Текст книги "Гарсиа Маркес"

Автор книги: Сергей Марков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 39 страниц)

В Новый Орлеан приехали поздно вечером, попытались устроиться в дешёвую гостиницу, но их не пустили, и они заночевали в зловонной ночлежке для «перемещённых лиц» – чёрных и мексиканцев, расположенной у городской выгребной ямы. Ночь была жаркой, душной. Мерседес с сыном заснули, а Маркесу зловоние спать не давало.

Нам, студентам, в Гаване он говорил: «Есть книги вовсе без запахов, и от этого, может быть, они не становятся менее значимыми. Но я в какой-то момент понял, что запахи – это важно, запах может изменить всю картину, восприятие окружающей действительности. Вот пахнуло морской утренней свежестью – и ты опять мечтаешь, творишь. Вот прошла мимо благоухающая женщина – и хочется куда-то идти, ехать, плыть. Вот донёсся запах гнили, тлена – и всё мрачнеет, насыщается какой-то тлетворной безысходностью…»

Пожалуй, ни у кого из классиков нет такой пахучей прозы. У Маркеса запахи не только играют важную роль, являются изобразительным средством, погружают читателя в атмосферу, но оживают и творят чудеса. Из романа «Сто лет одиночества»:

«Мелькиадес нечаянно разбил пузырёк с хлорной ртутью.

– Это запах дьявола, – сказала она.

– Совсем нет, – возразил Мелькиадес. – Установлено, что дьяволу присущи серные запахи, а тут всего лишь чуточку сулемы…» «…Он всю ночь искал её, всю ночь чудился ему запах дыма, который исходил от её подмышек: этот запах, казалось, впитался в его тело… запах был повсюду, такой же неуловимый и в то же время определённый, как тот, что теперь он постоянно носил в себе». «В постели лежала молоденькая мулатка. Она была совсем голая, и груди её напоминали собачьи сосцы. До Аурелиано здесь побывало шестьдесят три мужчины. Воздух, пропущенный через столько пар лёгких и насыщенный запахом пота и вздохами, стал густым, как грязь», «…он отчалил от скалистых берегов печали и встретил Ремедиос, обратившуюся в бескрайнюю топь, пахнущую грубым животным и свежевыглаженным бельём». «Мужчины, искушённые в любовных муках, познавшие любовь во всех странах мира, утверждали, что им никогда не доводилось испытывать волнение, подобное тому, которое рождал в них природный запах Ремедиос Прекрасной. <…> Чужеземцы, которые прибежали на шум из столовой и поспешили унести труп, заметили, что кожа его источает ошеломляющий запах Ремедиос. Этот запах прочно вошёл в тело покойного, и даже из трещины в его черепе вместо крови сочилась амбра, насыщенная тем же таинственным ароматом; и тут всем стало ясно, что запах Ремедиос Прекрасной продолжает терзать мужчин даже и после смерти, пока кости их не обратятся в прах». «Как только он вошёл, в нос ему сразу ударило зловоние от горшков – они стояли на полу и были неоднократно использованы по назначению…»

…От зловония Мерседес проснулась. Вышли с малышом на улицу и сели на скамейку в скверике, не заметив таблички у входа: «Четвероногим домашним питомцам, неграм, мексиканцам и кубинцам вход воспрещён!» Прижимая к груди вновь уснувшего сына, Мерседес молча смотрела на брезжащий над морем рассвет. И наш герой молчал.

А утро было солнечным, чистым, радостным. Тем более что на главпочтамте Нового Орлеана Маркес получил целых сто пятьдесят долларов, присланных верным другом Плинио. Решили шикануть – пошли во французский ресторан «Ле Вье Карре».

За столиком Маркес обещал жене, что не повторится никогда такого, как в Атланте, где её хотели купить, как в Алабаме и здесь, в этой вонючей ночлежке, где они совсем опустились на дно. Обещал, что будут жить в лучших отелях, обедать в шикарных ресторанах. Обещал, накрыв рукой руку жены, а другой погладив по голове сидящего рядом в детском стульчике сынишку Родриго, – завоевать мир.

