Текст книги "Гарсиа Маркес"

Автор книги: Сергей Марков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 39 страниц)

Лёг спать, проснулся – за работу. Героем стал юный казначей повстанцев округа Макондо из романа «Дом», но постаревший на полвека.

Сюжет повести «Полковнику никто не пишет» прост. Внешне он даже менее существен, чем в хемингуэевском «Старике и море». Речь идёт о старом ветеране-полковнике, ожидающем пенсии, положенной ему как герою войны, доживающем век с больной старухой-женой и бойцовым петухом. За распространение подпольной литературы убит единственный сын полковника, Агустин. У родителей остаётся его «лучший во всём департаменте» петух, имеющий шансы победить на предстоящих петушиных боях. Делясь с петухом последними горстями маиса, отказываясь продать его, полковник думает не столько о выигрыше, сколько о сыне. Ибо победа петуха Агустина стала бы и победой самого Агустина и всех его товарищей. Победой самого полковника. Достоинства человека. Остальное – в подтексте.

В окончательной редакции романа «Сто лет одиночества», правопреемника «Дома», осталось своеобразное связующее звено между романом и повестью «Полковнику никто не пишет» – эпизод с подписанием Неерландского договора о перемирии, где появляется молодой офицер с «цвета золотистого сахарного сиропа глазами»:

«…Это был казначей повстанцев округа Макондо. Чтобы поспеть вовремя, он проделал тяжелое шестидневное путешествие, таща за собой умирающего от голода мула. С бесконечной осторожностью он снял сундуки со спины мула, открыл их и выложил на стол один за другим семьдесят два золотых кирпича. Это было целое состояние, о существовании которого все забыли. <…> Полковник Аурелиано Буэндиа заставил включить семьдесят два золотых кирпича в акт капитуляции и подписал его, не допустив никаких обсуждений. Измождённый юноша стоял перед ним и глядел ему в глаза своими ясными, цвета золотистого сахарного сиропа глазами…»

Теперь Маркес работал каждую ночь. Просыпался в час-два дня, принимал душ, перекусывал в бистро или на кухне у мадам Лакруа. Навещал Джоан с Эрнаном, напряжённо трудившимся над чертежами, друзей, где-нибудь и как-нибудь обедал, иногда выступал с венесуэльцем Хейсусом Сото по кличке Чучо в ночном клубе «Эколь», чтобы заработать на писчую бумагу, ленту для машинки, сигареты и следующий обед. Но все его мысли были – о «Полковнике». Повседневный быт для него почти перестал иметь значение. Он писал, трудно, гораздо труднее и медленнее, чем прежде, порой перебирая в уме десятки слов и словосочетаний, меняя их местами, вытачивая, как некогда дед-ювелир, вымучивая каждое предложение. Но теперь, сидя за печатной машинкой, он чувствовал, что наконец-то обретает своё дыхание. И под утро, когда громыхала внизу мусорка, слезились глаза от дыма паршивых сигарет, отодвинув ощетинившуюся окурками пепельницу (выкуривал за ночь до трёх пачек), перечитав написанное за ночь, он признавался себе в том, что это неплохо, хотя, конечно, требовало ещё работы. Другие писатели писали, пишут и будут писать, по всему миру, на разных языках, талантливо, пусть гениально. Но так, как он написал этой ночью абзац, страницу – не напишет никто.

И он продолжал рассылать письма, но не ныл и не молил о помощи. Теперь ему требовались не только деньги, чтобы выжить, но и специфический справочный материал, который в Париже, тем более на испанском, отыскать не удавалось. Например, своего друга из Барранкильи Хермана он попросил прислать наиболее полный справочник о бойцовых петухах. Но и в Колумбии такого не нашлось, так что Херман Варгас связался с Гаваной, где в то время гастролировал его знакомый профессионал петушиных боёв. И три месяца спустя мадам Лакруа во «Фландре» вручила Габриелю полученный с Кубы пакет, содержавший не только подробнейшее рукописное сочинение о выращивании, подготовке и тактике боя петухов, но и иллюстрации.

