет написал в общей сложности страниц восемьдесят, если считать копии приказов и тексты листовок.
Таракан отлично знал, где спрятаны бумаги. Когда поведение отца казалось ему особенно несправедливым, он доставал какую-нибудь тетрадку и прочитывал с полстранички вслух, издевательски завывая. На этот раз ему попался документ: инструкция для стрелков народного вооружения.
«…Каждый день, по нескольку раз быстро схватывайте винтовку, прижимайтесь к косяку, прячьтесь за стол или ложитесь на пол за что-нибудь и учитесь быстро заряжать…
…Идя по улице, приучите себя определять расстояние от вас до определенных предметов…
…Стрелять научится скоро и дешево не тот, кто будет много раз стрелять, а тот, кто ежедневно около часу занимается упорно „прикладкой“, то есть целится, заряжает, разряжает учебными патронами…
…Недопустимо и позорно шутить с оружием и целиться друг в друга…
…Никогда не стрелять, чтобы пугать или поднять этим свое настроение. Цельтесь и стреляйте только тогда, когда надо убить…
…Испробовав все средства морально дезорганизовать противника (переговоры, воззвания), стреляйте на выбор по руководителям противника…»
Таракан спрятал бумаги на прежнее место и вытащил из-под кровати пыльный, похожий на барабаны короб с ремнями. Короб был сделан из фанеры, но назывался почему-то картонкой. Картонка принадлежала матери – фельдшерице, и до сих пор пахла лекарствами. Там перекатывались желатиновые капсулы-облатки, валялось черствое пожелтевшее кружево и много цветных, похожих на галстуки аптечных формуляров.
По-видимому, отца не очень трогал тот факт, что жена бросила его и удрала с белогвардейцами в далекую Маньчжурию, в город Харбин. Как-то, крепко выпивши, отец покаялся приятелю, что виноват сам. Был молодой, торопливый, выбирал жену на ощупь. Но когда Таракан загнал на толкучке добытый из той же картонки никелированный крючок (как оказалось, это был мамин крючок для застегивания ботинок), отец рассвирепел, выгнал Таракана на улицу и не пускал домой трое суток.
Мать убежала, когда Таракану было лет шесть, и он почти не помнил ее. А когда пробовал расспрашивать, рябое лицо отца каменело и стриженная под нулевку голова становилась похожей на выветренный булыжник.
Иногда Таракану было приятно без цели копаться в картонке. Перед ним возникало что-то быстрое, сияющее, с изумрудными глазами. Он любил мать и восхищался тем, что она убежала. Разве она могла жить под одной крышей с изрытым оспой человеком, который по нескольку раз в день схватывал винтовку, прятался за стол и учился заряжать? Таракан гордился матерью за то, что она нашла в себе силы бросить единственного ребенка. Раз бросила – значит знала, что Таракан настоящий парень и нигде не пропадет.
У отца не хватило ума стать жуликом или нэпачом – стал ревизором; целыми днями листает папки, проверяет печати, высматривает на свет компостеры на провизионках и щелкает на счетах. Ищет дурее себя.
Интересно, что он будет делать, когда подойдет коммунизм, все станут честные и ревизоры отомрут наравне с государством?..
Где же все-таки добыть денег? Одолжить у ребят? У Коськи просить смешно. У него в руках сроду денег не бывало. Вот у Огурца отец богатый. Инженер путей сообщения. Но в Огурце боятся развивать жадность, поэтому денег ему не дают. А стащить он не сумеет. Остается, пожалуй, Митя. У него, бывает, бренчат монеты.
В окно было видно: Митя показывал Машутке оловянных солдатиков. Таракан кликнул его. Митя метнулся к крыльцу.
– Не бойся, не трону, – позвал Таракан. – Хочешь голубей шугать?
– Нет, – сказал Митя на всякий случай.
– Ну как хочешь. Шугай тогда воробьев. А я бы тебе Зорьку отдал.
– Какой хитрый! Ее же Огурец упустил.
– Ну и что? Выкупим. Ты что думаешь, я голубей заимел, чтобы их пшеном кормить? Пшено я и без них съем. В голубях весь интерес – загонять их и выкупать… Я к Самсону собрался. Хочешь, на пару пойдем.
