355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Сергей Марков » Гарсиа Маркес » Текст книги (страница 6)
Гарсиа Маркес
  • Текст добавлен: 6 октября 2016, 20:44

Текст книги "Гарсиа Маркес"


Автор книги: Сергей Марков



сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 39 страниц)

Маркес делался городской знаменитостью. На него стали обращать внимание самые красивые женщины Картахены, а подружки из дома мадам Матильды порой обслуживали бесплатно, для смеха прося оставить его автограф у них на животе, груди или ягодице. К тому же он возобновил роман с бесподобной в постели, «способной заменить полдюжины проституток» Колдуньей. 5 июля 1949 года Габриеля вместе с его другом, адвокатом и писателем Рамиро де ла Эсприэлья включили в жюри конкурса «Мисс Картахена», и они были удостоены чести вручить короны и скипетры двум победительницам (в те годы конкурсы красоты пользовались чрезвычайной популярностью и проводились в каждом городе и даже селении Колумбии, Венесуэлы, Бразилии, Аргентины, Кубы). Вкусы Габриеля и Рамиро и в области литературы, и в области женской красоты были диаметрально противоположными: высокому тощему Рамиро нравились миниатюрные брюнетки, небольшого роста Маркесу же в ту пору – крупные блондинки со смелыми формами. Они загодя написали речи, а перед выходом на сцену по предложению Габо обменялись текстами. Публика каталась по полу от хохота, когда они с выражением зачитывали написанное друг другом. Этот эпизод войдёт в роман «Сто лет одиночества»: Хосе Аркадио Второй и Аурелиано Второй так же поменяются текстами выступлений.

Вскоре после конкурса был опубликован его репортаж под псевдонимом Септимус (взятым из романа Вирджинии Вулф «Миссис Дэллоуэй») – об избрании королевы красоты среди студенток. В нём есть почти марксистская сентенция: «Мы, студенты, открыли формулу идеального государства: мир и согласие между социальными классами; справедливая оплата труда; равномерное распределение прибавочной стоимости; роспуск парламентов, заседающих за зарплату; всеобщий отказ от участия в выборах».

Пообещав отцу, что закончит третий курс юридического факультета, и взяв под это у него деньги, Маркес прекратил сотрудничество с газетой «Эль Универсалы», где почти перестали платить. Но нельзя сказать, чтобы он слишком усердствовал в учении: чуть ли не показательно, как бы в отместку отцу завалил медицинское право.

Тринадцатого ноября в литературном приложении к газете «Эль Эспектадор» появился новый рассказ Маркеса, один из самых загадочных в его раннем творчестве – «Огорчение для трёх сомнамбул». Мадам Матильда, хозяйка дома «Койки напрокат», довольно образованная, обладавшая чувством юмора, много лет обслуживавшая разных людей, в том числе и творческую интеллигенцию, сказала, что это про неё: «По ночам мы слышали неясный шорох её шагов, когда она проходила меж двух мраков, и случалось, не раз, лежа в кроватях, просыпались, слушая её таинственную поступь, и мысленно следили за ней по всему дому. Однажды она сказала, что когда-то видела сверчка внутри круглого зеркала, погружённого, утопленного в его твёрдую прозрачность, и что она проникла внутрь стеклянной поверхности, чтобы достать его».

«Габито, я толком не поняла, что ты имел в виду, – заметила мадам, трижды перечитав „Сомнамбул“. – Но ты прав: побольше непонятного, таинственного. Кто-то из мудрых людей ещё давным-давно сказал, что всё непонятное принимается за великое».

Выйдя после бурной ночи из дома мадам Матильды, он отправился на набережную подышать ноябрьским океанским воздухом. На баркасах и лодках возвращались рыбаки. Вставало солнце, посверкивали в первых платиновых лучах волны и крылья чаек, с криками сражавшихся за отходы ночного рыбацкого улова. Пахло рыбой, йодистыми водорослями. Неподалёку на парапете сидели двое молодых людей, один другому рассказывал о пиратах, затонувших кораблях, читал стихи никарагуанца Рубена Дарио, кубинца Николаса Гильена, перуанца Сесара Вальехо, француза Франсуа Вийона.

