Текст книги "Тюремные дневники, или Письма к жене"

Автор книги: Сергей Мавроди

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 28 страниц)

7 мая, среда

Ночью был шмон в двух соседних камерах. Днем – в хате напротив.

Что это с ними? К праздникам готовятся?

Выставили днем раму и отдали сестре-хозяйке. Теперь окно у нас постоянно открыто. Будем надеяться, что особых холодов уже не будет…

Косте пришел наконец из Мосгорсуда ответ на касатку. «Оставить без изменения».

– И что теперь?

– Приговор вступит в законную силу и – в Мордовию!

– И когда?

– Скорее всего, уже в июне… Изверги. Ничего человеческого! Мама старенькая на иждивении. Жена больная, беременная. Терпила просил, чтобы скостили срок! И ни хуя!

– Терпила просил? Сам?

– Терпила писал ходатайство в Мосгорсуд, что он не согласен с приговором. Что он слишком жестокий. И все равно плюнули! На очной ставке он кричал следователю, что я, мол, претензий не имею!

«Отпустите его! Я вижу уже, что он все осознал!» – А следователь говорит: «Поздно уже! Я не могу теперь его отпустить. Ты заявление написал».

– Переживаешь?

– Я-то нет. Я-то знал, что на девяносто процентов так произойдет.

Жену жалко! Бедолагу. Она меня до этого семь с половиной лет ждала.

А теперь еще девять с половиной ждать. Я и на воле-то был всего десять месяцев. Что я вообще в жизни видел?!

За чаем Витя рассказал, как в свое время выбивали показания из его знакомого.

– Ему наркоту подбросили и на Петровку привезли. А там уже бить стали, на убийство колоть. Он чувствует уже, что не выдержит больше, сейчас все подпишет! Взял – и зубами вену себе перегрыз на руке! Ну, его сразу на больничку. А оттуда уже на Петровку не вернули. Так и съехал потом. Сначала под подписку. А потом и вообще.

Р.S. Выяснили, кстати, у дежурного мусора, почему часы в камеру нельзя. «Чтобы не организовали побег».

8 мая, четверг

Завтра праздник, поэтому на проверку выводили раздетыми (как обычно в пятницу выводят). Какая-то новая врачиха. Вите сказала: «А я Вас помню. Вы за эти шесть лет почти не изменились». Ого!

Интересно…

Возвращаемся в камеру. Витя в каком-то взбудораженно-мечтательном настроении. Сам на себя не похож. Даже про сон забыл.

– Представляешь, Серег, я за этой врачихой ухаживал шесть лет назад. Она тогда еще какой-то практиканткой была. Ее даже одну в кабинете не оставляли. Ну, я ей комплименты всякие говорил, конфеты дарил. Ухаживал, в общем.

– И как она твои ухаживания, принимала?

– Принимала. Конфеты брала… А сейчас она майор уже.

– Интересно, замужем?

– Кольца нет…

– Ну, так ты к ней на прием попросись! Заяву напиши, что болен, мол. Страдаю. Только Вы меня спасти можете. Исцелить!

– Все! Решено! Пишу!!

– Конечно, пиши. Она же тебе прямым текстом сказала, что помнит.

Чего тебе еще нужно? Чего тебе она еще должна сказать? Что пиши, мудак, заявление о встрече? Это уж ты сам должен!.. А кстати! А тогда-то у вас чем кончилось?

– Меня в другую тюрьму перевели. На Бутырку.

– Понятно. На этом, значит, ваш тюремный роман тогда и завершился?.. Но ты хоть теперь-то не оплошай! Честь нашей камеры поддержи! Она же, блядь, тебя шесть лет ждала! В натуре! Ты хоть колбасы, что ли, пред свиданием побольше поешь…

– С вами тут поешь!..

Это точно. С Васей тут… Впрочем, не важно.

Днем приходил адвокат. Узнал от него, что на июнь-июль следствием планируется суд по поводу моего поддельного паспорта. Подробностей он пока не знает.

Что за бред? Какой еще суд? Ездить туда!.. По сборкам и автозэкам мотаться… Что за хуйня!! Зачем им это надо? Ладно, с сокамерниками посоветуюсь. Может, они чего знают. Наверняка это все обычная практика. Ментовская.

