Текст книги "Тюремные дневники, или Письма к жене"

Автор книги: Сергей Мавроди

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 28 страниц)

5 апреля, суббота

Суббота, событий никаких. Но зато был роскошный обед. На первое – горох, на второе – картошка! Причем, все без вискаса.

Не помню, кстати, писал ли я тебе уже, чем здесь кормят? Ну, если даже и писал – ничего страшного. Еще раз почитаешь. Полезно же лишний раз напомнить, как я здесь сижу! Как страдаю… Одним вискасом, блядь, питаюсь! Как последняя кошка! Скоро, наверное, хвост вырастет и мяукать начну… Да-да! Вот почитай – пожалей!

Между прочим, насчет «хвоста». Вчерашний диалог двух сокамерников:

«В тюрьме прежде всего ноги атрофируются». – «Ноги-то ладно… А хвост?!»

Однако, шутки в сторону! Кормят здесь… Вот написал и задумался: а действительно, как здесь кормят? Хорошо или плохо? Ну… «хорошо» – это сильно сказано. В принципе, терпимо. Все, как ни странно, вполне съедобное. Иное дело, что витаминов там, конечно, никаких, в этой баланде, но на вкус, повторяю, тюремная еда вполне съедобная.

Хотя и несколько однообразная. Все тюремное меню – это в общей сложности пять или шесть блюд, которые постоянно подают на завтрак, обед и ужин. Впрочем, сейчас посчитаем точно. (Кстати, завтрак здесь обычно в шесть утра, обед примерно в три, а ужин – в шесть вечера.

На Бутырке, соответственно, было в шесть, в двенадцать и в шестнадцать.)

Итак: 1) Перловка. 2) Сечка. 3) Щи. 4) Рыбный суп. 5)Горох.

6) Картошка. 7) Капуста. 8) Суп с перловкой. 9) Рассольник. Все, кажется? (Писал, как вспоминалось.) Ничего не забыл? Ого! Целых девять получилось! Но, во-первых, я не уверен, что «щи» и «суп с перловкой» – это что-то разное. А во-вторых, насчет капусты баландер обычно предупреждает: «Лучше не брать!» Так что в итоге как раз шесть блюд и останется.

Все бы ничего, но почти во все блюда кладут соевые добавки. Такие противные на вкус кусочки. По-местному «вискас». К которым, как говорит мой сосед Витя, находящийся в тюрьме уже седьмой (!) год, «невозможно привыкнуть». («Вить, ну ты-то давно сидишь. Наверное, уже привык?» – «Серег! К этому невозможно привыкнуть!») Если бы не этот блядский вискас, я с удовольствием ел бы на завтрак и ужин перловку или сечку и горя не знал! А так…

Между прочим, на Бутырке, к примеру, в каши этот вискас не добавляют. Это только здесь. Но зато на Бутырке все супы с комбижиром, а здесь нет. Ну, или, по крайней мере, здесь его кладут гораздо меньше. На Бутырке же просто в любом супе (кроме гороха) сверху плавает толстый-претолстый слой («шоколада»!). Что-то, конечно, можно слить, но не все. Миски (пардон, шленки) после него отмыть невозможно…

К слову сказать, на Петровку в ИВС (изолятор временного содержания) обеды возят именно с Бутырки. Блюда те же. Там говорят просто: «с тюрьмы», но я-то теперь понимаю, что именно с Бутырки. Ну, да ладно.

Так, вернемся к нашему меню.

Перловка и сечка – обычные каши.

Щи – ну, баланда и баланда («хлебалово еб аное»). Капуста в ней какая-то плавает.

Рыбный суп – вполне приличное блюдо. Иногда даже и в самом деле с рыбой (по-моему, с ледяной), только плавают почему-то всегда одни только хвосты.

Горох – тюремный деликатес! «О! Сегодня горох!» Между прочим, и правда вкусный суп. Вот только вискас иногда в него кладут. А это скверно.

Картошка – действительно настоящая картошка. Что-то вроде картофельного пюре. Тоже вполне нормальное блюдо. Если без вискаса.

Капуста – так и не знаю, что это такое. Следуя советам баландера, по-моему, ни разу и не брали. (А что, если этот коварный баландер всех нас специально отговаривает капусту брать?! А потом сам всю ее втихаря съедает? Может, капуста-то и есть тут самое вкусное?! Надо будет все-таки взять ее хоть раз на пробу. Скажу сокамерникам!)