– Можно послушать? – спросил Габриель.

Через десять минут он и сам стал читать, помня наизусть сотни стихотворений. Дуэтом с незнакомцем они пропели строку «Дрожу от холода у самого огня…» из знаменитой баллады Вийона «Поэтическое состязание в Блуа». Разговорились. Оказалось, что заочно они знакомы, по публикациям в прессе – Гарсиа Маркес и Альваро Мутис, 26-летний богатый боготинец, поэт, объездивший много стран, топ-менеджер колумбийской авиакомпании «Ланса», привёзший из столицы своего друга, чтобы показать океан. Альваро пригласил Габриеля на чашку кофе в отель на набережной, где они с другом остановились. Пили кофе на балконе, разговаривали, читали друг другу стихи, пели валленато под гитару… Боготинский друг Мутиса уехал, а поэты не могли расстаться двое суток, желая договорить, доспорить, дочитать. И подружились навсегда.

– Габо, то, что ты сделал, – сказал Альваро, дослушав повесть «Палая листва» до конца в затрапезном портовом баре, где оказались на третий вечер, – это серьёзно. Есть, конечно, что-то от Фолкнера, от Стейнбека. От Софокла. Даже от Гомера. Однако это уровень, старина! Но Колумбия – провинция. Тебе прорыв нужен. Масштаб. Хулио, мой друг детства, представляет в Колумбии аргентинское издательство «Лосада», слышал о таком?

– Конечно! – воскликнул Габриель. – Они самого Борхеса печатают!

– Так вот, я передам твою рукопись Сесару Вильегасу. Тебя ждут великие дела! – торжественно провозгласил полупьяный Альваро.

– Но я её недоделал…

– Ступай и доделывай, карахо!

Друзья ещё выпили, обнялись. И Маркес помчался домой, чтобы успеть ещё раз пройтись по рукописи. Утром Альваро Мутис улетел с папкой под мышкой в Боготу.

А Габриель, написав очередную статью в «Эль Универсаль», начав рассказ-стихотворение со странным (они все у раннего Маркеса странные) названием «Глаза голубой собаки» и реминисценцией из Вийона – «Дрожу от холода у самого огня», – послонявшись мечтательно по Картахене, уехал встречать Новый год в Барранкилью.

Литературным крёстным нашего героя можно назвать драматурга, писателя, переводчика, энциклопедиста Рамона Виньеса, под обаяние таланта и крыло которого Габриель попал в Барранкилье. Сам Маркес, будучи уже всемирно знаменитым, назовёт общение с Рамоном Виньесом – которого вывел в романе «Сто лет одиночества» в образе «учёного каталонца», «старика, прочитавшего все книги на свете», – «лучшим часом нашего суточного существования на земле».

Познакомился с ним Маркес, когда увлёкся Достоевским, Кафкой, в частности, темой двойничества. Но в ту пору наметилось и более глубинное и судьбоносное, как показало время, «раздвоение» художника: между приверженностью к капитализму, в котором родился и вырос (с младых ногтей стремясь хорошо зарабатывать, быть принятым в обществе богатых, власть имущих), и симпатией к левым силам, к которым вела судьба ещё до случайной встречи в Боготе с будущим вождём кубинской революции Фиделем Кастро (сам факт встречи, возможно, и из области фантастического реализма). К тому же дед-полковник был антиимпериалистом, в колледже в Сипакире преподавали члены компартии…

И в этом его «раздвоении» также сыграла роль окружающая его литературная среда, друзья и наставники: священник отец Альфонсо, проповедовавший едва ли не коммунистические идеи, маститый колумбийский прозаик Хосе Феликс Фуэнмайор и особенно Рамон Виньес. Именно благодаря эрудиту-республиканцу Виньесу, поклоннику русской литературы, встречавшемуся во время гражданской войны в Испании с советскими офицерами и журналистами, как будто бы в молодости даже имевшему роман с русской, обращали на Советский Союз внимание и молодые литераторы. Сам Виньес не бывал в СССР и имел условное, из газет и рассказов, романтическое представление о далёкой огромной стране, о построении в ней социализма и коммунизма. И это он первым настоятельно порекомендовал Габриелю «внимательно, с карандашом в руке» прочитать работы Ленина, Троцкого, Сталина, имевшиеся в книжном магазине «Мир», где наряду с бодегами и барами «Пещера», «Колумбия», «Хапи» собирались члены барранкильской литературной группы.