– Да! У меня такая же хуйня была! – сразу заявил многоопытный Витя. – Это они всегда так делают. Чтобы у тебя срок уже был, и им за продлением на суд каждый раз не выходить. И на прокуратуру. И чтобы в случае чего у них отмазка была. Что ты не зря сидел. Это они так страхуются.

– И сколько тебе дали?

– Год.

– А этот срок засчитывается или приплюсовывается? В смысле, поглощается большим?

– Поглощается.

– А!.. Ну, тогда и хуй с ними! Тогда, чем больше дадут – тем лучше! Чтобы по сто раз на продления не ездить. Я тогда сам попрошу, чтобы побольше дали! Виновен, скажу, раскаиваюсь. Влепите, блядь, по максимуму!! Хуй ли там мелочиться!

А что? Действительно, так и скажу! Кроме шуток. Что мне, в самом деле, на эти мудацкие продления каждый раз кататься? На хуй мне это надо? Лучше уж сразу получить года два – и сидеть спокойно. Как в рекламе: «Получил два года – и спи спокойно!» Решено, короче!

Получаю. «Преступник, – скажу в своем последнем слове, – не только имеет право на наказание, но может даже требовать его! Гегель, «Философия права», параграф сотый. Вот я, блядь, требую!! В натуре!»

Ну?! Должно сработать!

P.S. Только вот знают ли наши судьи, кто такой Гегель?.. И что такое «право»…

9 мая, пятница

Праздник, День победы. На Пасху яйца и куличи давали – может, и сейчас чего дадут? По сто грамм «фронтовых», например?.. Хотя впрочем, я-то ведь все равно не пью…

Костя после получения ответа на касатку стал каким-то более разговорчивым, что ли?.. Так что услышал-таки наконец целиком его историю.

– У нас тогда очень громкое дело было. Статьи в газетах были на целые развороты! «Гольяновская мафия», «Конец гольяновской мафии». И последняя: «Рябина на снегу».

– Так ты из гольяновских?

– Ну да!

– А где это, Гольяново?

– Рядом с Измайлово. Измайлово прямо через дорогу.

– А вы вместе с измайловскими или как?

– Ну, когда против кого-то внешнего – мы вместе. А так между собой тоже грыземся. Но сейчас всех гольяновских перебили. Пока я сидел. Трех прямо в бане из автоматов расстреляли. Потом в машине еще четверых…

– И сколько тебе лет было?

– Да пиздюк девятнадцатилетний был.

– И за что ты сел?

– За убийство мусора.

– Мусора?!

– Ну, да. Майора, из второго отдела МУРа.

– А зачем же вы его убили!?

– Да он просто в ненужное время в ненужном месте оказался! Мы там бизнесмена одного пасли, и тут майор этот… Сразу пистолет выхватил: «Стоять! Бояться!» А куда там «стоять»! У нас несколько грабежей и разбоев! Ну, мой подельник и… не растерялся. А у мусора этого мать – полковник милиции оказалась. Прикинь! И сам он какой-то известный. На доме, где он был убит, доска мемориальная сейчас висит, в натуре. И в музее мусорском он там в списки какие-то почетные занесен. Погиб, мол, в неравной схватке с такими-то бандитами. И наши фамилии! Подвига его описание. Как он смертельно раненый полз, истекая кровью, и номера нашей машины запомнил. И прочая такая же хуйня! А нас просто сдали с потрохами! И я прекрасно знаю, кто. Когда мусора потом нас взяли, у них уже полный расклад был. Кто и что делал.

Да-а!.. «Et voila comme on ecrit l'histoire!» (И вот как пишется история!) Про «героев-панфиловцев» я тоже, вроде, читал, что все это какой-то фронтовой корреспондент напридумывал. А на самом-то деле ничего этого вообще не было! Ни политрука Клочкова (или Клычкова?), ни «Велика Россия!..» – ничего! Все это «слова, слова, слова…»

Потом уже, задним числом и в спокойной обстановке сочиненные.