Суп с перловкой – ну, не знаю… От щей, по-моему, отличается только отсутствием капусты. Да и то надо будет повнимательней посмотреть. А перловка, кажется, в щах тоже присутствует. Может, правда, в меньших количествах? Не знаю, короче!

Рассольник – ну, это-то просто! Суп с перловкой, в который добавили при варке разрезанные пополам зеленые помидоры. Почти никто их не ест, но мне лично нравится.

«Щи!..», «суп с перловкой!..», «рассольник!..» – блядь, не тюрьма, а просто ресторан какой-то! Однако – обычная баланда!

 
«Супчик жиденький, но питательный.
Будешь худенький, но старательный».
 

Помимо перечисленных блюд, дают еще хлеб. Причем много. Даже остается. Хлеб не «вольный», а местный. Местной выпечки. Квадратные батоны. Бывает, якобы, «белый» и «черный», но, по-моему, разницы никакой. И тот, и другой одинаково серые (но в общем-то, хлеб неплохой). Сокамерники, впрочем, как-то их различают. «Черный сегодня? Нет, черный не надо».

Дают и сахарный песок. В каких-то холщовых мешочках, кажется.

Баландер передает через кормушки мешочек, отходишь внутрь камеры, пересыпаешь песок в какую-нибудь емкость, а мешочек возвращаешь баландеру. Впрочем, не знаю точно всех этих тонкостей, могу и ошибиться. С баландерами только сокамерники общаются.

(Кормушка открывается, за дверью стоит баландер с тележкой. «Что сегодня?» – «Сечка с вискасом. Будете брать?» – «Нет, не будем».

Если «будем» – передаешь ему емкости, и он туда накладывает. Обычно еще при этом спрашивает: «Сколько вас в камере человек?» – «Шесть!»)

Помимо пищи, с баландерами у них еще какие-то свои дела. Которые они сами решают. Ну, там, заточку добыть, веревки – шконки перетянуть – и пр. Все это через баландера. (У меня, блядь, так до сих пор шконка и не перетянута! То одно, то другое! То шмон, то веревок нет! «То хуй длинный, то майка короткая!»)

Ну вот, кажется, и все. Семь (или девять) блюд плюс сахар и хлеб.

Все, вроде?

Возникает вопрос: можно ли на этом прожить? Не знаю, не пробовал.

Можно, наверное… Хлеб есть… Да еще соевый белок в вискасе…

Можно, наверное. Жили же раньше на хлебе и воде. Не знаю, короче! И знать не хочу. Даже и пробовать не хочется. Не приведи Господь.

Тьфу-тьфу-тьфу!

Р.S. Между прочим, этот вискас мне уже просто везде мерещится.

Преследует, как какое-то наваждение! Я даже когда песню Ветлицкой «У тебя глаза цвета виски» впервые услышал, мне там совершенно явственно «цвета вискас» послышалось. Потом только думаю: «Да нет!

Не может быть!..» Вот до чего уже дело дошло!

6 апреля, воскресенье

Тихий, спокойный день. Событий опять никаких. Вообще воскресенье и праздничные дни в тюрьме самые спокойные. «Мертвые». Никакой движухи. Жизнь замирает. Конечно, шмон могут устроить и в воскресенье, да и вообще в любой момент, но на практике это бывает редко. Кому это надо? Лишнюю работу себе искать.

Вчера я рассказывал тебе, чем здесь кормят. Но на одной тюремной баланде почти никто не живет. Это уж, как здесь говорится, самые «голимые хаты». «У них там совсем голимая хата! Вообще ничего нет!»

Почти всем хоть как-то помогают с воли. Одним – больше, другим – меньше, но хоть как-то. Вообще же картина у всех одна, одинаково грустная. Особенно, если срок большой. Поначалу, как только человек «заезжает», ему помогают обычно довольно активно. Друзья… жены… передачи… адвокаты… Потом, с течением времени – все меньше и меньше… Сначала исчезают друзья, потом жены… Деньги кончаются…

Вообще сидеть в тюрьме – довольно дорогое удовольствие. Особенно, если долго. Лучше не задерживаться! Ну, ладно. Это все лирика.

Теперь по делу. Что значит «помогают»?

