Текст книги "Николай II"

Автор книги: Сергей Фирсов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 25 (всего у книги 43 страниц)

…Юбилейные торжества открылись богослужением 21 февраля 1913 года в Казанском соборе столицы. Литургию совершал митрополит Петербургский Владимир (Богоявленский) в сослужении целого сонма архиереев: митрополита Сербского Димитрия, Киевского – Флавиана, Триполитанского – Александра и многих других. В соборе, где помимо Императорской фамилии и представителей правящих домов Европы собрались члены Государственного совета и Государственной думы, представители армии и флота, делегаты от различных обществ и сословий, находился и антиохийский патриарх Григорий IV, сослуживший после литургии молебен. От имени российской Церкви императора поздравили все члены Святейшего синода во главе с митрополитом Владимиром. Николаю II преподнесли большую (14 на 17) икону Знамения Божией Матери 1630 года. Кроме того, архиепископ Антоний (Храповицкий), будущий Первоиерарх Русской заграничной церкви, специально «на 21 день февруария 7421 года», составил особую молитву, стилизованную под старославянский язык. Молитва эта, по благословению Святейшего синода прочитанная во всех церквях империи 21 февраля (в конце царского молебна), отличалась столь высокопарным стилем и была так «цветиста», что смысл ее не сразу мог быть понят.

Вольно или невольно, но Святейший синод своими речами, заявлениями и молитвами лишь содействовал созданию ложной атмосферы апофеоза самодержавия, в которой Николай II мог предаться мечтам о необходимости возвращения к старому, дореволюционному, политическому строю. Записывая в дневник впечатления о дне 21 февраля 1913 года, император отметил свое радостное настроение, напомнившее ему коронационные торжества 1896 года. Примечательно, что, по сообщению М. В. Родзянко, во время торжественного богослужения 21 февраля в Казанском соборе находился и Григорий Распутин. Рассказывая об этом, председатель Государственной думы перепутал факты и вымысел. Он писал, что на «старце» был надет наперсный крест на золотой цепочке. Не сомневаясь в том, что сибирский странник мог присутствовать в Казанском соборе 21 февраля 1913 года, стоит отмести как выдумку указание на священнический крест, в котором Распутин пришел на торжественное богослужение. В 1913 году он действительно принимал участие в торжественных богослужениях, на которых присутствовали высочайшие особы. Протопресвитер русской армии и флота Г. И. Шавельский вспоминал, как в 1913 году, в Костроме, «старец», стоявший на левом клиросе собора, молился вместе с царской семьей, стоявшей за правым клиросом. «Очевидно, – писал отец Георгий, – так было повелено: иначе его попросили бы уйти оттуда».

Весной того же 1913 года состоялось торжественное прославление патриарха Гермогена (Ермогена), сопричисленного православной церковью к лику святых. Прославление патриарха именно в год 300-летнего юбилея правившей тогда династии, разумеется, нельзя считать случайностью. В статье о новом святом, опубликованной в апреле «Церковными ведомостями», заявлялось о целом ряде чудотворений, произошедших на его могиле, и о том, что православные жители Москвы обратились в Святейший синод с ходатайством о сопричтении патриарха к лику святых «как великого молитвенника за Святую Русь». Святейший синод, в свою очередь, поднес царю всеподданнейший доклад, в котором, изложив дело, приурочил прославление к воскресному дню 12 мая, озаботившись составлением особой службы святителю. В статье сообщалось также, что 4 апреля, ознакомившись с докладом, император написал на нем о своем удовлетворении («Прочел с чувством истинной радости»). Впрочем, на торжества Николай II не прибыл, отправив в Москву лишь поздравительную телеграмму. Во время московских торжеств он находился в Германии на бракосочетании Виктории-Луизы Прусской (с 9 по 12 мая) и даже не упомянул (в своем дневнике) о происходившем в то время церковном прославлении святителя.

После участия в прославлении святого Серафима Саровского самодержец более не присутствовал на всероссийских церковных торжествах, имевших место после революции 1905–1907 годов. Его не было в июне 1909 года на втором прославлении великой княгини Анны Кашинской; в мае 1901-го – на праздновании перенесения святых мощей преподобной Евфросинии Полоцкой; в сентябре 1911-го – на прославлении святителя Иоасафа Белгородского. Делать из этого какие-либо принципиальные выводы, полагаю, не следует (ведь все решения Святейшего синода утверждались не кем иным, как самодержцем), но отметить – стоит. Если Саровский старец был для императора близким, «своим» святым, поездка на прославление которого летом 1903 года была не данью необходимости, а потребностью верующего сердца, то другие праведники, канонизированные в его царствование, не вызывали у Николая II столь глубоких чувств.