– А когда? – спросил Митя издали. У него было предчувствие, что Таракан заманивает его, чтобы излупцевать за голубку.
– Хоть сейчас.
– А деньги есть?
– Немного не хватает, – уклончиво отвечал Таракан. У него не было ни копейки. – Хруст бы не мешало где-нибудь вынуть. Не знаешь где?
– Хруст – не знаю. А восемьдесят копеек можно нацарапать.
– Я давно говорил, что наш конопатый на всем дворе самый вдумчивый пацан. Другие треплются, а у Платоновых всегда деньги есть.
Было ясно, Таракан драться не собирался.
– У нас насчет этого просто! – Митя подошел к окну. – У нас получку кладут в комод. Папа получит – кладет, мама получит – кладет. Папа говорит, общий, говорит, котел. Берите, говорит, сколько хочете.
– И два рубля можно?
– Сколько хочешь, столько бери. Пахан все время спрашивает: чего это у нас Митька денег не берет? Бери, говорит, Митька, я тебя за уши драть не буду и ремнем не буду пороть.
– У тебя не вредный пахан.
– Он у нас знаешь какой сознательный. «Будем, – говорит, – жить по новому быту». Его партийным секретарем выбрали. Теперь ему ни ударить, ни выпить – ничего нельзя. Захочу – три рубля возьму, и ничего не будет.
– Ну, три нам не надо. Куда столько. Тащи два.
– Чего два?
– Два рубля.
– Так ведь это после получки. Неужели не понимаешь? А перед получкой я сколько раз глядел – в комоде ничего нету. Мама сама удивляется, куда это деньги горят. А папа смеется: «Базар близко, вот они у тебя и горят».
– Чего же ты треплешься попусту. – Таракан с трудом сохранял спокойствие. – Ты же сам обещал восемьдесят копеек.
– А! Восемьдесят копеек? Раз плюнуть! – Митя залез на подоконник и проговорил вкрадчиво: – Знаешь, что нам надо? Нам надо ириски продавать.
– Чего?
– Ну, ириски. Ириски.
– Какие ириски? Ты чего, вовсе чокнутый?
– Нет. Ты слушай: коробка стоит сорок две копейки. А в коробке – пятьдесят ирисок. Так? Продаем по копейке штуку. Сорок две штуки за сорок две копейки. Сорок две копейки заначили в карман. Так? В коробке остается восемь ирисок. За восемь ирисок выручаем восемь копеек, кладем в следующий карман. Бежим в пайторг, покупаем за сорок две копейки – которые в первом кармане – другую коробку. Из другой коробки загоняем сорок две штуки, обратно сорок две копейки кладем в следующий карман…
– Погоди! Продали, заначили… Ничего не поймешь! Это сколько же надо торговать за восемьдесят копеек?
– Десять коробок.
– Ну вот. А Зорьку надо сегодня выкупать. Она там, у Самсона, слюбится с каким-нибудь трубачом и привыкнет. У вас самовар есть. Давай самовар продадим.
– Что ты! А как же чай пить?
– А мы другой купим.
– Это когда еще купим… А сегодня мама придет, а самовара нет. Она расстроится.
– А ты скажи – Огурец стащил.
– Что ты! Разве Огурец стащит!..
– Ну вот. Новый быт. А самовар взять боишься.
– Ну нет… Я бы взял, да у него кран текет. Погоди, папа запаяет, тогда продадим. А чего ты, ириски можно не хуже самовара продать. Встань и кричи: «А ну, налетай, ириски покупай!» И вся забота… Прошлый год, когда меня еще в пионеры не брали, я у «Ампира» четыре коробки сторговал. У «Ампира» всегда берут. Столько денег надавали, оба кармана набил. Штаны сползали – гад буду! Мама и та спросила: откуда у тебя, сынок, столько денег? И пошла общий котел проверять.
– В коробке пятьдесят штук? Точно?
– Точно. Ты гляди: вот так лежат пять рядков. В каждом рядке – десять штук. Вот и считай. Пятью десять – пятьдесят. Кого хочешь спроси. Форштадтские знаешь как друг перед другом фасонят? Один своей пять штук берет, другой своей – обязательно шесть. А ихние марухи без ирисок на бульвар не пойдут. Они только за ириски и ходят. Вот смотри. – Он крикнул: – Машутка, хочешь ириску?