Во-первых, через ларек. Ларек – это тюремный магазин. Ассортимент его, конечно, довольно убог, но это хоть что-то. А на фоне «сечки с вискасом» – так и вообще шикарно! Колбаса, масло, сгущенка, сухари всякие… Фрукты, жаль редко бывают, да и с «молочкой» постоянные проблемы. То есть, то нет. Ларек делается через родственников. Им надо прийти с утра к тюрьме и оплатить заказ (или как это называется?). «С утра» – это значит, часам к пяти (!) утра. Занять очередь и отстоять в ней потом еще часов пять-шесть. В принципе, ларек можно делать хоть каждый день. Но редко кому чаще, чем раз в две недели его приносят. Это же надо встать в три часа утра (и как добираться, если, к примеру, машины нет?) и потом почти целый день на это убить! А у всех своя жизнь… работа… В общем, раз в две недели – это очень даже нормально. Просто хорошо! Такое – только у единиц. У остальных – гораздо реже.

Если камера небольшая, то ларек делится на всех. Т. е. просто складываешь свои продукты в общий шкаф, в общее пользование. Ну, можно, конечно, что-то себе отложить, яблоко, там, какое-нибудь, но… В больших камерах, на общаке, где сидит иногда по сто человек и более, все несколько иначе. Там все живут «семьями», человек по пять-шесть. С каждой передачи (или ларька) отдаешь что-то «на общак» – на всю камеру (тем, у кого вообще ничего нет), а остальное – в семью. Ну, это я все только со слов сокамерников знаю, понаслышке.

На практике, может, и не совсем так. Что касается нашей камеры, то у нас все обстоит именно так, как я написал. Все продукты – общие. Все поровну. Каждый берет, что ему нравится. Хотя, справедливости ради, отмечу, что некоторые продукты сокамерники стараются мне все-таки по возможности оставлять. Соки, там, фрукты, частично «молочку». В общем, относятся с пониманием. Заботятся.

Итак, кто-то из родственников сделал тебе сегодня ларек. Принесут его только недели через две. Почему? Отчего? Что это за задержка такая? Непонятно! (В Бутырке, к примеру, ларек приносят сразу, уже на следующий день.)

Часов в одиннадцать-двенадцать кормушка открывается. Кто-нибудь из сокамерников к ней подходит.

– Мавроди есть?

– Есть! Сереж, тебе ларек принесли!

Подбегаешь к кормушке. В коридоре стоит ларечница, женщина в белом халате и баландер с тележкой.

– Фамилия?

– Мавроди.

– Имя-отчество?

– Сергей Пантелеевич.

– Так!.. Как фамилия брата?

(Фамилия того, кто сделал ларек.)

– Петров.

– Адрес?

– Не помню.

– Как это адрес брата не помните?

– Ну, не помню.

– Распишитесь, где галочка.

В кормушку суют список продуктов.

– Здесь?

– Да. И вот здесь еще.

Расписываюсь в двух местах. Ларечница забирает список и начинает зачитывать его баландеру. Тот через кормушку передает продукты.

«Пять пакетов молока…», «три паштета…» К этому моменту кто-то из сокамерников уже стоит рядом. Забираю через кормушку продукты и сразу передаю ему. Он же либо передает их дальше еще кому-то по цепочке (если сразу складывают на стол), либо просто складывает на ближайшую свободную шконку (потом разберемся!). Наконец все заканчивается. Баландер сует тебе через кормушку список и спрашивает: «Будете проверять?» Сокамерники всегда тщательно все проверяют. Обычно сходится, но один случай все-таки был, когда не доложили какой-то сырок. «Так, пятнадцать сырков… А нам дали только четырнадцать!» Баландер сразу же молча дает еще один сырок.

(«Вот гондон! Ну, попроси по-человечески, разве мы бы не дали! А зачем крысятничать?!»)

Иногда чего-то из списка недостает потому, что нет сейчас в ларьке. «Соков только три. Два буду должна». Это значит, два пакета соков принесут позже, в другой день, когда они в ларьке появятся.

«Позже», впрочем, обычно действительно приносят. Причем довольно аккуратно.

Помимо ларька (который, повторяю, можно делать хоть ежедневно), разрешается еще одна продуктовая передача в месяц. Максимальный вес, кажется, тридцать килограмм. Столько-то килограмм рыбы (соленой), столько-то фруктов и т. д. Т. е. сделать, скажем, все тридцать килограмм одних только фруктов нельзя. Не положено. Передачу, в отличие от ларька, приносят быстро, чуть ли не на следующий день.

Продукты в передаче уже вольные, не из ларька. Родственники сами их покупают, в обычных магазинах.