– …Сами эти понятия – коммунизм, социализм, коммунистические идеи – в Латинской Америке совсем не то, что в Азии, в Кампучии, например, или в Китае, или у вас в Восточной Европе, – говорила мне на Кубе Мину Мирабаль. – Марксизм, ленинизм, троцкизм у нас – не столько даже форма протеста, сколько способ обратить на себя внимание, быть экстравагантным, в моде. Многих уже не устраивает христианство, считается, что в современном виде оно устарело, стало прагматичным, буржуазным, и для установления справедливости на земле необходимо нечто гораздо более радикальное!

– Но Маркеса-то как к коммунизму занесло?

– Чтобы ответить на этот вопрос, надо изучить всю его жизнь. И сам менталитет латиноамериканца, колумбийца в частности, – только за последние триста лет на родине Габо произошло двести военных переворотов!..

Россия – посредством литературной классики золотого века – к концу 1940-х годов уже занимала значительное место в сознании Маркеса. Хотя в молодости, конечно, больше – Соединённые Штаты. Но именно благодаря старому каталонцу-республиканцу в Габриеле зародилась мечта побывать в СССР, «лучше всего в качестве журналиста», как посоветовал Рамон Виньес, чтобы «всё увидеть собственными глазами». Этой мечте суждено было сбыться через семь лет.

Кстати, профессор Мартин, «официальный» биограф Маркеса, сообщает, что «в Барранкилье и поныне ходят слухи, будто каталонец был гомосексуалистом, и, похоже, они небеспочвенны. И Сабала, и Виньес – наставники Маркеса в карибский период его жизни – оба, вероятно, были гомосексуалистами». Что-то в этом древнегреческое.

Фонтаном шампанского и пиратским бочонком кубинского рома встретили приехавшего из Картахены Габо хохмачи из «Пещеры». 17 декабря 1949 года в крупнейшей городской газете «Эль Эральдо» было опубликовано приветствие: «Габриель Гарсиа Маркес решил доставить себе изысканное удовольствие – провести отпуск именно в нашем несравненном городе!.. Уйдя от сомнительных обещаний сотворить реальную действительность, Гарсиа Маркес сумел, однако, разгадать одну из вечных загадок бытия – человеческую душу, и сделал это с обезоруживающей откровенностью. Хочется верить, что Габриель Гарсиа Маркес, или, как зовут его друзья, Габито, и есть тот выдающийся романист, которого так долго ждала наша страна». Подписал приветствие некий Пакк – это был псевдоним заместителя главного редактора газеты «Эль Эральдо» Альфонсо Фуэнмайора. И через несколько дней Габриеля пригласили на штатную работу в редакцию этой газеты, предложив вести постоянную колонку под названием «Жираф».

Отметив с хохмачами Рождество и Новый год, 5 января 1950 года Маркес опубликовал в «Эль Эральдо» первый материал – «Святой в середине нашего века». В течение полутора лет он печатался в «Эль Эральдо» каждые два-три дня, всего около двух сотен публикаций, что сделало газету популярной. В основном писал о Барранкилье.

– Ребята, я не графоман, – говорил он друзьям в «Пещере», – но хочу, чтобы и ваш город, как Картахена, имел историю! Греет душу и то, что гонорарии выше, чем в картахенском «Универсале», аж по четыре песо за передовицу, сумасшедшие деньги! Я понимаю, что деньги – это помёт дьявола…

– Хорошо сказано!

– …но уже не чувствую себя нищим журналюгой и могу угостить всех «У чёрной Эуфемии»!