Интересно, у нас что, все подвиги такие? Приукрашенные?.. А может, кстати, и не только у нас? Может, иначе и вообще нельзя? В жизни ведь никогда не бывает так красиво и возвышенно. Все обычно проще и грубее. Прозаичней! Да и свидетелей, как правило, не остается. Особенно таких, которые стояли бы рядом с пером наготове и каждый жест и каждое слово тщательно фиксировали. Историки появляются только потом! А историки, как известно, склонны приукрашивать и драматизировать действительность. К ним вполне применима отрезвляющая формулировка, предложенная сэром Рональдом Саймом: «Historians are selective, dramatic, impressionistic».

(Историки освещают события избирательно, драматизируют их и стремятся произвести впечатление.)

– И дальше что?

– Дальше нас на Петровку привезли и бить начали. Господи, как же нас били! Особенно подельника, как исполнителя. Меня уж как пиздили, а его еще сильней! Его даже в проруби топили! Нас потом в тюрьме принимать отказались. Мы, говорят, живые трупы не принимаем. Они же все равно через два дня помрут! Мы все синие были! Все тело – сплошной синяк. Но на следующий день вдруг все справки появились.

Упал, мол, ударился… Так что приняли в конце концов.

– Как же бить надо, чтобы человек весь синим стал?

– Меня двадцать три дня били. Каждый день опера после работы вечером в ИВС приходили, заводили меня в комнату и били по несколько часов. Причем сами говорили: «Ты можешь молчать. Мы из тебя не показания выбивать приехали!» А я молодой был, неопытный. Это я сейчас знаю, что орать сразу надо. Если орешь – они как-то теряются и отстают. А тогда я все больше молчал, терпеть старался… А в конце опер открывает окно – а там второй этаж всего был – и кричит:

«Беги, я тебя застрелю! Все равно до суда не доживешь! Ты моего друга убил!»

– Я ты чего?

– Ах, ты, сука, думаю. И ломанулся!

– Ну, и чего он? Стрелял?

– Нет. Пиздить опять начал. Понтовался он. А я-то не понтуюсь!

– А дальше?

– Дальше суд был. Мне десять лет строгого, подельнику – пятнадцать. Этот приговор потом отменили «за мягкостью» и пересмотрели. Мне – без изменения, а подельнику – вышку. Он полтора года на Бутырке в шестом коридоре просидел, вышки ждал, пока Ельцин мораторий на смертную казнь не ввел. И ему вышак на пятнадцать лет заменили. Это тогда максимум был. В газетах потом писали, какие, мол, дескать, суды у нас мягкие приговоры дают.

– И что он, так до сих пор и сидит?

– Да. Но у него крыша там, в шестом коридоре, поехала. К нему мать на свиданку приезжает, а он ей говорит: «Мама! А меня что, убить собираются? Меня ведь обязательно убьют!» Она ему: «Ты что, сынок? С ума сошел?» Ну, в общем, конкретно крышу сорвало. А в тот день, когда ему вышку дали, у его отца как раз день рождения был, прикинь, пятьдесят лет. Юбилей. Ну, конечно, какое там празднование!

Так, сели узким кругом… А мусора под окно подъехали и прямо в окно из ракетницы выстрелили. У них квартира трехкомнатная была – полквартиры сгорело. В натуре. Племянница там маленькая, дошкольница еще – ожоги какой-то степени получила. В больнице потом лежала.

Прямо в открытую, на мусорской машине подъехали, не скрываясь.

– А потом тебя в этот Ульяновск отправили?

– Да. Специально выбирали, где самый плохой режим. Я когда туда ехал, я в столыпине единственный москвич был. А все остальные – семнадцать человек – местные. Ну, едем, они начинают: да москвичи все чуть ли не пидорасы… да мы!.. Все такие блатные! Потом стали за 41-ую статью разговаривать.

– Что это за статья?

– Когда в лагерь приезжаешь, тебя заставляют подписывать бумагу, что ты согласен работать два часа в неделю на благоустройство лагеря. Это 41-ая статья. Сейчас – 106-ая. Ну, в общем, решили, что никто подписывать не будет. Это не по понятиям.