«Я всегда знал, – пишет Плинио Мендоса в книге „Те времена с Габо“, – что Гарсиа Маркес умеет справляться с трудностями, возникающими в жизни. Во всяком случае лучше, чем со славой. Испытание „огнём и водой“ Габо проходил более стойко и мужественно, чем „медными трубами“. Унижения, лишения, удары судьбы ему всегда шли только на пользу, он закалялся и крепчал. В конечном счёте и его необыкновенный, фантастический писательский успех обусловлен именно этой борьбой с обстоятельствами, с жизненными трудностями, борьбой напряжённой, мужественной и азартной».

Глава пятая
ПРЕДСТОЯНИЕ

В понедельник 26 июня (сам Маркес уверял, что это произошло вечером 1 июля, «накануне выстрела дуплетом из „Босса“») 1961 года на железнодорожном вокзале «Буэнависта» города Мехико Альваро Мутис обнимал Маркеса, прибывшего с семьёй. Мутис провёз их по Мехико, поселил в отеле «Апартаментос Бонампак», дал денег.

Второго июля по радио сообщили, что в своём доме в городке Кетчум, штат Айдахо в США, застрелился писатель Эрнест Хемингуэй. Сообщил об этом мексиканский писатель Гарсиа Понсе, один из немногих друзей Маркеса в Мехико: «Прикинь, этот болван Хем прострелил себе башку!» Позвонил и Альваро Мутис, спросил, напишет ли что-нибудь Габриель. Маркес ответил, что попробует, потерянно стал рассказывать почему-то о том, что так и не понял отношения к нему кубинцев. Альваро сказал, что недавно перечитывал кубинские вещи – «Иметь и не иметь», «Старик и море», – и считает, что памятник должны ему поставить в центре Гаваны из малой частицы того золота, которое он принёс Кубе.

Мексиканский журнал «Сьемпре» опубликовал статью революционного кубинского литератора Эдмундо Десноэса, кишащую какими-то островными комплексами (процитируем, так как нашему герою в плане зависти уготована примерно та же участь):

«Фидель Кастро был чрезмерно великодушен, заявив, что „всё творчество Хемингуэя представляет собой защиту прав и достоинства человека“. <…>На Кубе он жил, как некий англичанин, изгнанный из колонии, выражая симпатии кубинскому народу, но глядя на него сверху, с холма „Ла Вихии“. Он писал свои книги по-английски и издавал в самых крупных в мире издательских домах. Он был богатым путешественником, он стрелял самых дорогих зверей, останавливался исключительно в „люксах“ самых роскошных отелей мира, пил самое дорогое шампанское и заедал его чёрной белужьей икрой, которую брал ложкой. <…> Я смотрел на Хемингуэя с завистью и бешенством. А испытывал бешенство я от сознания того, что мы в те годы были обречены на бедность, ограничения, отсутствие свободы, постоянно подвергались надругательствам. <…> Ни один боливийский, например, писатель никогда не удосуживался чести посещения легендарной Марлен Дитрих в „люксе“ шикарного отеля Нью-Йорка „Шерри-Несерлэнд“! В лучшем случае, боливийский писатель имел возможность заниматься онанизмом перед её фотографией с обнажёнными ножками, застрахованными на миллион долларов!»

Уругвайский поэт Бенедетти в интервью мне сказал, что Куба и вся Латинская Америка ещё недооценили той великой роли, которую сыграл Эрнест Хемингуэй.

