Текст книги "Николай II"

Автор книги: Сергей Фирсов

О том же и почти в таких же, что и В. Н. Коковцов, выражениях писала Марина Цветаева: «Стоим, ждем трамвая. Дождь. И мерзкий мальчишеский петушиный выкрик: „Расстрел Николая Романова!.. Николай Романов расстрелян рабочим Белобородовым!“ Смотрю на людей, тоже ждущих трамвая и тоже (тоже!) слышащих. Рабочие, рваная интеллигенция, солдаты, женщины с детьми. Ничего! Хоть бы что! Покупают газету, проглядывают мельком, снова отворачивают глаза – куда? В пустоту» [129]129
  Цит. по: Боханов А. Н.Последний царь.


[Закрыть].

В пустоту… Гражданская война входила в силу, смерть стала восприниматься «народом» буднично, как нечто понятное и естественное. Большевики могли не волноваться: их призывы и лозунги о непримиримой борьбе с «эксплуататорами» усваивались быстро и прочно. О последствиях радующиеся гибели царя не задумывались, хотя предвидеть их было не столь трудно. Еще 29 октября 1917 года З. Н. Гиппиус, никогда не любившая и не уважавшая последнего самодержца, пророчески написала по поводу новых претендентов на власть в России:

 
Блевотина войны – октябрьское веселье!
От этого зловонного вина
Как было омерзительно твое похмелье,
О бедная, о грешная страна!
Какому дьяволу, какому псу в угоду,
Каким кошмарным обуянный сном,
Народ, безумствуя, убил свою свободу,
И даже не убил, засек кнутом?
Смеются дьяволы и псы над рабьей свалкой,
Смеются пушки, разевая рты…
И скоро в старый хлев ты будешь загнан палкой,
Народ, не уважающий святынь.
 

Хотела этого З. Н. Гиппиус или нет, но для русского человека на протяжении веков святынейбыли «вера, царь и Отечество». В 1917 году два первых слова оказались уничтоженными, заменить их было нечем. «Отечество», всегда мыслимое только в неразрывном единстве с «царем» и «верой», стало понятием абстрактным, лишенным своего метафизического звучания. Право сильного в подобных условиях и значило право Хама, о котором супруг поэтессы Д. Мережковский написал еще в 1906 году.

Откликнулась только Церковь, уничижаемая и растаптываемая борцами «за светлое будущее без Бога». 19 июля на Поместном соборе, проходившем в Москве, обсуждалось предложение о необходимости совершить панихиду «по убиенному рабу Божиему бывшему государю Николаю II». Присутствовавший на заседании князь Е. Н. Трубецкой напомнил, что екатеринбургское убийство совпало с днем памяти великомученика Московского митрополита Филиппа (Колычева), пострадавшего за правду при Иоанне Грозном. «Это совпадение, – заявил князь, – налагает на нас особый долг»: не скрывая правду и не заботясь о возможных последствиях, а осенив себя крестным знамением, совершить моление об упокоении души Николая II. В результате Собор принял решение о совершении панихиды.

А 21 июля, за литургией в Казанском соборе Москвы, патриарх Тихон (Беллавин) выступил перед верующими и резко осудил убийство царя. Не желая судить дела убитого монарха, патриарх напомнил, что тот отрекся от престола из любви к России, не покинул пределов страны, желая страдать вместе с ней и безропотно покорившись судьбе. «И вдруг он приговаривается к расстрелу где-то в глубине России небольшой кучкой людей не за какую-либо вину, а за то только, что его будто бы кто-то хотел похитить. Приказ этот приводят в исполнение, и это деяние – уже после расстрела – одобряется высшею властью. Наша совесть примириться с этим не может, и мы должны во всеуслышание заявить об этом как христиане, как сыны Церкви. Пусть за это называют нас контрреволюционерами, пусть заточают в тюрьмы, пусть нас расстреливают. Мы готовы все это претерпеть в уповании, что к нам будут отнесены слова Спасителя нашего: „Блаженни слышащий слово Божие и хранящий е“». 26 июля члены Собора поддержали патриарха, указав, что в его слове выражены мысли и чувства, которые должна исповедовать вся православная Россия. Был ли исполнен этот долг? Ответ дала история. Голос патриарха («глас вопиющего») услышали немногие. Но то, что Церковь нашла в себе силы оценить действия большевистской власти, бессудно убившей последнего самодержца, – было не только проявлением христианского долга, но и актом гражданского мужества.