Впрочем, вернемся в 1913 год. Вернувшись в Россию, Николай II с семьей 15 мая отправился в большое путешествие по памятным для династии историческим местам. С 16 по 28 мая он побывал во Владимире, Суздале, Нижнем Новгороде, Костроме, Ярославле, Ростове, Переславле и Москве, а также в некоторых пригородных монастырях. Везде, где бывал император, православная церковь устраивала торжественные богослужения, крестные ходы и т. п. Николай II встречался с «народом» – принимал волостных старшин, представителей духовенства, хуторян. Разумеется, были встречи с должностными лицами губерний, с местным дворянством. 25 мая царь поклонился гробнице патриарха Гермогена. Пребывание в Первопрестольной вновь, как и в 1912 году, напомнило Николаю II коронационные торжества 1896 года. В целом впечатления от путешествия остались у царя самые радужные. «Въехали в свой дом с отрадным чувством исполненного долга», – записал он в дневнике 28 мая.

Однако на этом празднование юбилея не завершилось. 1 июня в Большом Царскосельском дворце Николай II принял придворное духовенство и служащих Министерства Двора. По случаю 300-летия клирики поднесли ему большую икону Федоровской Божьей Матери, а служащие – статую патриарха Филарета Никитича, основателя династии Романовых. Статую разместили в государевых покоях. Подношения были со смыслом – икона Покровительницы рода и изваяние отца царя Михаила Федоровича напоминали о незыблемости идеалов «православия, самодержавия и народности» с давних пор и «до веку». Николай II был не только наследник по крови (по крайней мере, с формальной точки зрения), но, что гораздо важнее, – наследник Московского царства по духу. Он – представитель народа, который, к слову сказать, в лице Григория Распутина в тот же день 1 июня встречался с венценосцем.

У Николая II, воспринимавшего свою власть как служение России и русскому народу, по логике, не должно было быть секретов от верноподданных. Они имели право все знатьо царе. Очевидно, Николай II именно так и думал, пропустив через личную цензуру книгу о самом себе, написанную профессором А. Г. Елчаниновым. Р. Уортман, обративший внимание на труд Елчанинова, справедливо указал, что при изложении материала профессор склоняется то к панегирику, то к демократической пропаганде. «Основное значение книги „Царствование Государя Императора Николая Александровича“, – полагает исследователь, – заключается, однако, не в ее воздействии на русскую публику того времени, а в ее воздействии на самого царя».

Очень точное наблюдение! Книга рассказывала всем, как Николай II понимал свою власть и как он хотел, чтобы ее понимал народ. Царь лично вымарал предложение, утверждавшее, что «Государь Император считает своими ближайшими сотрудниками в законодательной деятельности призванные Им к жизни обновленный Государственный совет и Государственную думу». Считая изменение государственного строя в 1905–1906 годах своей ошибкой, он решил, что если уж невозможно скрыть совсем ее результаты, то хотя бы не надо их «выпячивать». Царь поступал так же, как человек, случайно замаравший одежду и раздражающийся оттого, что на нее пристально смотрят окружающие.

Книга состоит из двенадцати разделов, в которых последовательно рассказывалось о царе как «державном кормчем» Русской земли; о «венценосном труженике»; его личной жизни и жизни его семьи; об охоте, развлечениях и театре; о царских детях; о православии самодержца; об отношениях царя и народа; царя и армии; о народных торжествах; государственных преобразованиях и государевой работе; наконец, о высоком значении царского служения. Книга открывается пространной цитатой статьи о «чине действия Священного Коронования». Таким образом, подчеркивается роль императора как помазанника, принимающего царство с молитвой к Богу, дабы Он наставил его «в великом служении, яко Царя и Судию Царству Всероссийскому, да будет сердце Его в руку Божию, во еже вся устроити к пользе врученных Ему людей и к славе Божией, яко да в день суда Его непостыдно воздаст Ему слово». Внимание читателя обращается на молитвенный подвиг царского служения, цель которого – благо подданных. Заявив о столь высоком предназначении самодержавной власти, профессор А. Г. Елчанинов начинает излагать историю повседневной жизни Николая II.