Машутка подошла и встала под окном молча.
– Вот! – показал на нее пальцем Митя. – А куда им деваться? В пайторге надо коробку брать, а у них на двоих – копеечка. Купят штучку, пополам разделят и сосут. Нэпачи, эти, правда, брезгуют, а пацаны берут беспрерывно.
Машутка стояла и слушала.
– Ну что же, – Таракан подумал. – Попробуем. Сбегай морду умой. Чтобы не распугивать покупателей.
– Нет, что ты! Мне нельзя!
– Как это нельзя? Шугать голубей можно, а работать нельзя?
– Я бы пошел, если бы в прошлом году. В прошлом году я был никто, а теперь я пионер. Мне нельзя спекулянничать. Танька накроет.
– Что за Танька?
– Пионервожатая. Я перед знаменем обещание давал.
– Чего же ты тогда треплешься? Ты что думал? Меня поставить с конфетками?
– Почему обязательно тебя? Давай Коську попросим. Машутка, где Коська?
Оказывается, Коська отправился к крестному и вернется поздно. Крестный пилит дрова, а Коська должен сидеть на бревне, чтобы не крутилось.
– Ты чего тут стоишь? – крикнул на нее Таракан. – Чеши отсюда.
Девчонка пошла и села на свой камушек, ничуть не обидевшись.
– А знаешь. Таракан, – заметил Митя, – ты Коське, конечно, не говори, а я бы ему ириски не доверил. Мослы еще можно ему доверить, а конфеты – нет. Не стерпит. Съест.
– Это верно. Все десять коробок сшамает.
– А знаешь что давай? Давай Огурца выставим.
Таракан посмотрел на Митьку холодными зелеными глазами и ничего не ответил.
– А правда! – убеждал Митя. – Дохлый, штанишки короткие. У него из жалости брать будут.
– У него коробку отнимут. Выйдет – и выхватят.
– Ничего не сделаешь. Страховать так и так надо. Кто бы ни стоял. Хоть я, хоть кто. Страховать все равно надо. Ничего не поделаешь.
Таракан подумал.
– Огурец дома?
– Дома.
– Зови его. И коробку тащи.
– Какую коробку?
– Что значит какую? С ирисками.
– Так ведь коробку-то надо купить за сорок две копейки. В пайторге.
– А где сорок две копейки?
Митька хотел спрыгнуть с подоконника, но Таракан схватил его за шиворот.
– Ты долго будешь людям голову морочить? – спросил он, по-старушечьи поджимая губы.
Предчувствие не обмануло Митю. Ему попало за все сразу: и за пустое хвастовство, и за Зорьку, и за то, что он обозвал Таракана на публике неприличным словом – Болдуин.
4
– Что с тобой? – Мама прижимала ко лбу Славика пальцы с холодными как лед кольцами. – Покажи язык. У тебя был стул? Кого спрашивают?
Мама у него была костлявая и порывистая. На кухне она обваривалась и обжигалась. Несмотря на решительный характер, она обожала перламутровые пуговицы, тонкий батист и совсем не шедшие к ее длинному, лошадиному лицу нежные кружева. Звали ее Лия Акимовна.
Она неохотно пускала Славика во двор. Она подозревала, что там ему уже рассказали о том, как получаются дети, и боялась, что он наберется вошек. Но отец требовал, чтобы мама не держала единственное чадо под юбкой, и она была вынуждена отпускать его в опасный мир дворовых мальчишек.
Хотя Славик ни в чем не признался и ничего не рассказал, мама чувствовала, что с ним случилось что-то чрезвычайное, и на всякий случай уложила его в постель.
Славик заснул не сразу.
Он закрыл глаза, зарылся под одеяло, легонько крутанул никелированный шарик кровати – и вылетел через окно из комнаты. Он вылетел из комнаты и направил летучую кровать на остров Целебес. Никто не знал, что у Славика был свой личный воздухоплавательный аппарат и что этим аппаратом была металлическая кровать с панцирной сеткой. Обыкновенно он пускался в полет, когда на душе его было очень уж тошно, Славик облетал на своей кровати весь земной шар, бывал на Северном полюсе, в Патагонии, на реке Сосквегане – родине индейца Чингачгука, на острове Целебес, где выпускают красивые треугольные почтовые марки.