У нас в камере настоящие, большие передачи носят только мне и Цыгану. Остальным, если и носят иногда, то неполные. Так, мелочевку.

Сигареты, там, всякие и пр. «А рыбу тебе не передадут?» – «Да нет.

Ну, куда! Дорого. Жена и так без денег сидит».

Впрочем, это даже и хорошо. Можно делать передачи на сокамерников. Это здесь обычное дело. Выясняешь, кому передачу в этом месяце делать не будут, и договариваешься с ним, чтобы сделать на его имя. Довольно удобно. Если, конечно, деньги есть.

Ну, и, наконец, можно загонять продукты через охрану.

Договариваешься с кем-нибудь, и он в свою смену приносит тебе все, что закажешь. (Иметь такого знакомого называется иметь «ноги».) Если продукты, то заказывать лучше сразу как можно больше. Целую сумку.

Потому что цена все равно одна, независимо от величины заказа. Сто долларов. Это только «за услугу», за то, что он принесет. Плюс все покупки, естественно, за твой счет.

Для меня, впрочем, этот путь заказан. (Каламбур!) По крайней мере, пока. Потом, со временем, может, что и изменится. Но пока – так. Пока на контакт со мной идти все боятся. Панически. Шарахаются, как от зачумленного. Да и вообще, у нас хата особая («замороженная»), и все это прекрасно знают. Во-первых, я, а во-вторых, еще и Витя курганский. (Семнадцать с половиной лет особого. Горы трупов. Три полосы в личном деле. «Крайне опасен».

Любые передвижения по тюрьме только в наручниках. Первый адвокат застрелен, двое подельников убиты уже в тюрьме. Его раньше, до меня, в хате называли «Бен Ладеном». Теперь, когда я заехал, он стал у нас всего лишь «младшим Бен Ладеном». «Старшим» – я.) Поэтому, к примеру, когда один из сокамерников попросил своего близкого приятеля из другой хаты о чем-то для нас договориться со знакомым охранником, этот охранник даже слушать ничего не стал: «Ты что, дурак?! Вокруг их хаты мусора, как коршуны, кружат!» Да что там говорить! Когда мне с общака загнали на пару часов трубу (мобильный телефон), на следующий же день весь общак обшмонали. Камеру на 100 с лишним человек! Уму непостижимо! У них там три телефона было – так все отмели! Смотрящего по общаку потом вызывал к себе хозяин (начальник тюрьмы) и прямо ему сказал: «Вы что, с ума, там, что ли, сошли? Им телефон передавать? Куда вы лезете? Что у вас телефоны есть, мы прекрасно знаем. Хотите жить спокойно – не лезьте, куда не надо. Не создавайте лишних проблем ни себе, ни нам!»

В общем, я и здесь как какая-то чума, от прикосновения (да одного только дыхания!) которой гибнет все живое. Какое-то прямо исчадие ада! Заебали, блядь, короче!! Суки!

Впрочем, в этом есть, возможно, и свои плюсы. «Ты знаешь, где я был, там ебут и режут!» – «Как же ты выжил?» – «Кого ебут, того не режут!» Если так, то смерть от ножа мне здесь явно не грозит. Пока, по крайней мере. В ближайшем обозримом будущем. Лет этак…

7 апреля, понедельник

День в общем-то пустой. «Порожняковый». Единственное событие – очередной раз ездил на суд Муравей (Олег). На прошлой неделе он ездил, кажется, раза три. Да! Три – точно. Привезут, посидит на сборке в суде – и назад увозят. Даже на заседание не поднимают.

«Машинистка заболела…», «приговор еще не напечатан…» – и привет!

Вот перечитай, как меня один раз всего возили. Один раз! А его практически ежедневно. А когда заседание шло – так именно ежедневно.

На протяжении чуть ли не месяца. Непредставимо! Вообще пиздец!

Впрочем, Витю в свое время возили, по его словам, тоже ежедневно на протяжении нескольких месяцев! «И как?» – «Серег, человек ко всему привыкает». Муравью, кажется, запросили одиннадцать лет строгого. Костя завидует ему черной завистью. (У него самого-то «всего» девять с половиной лет, но – особого. А это, судя по всему, «две большие разницы». У него сейчас один интерес – в Мордовию не попасть. Там, говорят… Впрочем, ладно.)