Город Барранкилья был основан на берегу реки Магдалена в некотором отдалении от моря в начале XVII столетия. И до XX века был глухой, почти отрезанной от столицы и других городов Колумбии провинцией. Но когда углубили русло реки, построили порт, перестроили университет, ставший вторым по значению в стране, Барранкилья ожила, помолодела. И Гарсиа Маркес стал её певцом, биографом. Мало кто знал лучше Маркеса историю и людей Баррио Чино – китайского квартала, карреры Прогрессо, бульвара Боливара, площади Святого Николаса, где устраивались карнавалы, не говоря уж о доме терпимости «У чёрной Эуфемии» (который будет увековечен в романе «Сто лет одиночества», превратившись в бордель Пилар Тернеры).

«Барранкилья дала мне возможность стать писателем, – скажет он через много лет. – Там было больше иммигрантов, чем в любом другом уголке Колумбии, – арабы, китайцы… Открытый город, полный умных людей, которым плевать на то, что они умные».

Но дом «У чёрной Эуфемии» находился почти на окраине города. За полтора песо в день Габо снимал четырёхметровую комнатушку в другом борделе, четырёхэтажном «Небоскрёбе», расположенном напротив редакции «Эль Эральдо». Хозяйкой дома терпимости была Каталина ла Гранде, но душой – Мария Энкарнасьон, в которой перемешалась французская, испанская, итальянская, еврейская, негритянская, шведская и даже русская кровь. «Блудница от Бога», как она выражалась, Мария давала Габриелю уроки французского. Многие черты мадам Матильды из Картахены, Каталины, Марии и чёрной Эуфемии, внучки раба из Африки, просматриваются в героинях Маркеса. (Возможно, читателю покажется, что уделяется излишнее внимание борделям. Но без них «портрет художника в молодости» был бы неполным. И потом, как пояснила мне коммунистка-феминистка Минерва Мирабаль: «У нас в Латинской Америке относятся к домам терпимости терпимо, без паники. Ну, типа того, что иногда муж посещает тренажёрный зал. И тоже повод жене задуматься».)

По воскресеньям Мария исповедовалась, замаливала грехи, свои и девочек, и причащалась в церкви на западном берегу Магдалены, в которой священник мог слушать её исповеди часами, при этом интересуясь и пикантными профессиональными подробностями. Габриель подружился с Марией, она тоже ему многое рассказывала, а он читал ей свои сочинения. Она стала первой слушательницей рассказа «Глаза голубой собаки». И утешала Габо, когда он получал отказы в публикациях.

Маркес жил на третьем этаже, окно комнаты выходило на улицу Реаль и заслонялось миндальным деревом. На террасе каждого этажа был общий душ, где мылись девицы и их клиенты. Перегородки между комнатками были фанерные, хорошо слышались не только страстные стоны, но и постельные разговоры жриц любви с мужчинами, порой весьма откровенные, что особенно ценил молодой писатель. Но чаще, по воспоминаниям самого Маркеса, в этом так называемом «Нью-Йорке или Empire State Building было тихо и спокойно, слышался лишь неясный шёпот, шелест занавесок и скрип металлических пружин кроватей… Окно выходило на солнечную сторону, и когда крона миндального дерева не спасала, то казалось, что тебя поджаривают на сковородке… Этот отель-бордель служил пристанищем в основном для морских волков. Стены, украшенные колоннами из алебастра, позолоченная лепка орнамента, патио, украшенный фресками с языческими мотивами… Там было хорошо». К тому же Мария бесплатно стирала и гладила ему рубашки и брюки. Другая проститутка, Офелия, в прошлом секретарь-машинистка (усердно выполнявшая задания шефа, подкладывавшего её под нужных ему по бизнесу людей, и, в конце концов, окончательно сменившая профессию), согласилась, тоже бесплатно, перепечатывать ему рукописи; в летний зной она сидела за машинкой голой, и клиенты, застав её за этим интеллектуальным занятием, повышали плату. Да и со всеми блудницами Маркес дружил. Они его кормили, поили, снабжали туалетными принадлежностями (порой он использовал их парфюм, а когда друзья и коллеги обращали на это внимание, усмехался многозначительной усмешкой мачо: мол, бурная была ночка). Он за это писал жрицам письма, пел валленато, болеро, романсы. А иногда с одной или несколькими проститутками Габо разъезжал в поисках клиентов по ночному городу на машине их знакомого таксиста Эль Моно (Обезьяны) Гуэрры. С той поры Маркес всегда говорил, что нет людей более здравомыслящих, чем таксисты.