А вскоре за убийством Николая II и его семьи пришла очередь и других Романовых. Еще в марте 1918 года из Северной столицы постановлением Совета комиссаров Петроградской трудовой коммуны были высланы великие князья Сергей и Николай Михайловичи, Павел Александрович и Дмитрий Константинович, а также князья императорской крови Гавриил, Иоанн, Константин и Игорь Константиновичи. Вместе с ними в ссылку отправился сын Павла Александровича князь Владимир Палей. Всех Романовых обязали выбрать место жительства в пределах Вологодской, Вятской и Пермской губерний. В случившемся великий князь Николай Михайлович – известный историк и фрондер – увидел грустную усмешку истории. В письме журналисту А. В. Амфитеатрову, автору нашумевших «Господ Обмановых», он подчеркивал, что это его вторая ссылка: в первую он отправился по царскому повелению 1 января 1917 года, а сейчас – по декрету Зиновьева и Урицкого. «Невольно вспоминаю слова моего покойного батюшки, которые он передавал по завету его отца (нашего деда) Императора] Николая I: „Всякий из вас должен всегда помнить, что только своей жизнью он может искупить происхождение великого князя“. Эти слова глубоко запечатлелись в моей юношеской башке и стали лозунгом моего земного существования». Нам трудно судить, что имел в виду Николай Михайлович, говоря об «искуплении» великокняжеского происхождения, но то, что в революционное лихолетье Романовы заплатили за него исключительно большую цену – несомненно.

Николай Михайлович и Дмитрий Константинович в апреле 1918 года оказались в Вологде, где встретились с Георгием Михайловичем, арестованным в Финляндии и доставленным в Россию, в ссылку. До начала июля они пользовались относительной свободой. Однако с ужесточением режима всех их вернули в Петроград и посадили под арест в Доме предварительного заключения. Туда же вскоре перевели Павла Александровича и Гавриила Константиновича, по состоянию здоровья весной 1918 года оставленных в бывшей столице империи. В дальнейшем только князь Гавриил Константинович, благодаря содействию М. Горького, сумел выйти из тюрьмы и эмигрировать из России. Остальных великих князей расстреляли 29 января 1919 года в Петропавловской крепости, хотя за Николая Михайловича официально просила Академия наук. Они пали жертвами «красного террора» – были лишены жизни в ответ на «злодейское убийство в Германии товарищей Розы Люксембург и Карла Либкнехта» [130]130
  См.: Буранов Ю., Хрусталев В.Указ. соч.


[Закрыть].

За полгода до этой расправы большевики убили находившихся на Урале, в Алапаевске Пермской губернии, сестру императрицы великую княгиню Елизавету Федоровну, великого князя Сергея Михайловича, князей императорской крови Иоанна, Константина и Игоря Константиновичей и князя Владимира Палея. Большинство из них попали в Алапаевск, месяц пробыв в Вятке и затем (в течение двух недель) – в Екатеринбурге. После «побега» Михаила Александровича из Перми ко всем находившимся в Алапаевске Романовым по распоряжению областного Совета применили тюремный режим. Их содержали в «Напольной школе», находившейся на краю города. Оттуда они и взошли на свою Голгофу. Убийство было совершено в ночь на 18 июля, то есть в то время, когда тела царственных узников и их слуг еще не захоронили.

Членов дома Романовых и их людей (сопровождавшую Елизавету Федоровну сестру Марфо-Мариинской обители Варвару Яковлеву и служившего у Сергея Михайловича Ф. С. Ремеза) сбросили в шахту живыми: лишь оказавший палачам сопротивление великий князь Сергей Михайлович был убит. Смерть была мучительной: покалеченные люди умирали в течение трех дней (очевидцы рассказывали, что из шахты слышались молитвы и религиозные песнопения). Н. А. Соколов, расследовавший дело о гибели царской семьи, полагал, что «и екатеринбургское и алапаевское убийства – продукт одной воли одних лиц». Как и в Екатеринбурге, в Алапаевске в ход пустили провокацию, первоначально заявив, что находившихся под стражей Романовых похитили «белогвардейцы». Ложь достаточно быстро открылась: осенью 1918 года, после того как большевиков выбили из Алапаевска, следственным органам удалось найти ту страшную шахту, куда были сброшены тела членов дома Романовых.

Таким образом, на конкретном примере большевики доказали всему миру, что человека можно назвать виновным только на основании его происхождения. Новая мораль утверждалась на крови, а понятия добра и зла провозглашались классовыми категориями. Посеявшие ветер, большевики затем пожали бурю. Многие из них жизнью заплатили за тот мир, который, по их представлениям, должен был стать «раем на земле».

Виноваты ли они в случившемся после Октября 1917-го?