Верные друзья – хохмачи, собравшись летним вечером в «Пещере», прочитав вслух письмо из Парижа, содвинув стаканы с ромом за великое будущее, единогласно учредили ОДПГ – Общество друзей помощи Габито. Тут же они скинулись, добрали у владельца «Пещеры», который тоже верил в Габо, пошли в ближайший банк, обменяли кучу песо на одну купюру достоинством в сто долларов США и стали размышлять над тем, как эту сотню переправить в Париж. Через неделю, в полночь, когда Маркес вернулся после их с Чучо концерта в клубе «Эколь», мадам Лакруа вручила ему открытку из Барранкильи.

– Тебя можно поздравить, Габо? – улыбнулась мадам, занятая сведением на счётах с костяшками дебета с кредитом.

Он пробежал глазами открытку. Его действительно с чем-то горячо поздравляли.

– Cabrones! – вырвалось у него. – Козлы, делать им нечего, всё хохмят!

Он вырезал ножницами марку (племянник мадам был заядлым филателистом), вышел покурить на воздухе и выбросил открытку в мусорный бак. Всю ночь работал, лёг, как обычно, утром, удивившись, что не слышал мусорщиков. А вечером того же дня мадам Лакруа, посетовав, что мусорщики объявили забастовку и Париж погрязнет в помоях, вручила ему вдобавок и письмо.

В письме, подписанном хохмачами, сообщалось, что они воспользовались опытом подпольщиков-коммунистов и выслали сто баксов, спрятав купюру между двумя склеенными открытками. Он ринулся на улицу, стал рыться в баке, свесившись туда по пояс, и – о, счастье, что мусорщики забастовали! – склеенная из двух открытка оказалась там, на самом дне. И ещё повезло, что, вырезая давеча почтовую марку для племянника, он не разрезал купюру, слегка лишь задел белое поле.

Встал вопрос, где обменять доллары (тогда это было проблемой). Кто-то сообщил ему про приятельницу по имени Пуппа, вспоминал фотограф Гильермо Ангуло. Та только что приехала из Рима, где ей заплатили гонорар. Посему он отправился к ней. Пуппа открыла дверь абсолютно нагая – роскошное тело с умопомрачительным бюстом. Села, закинув ногу на ногу, – по словам Габо, его раздражало, что она ведёт себя так, будто полностью одета, – и стала говорить об эгоизме мужчин. Он изложил ей свою проблему. Она кивнула, прошла, виляя бёдрами, через комнату туда, где стоял маленький сундучок с деньгами. Он понимал, что ей хочется заняться сексом, а он сам изнывал от голода. Обменяв деньги, он пошёл в кафе и так объелся, что неделю страдал от несварения желудка.

Маркес вновь погрузился в почти круглосуточную работу. Главный герой повести, полковник, выходил у него таким, что мог быть в молодости и матадором, получившим, например, во время королевской корриды корнаду – глубокую рану, а теперь ожидал пенсии. Чтобы отвлечься от маниакальных мыслей о басконке, он за две ночи закончил повесть, а затем, когда в октябре пошли дожди, барабаня по черепичной крыше «Фландра», отправив рукопись друзьям, стал заново её переписывать.

«Полковник открыл банку с кофе и убедился: на дне осталось не больше чайной ложечки. <…> Стоял октябрь. Ещё одно утро, которое нелегко превозмочь даже такому человеку, как он, пережившему множество подобных дней. Вот уже пятьдесят шесть лет – с тех пор, как закончилась последняя гражданская война, – полковник только и делал, что ждал.