Ну, пожелали мы Муравью «попутного ветра в горбатую спину и чтоб голова не качалась», и уехал он на суд. За своими одиннадцатью строгого. (Я его накануне спросил: «А сколько бы тебя устроило?» – «Ну, на восемь я согласен».)

День, повторяю, прошел тихо. Событий – никаких. Впрочем, что это я? Как это «никаких»!? Цыган же часы разбил! Витины. Единственные в камере. Время, блядь, посмотреть, видите ли, хотел! (А на хуй, спрашивается, оно ему нужно? Все равно спит целый день.) Ну и… посмотрел. Уронил на пол. На кафельный. Теперь вообще непонятно, как дальше жить. Без часов. А… по телевизору можно… Но все равно неудобно! Лишняя проблема. (Здесь любая мелочь – проблема. На воле ее порой даже и не замечаешь, а здесь вот нет ее – и пиздец! Взять неоткуда. Обходись, как знаешь. Те же тапочки, к примеру. Или таблетки. От головы, скажем. Я их, кстати, тут опять уже почти все пораздавал. Постоянно у всех почему-то здесь голова болит.)

Вечером, часов этак в одиннадцать, возвращается Муравей.

Счастли-и-ивый! Прямо с порога объявил: «семь лет!» Все прямо так и ахнули! Как!? Что!? Да не может быть! Четыре года скостили! Целых 4 года! «А Машка (подельница) вообще домой ушла! А ей прокурор десять лет общего запрашивал!» Бывают же чудеса! Когда первые страсти улеглись, посыпались новости.

– Илюху видел. Ему четыре года запросили.

– Да он же уже трешку отсидел!? Кстати, Серег – тоже по образованию компьютерщик. Как и ты.

– А за что сидит? Хакер, что ли?

– Да нет. Грабежи, налеты…

– Понятно.

(«Компьютерщик», блядь! По образованию. Как и я.)

Костя все про свою Мордовию…

– Армяна видел?

– Да видел. Спрашиваю его: «Как там?» – А он мне: «Как-как…

Пло-о-охо! Такой ответ тебя устроит?»

– Да, я тут тоже одного оттуда видел. Делай, говорит, что хочешь.

Режься, вскрывайся – лишь бы туда не попасть. Куда угодно – только не в Мордовию!

– А я на днях с ментами разговаривал: сейчас, говорят, всех особистов только в Мордовию посылают…

– Из нашей бывшей хаты (N 275) одного кренделя встретил. За паштеты спросил. (Мы забыли в спешке, при переезде сюда, в N 234.)

Да, говорит, они на полу валялись – мы их и выкинули. (Паштеты были, между прочим, в герметической целлофановой упаковке. «Выкинули!..»)

Садимся за стол. Ставим чай, достаем колбасу. Я спрашиваю у Муравья: «Ну, как? Доволен?» – «Конечно, доволен!» – «Касатку не будешь писать?» – «Конечно, буду!» Все смеются. Вообще настроение у всех какое-то приподнятое. Даже у Кости. Может еще и не все потеряно? Муравью же повезло, может, и ему повезет… Может, и не в Мордовию… Может, в какое другое место?.. А?.. Получше… Девять с половиной лет особого режима отбывать! Муравей вдруг мечтательно произносит: «Хорошо, в рот его ебать!» – «Кого?»

8 апреля, вторник

Ого! Вот это да! В нашей тихой, «замороженной» камере кипят, оказывается, поистине нешуточные страсти! Ну, кто бы мог подумать!

Впрочем, в последнее время я все больше и больше склоняюсь к мысли, что это вовсе никакая и не камера, а просто-напросто некий тайный и глубоко засекреченный филиал сумасшедшего дома. Чеховская палата N 6, переименованная в целях конспирации в камеру N 234 и перенесенная каким-то злым волшебством на третий этаж здания тюрьмы «Матросская тишина». Вообще же вся эта безумная фантасмагория, весь этот практически непрерывный и ни на один день не прекращающийся калейдоскоп событий меня начинает уже слегка утомлять…

(«Матросская тишина»… «Тишина», блядь! Ха-ха-ха!)

Итак, утро, солнышко… Костя уходит на свиданку, громко ругаясь с конвоиром. («Почему так поздно пришли!? Ведь свидание уже идет!..» и т. д.) В общем, все как обычно. В камере пока все спят. Телевизор выключен. Чай никто не пьет. Идиллия. Сижу за столом и спокойно пишу. Работаю. Благодать. Благорастворение воздухов! Так в тишине и покое проходит примерно часа два-три. Потом вдруг лязгает решетка.