В ночь со 2 на 3 июля Маркес сел писать нечто вроде некролога. Но ком подступал к горлу. Не верилось. Жизнь без Хемингуэя стала казаться менее настоящей. Листал потрёпанный январский журнал «Look» за 1954 год с очерком и фоторепортажем об охоте в Африке – этот очерк лёг в основу повести «Лев миссис Мэри» с пронзительным финалом, который Маркес, несколько раз прочтя, выучил наизусть: «В Африке всегда пребываешь в состоянии счастливой беззаботной грусти… У меня была воистину восхитительная бабушка с лицом ангела, если только ангелы могут быть похожи на орлов, и однажды, проведя шесть дней у моей постели после того, как я, боксируя под чужим именем, получил сотрясение мозга (в ту пору никто не хотел платить денег, чтобы посмотреть, как дерётся мальчишка по фамилии Хемингуэй), она, написав мне объяснительную записку за пропуск занятий в школе, сказала: Эрни, обещай мне делать только то, чего тебе действительно хочется. Всегда поступай так. Я уже старая женщина, и я всегда старалась быть хорошей женой твоему деду, а ты сам знаешь, каким он подчас бывает. Но я хочу, чтобы ты запомнил, Эрни. Ты запомнишь, Эрни?

– Да, бабушка, я могу запомнить всё, кроме шести раундов.

– Не в них дело, – сказала она. – Запомни-ка лучше вот что. Единственное, о чём я жалею, так это о том, чего я не сделала.

– Спасибо большое, бабушка. Я постараюсь запомнить».

Маркес вспоминал, как в начале 1957 года увидел в Париже седобородого Хемингуэя – с женой Мери он шёл по бульвару Сен-Мишель к Люксембургскому саду. На нём были потёртые джинсы, куртка, бейсболка. Маркес хотел броситься к кумиру, но лишь крикнул через улицу: «Маэстро!» Хемингуэй поднял руку и «каким-то дурашливым мальчишеским голосом крикнул в ответ: „Adios, amigo!“» («Прощай, дружище!»).

Дописать сумел лишь через неделю. Мутис передал некролог под названием «Человек умер естественной смертью» своему другу, мексиканскому писателю Фернандо Бенитесу – главному редактору литературного приложения к газете «Новедадес». Это эссе-некролог стало своеобразной визитной карточкой Маркеса в Мексике:

«На этот раз, похоже, правда: Эрнест Хемингуэй умер. Сообщение это взволновало многих в самых отдалённых и удалённых друг от друга уголках мира: этих его официантов, этих его проводников на сафари и подмастерьев тореро, этих его таксистов, нескольких боксёров, которым перестала улыбаться удача, да ещё пару вышедших на пенсию наёмных убийц. <…>

Его судьба в определённом смысле была судьбой его героев, которые проживали мгновение в любой точке Земли, но оставались в вечности благодаря верности тех, кто их любил. Пожалуй, это и есть наиболее точное определение величины Хемингуэя. И, возможно, это определяет не конец, а лишь начало жизни в мировой литературе. Он – естественный образец великолепного человеческого экземпляра, настоящего и невероятно честного труженика, который, пожалуй, заслуживает большего, нежели места в высших сферах мировой славы».

…Гарсиа Маркес сожалел о том, что жизнь развела его с Хемингуэем, хотя несравненная Гавана могла бы свести – несмотря ни на что; сам виноват, не проявил настойчивости, которой учил дед-полковник. И ещё, будучи уже тридцатитрёхлетним, «в возрасте Христа», вновь сменив место жительства, без денег, с женой и ребёнком, он думал о том, что и «местом в высших сферах мировой славы», пожалуй бы, удовлетворился.

Мутис хоть и был колумбийцем, иностранцем (в пределах Латинской Америки это понятие относительное, как некогда было у нас в СССР), но благодаря своему характеру, темпераменту, деньгам имел в Мексике множество друзей, приятелей, знакомых в деловых кругах и среди творческой интеллигенции. «Его способность очаровывать помогла ему пробраться в высшее общество и заставить всех забыть, что он отбывал срок в тюрьме „Лекумберри“, – читаем в книге профессора Мартина. – И теперь он протаскивал в это неприступное и колючее, как кактус, общество Гарсиа Барча». С первых дней в Мехико Мутис «протаскивал» Габо с Мерседес, ещё не оправившихся от «шокотерапии», испытанной на юге Штатов.