Царь (в духе Петра I) представлен «работником на троне», рано встающим (в 8, а иногда и в 7 часов утра); первый завтрак («простой и умеренный») заканчивающим к 9 часам, после чего приступающим к работе в своем кабинете. Хотя с 10 до 11 предусматривалась прогулка (с любимыми собаками породы колли), «но на самом деле» Николай II уже с 10.30 принимает чинов двора. В 11 часов – лично пробует пищу полков (поочередно – либо лейб-гвардии Собственного Его Величества пехотного, либо – Конвоя). Далее следуют доклады, прерываемые 13-часовым обильным завтраком, хотя также «простым и скромным». Около 14 часов у царя – вновь приемы, продолжающиеся до 15–16 часов. Потом – час отводится прогулке, час проводится в кругу семьи и – работа, работа, работа, до 20 часов (когда подается обед). Проведя с семьей за обедом полтора часа, царь снова работает, ложится спать не ранее полуночи. «Не менее 10 и часто до 12 часов в сутки работает Державный Хозяин Земли Русской, – сообщалось читателям, – в том числе – не менее четырех часов один, не более семи часов спит, не более пяти-шести часов уделяет на принятие пищи и общение, в виде отдыха, с Семьей».

В изложенном ошибки или сознательного обмана не было, что подтверждается и более поздними сообщениями царских слуг, оставивших на этот счет свои воспоминания. Описывая распорядок жизни Николая II, личный камердинер Александры Федоровны А. А. Волков лишь отметил, что за обедом и завтраком царь выпивал по одной маленькой рюмке вина (сливовицы), а во время войны вина вообще к столу не подавали. «Исключение делалось только в тех случаях, когда к столу бывали приглашенные. Только дети постоянно пили предписанное врачами Сан-Рафаэль». В 1910-е годы жизнь царя и его семьи была спокойной и размеренной, в ней царили любовь и взаимопонимание. Описать эту атмосферу в официальной книге, разумеется, было невозможно, но сообщить читателям о том, как проходит частная жизнь самодержца и его государственная деятельность, – вполне. При этом задача отделить «приватное» от «общего» не преследовалась. А. Г. Елчанинов, как и редактировавший его Николай II, прекрасно понимали, что жизнь самодержца необходимо показывать как не прерывающееся ни на минуту служение Родине.

Поэтому вполне естественно выглядело и упоминание о «религиозной составляющей» жизни самодержца. В книге сообщалось о том, как царь молится, присутствует на всенощной, слушает Божественную литургию, в посты, вместе с семьей, ведет воздержанный образ жизни. Отмечалось, что в Пасху он христосуется с множеством поздравляющих его лиц (более трех тысяч человек), что все они получают в подарок «пасхальные яички из драгоценных металлов или уральских камней изящной работы». Благочестие (как отличительная черта монарха) подчеркивалось и указанием на то, что он ни одного дела не начинал без молитвы к Богу, у Которого искал «вразумления и поддержки» в делах, – ведь «от Господа Бога, как Помазанник Божий, ведет Он свою власть». Вера царя в происхождение собственной власти (как власти, от Бога исходящей), убеждение в покровительстве свыше находили отклик во всех наиболее важных делах его царствования.

Именно поэтому он и стремился сохранить самодержавие в тех формах, в которых оно сложилось в России за прошедшие века. Измена самодержавию была равнозначна религиозной измене, что для верующего казалось невозможным и святотатственным. Разумеется, такая идеология предполагала и неизменное исполнение тех правил, которым должен был следовать каждый православный. Как и все благочестивые подданные, царь и его семья несколько раз в год исповедовались и причащались. В обязательном порядке – на Страстной неделе, предшествующей Светлому Христову Воскресенью (в среду Николай II, его супруга и дети всегда исповедовались, а в четверг – причащались).