(Здесь все происходит «вдруг». Сидишь, к примеру, за столом и пьешь чай. И вдруг! «Такой-то!.. На выход!.. С вещами!.. Прямо сейчас!..» Перевод в другую камеру или даже в другую тюрьму! Времени на сборы почти нет!! Здравствуй, новая жизнь!)

Так вот, вдруг лязгает решетка. (Весь коридор между камерами разделен решетками на три части. Когда нашу открывают – в камере слышно.) В следующую минуту дверь с грохотом распахивается. (Ну, точнее, приоткрывается. Распахиваться более чем на четверть она не может. Конструкция не позволяет.) Это вернулся со свиданки Костя.

Внешне вроде веселый.

– Ну, как там? Все нормально?

– Нормально!

– О чем хоть с женой на свиданке говорил?

Смеется.

– Да так… О пизде, о пряниках. Плачет, конечно – срок большой (ему дали девять с половиной лет особого, прокурор запрашивал вообще десять с половиной). Я ей говорю: «Слушай меня и армянское радио и все будет нормально!»

Все, между тем, потихоньку просыпаются. Ставят кипятить воду и пр. Ну все! День пошел. Быстренько собираю со стола свои бумаги и перебираюсь на шконку.

Сокамерники тем временем, похоже, уже окончательно проснулись и о чем-то оживленно беседуют. Что-то там обсуждают. Ну, естественно!

Костя по пути на свиданку и обратно всех повидал, со всеми переговорил. В общем, новостей масса! Невольно прислушиваюсь.

– Я его спрашиваю: «Вы бросы делаете?» Он кричит: «Нет, не делаем!» А через десять минут: «Ой, делаем!»

– Да у них там в хате одни первоходы сидят. Он, небось, и не знает, что такое «брос». Может, это минет? Скажешь «делаем!», и все, что жил – то зря!

(«Брос» – это перебрасывание грузов через открытые кормушки. Обычно через коридор в камеру напротив.)

Начинается обычная утренняя перебранка. Просто, так сказать, для разминки. «Для тонуса».

– Ты узбека-то не включай! Не борщи!

– Я что, криво насадил?

– Ох!.. ох!.. Чих-пых, в рот компот! Ну, попурши у меня маленько, попурши!

– Что там у вас?

– Да вот вася совсем берега попутал. В забор въехал! Чай будешь пить?

– Нет, спасибо.

Перевожу.

– Ты дурака-то из себя не строй, не наглей! («Борщить» – это, вероятно, от «переборщить, перебарщивать».)

– Я что-то не так сделал?

– Ох ты, боже мой! Какие мы гордые! Ну, поговори у меня маленько, поерепенься!

– Что там у вас?

– Да вон парень совсем берега попутал…

Тьфу! Сам уже начал… «… совсем обнаглел. Оборзел!» Ну, далее ясно.

После чая все обычно расходятся по своим шконарям. «Отдыхают».

Если, конечно, других дел нет. Стирки, там, и прочее. Но в этот раз все почему-то совсем не так. На свою шконку лезет только Андрей (она у него наверху). Все остальные остаются за столом и принимаются что-то там тихо между собой обсуждать. (Все, кроме Цыгана. Он и чай-то пить не вставал. Он вообще последнее время почти круглые сутки спит. Что-то у него там со здоровьем.) Ситуация складывается вообще-то какая-то странная… Та-ак… Витя встает. Подходит к Андрею и что-то ему негромко говорит. Тот тоже спускается со шконки и садится за стол. Теперь вся камера в сборе. (Кроме меня и Цыгана.)

Начинается уже прямо-таки какой-то исторический «совет в Филях». До меня доносится лишь невнятное и неразборчивое бормотание. Какое-то непрерывное «бу-бу-бу…».

Естественно, я к этому моменту уже крайне заинтригован. И даже, признаться, слегка обеспокоен. Что это, в самом деле, такое? Что происходит? Что еще за тайны мадридского двора? И от кого? От меня!

От самого «Бен Ладена-старшего»! Что это они там затевают? Может, переворот в камере готовят? Революцию!? Пол меня решили все-таки заставить мыть? На общих, так сказать, основаниях… (Вот хуй я буду! Отпишу ворам, что «притесняют»… Или лучше куму нажалуюсь.)