Вообще, роль друзей в судьбе нашего героя велика, друзья столько раз ему помогали, его выручали, вытаскивали буквально со дна! Позволим себе здесь отступление и обобщение и задумаемся о роли друзей и товарищей в «жизни замечательных людей». Кто из них входил в науку, искусство, литературу (сосредоточимся на литературе) группой, компанией, поколением, кружком, а кто – в одиночестве, по крайней мере внешнем, входил и существовал эдаким «степным», по выражению Германа Гессе (кстати, роман «Der Seppenwolf» произвёл на Маркеса сильное впечатление), «одиноким волком»?

Несмотря на то что главным произведением Маркеса является роман с «говорящим» названием «Сто лет одиночества», «одиноким волком» его не назовёшь. Он с детства, едва оторван был от легендарного деда-полковника, – в «стае», в компании. Друзья – и однокашники, и барранкильские хохмачи, и коллеги-журналисты, и писатели – его любили, уделяли ему, несмотря на собственные проблемы (например, отсидка Альваро в мексиканской тюрьме с уголовными преступниками), много внимания, бескорыстного сердечного тепла. Трудно предположить, что относились к нему так из-за того, что чувствовали в нём будущую знаменитость. Думается, ему сопутствовали друзья потому, что он и сам умел дружить: не только брать, но и давать, помогать, слышать, сочувствовать, сопереживать, соболезновать… (И то, как он умеет сразу – рукопожатием, мягким, но волевым смешком в усы, шуткой, подмигиванием – обаять людей, вызвать дружеское расположение, автор этих строк испытал на себе.)

Мутис поселил семью Маркесов, прибывшую в Мехико с двадцатью долларами, сперва у себя, потом в отдельной квартире на улице Ренан, 21, в районе Ансурес, обставленной, правда, в спартанском стиле: два стула, стол, выполнявший функции обеденного и письменного, кроватка для Родриго и матрас на полу для взрослых. Но это не мешало Габриелю и Мерседес влюбляться в город ацтеков – многомиллионный мегаполис, в котором представлено всё, что только может представить себе человек, тем паче латиноамериканец, и где ранним солнечным утром снова кажется, что ты можешь всё.

Однажды ночью, глядя на тёмно-лиловое звёздное небо с серебряным аметистового отлива месяцем, как бы игриво откинувшимся со словами: «Эх, поживём!», Мерседес сказала Габриелю, что ещё до встречи с ним знала, что всё у них будет хорошо.

Альваро не терпелось показать другу Мексику. Пирамиду ацтеков, кафедральный собор, часовню Саграрио Метрополитано, замок Чапультепек, базилику Святой Девы Гваделупской – главную святыню страны, Олимпийский стадион, «холмы», на которых покупают роскошные виллы кинозвёзды… Несколько дней ушло на знакомство с брошенными городами, к которым Габо проявил особый интерес: Тула, Паленке, Теотиуакан, что в переводе означает «место, где люди становятся богами». Взобравшись по крутым ступеням на пирамиду Солнца, прикрыв ладонью глаза от солнечных лучей, наш герой долго смотрел на процветавший ещё до ацтеков густонаселённый город с золотыми вершинами пирамид, окружённый каналами, по которым скользили пироги, и по неизвестным причинам заброшенный, умерший. Чем-то он напоминал его Аракатаку.

На верхней площадке пирамиды Альваро вспомнил о польской дворянке-иммигрантке Елене Понятовской, писательнице, которой он отдал рукопись Маркеса «Похороны Великой Мамы», а она обещала со своей рекомендацией передать её в издательство университета в Эксалапе, столице штата Веракрус на Атлантическом побережье. Габриель, стоя у жертвенного камня, не успел обрадоваться, как Альваро огорошил сообщением, что пани Понятовская благополучно рукопись потеряла. Но тут же и успокоил, напомнив о том, что у Габо есть друзья, которые в его, Альваро, скромном лице успели рукопись переснять и восстановить в первозданном виде, и завтра они вместе отправляются в то самое университетское издательство.

Утром выехали в порт Веракрус, оттуда в Эксалапу, где встретились с директором типографии, который с неожиданным почтением отнёсся к Маркесу. Похожий на профессора сеньор в очках с роговой оправой, налив текилы, сказал, что ожидал увидеть человека гораздо старше и что ему доставляет настоящее удовольствие печатать настоящую литературу, а «Похороны Великой Мамы» – настоящая.