Деньги тратились на книги, бары, кино, дансинги, бордели, и не всегда удавалось заплатить за комнату. К нему поднимался огромный чернокожий портье-вышибала Дамасо Родригес и намекал, что оплату за проживание задерживать неэтично. Габриель вытаскивал из-под кровати потёртый кожаный чертёжный тубус, в котором держал газетные листы, исписанные текстом романа «Дом», и с пафосом восклицал: «Бумаги, которые ты видишь, друг Дамасо, – самое дорогое, что у меня есть в жизни. И они стоят несравнимо больше жалких полутора песо. Забирай их пока, а завтра я принесу деньги, даю слово!» (Гарсиа Маркес не мучился в поисках имён для героев, как это бывает у писателей, а брал из жизни. Многажды он использует имена своих друзей из Барранкильи. Героя рассказа «Наши не воруют» зовут Дамасо, рассказ так и начинается: «Домой Дамасо вернулся под утро».) «У него один глаз был стеклянный, и он всякий раз очень смущался при виде проституток, – рассказывал своему другу-биографу Мендосе Маркес. – Я с нежностью вспоминаю, как он аккуратно укладывал мои полтора песо в ящик конторки и передавал ключи от комнатки, стыдливо опустив глаза».

Первое время в Барранкилье Габриель жил с надеждой на Буэнос-Айрес, Байрес (как его называют аргентинцы), который был литературной Меккой испаноязычной Америки. Он засыпал и просыпался с мечтой о своей книге, закрывал глаза и видел её обложку, обонял сладостный запах типографской краски… И страшно переживал, когда получил резко отрицательный отзыв на рукопись «Палая листва» от президента аргентинского издательства «Лосада» Гильермо де Торре, который советовал «не трогать литературу, а заняться чем-нибудь другим, например, рубкой мяса». Казалось, литературная карьера закончилась, не начавшись: де Торре считался авторитетом в издательском мире, к тому же являлся зятем самого Борхеса.

– Да говнюк он, а не авторитет! – утешала постояльца Мария. – Карахо! Каброн, козёл вонючий! А ты настоящий писатель, чико, поверь! Но будь мужчиной!

Поддерживали и друзья – Альваро Сепеда Самудио, Херман Варгас, Алехандро Обрегон, Альфонсо Фуэнмайор.

– Не убивайся ты так, Габо! – говорил Альфонсо в мясной лавке, где они встретились как-то утром. – Это жизнь. Было бы странно и даже противоестественно, если бы сразу взяли и выпустили твою книгу, притом не где-нибудь, а в Байресе! А ты раскис, запил, не вылезаешь из постелей девиц «Небоскрёба», будь он неладен! Как баба, нюни распустил!

– Я – как баба?! – взвился Маркес. – Этот зятёк Борхеса советует заняться рубкой мяса!

Он вытащил из кармана письмо де Торре, разложил на пне, взял топор и на глазах у изумлённых, забрызганных кровью мясников изрубил на мелкие кусочки.

– Браво, Габо! – зааплодировал Фуэнмайор-младший. – Вот это поступок мужчины.

Но Маркесу понадобилось ещё немало времени, немало публикаций и положительных, порой восторженных откликов на них, чтобы вновь поверить в себя. Он публиковался почти ежедневно, набивая руку, «пристреливаясь». Он писал о вояже Эвы Перон по Европе, где она проявляла показушные, по мнению Маркеса, акты благотворительности (для чего порой совершала половые акты с миллионерами, о чём ещё расскажем): «Эва озолотила итальянский пролетариат – как министерство финансов. Чем не хвастливая демагогия в международном масштабе?..» 29 июля 1950 года Маркес опубликовал очерк «Илья в Лондоне», в котором запанибратски, как о приятеле, рассказывал о визите советского писателя-пропагандиста Ильи Эренбурга в Лондон. Писал он и о неприемлемости франкизма – хотя Колумбия в то время вопреки ООН первой из стран Латинской Америки восстановила полноценные отношения с Испанией.