Ну, приводят – я в отказ. Меня в карцер и начинают бить. А остальные все в тот же день подписали! Сразу же. А я-то не знаю! Мы же договорились!

«Никто не подпишет!» В общем, пиздили меня целую неделю, потом кум вызывает:

«Будешь подписывать?» – «Нет!» Ну, опять пиздить. Я все равно:

«Нет – и все!»

Тогда они приковывают меня к батарее наручниками, спускают штаны, кум говорит: «Ну, в общем, или подписываешь и в зону нормальным мужиком пойдешь, или опустим тебя сейчас – и опущенным пойдешь!» Ну, тут уж куда деваться…

– И долго ты просидел?

– Всего?

– Ну да.

– Семь с половиной лет. В тюрьме три, в Ульяновске два и в Стенькино под Рязанью – два с половиной. Ну, в Стенькино я уже как на курорте жил. Отдыхал.

– А чего ж так долго не переводился?

– Три раза запрос на меня приходил, а хозяин отказывал. Потом только, когда хозяин сменился, меня перевели. И то в обмен на какого-то бедолагу. Он в Ульяновск поехал. Мне потом пацаны в Стенькино сказали, что один тут вместо тебя поехал. Ну, уж, говорю, извините! Тут уж на чей хуй муха сядет! (Кому повезет.) Стенькино мне после Ульяновска вообще каким-то раем показалось! Режим свободный, на волю звонить можно… Жена несколько раз на свиданку приезжала. Она у меня самая красивая! Я таких, как она, вообще никогда не видел!

– А чего ты вообще видел? Ты же всю жизнь в тюрьме просидел! – хладнокровно замечает Витя. – Тоже мне, знаток женщин!

Между ними начинается обычная шутливая перебранка. Я смотрю на Костю, думаю о том, что его ждет, и мне делается в одно и то же время и жалко и жутко. «Мордовия, девять с половиной лет особого режима». При этих ужасных словах в воображении мелькает бесконечный ряд безрассветных дней, утопающих в какой-то зияющей серой пропасти.

Белый листок бумаги, лежащий на костиной шконке – ответ Мосгорсуда на кассационную жалобу – выглядит так мирно, словно и не содержит в себе ничего особенного. А на меня вид этой бумаги производит действие медузиной головы. Фактически это билет в ад, в мир иной.

В мир мордовских болот и мордовских лагерей. Столыпинских вагонов и колючей проволоки. Дубинок охраны и рвущихся с поводков, захлебывающихся в лае овчарок. Все в этом мире загадочно: и люди, и действия. Люди – это те самые люди-камни, которые когда-то сеял Девкалион и которые, назло волшебству, как были камнями, так и остались ими. Действия этих людей – каменные осколки, такие же холодные, бездушные и бессмысленно-жестокие.

Мне снова вспоминаются рассказ Кости про ульяновский карцер, и я впервые в жизни начинаю молиться: «Господи! Помоги ему! Сделай так, чтобы он вернулся! Пусть его дождется жена. Пусть у него вообще все будет хорошо. Ты же видишь все, Господи! Он не злодей, у него доброе сердце. Да, он согрешил, оступился, совершил ошибку. Но разве он не достаточно уже за нее заплатил? Всей своей загубленной жизнью, искалеченной судьбой! Что он, действительно, видел? Пожалей его, Господи! Не оставляй его! Прости! Спаси!!»

10 мая, суббота

Совершенно невероятное событие! Праздник. День. Вся камера спит.

Вдруг лязгает ключ, дверь открывается и в хату, с матрасом под мышкой, заходит новенький. Все просыпаются.

– Можно войти?

– Да конечно! – сразу же подключается Костя. – Клади тут свои вещи, проходи к столу.

Тот снимает ботинки и босиком в одних носках идет к столу.

– У тебя тапочки есть?

– Нет.

– А ты охуел? Зачем же ты разулся?!

Новенький возвращается к двери, суетливо обувается и опять садится за стол. Торопливо выкладывает на стол пакет чая.

– Вот чай у меня есть.

– Да у нас тут чая на всю тюрьму хватит! – добродушно шутит Костя. – С воли?

– Да.

– А статья какая?