Подготовка к полету была несложна: закутавшись одеялом, Славик нащупывал никелированный шарик, и легкого поворота было достаточно, чтобы кровать сорвалась с места и пулей вылетела в окно.
Второй шарик служил для набора высоты. Этот шарик применялся редко – например, когда Славик залетал к Чемберлену и выдергивал у него из глаза монокль. Представляете, на какой высоте приходилось ему удирать? Он летел с такой умопомрачительной скоростью, что встречные звезды чиркали о кровать. Он летел, уютно поеживаясь под одеялом.
На этот раз Славик отправился не на Целебес и не в Патагонию. Он коршуном парил над Артиллерийской улицей и дожидался, когда Самсон выпустит свою стаю. Сердце его было преисполнено мстительной решимостью. И вот, наконец, внизу замелькали голуби. Оборот шарика – и летающая кровать, с воем рассекая воздух, врезалась в стаю. Бездыханные турманы и трубачи падают на землю. Тоскливо причитает Самсон. Славик настигает Зорьку, ловит ее за ноги и, накрыв одеялом, спрашивает: «Будешь еще?» Зорька виновато мотает головой. Наступает сладостный момент. На крыше грустят Таракан, Коська, Митя. Денег у них нет. Как выкупать Зорьку – неизвестно. Коська, вздыхая, декламирует: «Где вы теперь, кто вам целует палец». Славик прячет Зорьку под рубаху и выходит к ребятам из-за трубы…
– Вот это да! – доносится голос Мити. – Еще ужинать не подавали, а он кимарит! Вставай быстро – биток покажу…
Славик открыл глаза и сощурился от солнца.
Возле его кровати стоял неумытый Митя.
– Вставай! – говорил Митя. – Я знаешь какой биток оловом залил. Пошли во двор – покажу.
Они жили в одной квартире. У родителей Славика были четыре комнаты на семьдесят аршин: гостиная-столовая с черным роялем и с картиной Клевера, детская с летающей кроватью, папин кабинет, в который Славику разрешалось заходить только в том случае, если зазвонит телефон, и спальня, где папа и мама спали на отдельных кроватях.
Митя жил вместе с папой и мамой в одной комнате. В этой комнате они и обедали, и принимали гостей, и ночевали. Отец Мити служил в главных мастерских, в вагоноколесном цехе, слесарем, и мальчишки часто навещали друг друга без приглашения.
– Ну вставай, чего ты! – торопил Митька.
– Я, кажется, заболел.
– Ничего ты не заболел. Тебе за Зорьку досталось. Чего я, не знаю, что ли… Вставай. Я биток залил. Пойдем погуляем.
Славик стал нехотя натягивать одежку: лифчик с розовыми подвязками, чулки, коротенькие штанишки. Потом началась сущая пытка: шнуровка ботинок. На шнурках давно появились мохнатые кисточки.
– Нюра! – капризно позвал Славик.
По комнатам затопала прислуга Нюра, тупо и часто – будто с самоваром, – наткнулась на Митю, проворчала: «Думала, свежи, а это все те же» – и опустилась на колени шнуровать «дитю» ботинки.
Иван Васильевич вывез ее из своей родной тверской деревни, и она быстро прижилась на границе Европы и Азии: по воскресеньям выходила к воротам в фильдеперсовых чулках и, поклевывая семя, строго шептала соседкам: «А Славик-то все срамные слова знает!.. Что куды – все знает!.. А десять лет! Вот без веры-то!.. Что же это будет, батюшки!»
В доме Нюра поставила себя гордо, держалась хозяйкой, бранила Ивана Васильевича за курево и Лию Акимовну «видела насквозь». Она была уверена, что Лия Акимовна подкидывает на пол копейки нарочно, проверяет ее честность. Славика она обожала и жила у Русаковых только ради него.
Зашнуровав ему ботинки, она пошла в столовую, и рояль загудел под ее шагами. Но слышно было, что и там она ворчала на Митю.
– Пойдем в кабинет, – шепнул Славик.
В кабинете все было пропитано запахом табака и химических карандашей. Когда папа задерживался на службе, мама зажигала лампу и, печально мурлыча под нос «Оружьем на солнце сверкая…», набивала папиросы.