Пятого мая 1950 года он листал аргентинский журнал «Эль Графико» (тоже из разряда случайностей), и взгляд задержался на странном объявлении: «Сеньоры, представители фирмы мопедов „Микрон“! Посылаю Вам на проверку мопед „Микрон“. На нём я совершил путешествие в четыре тысячи километров по двенадцати провинциям Аргентины. Мопед на протяжении всего путешествия функционировал безупречно, и я не обнаружил в нём ни малейшей неисправности. Надеюсь получить его обратно в таком же состоянии». И подпись: «Эрнесто Гевара Серна».

Это был будущий революционер-авангардист Эрнесто Че Гевара.

– …Знаешь, Габо, – говорил за столиком кафе «Колумбия» бывший узник концлагеря Рамон Виньес, – писатель обязан быть мужественным. Не мужественных нет среди состоявшихся писателей.

– Вы имеете в виду, что мне следовало бы отправиться на какую-нибудь войну, учитель?

– Война, конечно, опыт для писателя. Пример – Сервантес, Толстой, Хемингуэй. Но надо и в жизни, в творчестве быть мужественным. Держать удар, как выражается модный у вашего поколения Хем.

– Вам тоже не понравилась моя повесть?

– Честно говоря, есть над чем потрудиться. Хотя «Палая листва» гораздо лучше громоздкой и не организованной, рыхлой толщины твоего так называемого романа «Дом». «Палая листва» вся оттуда, и я с удовольствием констатирую, что в тебе – наряду с трудолюбием и упорством есть главное для писателя: умеешь отбирать яркое, значимое, владеешь секретом интересности. Умеешь сокращать, вырезать. А писатель должен быть по отношению к себе и хирургом. У меня до отъезда есть немного времени. Я мог бы с тобой посидеть над рукописью. Но чтобы нам говорить на одном языке, не испанский или каталонский имею в виду, а язык литературный, хотя в общем-то и с каталонским акцентом, почитай, если интересно, мои ранние вещи. Незрелые, я их давно никому не показывал. Но недавно перечёл, после твоей рукописи «Дом», и подумал, что тебе может быть кое-что полезно. Ты слышал про зодчего Антонио Гауди?

– Нет, – признался Габриель.

– Съезди когда-нибудь в Барселону! Да и вообще советую тебе пожить в Европе. Ты поймёшь, что оттуда, из Европы, и родина видна лучше. Я очень люблю Колумбию, она для меня, сам знаешь, вторая родина. Но здесь ты со своей одарённостью будешь вариться в собственном соку. Вдалеке выкристаллизуется главное. А не главным художнику заниматься не стоит – жизнь коротка. Это понимал Гауди. Католическая мистика коего, кстати, сопряжена и переплетена с карнавалом, то возносящим, то низвергающим в греховную пучину, то становящимся иррациональной субстанцией по ту сторону добра и зла… Иногда Гауди мне представляется святым, а порой – демоном искушающим. Но художник обязан искушать – иначе неинтересен!

Проходили строчку за строчкой, удаляя лишнее, делая прозу более упругой, мускулистой, точной, разряжая её. Виньес посоветовал не использовать настоящие названия мест действия, как делал это Маркес по журналистской привычке. По мнению каталонца, вымышленные названия должны были усилить мистический оттенок повествования. И настаивал на том, чтобы Габо старался писать проще, прозрачнее. Чтобы от сложной барочной, эклектичной манеры, которой вполне овладел, двинулся в сторону ясности, почти к устной речи.

– Попробуй написать что-нибудь под Хемингуэя. Я не большой его поклонник, но он, надо признать, добивается предельной, но в то же время насыщенной простоты, и это его сильная сторона. Напиши о том, что лучше всего знаешь. Возьми простой сюжет. Пусть это будет рассказ, а потом что-то более пространное, может быть, повесть. Потом усложнишь, но уже на другом уровне, другом витке, когда станешь мастером.