На кораблике (Мутис решил развлечь унывающего друга и проплыть вдоль мексиканского побережья их родного Карибского моря) Маркес сетовал на удручающую нищету – хоть мусорщиком или могильщиком иди. Бывалый (и «сиделый») Альваро, усмехнувшись, сказал, что и мусорщиком, и могильщиком в Мехико не так просто устроиться – мафия, но он постарается что-нибудь «по теме» подыскать.

Кроме помощи, которую Маркес получал от Мутиса, он немного зарабатывал на радио Национального университета и в университетском журнале, куда его «сблатовал» всё тот же Мутис. Работа на радио была для нашего героя внове. Он должен был комментировать текущие события, в основном – культурной жизни столицы. Полагая, что сложного в этом ничего нет, в первый день Габриель пришёл в студию неподготовленным, лишь пробежал глазами по дороге в автобусе утреннюю газету. Но когда его усадили перед микрофоном и, проверив готовность, дали команду начинать – звукооператор в наушниках услышал лишь звуки, похожие на лягушачье кваканье, змеиное шипение и оглушительное откашливание: Маркес не смог выдавить из себя ни одного внятного слова. На этом бы и закончилась его карьера радиожурналиста, но он уговорил редактора дать ещё шанс. Выпив воды, вспомнив о том, что сыну Родриго и Мерседес нечего есть, хоть и казённым, деревянным голосом, точно глухонемой, научившийся изъясняться, прокомментировал новости кино, литературы, университетской жизни. И с тех пор стал сотрудничать на радио. Однако так и не научился, как другие, лихо заскакивать в студию, садиться к микрофону и сколь угодно долго нести околесицу. Он заранее писал тексты и старался зачитывать их так, чтобы производить впечатление непринуждённого комментария.

Прожить на зарабатываемые гроши было трудно, хотя Мерседес экономила на всём, прежде всего на себе, умудряясь оставаться предметом восхищения для мужчин. Мутис пытался устроить Габо то в одну, то в другую редакцию, но не получалось, пока он не уговорил своего партнёра по бизнесу, мебельного фабриканта, купить пару иллюстрированных журналов и вложить деньги в их «раскрутку», а на должность редактора пригласить «наиболее подходящую кандидатуру». Габриель допытывался у Альваро, что же это за журналы, в которые сватает его друг: о коневодстве, свиноводстве, разведении кроликов, эротические? Ведя тайные сепаратные переговоры с Мерседес, Мутис долго не признавался, но всё же выяснилось, что имеются в виду журналы для женщин с названиями «Семья» и «Это интересно всем». Маркес было заартачился, напомнил о том, что всё-таки писатель, но Мерседес в свою очередь мягко напомнила, что они в долгах и не могут вечно сидеть на шее Альваро. Чертыхаясь, наш герой согласился, но всё же тихим, хрипловатым, упрямым, «дедовским» голосом выдвинул условия: его фамилии не должно значиться в списке редколлегии и ни одной заметки в этих журналах он не подпишет собственным именем.

На первую встречу с мебельным магнатом в бар Маркес пришёл за полчаса до назначенного времени, а ушёл последним – чтобы работодатель не увидел его стоптанных башмаков с расслоившимися подошвами.

Началась новая жизнь – главного редактора модных журналов. Попробовать себя в роли главного редактора Маркес мечтал со студенческих пор. Тогда в Боготе ему казалось, что он смог бы делать журнал типа североамериканского «Life» один, то есть еженедельно заполнять полсотни, а то и больше журнальных страниц текстами, притом в разных стилях, чтобы читатель был уверен, что трудится целый авторский коллектив. В журнале «Венесуэла графика» он некоторое время работал шеф-редактором, но чувствовал себя всё-таки подневольным и чудаковатому главному редактору, и владельцу всего газетно-журнального картеля Каприлесу, вмешивавшемуся в творческий процесс со своими пожеланиями: «Побольше сисек, читатели это любят!»