Тот начинает рассказывать о себе. Статья такая-то. Зовут Леша, двадцать восемь лет, не москвич.

– Когда я служил в милиции…

Все переглядываются. Потом Костя осторожно спрашивает:

– Так ты что, в милиции служил?

– Ну, да!

– А кем?

– Гаишником.

– А звание у тебя какое?

– Рядовой.

– Ну, Леш, попал ты как хуй в рукомойник! Это не БС-ная хата!

(БС – бывшие сотрудники).

– Как не БС-ная?!

– Ты охуел? У меня вообще особый режим! А в соседней хате вор сидит. Ты в ад попал!

Костя встает, идет к тормозам и начинает в них изо всех сил колотить и вызывать коридорного. Андрей тем временем начинает допрос.

– Значит, людей обирал? Меня так же вот останавливали, такие вот хуесосы. А вот представь: я еду, а ты меня останавливаешь. Сколько бы ты с меня взял? Штуку, наверное? Не меньше?

– Ну… это же зависит от того, за что остановил… Да и я вообще потом в метро в основном работал! Ну, смотрел там, чтобы не торговали ничем.

– Бабушек обирал?

– Мы черных в основном гоняли.

– А вот тут вор в соседней камере сидит. Как раз из таких черных.

Азербайджанец.

(Почему азербайджанец? Грузин же, кажется?)

Костя возвращается к столу, так и не дозвавшись коридорного.

– В общем, так. Слушай. Если мы сегодня дежурного мусора не дозовемся, ты в хате сегодня переночуешь, а завтра на проверку выходишь с вещами и съезжаешь отсюда.

– Естественно! Я все понимаю… Но о человеке не по профессии же надо судить, а по характеру!

– А!.. За образ жизни, значит, спроса нет? – переспрашивает Андрей. – Ну, жил я всю жизнь пидорасом, ну и что? Зато характер у меня хороший!

– У пидорасов вообще у всех характер хороший, – вступает Костя. – У нас в Стенькино врача застали с пидорасом. Они заснули вместе.

Начальник медчасти пришла с утра, а они спят. Его сразу же уволили с таким треском! А пидорасу – как с гуся вода!

Новичок ничего не отвечает и только ежится. Разговор принимает какой-то все более и более странный оборот. Атмосфера сгущается прямо на глазах.

К счастью, в этот самый момент в коридоре слышится какой-то шум.

Костя вскакивает, бросается к двери и начинает колотить в нее ногами.

– Старшой! Старшой!!

– Чего стучишь?

– Подойди, пожалуйста, на минутку.

– Некогда мне!

– Подойди! Это в ваших же интересах. Иначе у нас тут до утра может случиться что-нибудь нехорошее.

Коридорный подходит.

– Что такое?

– К нам милиционера посадили по ошибке! А у нас не БС-ная хата!

– Как это не БС-ная?

Коридорный куда-то убегает, буквально через минуту возвращается, открывает дверь камеры, и Леша-милиционер со своим матрасом чуть ли не бегом покидает хату.

– Малолетки его бы за это время отъебать успели, – флегматично комментирует Витя.

– Как же его к нам посадили?

– А хуй ли! Серег, бардачина – она везде!

Все принимаются оживленно обсуждать происшедшее. Спать, естественно, никто больше уже не ложится.

– Я как увидел, как он сидит, сразу его в милицейской форме представил, – возбужденно говорит Костя. – Сидит… как красная тряпка для быка!

Костя делает большой глоток чаю и продолжает:

– Я подумал, провокация! Сидят, мол, спокойно. Вот и подсадили.

Пришлось бы бить, потом бы репрессии были со стороны мусоров.

– Ворам отписывать будем? – небрежно спрашиваю я, демонстрируя свои обширные познания тюремных обычаев.

– А зачем? Вот если бы мы его отъебали…

– Причем, Серег, ебать бы пришлось каждому! Пришлось бы тебе принимать боевое крещение, – смеется Витя.

(Интересно, это что, шутка?)

– Ну, может быть и не отъебали, но хребет бы сломали, – вступает Андрей.

– Ебать бы не стали, – резюмирует Костя. – Но и ничего хорошего бы не получилось. Если бы не увели, мы бы сделали, чтобы его унесли.