Дома папа давно не работал, но мама любила, чтобы на столе у него был порядок: завостряла карандаши и наливала в чернильницы разные чернила: в одну – красные, в другую – синие.
– Погляди-ка вот тут, – попросил Митя. – Синяк напух?
Они подошли к окну.
– Вот тут глянь. Под самым глазом. Ломит – спасу нет.
На конопатых щеках Мити темнели грязные разводы. Только маленький носик блестел, как лощеный.
– Синяка нету? – спросил он.
– Нет, – ответил Славик.
– А под другим глазом?
– И тут нет. Поймал он тебя все-таки? – спросил он завистливо.
– Он меня на понт взял. Развел уваженье: «Я тебя в голубятники приму… Как поживаешь!» А сам как цапнет! Как чумовой все равно. Погляди – шиворот не оторватый?
– Нет.
– Крепкая бумазея, – сказал Митя с сожалением. – Я крутанулся, пальцы ему завинтил. Он распузырился, ка-ак цапнет меня за прическу, ка-ак даст по сопатке. Кулаком, со всего размаха. А потом – ногой, прямо по косточке.
Славик с завистью слушал.
– Я даже присел… – Митя задрал штанину. – Ничего не видать?
– Нет ничего.
– Гляди лучше. Шишка должна быть. Он подошвой ударил. Наверное, нога теперь ходить не будет.
Митя показал пальцем, куда смотреть. Славик опустился на корточки и сказал, не скрывая злорадства:
– Нет. Коленка торчит. А больше ничего нету.
– Всегда так, – вздохнул Митя. – У меня все болячки заплывают. Зимой, помнишь, как он меня накосмырял? Мама хотела на суд подавать. Пока собралась – все прошло. На суде надо, чтобы ты был убитый насмерть, или в крайнем случае потерпевший… А то бы он закаялся за волосы хватать.
– А у меня будет день рождения, – сказал Славик нараспев.
– Как даст ботинком по косточке…
– А у меня будет день рождения, – повторил Славик. – Мы на пикник поедем… И гости приедут. В прошлом году один папин знакомый коробку привез… Слышу, чего-то гремит. Развязали, а там – заводной паровозик, рельсы, вагончики, а в вагончиках дверцы открываются.
Вспомнив о дне рождения, Славик немного приободрился. Ждать осталось немного. Поспит три ночи – и на него наденут новенькую, твердую матроску с якорем, новенькие, пахнущие магазином туфельки и повезут на извозчике в Заречную рощу. Гости станут дарить Славику заводные игрушки, краски на картонной палитре с дырочкой для пальца, пробки для пугача, переводные картинки.
– А когда все приедут, будем играть в волшебный горшок, – сказал Славик. – Видел большой чугун, в котором Нюра варит белье? Мама насыплет туда пшена, а мы будем засовывать руку в пшено и шарить. А туда мама намесит конфеток, шоколадок, кукленков, солдатиков. И каждый возьмет чего вынется.
– Насовсем? – спросил Митя.
– Конечно, насовсем.
– А зачем чугун?
– Как это зачем? А куда пшено сыпать?
– А зачем пшено? Разделили бы мальчишкам солдатов, девчонкам – кукленков, и все. Из пшена надо кашу варить и шамать. С постным маслом.
– Как ты не понимаешь! Во-первых, это волшебный горшок!
Хотя Славик убеждал Митю, но вскоре и ему самому стали казаться смешными и дурацкий чугун с пшеном, и мама, которая все это выдумала.
– Чунари они у тебя, – сказал Митя. – И отец чунарь, и мать чунариха. Сами кричат: «Мои Славик такая душка, такая цыпка… Мерси вам, пожалуйста!» Прохаживается, как на бульваре все равно. – И Митя, вихляя задом, пошел по кабинету на манер Лии Акимовны.
И тут совершилось происшествие, о котором впоследствии Славик вспоминал с недоумением. Он коршуном кинулся на Митю, сбил с ног, повалил на пол и обеими руками вцепился в жесткие, рыжие вихры.
Дерзость тщедушного мальчишки настолько ошеломила Митю, что он и не подумал защищаться и покорно позволил врагу раза три стукнуть его лбом об пол.