На этот раз владелец, Густаво Алатристе, мебельщик, издатель, кинопродюсер, обещал свободу в выборе тем, жанров, дизайна и т. п. Впервые в жизни у нашего героя появился отдельный кабинет. С жалюзи, кондиционером, письменным столом для редактора с зелёной настольной лампой и перекидным календарём, с приставленным к нему перпендикулярно небольшим столиком для двоих посетителей и, кроме того, длинным, блестящим полировкой столом для совещаний.

Несколько дней он изучал подшивки журналов, знакомился с коллективом и как бы нащупывал для себя оптимальную манеру поведения и стиль работы. «Я никогда прежде не был руководителем, отвечал только за самого себя, и сесть в кресло главного редактора было для меня, как написать первую фразу повести, – вспоминал потом Маркес. – Пожалуй, даже труднее. Мне всё казалось, что вот-вот меня поднимут на смех. Я и сам себе со стороны казался смешным в этом кабинете».

Чтобы обновить концепцию журналов, к моменту смены владельца нещадно устаревшую, он проделал значительную работу по уточнению целевой аудитории. По сути, он на время переквалифицировался в социолога-маркетолога и уже через месяц досконально знал процентное соотношение мужчин и женщин (последних оказалось более 80 процентов), возрастной состав читателей, их социальное и материальное положение, количество детей и внуков, увлечения и предпочтения в самых разных областях…

Проявляя невиданную (а для него вполне привычную) работоспособность, он написал материал на два номера собственноручно, чтобы сотрудникам было ясно, в каком направлении теперь двинется «корабль», какие и под каким углом поднимать «паруса» и что в «трюмах». Иногда он брал с собой на встречи того или иного молодого журналиста, расстраивался, если интервью не ладилось, и откровенно радовался, когда даже самого трудного на первый взгляд собеседника, похожего на закрытую наглухо раковину, удавалось разговорить, раскрыть. Работал он и с фотокорреспондентами, не вмешиваясь в их профессиональную кухню, но вместе с ними придумывая сюжеты, как бы сочиняя фабулы, выстраивая композиции не «через видоискатель», а с литературной точки зрения. С ним спорили, отстаивая традиции, чистоту жанра, возражая против «литературщины», – но, судя по всё более многочисленным от номера к номеру откликам читателей, а затем и росту тиражей, чаще Маркес оказывался прав. Большое внимание он уделял и работе художников, подбору картин для репродукций, дизайну вёрстки… Кое-что Маркес привнёс в мексиканские женские журналы из своей картахено-барранкильской журналистской практики. Так, например, заголовки придумывались всем миром – садились и выдавали варианты по кругу, пока не удавалось попасть в «десятку». Вместе отмечали дни рождения, праздники. Выбирали лучший материал номера, который поощрялся премией. Не стеснялись говорить друг другу в глаза «Говно ты написал, старик!» или «Старина, это гениально, нетленка!..».

У самого же Маркеса с «нетленкой» было туго: редактирование двух многостраничных, от выпуска к выпуску всё толстеющих журналов оставляло для творчества лишь несколько ночных часов, которые, впрочем, по праву принадлежали жене Мерседес.

Месяца через три журналы уже трудно было представить без Габо. Его любили, ему подражали. Работать в «Семье» и в «Это интересно всем», которые ещё недавно в журналистской тусовке считались «отстоем», становилось престижно. Сам Маркес, показав, «как надо», но считая, что журнал не должен исполняться одним автором, писал немного – передовицы, изредка эссе о городах мира, об искусстве… Но все публикуемые материалы добросовестно прочитывал и редактировал. Полгода спустя и тот и другой журнал увеличили тиражи вдвое, стоимость и объём размещаемой рекламы выросли втрое, а в рождественских номерах (где печатался главный редактор) – в семь раз!

Но Маркес делался всё более молчаливым и замкнутым. Уже носилась в воздухе их квартиры сакраментальная фраза про лёд, с которой начнётся величайшая эпопея с эпохальным романом «Сто лет одиночества». Но тогда ещё лёд оставался образом, порой лишь маняще сверкал издалека и был недвижен.