К сожалению, с моего шконаря (я лежу наверху – суеты меньше) мне, блядь, ни черта не слышно! Пытаюсь прислушиваться – бесполезно. Тихо говорят, да еще этот Цыган внизу храпит. (Плевать ему на все «перевороты»! Я тут, можно сказать, на волоске вишу, а ему и горюшка мало!) Остается только ждать. Ждать-ждать-ждать! Когда же, наконец, все закончится. И главное, чем? Но время идет, а они все шепчутся и шепчутся. Полчаса… час… Я лежу уже весь как на иголках и прямо-таки умираю от любопытства! Ну, что там? Что!? «Что день грядущий мне готовит?» (А как там, кстати, дальше? «Гибель ли?»… «Погибну ли?»… Ну, в общем, пиздец!)

Но вот наконец-то все, кажется, и заканчивается. Все вроде бы мирно расходятся по своим шконарям. Ну, разумеется! Все, блядь, кроме Вити! (А именно с ним-то я и собирался поговорить! Ведь наши шконки соседние – голова к голове.) Он, видите ли, затеял зубы чистить! Твою мать! Нашел время! Раньше, что ль, не мог?! С утра надо было! С утра!! Как все нормальные люди. А… ну да… У него же зубы болят. (Страшное, кстати сказать, дело в тюрьме! Врачей – никаких. Что хочешь, то и делай!) Он после каждой еды их теперь тщательно чистит и полоскает. Пока, вроде, помогает…

Итак, он тщательно чистит и полоскает, а я тем временем терпеливо лежу и жду. Жду, жду, жду… Кончится это все в конце концов или нет? А?.. Ну, наконец-то. Наконец-то залезает… Блядь, давно пора!

Так что?! Что же все-таки у них там случилось? Что?!!

«Слышь, Вить, что это у вас там сейчас за собрание было?» – «А!.. Да понимаешь, Серег, тут такое дело…»

«Дело» выясняется следующее. Возвращаясь со свиданки, Костя сегодня пересекся на сборке с кем-то из своих бесчисленных тюремно-лагерных знакомых. И тот сообщил ему одну «нехорошую» новость. Нечто, действительно крайне неприятное. Это для всех нас, кстати. Для всей камеры. (Ну, разве что кроме меня.) Оказывается, наш Андрей (Андрюха курский) в бытность свою в лагере работал художником! И сейчас его кто-то узнал. Кто-то из тех, кто сидел с ним тогда. Т. е. «сотрудничал с администрацией». А на таких лиц в тюрьме смотрят очень косо. Это «козлы». Как выразился Витя, «они обычно в хате вообще возле тормозов живут». Уж не знаю точно, что это означает. Возле двери на полу, что ли, спят? Вполне, впрочем, возможно. Чему тут удивляться, если в переполненных камерах и обычные-то, нормальные зэки спят на полу, где придется. Под столом, например.

Или, скажем, те же пидоры. Те вообще спят почти исключительно под шконками. Хотя, конечно, о пидорах разговор особый. Это уже изгои. К ним все именно так тут и относятся. Им запрещено, к примеру, садиться за стол. Брать хлеб. Он должен у кого-то попросить, и ему отломят. У них своя особая посуда, свои продукты. Едят они обычно где-то в уголке. Чтобы что-то сделать, пидору надо обязательно сначала попросить у кого-то в хате разрешение. С ними запрещено здороваться за руку, что-то у них брать. Кроме денег, впрочем.

Деньги – можно. В карты «на интерес» с пидором тоже можно играть.

В зонах, кстати, то же самое. Если не хуже. Особенно в «черных», где все «по понятиям». Там им вообще «кирдык». (Зоны бывают «красные» – ментовские и «черные» – блатные.) В бараке жить – нельзя. Костя рассказывал, что у них на зоне пидор в будке жил.

Маленькая такая будка возле бараков, типа телефонной. Куда, там, всякий мусор выбрасывают и прочее. Так вот, там он и спал. И зимой и летом. Иногда подойдет к мусорам, попросит: «Закройте меня в карцер». Его закрывают. Ну, посидит там недели две, отдохнет и – опять в зону. Есть, якобы, какая-то там особая статья. То ли 82-я, то ли 86-я. Что, если заключенный обращается к администрации лагеря с просьбой его защитить (ну, скажем, угрожают ему или еще что), те обязаны это сделать. Обычно в таких случаях просто сажают в карцер.

В одиночку. Изолируют. Фуфлыжники часто по этой статье обращаются.