Виньес отбыл на теплоходе в Барселону, «дабы пред Всевышним предстать на родине и лечь в родную землю». В финальной части романа «Сто лет одиночества» Гарсиа Маркес напишет: «Горячая любовь учёного каталонца к печатному слову являла собой смесь глубокого уважения и панибратской непочтительности. Эта двойственность сказывалась даже в его отношении к своим собственным писаниям. Альфонсо, который, намереваясь перевести рукопись старика на испанский язык, специально изучил каталонский, однажды сунул пачку листков в карман – карманы у него всегда были набиты вырезками из газет и руководствами по необычным профессиям – и в какую-то ночь потерял все листы в борделе у девчушек, торговавших собой с голодухи. Когда учёный каталонец узнал об этом, он, вместо того чтобы поднять крик, как боялся Альфонсо, сказал, помирая со смеху, что это вполне естественная для литературы участь».

Так оно на самом деле и было. В борделе «У чёрной Эуфемии» интеллектуал, эстет Альфонсо Фуэнмайор, увлекшись философией в будуаре и новой девочкой, потерял единственный экземпляр драмы Рамона Виньеса, его «опера магна», над которой каталонец трудился многие годы. В мусорном баке на другой день друзья отыскали лишь несколько измятых, закапанных страниц.

О своих друзьях той поры Гарсиа Маркес скажет журналистам: «Они сыграли решающую роль в моём интеллектуальном становлении, они направляли мои читательские пристрастия, справедливо ругали, хвалили, помогали во всём. Я очень серьёзно отношусь к мужской дружбе, ценю её. И самое важное то, что, как бы ни поворачивалась жизнь, как бы ни складывалась судьба того или другого, они продолжают оставаться моими лучшими друзьями. <…> Наши споры до хрипоты, взаимные резкости и грубости оставались между нами. Мы забывали о них, лишь только вставали из-за стола или когда среди нас появлялись другие люди. В кафе „Лос Альмендрос“ однажды поздно вечером я получил урок, который запомнил навсегда. Мы с Альваро пришли позже и с ходу включились в жаркую дискуссию о Фолкнере. За столом сидели и Херман с Альфонсо, но они хранили гробовое молчание. А мы с Альваро спорили и орали, как сумасшедшие. И пили, конечно, мы всегда пили. В тот вечер, разогретый выпитым, в качестве последнего аргумента по поводу „Шума и ярости“ (роман Фолкнера. – С. М.), кажется, я привстал и ударил Альваро кулаком в лоб. Мы уже готовы были выбежать на улицу, чтобы там, за углом, продолжить дискуссию один на один, но Херман Варгас остановил нас и невозмутимо заявил: „Первый, кто встанет из-за стола, навсегда проиграл в споре“. Мы были самонадеянны, энергичны, отважны, мы готовы были противостоять миру! Единственной женщиной, допущенной в компанию, была Мейра Дельман, директор замечательной библиотеки департамента… Ещё мы дружили с Сесилией Поррас, которая наезжала из Картахены. Девушка свободных взглядов, она принимала участие в наших ночных эскападах, её не смущало, что кто-то может увидеть её в ночном бистро среди пьянчуг или в доме терпимости, которые она также посещала вместе с нами…

У нас были обширные знакомства – среди ремесленников, механиков из ближайших гаражей, мелких служащих… Наиболее запоминающимся был квартирный вор. Он приезжал на наши сборища ближе к полуночи: гитаны в обтяжку, теннисная майка, бейсболка и чемоданчик с его профессиональными инструментами – набором отмычек и всем прочим… Наши встречи, наши споры были, безусловно, плодотворны, хотя и отпугивали многих. Однажды на исходе ночи мы так разорались, споря о Дос Пасосе, что одна из гетер квартала Гато Негро крикнула нам из окна: „Эй, парни, если вы и трахаетесь так, как вопите, то цены вам нет, и я готова давать бесплатно!“ Нередко мы встречали рассвет в безымянном борделе китайского квартала, где жил и работал Орландо Ривера. Он писал фрески. Никогда в жизни не встречал более эксцентричных людей. У него была козлиная бородка и взгляд лунатика. С детства он почему-то внушил себе, что он – кубинец. Кончилось тем, что он в конце концов им стал. И это ему шло. Он говорил, ел, стригся, одевался, танцевал, любил женщин, как кубинец. И умер кубинцем, так никогда и не увидев Кубы. Он практически не спал. В какой бы поздний или ранний час мы к нему ни завалились, он, взъерошенный, испачканный краской, иногда отупевший от марихуаны, спускался со стремянки и что-то лепетал на языке мамби… Я был самым бедным в нашей компании, часто без крыши над головой в буквальном смысле слова, и чаще, скрывшись в глубине „Рима“, писал до рассвета».