Впрочем, он быстро пришел в себя и завопил от боли и гнева.
Плохо пришлось бы Славику, если бы Митин крик не привлек Лию Акимовну. Она в это время прошпиливала длинными иглами шляпу с тряпочными незабудками и собиралась в пайторг.
– Боже! Славик, опомнись! Что ты делаешь! Славик! – кричала она, появившись в дверях. – Что случилось?
Славик отпустил Митю и, будто спросонья, оглянулся.
– Что у вас случилось?
– Ничего, – сказал Славик. – Пусть он убирается. Это не его кабинет. Это наш кабинет.
– Как тебе не совестно! Встань с голого пола! Подай Мите руку и извинись. Миритесь сейчас же! Я что сказала?
Славик упрямо сидел на полу и глядел в сторону.
– Ну хорошо, – сказала Лия Акимовна. – Все будет сказано отцу. Митя, пойдем. А этот скверный мальчишка пусть подумает наедине, как надо себя вести.
В коридоре Митя спросил:
– Посмотрите, Лия Акимовна, у меня под каким-нибудь глазом синяка нету.
Она приподняла его грязную рожицу.
– Ты плакал?
– Нет. – Митя насупился.
– Ничего у тебя нет. Успокойся.
Они вышли на прохладную лестницу.
– А на Славика не сердись и не обижайся. Ты же сам знаешь, какой он нервный. Такой малокровный, бедняжка. Ему прописан кумыс, а он не желает. У несчастных интеллигентов сплошь и рядом рождаются неврастеники. Ничего не поделаешь. Таков наш крест. Десятый год революции, а лифта все не могут починить. И ванна не работает… Называется – великая армия труда. Говорят, в жакте опять растрата. Ты не слышал? Кажется, слава богу, принялись чинить крышу. Уже несколько дней подряд по крыше топают люди… Подождем, может, образуется. Терпенье, говорил генерал Куропаткин!.. А как воняет у нас на лестнице. Как в помойной яме. Особенно на первом этаже. Черт знает что!.. Говорят, тут ночует какой-то головорез. Ты не видел его? А в газетах пишут, беспризорщина ликвидирована… Когда с тобой разговаривают, не крути головой. Это невежливо…
Они вышли на улицу, и Лия Акимовна зашагала, как солдат, по горячей асфальтовой панели.
Митя хотел удрать. Но пока Лия Акимовна говорила, убегать было как-то неловко. А она говорила и говорила без передышки, и Митя читал афиши «Месс-менд», прощальный концерт лилипутов, читал знакомые вывески: «Аптека», «Портной Бейлин. Он же для женщин», «Бавария»…
Горсовет недавно приобрел шесть итальянских автобусов. Автобусы водили шоферы в очках-консервах. В первые дни извозчики дико ругались, сыпали на дорогу битое стекло и сапожные гвозди. Но итальянские шины были крепкие; извозчикам пришлось смириться. Завидев машину с лаковыми боками, они хватали пугливых рысаков под уздцы и закрывали им глаза ладонями.
И когда Митя бросился через дорогу, на ту сторону, Лия Акимовна ахнула: он чуть не угодил под автобус.
– Чтобы этого больше не было, – сказала она. – Ты чуть не попал под авто!
– Я попу дорогу перебегал, – доложил счастливый Митя. – Не любит!
– Хо-хо! – растерянно заметила Лия Акимовна. – Перебежал?
Она мило улыбнулась, обнажила все зубы, и ее продолговатое лицо чем-то напомнило череп с накрашенными губами.
– Танька велела перебегать, – объяснил Митя. – «Увидите, – говорит, – попа, перебегайте дорогу. Оне, попы, верующие, пускай, – говорит, – чуют, что бога нету».
– Какая Танька?
– А вы что, не знаете? Наша Танька. Вожатая. Вы тоже перебегайте, Лия Акимовна. Мы вас в безбожники запишем.
– Хо-хо! – сказала Лия Акимовна. – Называть вожатую Танькой – это не лафа. Это совершенно не лафа, Митя.
Она гордилась тем, что умела находить общий язык с мальчишками.
В зеркальном окне аптеки сверкал стеклянный шар, наполненный зеленым лекарством. В шаре виднелась выпуклая улица, выпуклая пивная «Бавария», и по выгнутой панели шагали по одному месту выгнутый Митя и выгнутая Лия Акимовна.