Те, кто карточные долги не отдают. Проиграл, а отдавать нечем. Он к мусорам бежит за защитой.

А Муравей говорил, что у них на зоне пидоры вообще на деревьях жили. Больше им нигде не разрешали. Пиздец, в общем. Вилы! Кирдык.

Пидоров, кстати, в тюрьме довольно много. Да вот даже в соседней хате (два-три-три) сейчас один есть. Так, говорят, прямо в хату на днях и заехал. В платье, в туфлях и в косметике. Да и Витя, мне помнится, в свое время рассказывал, как он на Бутырке одного такого видел. Иду, говорит, от адвоката, смотрю, телка у сборки стоит.

Самая настоящая. Платье, туфли на шпильках, косметика, все дела…

Вся такая расфуфыренная. Я, говорит, думаю: откуда здесь такой телке-то взяться? Потом начала она с кем-то разговаривать – я слушаю, чувствую, что-то не то! А что – понять никак сначала не могу. А потом вдруг въехал: да это же пидор! Их два брата-близнеца было. Один успел себе операцию сделать – его в женскую тюрьму. А этот не успел. Его на Бутырку. «И куда?» – «На общак. А там к нему уже очередь выстраивается. Из желающих. Их там много». В общем, повторяю, о пидорах разговор особый.

Конечно, «козлы» – это в тюремно-лагерной иерархии еще не пидоры, но уже и не нормальные, полноценные зэки. Нечто промежуточное.

Ситуация усугублялась тем, что сам Андрей скрыл, что он «козел».

Причем, не просто скрыл, умолчал, а прямо-таки всех обманул. Его, оказывается, уже спрашивали в камере про лагерь: «Что ты на зоне делал?» – «Ничего не делал. Жрал, да спал». – «А кем был?» – «Обычным мужиком». («Мужик» – это обычный, рядовой зэк. Не блатной, но и не «козел». Масса…)

Этим обманом он фактически подставил всю нашу камеру. А Костю, как смотрящего, в первую очередь. Его спрашивали: «Как же так? Ты же говорил, что у вас хата нормальная!» (Имеется в виду, что вам доверяли, через вас воровские прогоны шли и пр., и пр., а у вас, оказывается, в хате козел? Может, он куму все сливает? Ты смотрящий – с тебя и спрос!)

Более того! Как нарочно, именно Андрей все это время стоял у нас на решке. Работал на дороге. А козлам это категорически запрещено!

Считается, что это люди «морально ненадежные».

В общем, каша заварилась нешуточная! Вот, между прочим, прекраснейший образчик того, как один, с виду совершенно незначительный проступок с какой-то фатальной неизбежностью влечет потом за собой все последующие. И, в конечном итоге, увлекает человека в бездну. Как будто сразу запускается какой-то невидимый механизм. Неумолимый и неотвратимый. Маленький камушек, порождающий лавину. Маленькая ложь, порождающая большую.

Ясно ведь, что поначалу Андрей просто не решился сам объявить сразу в камере, что он «козел». Просто испугался! (Да и кто бы на его месте не испугался?) Авось, пронесет! Потом, когда через некоторое время его вдруг об этом прямо спросили («Кем ты был в лагере?»), отступать было уже поздно. («Почему же ты сразу не сказал? Значит, мы все это время…») Дальше – больше! Дальше ему поручили следить за дорогой. Как человеку достаточно опытному (уже сидел) и в то же время самому в камере молодому. Ведь дорога – это дело ответственное и одновременно тяжелое. Тут нужны и сила, и опыт.

Ну, и как же, интересно, он мог бы отказаться? Пришлось соглашаться.

А это уже очень серьезный проступок. За это здесь уже «спрашивают».

В общем, если бы тот же кум действительно потребовал бы от него «сотрудничества» (а проще говоря, стучать на сокамерников), пригрозив в случае отказа разоблачением, ему было бы уже просто некуда деваться. Вот уж действительно: «Коготок увяз – всей птичке пропасть!»

«Ну, и чем же все закончилось?» – «Он все признал. Мы здесь все с него уже получили (каждый ударил слегка, чисто символически, по лицу) и отписали обо всем смотрящему за тюрьмой. А тот уж сам пусть дальше решает, что с ним делать. Может, с него еще и на этапе спросят. Или в лагере. Это уже не наше дело. Ему еще повезло, что хата у нас мирная. В другой хате все могло гораздо хуже кончиться…