До своей смерти (в 1910 году) духовником самодержца и его близких был протопресвитер И. Л. Янышев. В 1911 году его обязанности исполнял протоиерей Петр Афанасьевич Благовещенский, сакелларий собора Зимнего дворца. Однако духовником царской семьи отец Петр не стал. Через год в официальной должности царского духовника утвердили протоиерея ведомства придворного духовенства Николая Григорьевича Кедринского. Но, очевидно, и он чем-то не удовлетворял самодержца. Завоевать доверие царя смог другой клирик – протоиерей Александр Петрович Васильев, с 1914 года ставший его духовником. Его в семье любили и привечали. И неудивительно: отец Александр, ко всему прочему, считал Григория Распутина «прекрасным человеком». Кроме того, Александра Федоровна очень любила его службы и всегда до конца их выстаивала, восхищаясь тем, что он громко читал все молитвы, даже произносящиеся вполголоса в алтаре. Деликатность и чуткость к внутренней жизни семьи самодержца – вот что требовалось от духовника, и протоиерей А. П. Васильев в глазах Николая II и Александры Федоровны отвечал этим требованиям. В биографии профессора А. Г. Елчанинова об этом, понятно, не говорилось (к тому же в 1913 году духовником состоял протоиерей Н. Г. Кедринский), но о существовании у самодержца официального духовника было хорошо известно. Все это только подчеркивало глубокую «православность» русского царя, жившего полнокровной религиозной жизнью.

Так формировался образ в высшей степени погруженного в государственные дела, любящего семью и народ православного монарха-отца, умеющего и любящего работать.Для сановников такая работа была «чистейшим наслаждением», а «обворожительность приемов Русского Царя вошла в пословицу во всем мире…». Пожалуй, подобным оборотам мог бы позавидовать любой сатирик, желающий посмеяться над монархом, но сам монарх этого не замечал. Ему хотелось выглядеть так и только так – правильным человеком с ясным умом и великолепными манерами. Манеры (если под ними понимать умение вести себя в обществе) действительно были безупречны. Но о «чистейшем наслаждении» и «обворожительности приемов» можно поспорить.

Человек – всегда человек. Государственный деятель тоже. Монарх – от рождения государственный человек, который должен уметь подчинять свою жизнь интересам страны, даже в ущерб себе и своему расписанию. Николай II государственной работы не любил, хотя и старался делать ее как прилежный ученик домашнее задание, освобождая больше времени для отдыха и развлечений. Современники подметили это еще давно. «Если дела личные привлекают высочайшее внимание, – писал знавший государя с юных лет А. А. Половцов, – то дела правительственные скользят быстро». Подметил он и другую особенность Николая II – запискойтребовать от министра, отстаивавшего во время всеподданнейшего доклада собственное, отличное от государева, мнение, категорического исполнения того, чего желал государь; записка посылалась через несколько дней после доклада.

Николай II не терпел противоречий и не любил спорить. По словам С. Ю. Витте, царь предпочитал тех государственных людей, которые его развлекали (как морской министр адмирал А. А. Бирилёв, забавлявший его и Александру Федоровну шуточками и анекдотами). Не понимавший этого сановник имел мало шансов заслужить высочайшее доверие. Но тот, кто правильно усваивал «правила игры», умел все представлять «в розовом цвете», мог рассчитывать на внимательное отношение царя к своим докладам. Среди «усвоивших» был и военный министр В. А. Сухомлинов. Уже в разгар Великой войны, в 1915 году, Николай II вынужден был отправить генерала в отставку, назначив на его место А. А. Поливанова. Человек иного склада, Поливанов всегда говорил то, что думал. К тому же он имел хорошие отношения с депутатами Государственной думы.

«Доклады министра происходили два раза в неделю, по понедельникам и четвергам, – вспоминал «народный избранник» Б. А. Энгельгардт. – В один из понедельников Поливанов делал обычный доклад, никаких возражений со стороны царя не вызвавший. На прощанье, подавая руку, Николай II сказал: „итак, до четверга…“ Вернувшись домой, Поливанов нашел на столе письмо царя с объявлением о своем увольнении, написанное до того, как царь говорил о предстоящей встрече». Увольняя министров, царь обычно использовал традиционную фразу: «Согласно прошению», хотя часто бывало так, что они этих прошений в действительности не подавали. Неужели все это – достойные примеры обворожительности, вошедшей в пословицу?