«Лёд тронулся» в конце лета 1961 года. 17 августа, получив письмо из Медельина от издателя Альберто Агирре, сообщавшего, что скоро выйдет «Полковник», и интересовавшегося, нет ли для них ещё чего-нибудь, Маркес отвечал: «Мой роман уже совсем готов, хотя окончательного названия всё ещё не имеет. Но я тебе его не отдам. И знаешь почему? Потому что я стал, чёрт возьми, честолюбивым и желаю, чтобы роман был издан сразу на нескольких языках».

Речь шла о романе, многажды менявшем название – «Недобрый час», «Скверное время», «Жуткая пора», – если переводить на русский с японского, французского, шведского, хинди, корейского, греческого, арабского и прочих языков, на которые роман был впоследствии переведён, то вариантов названия будут десятки, так как сам испанский оригинал – «La mala hora» («Недобрый час») – и прост, и в то же время многозначен. Но к роману мы вернёмся. Здесь важно отметить то, что впервые Маркес ясно и не шутя заявил о своих амбициях: «Чтобы роман был издан сразу на нескольких языках».

Семнадцатого сентября (и тут семёрка!) в Боготе отдельной книгой, небольшой, но со вкусом оформленной, вышла повесть «Полковнику никто не пишет». Получив первые пять экземпляров по почте, Маркес листал пахнущую типографской краской книжку, задерживал взгляд на каком-нибудь описательном абзаце или диалоге с подспудным желанием «выискать блох», мазохистски обнаружить тот или иной недочёт. Но повесть теперь представлялась безупречной, как он признается потом в беседе «Запах гуайявы» с Плинио Мендосой. Хохмачи из барранкильской «Пещеры», да и все друзья-приятели публиковали восторженные рецензии и всячески рекламировали книгу в Колумбии и по всей Латинской Америке. В определённом смысле происходило коллективное если не творчество, то, по крайней мере, его продвижение – чуть ли не всем латиноамериканским миром, как в своё время продвигались, например, произведения Хемингуэя всем огромным, могущественным англоязычным миром.

«На первый взгляд повесть „Полковнику никто не пишет“ – это история о том, как сохранить чувство собственного достоинства и не поддаться унижению, – рассуждал в большой, обратившей на себя внимание читающей публики рецензии мексиканский критик Эммануэль Карбальо (приятель всё того же Мутиса). – Однако если смотреть глубже, то мы увидим, что это масштабное обобщение, ярчайшая метафора, поскольку подобное могло произойти в любом другом месте и в какую угодно эпоху: герой повести пытается обмануть время…»

Сам автор тоже неустанно повторял: «Роман „Сто лет одиночества“ был превзойдён мною самим ещё до того, как я его написал. В действительности я считаю, что лучшая моя книга – „Полковнику никто не пишет“. Скажу больше, и это не шутка: мне пришлось написать „Сто лет одиночества“ для того, чтобы люди прочли „Полковнику никто не пишет“. Этой повести просто не повезло».

Действительно не повезло: за два года из двух тысяч отпечатанных экземпляров «Полковника» было продано меньше половины, издатель Агирре сдавал нераспакованные пачки книг на вес как макулатуру.

По совету Мутиса Маркес отправил рукопись романа «Скверное время» (тогда ещё не поставив названия) в Боготу на организованный нефтяной корпорацией «Эссо» литературный конкурс с солидным премиальным фондом. «Бесполезно! – уверял Габриель. – Там тысячи желающих, а мне капитально не везёт!»

Но материальная сторона жизни всё-таки понемногу налаживалась. Квартира была обставлена приличной и удобной новой мебелью, притом приобретённой со значительной скидкой на фабрике владельца журналов. Мерседес накупила детских вещей и игрушек, пару костюмов, множество рубашек и джинсов Габриелю, кое-какую одёжку для себя, а также настоящую французскую косметику. Они уже могли себе позволить выбраться в кино и даже в театр, поужинать в ресторане, куда-нибудь съездить, не напрягая безотказного, возившего их на машине Альваро, который вновь налаживал какой-то бизнес, но имел редкую способность не грузить своими проблемами окружающих.