Октябрь – это было то немногое, чего он дождался…»

Надев плащ, взяв зонт, Габриель вышел под дождь. И сам не понял, как очутился в подъезде дома на улице Д’Ассиз. Позвонил, страшась и надеясь, что Тачия не одна, и готовясь что-нибудь соврать. Она открыла, она была одна, со стрижкой, в чёрно-красно-золотом шёлковом халате, и была ещё более, чем прежде, хороша. Она сказала: «Я ждала тебя».

Под утро он читал ей «Полковника». Басконка одобрительно кивала, говорила, что лучше бы, конечно, о молодом и сильном, но и старик-полковник ей нравится. И всё-таки многовато лирики и лишних слов. Надо быть твёрже, целенаправленнее. Он, Габо, не должен забывать, что у него одна главная задача: встать в paso natural и после varas, уколов пикадорской пикой, нанести такой coup de grace, чтобы сомнений уже ни у кого не оставалось. Он должен дескабельяр – окончательно и бесповоротно грохнуть своего читателя. А если не стремится к этому, то он не художник. Но петух вышел классный.

«Он держался только надеждой на письмо. Измождённый, с ноющими от бессонницы костями, он разрывался между домашними делами и петухом. Во второй половине ноября петух просидел два дня без маиса, полковник уже думал, что тот умрёт. И тут он вспомнил о горсти фасоли, которую ещё в июле повесил над печкой. Он облущил стручки и положил петуху в миску сухие фасолины.

– Поди сюда, – позвала жена…

Когда он подошёл к жене, она пыталась приподняться на кровати. От её тела исходил запах лекарственных трав. Отчеканивая каждое слово, она сказала:

– Ты немедленно избавишься от петуха.

Полковник знал, что рано или поздно она так скажет. Он ждал этого момента с того самого вечера, когда убили сына…»

Тачия воскликнула, что вот это и есть момент истины.

– «…и он решил сохранить петуха, – продолжал Габриель. – У него было время подумать, что ответить жене. <…>

Она в изнеможении откинулась на кровать. <…> Петух, живой и здоровый, стоял перед пустой миской. Увидев полковника, он тряхнул головой и произнёс гортанный монолог почти человеческим голосом. Полковник сочувственно улыбнулся ему.

– Жизнь – тяжёлая штука, приятель».

Тачия сказала, что у её хозяйки-адвокатессы подруга работает в издательстве «Галлимар», и предложила показать рукопись. Габриель выказал уверенность, что в столь крупное издательство, как «Галлимар», его на пушечный выстрел не подпустят.

– «…Плохой признак, – сказала женщина. – Это значит, ты начинаешь сдаваться. – Она снова принялась за кашу, но через минуту заметила, что муж по-прежнему погружён в свои мысли. <…>

– Сегодня мне пришлось прогнать детей палкой, – сказала она. – Принесли старую курицу, чтобы петух потоптал её.

– Обычное дело, – сказал полковник. – В деревнях полковнику Аурелиано Буэндиа тоже приводили девушек.

Жене шутка понравилась…»

Понравилась она и Тачии.

«Однажды вечером, когда мы гуляли с ним на Елисейских Полях, – рассказывала Тачия профессору Мартину, – я почувствовала, что беременна. Но, забеременев, продолжала работать – присматривала за детьми, мыла полы, – хотя постоянно мучила тошнота. А по возвращении домой начинала готовить, потому что он ничего не делал. Он говорил, что я люблю распоряжаться, называл меня „генералом“. А сам тем временем писал свои статьи и „Полковника…“ – это, конечно, была книга о нас: о нашем положении, о наших отношениях… Мы ругались постоянно, мы грызлись, как кошка с собакой. Это были жуткие, изнурительные ссоры; мы губили друг друга… Но он был и очень ласков – сама нежность. Мы обо всём говорили. Мужчины – наивные существа, и я многому его учила, прежде всего в том, что касается женщин. Я дала ему много материала для его романов… Габриель божественно танцевал, много пел, особенно валленато Эскалоны, у него был чудесный голос. И, конечно, пусть мы ссорились, ругались почти каждый день, ночью проблем у нас никогда не было, мы прекрасно понимали друг друга. <…> Мы вместе впервые побывали на празднике газеты „Юманите“. В ту пору я вообще не разбиралась в политике и идеологиях. А Габриель, мне казалось, жил политикой и придерживался твёрдых политических убеждений. В том, что касается политических принципов, он был человек честный, серьёзный и благородный. Думаю, по своему мировоззрению он был настоящий коммунист. Помню, я сказала ему со знанием дела, будто понимала, о чём говорю: „Есть хорошие коммунисты, а есть плохие“. Габриель глянул на меня сурово и ответил, как отрезал: „Нет, мэм, есть коммунисты и некоммунисты“».