– Кстати, – сказала Лия Акимовна, – через три дня у Славика день рождения. Он тебя пригласил?
– Нет, – Митя тут же решил насолить приятелю. – Он говорит: «На кой, – говорит, – ты нужен. Все равно ничего не подаришь».
– Не может быть! – Лия Акимовна остановилась. – Так и сказал?
– Гад буду!
– Это невероятно! Ну хорошо, Митенька. Передай папе и маме, что Славик приглашает вас всех. Непременно передай.
– А чего ему дарить?
– Какую-нибудь безделку. Пусть ему будет совестно. Он тебя оскорбил, а ты ему поднеси подарок. Запомни, Митя: легче всего убить человека благородством.
– У меня только мослы есть. Может, мослы отдать?
– Какие мослы? Бабки?
– Ну да, бабки. Полный кон набрался. И биток есть. Я его оловом залил. Клевый получился биток. – Митя достал из кармана крашеную бабку. – Полфунта тянет – не меньше. Подержите, если не верите. Возьмите, не бойтесь. Я ее мыл. На нее два солдата ушло.
– Каких солдата?
– Оловянных… Сперва надо дырку сверлить, а после оловом заливать. Тогда получается клевый биток… Хочете, я и биток отдам, – добавил он грустно.
– Милый мой мальчуган! – Лия Акимовна прижала его к костлявому боку. – Давай мы с тобой сделаем вот что: пойдем в пайторг, и ты выберешь ему что-нибудь сам. Хорошо?
Митя насторожился. Слово «пайторг» напомнило ему об ирисках.
– А деньги кто будет платить?
– О деньгах не беспокойся. Твое дело выбрать подарок. Книжку какую-нибудь.
– Нет, – сказал Митя замирающим голосом. – Книжка у него уже есть. А можно… можно ирисок купить?
Лия Акимовна рассмеялась.
– Какой ты глупыш! Давай уж тогда атласные подушечки возьмем. Он любит атласные подушечки.
– Не надо подушечки. Лучше ириски.
– Но почему именно ириски?
– Потому что они стоят сорок две копейки. – Митя громко сглотнул. – А в коробке пятьдесят штук.
– Как хочешь. В конце концов дело твое. Но ириски ты спрячешь и отдашь Славику через три дня. Ты умеешь хранить секреты?
– Умею! – Митя выбежал на мостовую, крикнул ломовику: «Эй, дядя, гужи съел!» – и поскакал, высоко подбрасывая на бегу бабку.
– Вернись сейчас же! Митя! Иначе я отправляюсь домой!
Он, шумно дыша, пошел рядом.
– Когда ты со взрослыми, – сказала Лия Акимовна, – ты должен идти рядом или на два шага впереди. Понял?
– Понял. А клевый биток, Лия Акимовна, правда? Хочете, я этим битком в тумбу попаду? С первого раза.
– Митя! Что за манеры! Пожалуйста, не бузи! Митя!
– Видите? Попал. А хочете, я в кошку попаду? Вон она, кошка…
– Подожди, Митя. Успокойся. Во-первых, запомни раз и навсегда, что ни на людей, ни на кошек на улице пальцем показывать нельзя…
– А чем можно?
– Во-вторых, ты все время плюешься, как верблюд. Это неприлично. Что с тобой?
– А я учусь. Мы во дворе все учимся. Кто дальше заплюнет. Вон чинарик валяется. Думаете, до чинарика не доплюну? – Он остановился. – Глядите.
– Митя! Прекрати сейчас же! Ты понял, что конфеты надо спрятать?
– Понял! Вон куда шмякнула! Дальше чинарика! Я на нашем дворе дальше всех заплюнуть могу. У меня, Лия Акимовна, между зубов дырка. Вы и то не доплюнете, куда я доплюну.
– Митя!
– Потому что надо не харкать, а прыскать скрозь зубы… Я бы еще дальше заплюнул, да слюни кончились.
– Слава богу, дошли, – проговорила Лия Акимовна. – Спрячь бабку и дай руку.
Лия Акимовна проверила, не забыла ли паевую книжку, и они вошли в переполненный магазин.