Был в их компании и художник Алехандро Обрегон, родившийся в Барселоне, учившийся в Париже, работавший водителем бульдозера на нефтепромысле, переменивший множество профессий и женщин, которых у него было несколько тысяч. «О его подвигах в Барранкилье слагают легенды: как он в одиночку расправился с тремя американскими морскими пехотинцами, оскорбившими проститутку; как он проглотил дрессированного сверчка своего собутыльника; как он с помощью слона, позаимствованного в местном цирке, снёс дверь любимого бара; как изображал из себя Вильгельма Телля, вместо стрел используя бутылки…» Обрегон прославился своей агрессивно-мистической живописью – писал акул, разъярённых быков, барракуд, стервятников, шакалов, пожирающих падаль… «Я многому научился у его живописи, – скажет Маркес. – Прежде всего – умению передать состояние тревоги, не всегда объяснимой, и бескомпромиссности, а также сочетаемости несочетаемых элементов».

Как всегда и всюду, друзья были старше Габриеля – на пять – восемь, а то и пятнадцать лет. В молодости ему неинтересно было с ровесниками, он интеллектуально обгонял их.

Прочитав третий, отточенный с помощью учителя и набело перепечатанный жрицей-машинисткой из «Небоскрёба» вариант повести «Палая листва», Херман, наиболее придирчивый и саркастичный из друзей, заверил, что это будет удар под дых академической, покрытой плесенью прозе Испании и Латинской Америки.

– Рамон Виньес, уезжая, советовал мне писать проще, – сказал Габриель. – Даже рубануть под Хема.

– А что значит под Хема? – спросил Альфонсо. – «Прощай, оружие!» написать или «Иметь и не иметь»? Фолкнера я люблю больше, но и Хем самобытен, подделать сложно.

– Не «Оружие». А рассказ я бы мог сделать, – вошёл в раж Габриель. – Спорим на пузырь!

И, как бы исполняя завещание каталонца, Маркес сел за «простой» рассказ в стиле Хемингуэя. О том, что хорошо знал. Получился рассказ «Женщина, которая приходила в шесть» – о немолодой проститутке, убившей «человека, потому что он ей стал омерзителен после того, как она переспала с ним, и не только он, но все, с кем она ложилась», и попросившей безнадёжно влюблённого в неё честного бармена Хосе соврать полиции, чтобы обеспечить ей алиби. Рассказ построен на диалоге, состоящем из коротких рубленых фраз, и с по-хемингуэевски драматическим подтекстом, с его навязчиво-однообразными «сказал, сказала, сказал…». Габо победил в пари, друзья проставились в борделе бутылкой кубинского рома (в приморские бордели были прямые контрабандные поставки, таможенники мзду брали тем же ромом и услугами девочек).

Понравился рассказ и Марии из «Небоскрёба». Но она неожиданно обиделась, что вызвало смех хохмачей, расслаблявшихся после трудового дня.

– Габо, этому веришь, так бывает в жизни, – сказала Мария; углы её полных, ярко накрашенных губ опускались при улыбке, что придавало видавшей виды блуднице схожесть с готовой заплакать девочкой. – Но скажи, ты меня описал: «Он увидел её густые волосы, обильно смазанные дешёвым жирным лосьоном. Увидел опавшую грудь в вырезе платья»? Тебе не стыдно? Во-первых, я не смазываю волосы дешёвым лосьоном. А во-вторых, это у меня-то опавшая грудь?


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю

  • wait_for_cache