Существовало и еще одно обстоятельство, о котором следует сказать, разбирая официальную биографию последнего самодержца, – рисуя картину самодержавного правителя, ее составитель А. Г. Елчанинов ни словом не обмолвился о том, насколько зависим от своих чиновников был царь. Граф И. И. Толстой, в правительстве С. Ю. Витте занимавший пост министра народного просвещения, был уверен в том, «что, выслушивая доклады каждого министра в отдельности, находясь все время под впечатлением калейдоскопа меняющихся периодически лиц и мнений, Государь не получает возможности руководить внутреннею политикою государства, но, напротив, теряет ее, несмотря на все честное желание удержать „бразды правления“ в своих руках». По мнению Толстого, право всеподданнейшего доклада, которым пользовались министры, являлось краеугольным камнем самодержавия чиновничества, заменившего самодержавную власть монарха.

Калейдоскоп ежедневных встреч, постоянное желание показать свою самодержавную волю, проявляемое обыкновенно по мелочам (о чем уже была возможность поговорить), при болезненном самомнении и подозрительности, часто воспринимавшимися как двоедушие, приводили к тому, что власть монарха ограничивалась правом заменять министров по усмотрению – и не более. В свою очередь, министры могли манипулировать «Державным Хозяином Земли Русской», прикрываясь его собственной «волей» и правами (особенно учитывая, по словам И. И. Толстого, что «серьезные и принципиальные дела составляли всегда незначительную часть всего преподносимого Его Величеству министрами»).

Понимал ли абсурдность положения сам Николай II? Понимал. И даже выразил однажды намерение собирать под своим председательством Совет министров, на котором могли бы делаться очередные доклады. Благое пожелание, увы, не было осуществлено. Рутина продолжала затягивать: императору не оставалось ничего, как заявлять: «Я работаю за троих. Пусть каждый умеет работать хотя бы за двоих», продолжая заполнять свое время «личным трудом», посещением учреждений и войск. Император старался честно играть свою роль, не внося в ее исполнение никаких принципиальных изменений. Как здесь не согласиться с утверждением о том, что чувство реальности было у него отражением собственного образа и ощущением своего политического предназначения… Этот образ и зафиксировала официальная биография последнего самодержца.

Биография, впрочем, содержала информацию не только о государственной деятельности монарха, во всем показывающего пример своим подданным. Читатели могли узнать и о некоторых пристрастиях Николая II, о том, как он проводит досуг, что предпочитает. Могли узнать и некоторые факты из жизни его семьи. Так, сообщалось, что царь занимается изучением прошлого своего Отечества, наполняя «немногие досуги» историческими беседами и чтениями в кругу семьи, особое внимание уделяет правлению Тишайшего Алексея Михайловича. Внимательный современник из этого без труда мог сделать вывод о том, почему единственного сына самодержца назвали Алексеем, и даже догадаться об отношении Николая II к основателю Российской империи – Петру Великому. Неслучайно подчеркивалось и тяготение государя «ко всему русскому». Он хорошо знал классическую русскую литературу, любимым писателем его был Н. В. Гоголь. Иногда в кругу семьи и близких (в число которых неизменно входила ближайшая подруга Александры Федоровны – А. А. Вырубова) царь читал вслух. «Это всегда было очень интересно, – вспоминала Анна Александровна, – читал он превосходно».

В книге Елчанинова сообщалось также и о спортивных увлечениях царя – ходьбе, верховой езде и езде на самокате, игре в теннис, в кегли, о любви к плаванию и гребле. Действительно, Николай II был одним из самых «спортивных» русских монархов. Современники писали, что за царем нелегко поспевали даже молодые флигель-адъютанты, сопровождавшие его на длинных пеших прогулках. В теннисе он достиг определенного мастерства, умело сопротивляясь графу Сумарокову-Эльстону, чемпиону России по этому виду спорта. Во время одного из поединков, писал Б. А. Энгельгардт, «чемпион с такой силой всадил свой мяч в коленную чашку царя, что тот хромал после этой игры в течение двух дней». Царь любил море и при первой же возможности купался – и в Крыму, и в финских шхерах.

Много путешествуя, Николай II пристрастился к фотосъемкам, стал (как и вся его семья) страстным фотолюбителем. И у него, и у его детей были фотоаппараты, и из каждой поездки привозились целые собрания снимков. Благодаря этой страсти последнего венценосца сохранилось огромное количество фотографий, связанных с приватной жизнью его семьи. Однако самым любимым развлечением самодержца была охота на оленей, кабанов, зайцев, фазанов и другую дичь. В Беловежской Пуще ходили на зубров. К охоте царь пристрастился еще будучи наследником. Первый «мастер-класс» дал ему дядя – великий князь Владимир Александрович. В декабре 1891 года будущий царь убил первого своего лося.