Вскоре Тачия отнесла рукопись подруге жены своего работодателя. Некоторое время спустя пришёл ответ с рекомендацией издать книгу у них в издательстве, но за счёт автора, с тем, чтобы они попробовали её как-то распространить. Но это было больше, чем он задолжал мадам Лакруа почти за год!

Иногда Маркес заглядывал в кафе к кубинцам, чтобы узнать новости. По сообщениям, яхта «Гранма», рассчитанная на восемь-десять человек, отчалила из Мексики и 2 декабря 1956 года прибыла на Кубу в районе Лас Колорадас провинции Ориенте с восьмьюдесятью двумя изголодавшимися, измученными морской болезнью людьми Фиделя. И сразу они попали под массированный огонь с катеров, самолётов и вертолётов диктатора Батисты: в местечке Алегрия-де-Пио – Святая радость – были убиты и пленены, а потом расстреляны почти все, уцелело несколько человек. «Где-нибудь в лесу, долгими ночами (с заходом солнца начиналось наше бездействие) строили мы планы, – писал в дневнике за 1957 год аргентинский доктор-революционер Эрнесто Гевара, которому кубинская братва дала кличку „Че“. – Мечтали о сражениях, о победе. Это были счастливые часы. Вместе со всеми я наслаждался впервые в моей жизни сигарами, которые научился курить, чтобы отгонять назойливых комаров. С тех пор въелся в меня аромат кубинского табака. И кружилась голова, то ли от крепкой „гаваны“, то ли от дерзости наших планов – один отчаяннее другого».

В декабре архитектор Вьеко, удачно продавший очередной проект, с подачи его супруги Джоан, по-прежнему покровительствовавшей Маркесу, на неопределённый срок одолжил полтораста тысяч франков. Сто двадцать Габриель принёс мадам Лакруа. Она не хотела брать деньги, но он с ней расплатился, чтобы навсегда покинуть отель «Фландр».

За прощальным бокалом вина мадам поинтересовалась, куда он направится и что планирует делать. Он ответил, усмехнувшись, держа в руке картонную коробку с рукописями, что продолжит любимое занятие: переписывать, пока чего-нибудь стоящего не добьётся. Мадам Лакруа пожелала ему Божией помощи и, поцеловав, перекрестила.

«За вторую половину 1956 года Гарсиа Маркес девять раз переписывал роман, – вспоминал биограф Сальдивар. – Борясь с собой, иногда по живому, с муками, но он всё время сокращал его, пока не уменьшил до объёма повести. Притом написанной предельно точным, выверенным языком, без единого лишнего слова… Габриель снова и снова перепечатывал рукопись на самой дешёвой бумаге, потому что денег совсем уже не было, и упрямо рассылал… Друзья обивали пороги издательств и Венесуэлы, и Колумбии, надеясь найти сочувствие и вкус к настоящей прозе. Но всюду получили отказ».