Однажды, наблюдая за тем, как Габриель что-то смешивает, переливает из одной ёмкости в другую, что-то подсыпает, Альваро поинтересовался, уж не отравить ли его намерен, а коли так, то он против. Маркес объяснил, что девчонки в редакции научили делать коктейль «Дочь Мексики». Говорят, тонизирует, снимает тяжесть после обильной трапезы, нервное напряжение, придаёт мужчинам уверенность в своих силах, а всего-то: двести граммов свежего томатного сока, шепотка чёрного перца, щепотка соли, граммов десять лайма, на кончике ножа – толчёный мускатный орех, взболтать и подавать к мясу. Попробовав, Альваро счёл «Дочь» гадостью, но Маркес поспешил добавить в стакан водки, пояснив, что мебельщик за его талантливые статьи о мебели снабжает его русской водкой. Сказал, что о мебели была заказана рекламная статья, хозяин велел «сделать красиво, чтоб никто не догадался, что это реклама его шкафов и стульев». Писал, героически преодолевая тошноту, о соответствии и несоответствии характера мебели характеру её владельца… Проклинал «чёртову журналистику за эту мебель, которую взяли на фабрике за полцены», говорил, что всё опостылело, что не может больше писать про семейные кровати, чулки на резинках и воскресные обеды у мамы.

Выпили ещё водки. Альваро порылся в портфеле, извлёк пару книг, положил на стол. Уходя, порекомендовал «прочесть этого алкаша и поучиться, как надо писать», отложив на время тексты про шифоньеры.

Мутис оставил книги мексиканского писателя Хуана Рульфо «Долина в огне» и «Педро Парамо». Маркес принялся скептически – он не был высокого мнения о мексиканской прозе (он вообще имел довольно смутное представление о прозе Латинской Америки, хорошо знал разве что Борхеса, наименее латиноамериканского из латиноамериканцев) – листать книги, больше думая о своём: что делать дальше? Но втянулся и к полуночи так увлёкся, что забыл и о туманном, как всегда, будущем, и о мебельщике. Ему нравилось, как пишет Хуан Рульфо. Он читал эти то ли сказки, то ли поэмы в прозе и наслаждался слогом, ритмом, поэтикой, образами, метафорами каждого абзаца, неправильностями, как казалось, неожиданными изломами. Читал и перечитывал. По сути, это была его первая встреча с «магическим реализмом», художественным методом, подразумевающим, что повествование ведётся с точки зрения мировосприятия самих персонажей, причём автор не даёт понять, что это мировосприятие соткано из суеверий.

«Проза Хуана Рульфо буквально заворожила меня!» – вспоминал Маркес. Он столько раз перечитывал книги Рульфо, что большие куски запоминал наизусть и декламировал всем знакомым, хотели они того или нет. Альваро сам уже был не рад, что открыл Рульфо для неистового, к тому же обладающего великолепной памятью друга. Когда они встречались, Габо ни о чём другом не мог говорить, а только о Рульфо, и цитировал страницами, держа Альваро за руку, однажды вынудив опоздать на подписание важного контракта.

Под гипнотическим воздействием книг Хуана Рульфо Маркес, прежде об этом не помышлявший (разве ещё когда в Лондоне пытался читать по-английски «Алису в стране чудес»), возомнил себя детским писателем, уверовав, что именно детская литература сделает его знаменитым. И с этой идеей не расставался два месяца, пока не написал серию рассказов для детей, как сам думал. Мерседес, прочитав их, пришла в замешательство, но мужа это не смутило. Он сочинил ещё несколько рассказов, оставшись довольным и сочтя, что переписывать их, как он многажды переписывал «Полковника», не стоит, собрал все «детские» рассказы и объединил в сборник, который озаглавил: «Море исчезающих времён». Рукопись послал Плинио, заверив, что «дело верное», – чтобы друг «как можно скорее и получше пристроил книгу».