И в дальнейшем он не отказывал себе в удовольствии «бить зверя». Современники не всегда одобряли эту царскую страсть. В 1901 году генерал Е. В. Богданович даже просил любимого камердинера Николая II – Н. А. Радцига – дать своему хозяину, слишком часто ездящему на охоту, соответствующие наставления. «Сегодня тоже поехал в 10 часов утра, а вернется к вечеру, – отмечала супруга генерала. – Поэтому очередные доклады министерств отложены, а между ними и доклад министра внутренних дел. Время теперь тяжелое – надо делом заниматься». А. В. Богданович не могла понять, что для самодержца охота была не просто развлечением, это было бегство от себя, от государственных дел и принятия ответственных решений, короче говоря – от необходимости нести непосильную ношу самодержавного монарха. Отвлечение давало силы: «…как всегда чувствовал себя после охоты бодрым», – записал Николай II весной 1906 года..

Будучи блестящим стрелком, царь из самолюбия стрелял только наверняка, скрупулезно записывая в дневник, сколько и какой живности он убил. Так, в 1895 году на охоте и «просто так» он убил 125 зверей и птиц, в 1896-м – 260, в 1904-м – 551, в 1905-м – 199, в 1906-м – 1157, в 1914-м – 246 и т. д. Во время Великой войны царь не охотился. Как видим, год на год не приходится. Но показательно, что более всего животных он убил в тяжелейшем для страны 1906 году. Не ограничиваясь выслеживанием и отстрелом диких лесных животных и «дичи», Николай II любил стрелять по воронам, также фиксируя в дневнике, сколько птиц убил (в опубликованном дневнике царя, согласно моим подсчетам, есть информация о 29 подстреленных воронах). Однажды царь убил в лесу дятла и сову. Для охотников-профессионалов, живущих отстрелом животных, даже случайное убийство этих птиц считается экстраординарным событием.

Для Николая II, вероятнее всего, все обстояло иначе. Удивительное хладнокровие позволяло царю, простояв церковную службу и приняв доклад министра, на прогулке в дворцовом парке убить кошку, а затем продолжить череду обычных дел. А ведь, согласно русскому поверью, убить кота – семь лет ни в чем удачи не видать. Конечно, право человека – верить или не верить примете, но факт остается фактом – царь убивал ради убийства. То был выход агрессии всегда ровного и спокойного царя; если угодно – охота и отстрелы, в которых участвовал царь, можно понимать как ее своеобразное переориентирование. «Уже древние греки знали понятие катарсиса, очищающей разрядки, – писал выдающийся австрийский ученый К. Лоренц, – а психоаналитики прекрасно знают, какая масса похвальнейших поступков получает стимулы из „сублимированной“ агрессии и приносит добавочную пользу за счет ее уменьшения». Но как бы то ни было, это предположение может служить объяснением, но не оправданием «убийства кошки». Жестоким человеком Николай II не был. Однажды в Крыму в царскую спальню занесло красную куропатку. Найдя ее под кроватью, царь сам выпустил ее в окно. В другой раз он искренне пожалел «бедного лося», напоровшегося на решетку у Петербургского шоссе и «убившегося». Но одно дело – специальное выслеживание дикого зверя или прогулка «со своим ружьецом», предпринятая с целью кого-нибудь подстрелить (ворону ли, кошку – неважно), а другое – случайность. Полагаю, что корни «сентиментального» отношения к куропатке и лосю заключаются именно в этом.