Он переселился к Тачии. «Их отношения складывались трудно из-за разницы характеров и взглядов на жизнь, – читаем в книге Ю. Папорова „Габриель Гарсиа Маркес. Путь к славе“. – А когда Тачия в сердцах упрекнула Габриеля в том, что он строчит на машинке какую-то ерунду вместо того, чтобы писать ради заработка, любовь и вовсе кончилась. Однако ещё какое-то время Гарсиа Маркес поддерживал с ней отношения ради того, чтобы иметь бесплатный приют, вкусную еду и женское тепло».

Встретив новый, 1957 год, уложив выпившую бутылку шампанского Тачию спать (по другой версии, накануне Рождества она уехала в Мадрид), он вновь сел за письменный стол. Полистал сборник Хемингуэя. Почитал повесть «Иметь и не иметь», задержавшись на фразе: «Потребовалось немало времени, чтобы он выговорил это, и потребовалась вся жизнь, чтобы он понял это». И вновь принялся сокращать, делать ещё более лапидарным и мужским финал, последний диалог «Полковника».

– Чтобы окончательно дескабельяр, – вспомнил он совет посапывающей Тачии.

«… – Если петух выиграет, – сказала жена. – А если проиграет? Тебе не приходило в голову, что он может проиграть?

– Этот петух не может проиграть…

– И что мы будем есть всё это время? – спросила она и, схватив полковника за ворот рубашки, с силой тряхнула его. – Скажи, что мы будем есть?

Полковнику потребовалось прожить семьдесят пять лет – семьдесят пять лет своей жизни, минута в минуту, чтобы дожить до этого мгновения. Он почувствовал себя непобедимым, когда чётко и ясно произнёс в ответ:

– Дерьмо».

Юмор, проявившийся в пятом или шестом варианте повести, прежде совершенно чуждый творчеству Маркеса, в шутках, словах полковника становится порой парадоксальным, но верным мерилом стойкости и мужества. Полковник «отшучивается, словно отстреливается». Как старый ковбой. Заметим, юмор (в широком смысле), адекватный времени – началу второй половины XX века, после революций и войн.

Горе художнику, в муках творчества создавшему дитя не своего времени. Не мог бы появиться «Дон Кихот» Сервантеса веком раньше или веком позже. И «Анна Каренина» Льва Толстого не могла бы. И «Братья Карамазовы» Достоевского. Но это – если по самому большому счёту. Конечно, «Полковнику никто не пишет» из другого разряда, другого калибра. К тому же произведение, автор этого не скрывал, не вполне самостоятельное. Но – самоценное, имеющее определённое значение и занявшее своё место в истории всемирной литературы. Потому что другого такого «Полковника» не было до Маркеса, не будет после. Сам Маркес – искренне или не совсем – порой принижал значение своей повести, причислял (несправедливо, как нам представляется) созданное на чердаке под ночной бой часов к разряду «заказной литературы».

«После „Палой листвы“, – говорил Маркес в интервью Мендосе, – я пришёл к убеждению, что любой стоящий роман должен быть художественным отображением действительности. Книга вышла в свет, когда Колумбия переживала время кровавых политических репрессий, и мои политические единомышленники, коммунисты, вбили в меня серьёзный комплекс вины. „Да это роман, который никого не обличает и ни с кого не срывает масок!“ – критиковали, даже обвиняли они меня… „Полковнику никто не пишет“, „Недобрый час“ и некоторые рассказы из сборника „Похороны Великой Мамы“ – это произведения, навеянные, а то и продиктованные колумбийской действительностью, и их рациональная структура определялась характером темы. Я нисколько не жалею о том, что написал эти книги. Однако они из разряда заказной литературы, в которой всегда есть некоторая статичность и ходульность в силу того, что она непосредственно опирается на действительность, такую, какая есть. Плохие эти книги или хорошие, но они всегда заканчиваются на последней странице. И они куда более ограниченны в сравнении с тем, что я способен создать… Да, я по-прежнему, как и в молодости, хочу, чтобы мир стал социалистическим. И думаю, что рано или поздно так и будет. Однако у меня есть много сомнений по поводу того, во-первых, что именно мы называем социализмом, а во-вторых, что подразумеваем под понятием „заказная литература“ или, точнее, „социальный роман“, который есть наиболее законченная форма этой литературы… Мои партийные друзья-товарищи, которые почему-то чувствуют себя вправе диктовать писателям, как и о чём писать, занимают, возможно, сами того не понимая, позицию реакционную, поскольку ограничивают свободу творчества. Полагаю, что роман о любви столь же значителен, как и любой другой. На самом деле обязанность любого писателя – и обязанность, если хотите, революционная, – это писать хорошо».