Бить бы пришлось очень сильно. У нас просто хата мирная. В другой хате сразу бы бить начали. Помню, к нам на общак посадили таможенника. Не милиционера даже, а обычного таможенника! Его через десять минут просто убили. Я с пацанами у окна сидел. Так он просто до нас не дошел! В натуре! Я слышу: бум!.. бум!.. «Что там?» – «Мусор!»

– А представляешь, если бы мы его отъебали?! – смеется Витя. – Написал бы ты, вась, своей жене: «Извини, дорогая! Изменил тебе с мусором. Ну, хуй ли! По работе. Такие у нас, на хуй, обычаи!»

Вечером Андрей стоит у окна, на решке, и смотрит во двор:

– Что они там жгут, интересно, все время?

– Мусор!

11 мая, воскресенье

У Кости, похоже, депрессия. На сегодняшней прогулке он как сел на корточки (в классической зэковской позе), так и просидел весь час.

– Что с тобой?

– Обломился я по-конски.

– Это из-за касатки?

– Не знаю. Наверное. Не хочется отсюда уезжать. В лагере и пообщаться-то по-человечески будет не с кем. Среди особистов ведь все такая публика – каждый лет по двадцать отсидел. О чем с ним разговаривать? И вообще не люблю зэков! Подлые люди. Жабы пупырчатые.

– Да не обращай внимания, Серег! – вмешивается Витя. – Это он с дури. А с дури можно и хуй сломать!

Вечером снова вспоминали про вчерашний случай.

– А зачем он ботинки-то снял? – интересуюсь я.

– А мне тоже мой первый адвокат сказал, что войдешь в камеру – сразу же снимаешь ботинки! – неожиданно вступает в разговор Вася. – Положат тебе на пол под ноги белое полотенце – ты на него ни в коем случае не наступай. И потом дашь мне одну или две тысячи долларов, я передам на общак, чтобы тебе легче жилось. Это он меня учил, как себя в тюрьме в случае чего вести. Я, конечно, сразу же заподозрил, мол, что-то тут не так! Как речь о деньгах заходит – все! Пиздец! Но кто его знает?.. Ну, привозят меня в тюрьму, заводят на сборку.

Народу – тьма! Но никто меня не трогает, никаких полотенец никто под ноги не бросает, все нормально… В камеру вхожу – садись к столу, ешь. Вот твоя шконка – ложись, спи после сборки! Я просто поначалу ничего понять не мог!

– Да адвокаты вообще не знают ничего, как здесь живется! – замечает Витя. – У меня жена у первого адвоката спрашивала: «Чем они хоть там занимаются?» Он ей ответил: «Дворик тюремный подметают!»

– А я следователю своему и сейчас рассказываю, что мы здесь все, что угодно можем купить. Любые продукты, вещи, – подтверждает Вася.

– Он меня слушает и серьезно поддакивает: «Да! Вообще-то это правильно! Вы же не осужденный. Вы пока еще только подследственный.

Вас же по закону только свободы лишают!»

Я с изумлением смотрю на Васю. А этот Василий Алибабаевич, оказывается, далеко не так прост, как кажется! Заодно вспоминаю, что и мой-то адвокат про тюремный вискас впервые только от меня услышал.

Да и вообще все мои рассказы о тюремном быте слушает с неподдельным любопытством. Похоже, действительно, ни следователи, ни адвокаты не имеют о здешних реалиях по сути ни малейшего представления.

Вечером получаем довольно забавную маляву. Просьба придумать погоняло некоему Коле. Тридцать лет, женат, двое детей, образование высшее, инженер-путеец, статья – хищение. Для победителя Коля споет (!) на решке.

– Интересно, что же он будет петь?.. – лениво размышляет вслух Костя. – «Мурку» какую-нибудь, что ли? Или «Владимирский централ»?

– Да нет, просто арию из «Щелкунчика», – не без юмора отвечает ему Витя.

Победил в итоге вариант Цыгана: «Стрелочник». Что же касается песни… Не знаю уж точно, что он там «пел», но вряд ли эта дикая какофония звуков была арией из «Щелкунчика»!