Описывая привычки царя, официальный биограф ничего не написал о пристрастии Николая II к курению. Странным это обстоятельство признать конечно же нельзя. В XIX веке курение не считалось чем-то дурным, более того – вредным. Курили тогда многие. Царь впервые узнал вкус табака в двадцать один год. «Не выдержал и начал курить, уверив себя, что это позволительно…» – записал он в дневнике в 1889 году. И в дальнейшем, уже будучи самодержавным владыкой, он не мог скрыть радости, получая «табачные подношения». «В 2 ¹/ ₂ч. принял посланного от Султана Ариф-Пашу, – отмечал он в дневнике, – он привез серебряный столик с предметами для курения и целый шкапчик с папиросами. Табак самый практичный и приятный подарок, по-моему!» Когда началась Великая война, император шутил, что успел к ней подготовиться. «Новый запас табака был мне привезен в Крым от Султана незадолго до начала войны, – говорил он, – и, таким образом, я оказался в этом отношении в довольно благоприятных условиях». Курил он папиросы, не переносил (как и супруга) запаха сигар. Единственным человеком, который в присутствии высочайших особ мог курить сигары, был престарелый Г. И. Гирш – лейб-хирург, скончавшийся в 1907 году. Его уважали и любили, считая чуть ли не членом царской семьи (примечательно, что постепенно главный надзор за детьми императора перешел к гофлектрисе Е. А. Шнейдер, приходившейся племянницей Гиршу, – для Александры Федоровны данное обстоятельство имело важное значение). Но дозволенное Г. И. Гиршу было скорее исключением, лишь подтверждавшим общее правило: при Николае II и Александре Федоровне сигар закуривать не полагалось. Со временем при дворе стало традицией курить папиросы; к концу официального обеда сам государь подавал присутствовавшим пример, доставая из портсигара папиросу и вставляя ее в пенковый коленчатого вида мундштук.

В общении последний самодержец старался быть простым и естественным. Насколько это ему удавалось – другой вопрос, но спокойствие редко покидало Николая II. К прислуге царь и его семья старались проявлять максимум внимания, о чем, разумеется, также упоминалось в книге А. Г. Елчанинова. Большинство тех, кто состояли в качестве слуг царя и его семьи, происходили из дворцово-служительского сословия, существовавшего еще при крепостном праве. Они были блюстителями установленных при дворе обычаев и традиций, противодействовать которым не мог никто. Однако это не сказывалось на их политических убеждениях. При выборах в Думу дворцовая прислуга голосовала преимущественно за представителей крайне левых партий. Гордясь своей службой при царе, эти люди жили как бы в параллельных мирах, умудряясь сочетать монархизм и веру в призывы и обещания противников самодержавия. Иногда случались и курьезы. В конце 1902 года, незадолго до переезда в Петербург, царь «захворал болями в ухе». Вызвали специалиста-врача, заставшего Николая II кричащим от боли. Немедленно прописали успокойтельное средство, но «камердинер отказался идти за ним в аптеку и, несмотря на продолжавшиеся крики больного, утверждал, что это дело не его, а какого-то солдата». Понятно, что камердинер – не низшая прислуга, но случай не может не вызывать удивления.

В 1913 году было официально заявлено и о том, что царь ведет дневник. Для информированных современников это никогда не было тайной. Но одно дело – знание о факте, другое – публичное сообщение, как ежедневно, «перед сном Государь обязательно заносит в свой дневник впечатления дня, – хотя бы в нескольких словах, – где бы он ни находился – в пути, дома, в чужих краях…» [87]87
  Елчанинов А.Указ. соч.


[Закрыть]. С какой целью в книге о последнем самодержце появилась информация о дневнике – неясно. Об этом писала А. В. Богданович, слышал (то ли от С. Ю. Витте, то ли от П. А. Столыпина) А. С. Суворин. Последний, кстати сказать, полагал, что Николаю II следует вести дневник, «потому что обвинений против него в мемуарах современников будет очень много». Как в воду глядел! Одного лишь не предвидел издатель «Нового времени»: дневник царя был всего лишь кратким информационным листком, – по остроумному замечанию К. Ф. Шацилло, несомненно являясь «ценнейшим источником для всякого собирающего материал о состоянии погоды в местах пребывания царя с 1882 по 1918 год».

Осуществлявший общую редакцию царских дневников, изданных в 1991 году, московский историк К. Ф. Шацилло полагал, что царь записывал то, что ему было интересно, а интересовало его только и исключительно то, что касалось его семьи (хотя и сохранение в стране самодержавия воспринималось им как семейное дело). Если согласиться с К. Ф. Шацилло, то следует признать: дневник царя не предназначался для истории. Следовательно, и сообщать о его ведении в официальной книге не следовало. Мало ли кто что делает перед сном… Но политический расчет и здравый политический смысл не интересовали последнего самодержца. Он не собирался давать «исторический отчет», очевидно, полагая, что суд потомков для помазанника Божьего – «суета сует». Готовить себе оправдание в виде дневника было ниже его достоинства. Вынужденный ежедневно заниматься решением политических вопросов, царь мечтал о жизни частного человека. Его дневник и стал этому доказательством.