Маркес чуть ли не с младых ногтей находился в некоей зависимости от своих «единомышленников», «партийных друзей-товарищей» коммунистов. Словно был перед ними виноват и оправдывался. Но это вопрос сложный, связанный не только с нашим героем, но с жизнью и творчеством многих выдающихся писателей и с природой самого явления так называемого «бума» латиноамериканской литературы. И это предмет наших дальнейших исследований. А тогда, в 1957 году, Маркесу впервые предстояло встретиться с социалистическим, коммунистическим режимом, что называется, лицом к лицу.

В феврале французская пресса перепечатала из газеты «Нью-Йорк таймс» интервью Герберта Мэтьюза, которого пригласил в расположение своего отряда в горах Сьерра-Маэстра Фидель с целью опровергнуть сообщения Батисты о разгроме «разбойников» – «форахидос». «Судя по всему, – писал американский корреспондент, – у генерала Батисты нет оснований надеяться подавить восстание Кастро. Он может рассчитывать только на то, что одна из колонн солдат невзначай набредёт на юного вождя и его штаб и уничтожит их, но это вряд ли…»

Тачия уезжала из Парижа.

«В отношении ребёнка Габриель занял пассивную позицию, – вспоминала она. – Просто предоставил мне свободу принимать решения… В итоге я обратилась к одному санитару на севере Парижа, и он вставил мне катетер. Кажется, санитара нашёл Габриель. Ему пришлось повторить процедуру, потому что в первый раз катетер выпал. Это было ужасно. И всё равно ничего не вышло… Конечно, к тому времени я – несмотря на свои корни, а может, как раз из-за этого – порвала с Богом. Тогда, когда мы всё это затеяли, у меня уже было четыре с половиной месяца. Я была в отчаянии. Жуткое время. Потом у меня открылось кровотечение. Он был в ужасе, едва не падал в обморок – Габриель… при виде крови… Восемь дней я пролежала в акушерской клинике Порт-Руаяль, это рядом с тем местом, где я жила… После того как у меня случился выкидыш, мы оба знали, что между нами всё кончено… Я уезжала в Мадрид, на Аустерлицком вокзале Габриель устроил проводы с большой компанией друзей. Мы, конечно, опоздали. Багаж пришлось закидывать в поезд, у меня было восемь чемоданов, хотя Габриель всегда говорил, что их было шестнадцать. Я плакала в ладони, стоя у окна. Шёл снег. Когда поезд тронулся, я взглянула на Габриеля. У него было такое лицо… вся душа в нём отражалась. Он пошёл за поездом, потом отстал… Он разочаровал меня. Конечно, я никогда бы не вышла за него замуж. И ничуть не жалею об этом. Он слишком ненадёжный. Как можно растить детей с таким отцом? А разве есть на свете что-то важнее детей? И всё же, как выяснилось, я сильно в нём ошибалась: он оказался замечательным отцом».

Через много лет он напишет рассказ «Следы твоей крови на снегу». Молодая колумбийская чета, проводя медовый месяц в Европе, отправляется из Мадрида в Париж. Героиня уколола палец о шип подаренной розы, и палец кровоточит всю дорогу. «Представляешь, – говорит она любимому, – след крови на снегу от Мадрида до Парижа! Какие красивые слова для песни, правда?»