Проще всего было бы ответить положительно. Но так кажется лишь при первом приближении к вопросу. На самом деле все обстояло значительно сложнее. Большевизм был отечественным «продуктом», появившимся на русской почве далеко не случайно. Это очень верно описал Н. А. Бердяев, подчеркнувший, что большевизм – русская народная революция, разлив стихии. Революция всегда означает изменение сознания и возможна тогда, когда народные верования серьезно разрушены. Н. А. Бердяев полагал, что к началу XX века организующей духовной силы в русском обществе уже не существовало, христианство в России переживало глубокий кризис. Роковой фигурой для судьбы страны был Распутин, первый человек из народа, получивший доступ ко двору. В глазах царя и особенно царицы Распутин стал олицетворением народного православия, которое не зависит от царя и может быть для него поддержкой. Итог всем известен. «Распутин был символом духовного разложения старого мира и свидетельством о духовной неизбежности революции», – писал философ в работе «Истоки и смысл русского коммунизма».

Большевики, таким образом, оказываются силой, порожденной всем ходом русской жизни. Но при этом, придя к власти, коммунизм вбирает в себя традиции государственного абсолютизма, для которого человек – средство. «Ленин объявляет нравственным все, что способствует пролетарской революции, другого определения добра он не знает. Отсюда вытекает, что цель оправдывает средства, всякие средства. Нравственный элемент в человеческой жизни теряет самостоятельное значение. И это есть несомненная дегуманизация».

Запомним сказанное, добавив только, что добро и зло – асимметричны и могут различаться как подъем на гору от спуска с горы. Подниматься всегда тяжелее, в то время как, оступившись, – уже без усилий катишься вниз. Поэтому величие духа проявляется реже, чем хамство. Зато величие духа рано или поздно приобретает общественный резонанс, закрепляясь на века, а привычная низость мало кого задевает, вызывая лишь отвращение и брезгливость [131]131
  См.: Силин А.Философия и психология власти // Свободная мысль: Теоретический и политический журнал. 1995. № 12.


[Закрыть]. Исходя из заявленного, можно предположить, что большевики, чьи деяния часто и справедливо вызывают негодование, благодаря русской революции оказались в положении апологетов, славивших «падение вниз». Не онизаставили народ «оступиться» или обманным путем подвели его «к краю пропасти». Но они научились отстаивать диктатуру своей идеи («диктатуру пролетариата»), подчинив утопии политику и поставив человека на службу новой организации общества. В их системе координат жизнь человека значила гораздо меньше, чем жизнь организации. Смерть Николая II и стала первым доказательством этой простой и страшной идеи. Он оказался не только жертвой обстоятельств, собственной «недальновидности» или «предательства» генералов и министров, как кому угодно, но и ответчиком за грехи прошлого. В этом, думается, и заключается его подлинное историческое значение – как помазанника Божьего, глубоко любившего свой народ и свою страну, и как последнего самодержца, для которого власть никогда не была самоцелью.

Вместо эпилога
ЗИГЗАГИ ИСТОРИИ: ОТ «НИКОЛАЯ КРОВАВОГО» К «ЦАРЮ-ИСКУПИТЕЛЮ»

Пытаясь найти ответ на вопрос об отношении Николая II к Григорию Распутину, поэтесса З. Н. Гиппиус вынуждена была признать, что никто никогда об этом не узнает, поскольку царь «был завязан в молчание, точно в платок. Так, в молчании, и отошел к прошлому. Ни одного слова от него не осталось. Те, что читал он по бумажке на приемах, – забылись». Фраза о молчании – ключевая. Не только З. Н. Гиппиус, но и многие современники воспринимали последнего самодержца именно как «великого молчальника», скорее как «образ» власти, ее символ, чем реального человека со всеми его достоинствами и недостатками. И сегодня Николай II для его почитателей и критиков часто предстает олицетворением прошлого, старой императорской России, для одних – великой страны, «которую мы потеряли», для других – государства с архаической политической системой, реформировать которую царь «по недальновидности» или даже «ничтожеству» не мог и не хотел.

Политические установки предопределяют отношение к «Хозяину Земли Русской», обезличенному и превращенному в сказочного героя, неважно – положительного или отрицательного. Сказка же назидает, воспитывает и утверждает человека в истине о добре и зле. Советская «сказка» долгое время говорила о Николае II не только как о слабом правителе, лишенном политических талантов (тем более что здесь не все очевидно), но и как о ничтожном человеке, жестоком и злом. Подобная характеристика нашла свое выражение в «Истории Великого Октября» академика И. И. Минца, суммировавшей давний набор претензий к последнему самодержцу. Для советского историка царь – «коронованная бездарность», окруженная «такими же коронованными ничтожествами». «Николай Романов начал свое царствование с Ходынки, – писал И. И. Минц, – провел его в постоянном терроре против революции и кончил попыткой потопить ее в крови. Недаром народ прозвал его Николаем Кровавым».

Разумеется, эта характеристика активно использовалась в публицистической литературе и до упомянутой работы академика. О «кровавом» царе заговорили еще в 1905 году, после событий 9 января. Но то, что для оппозиционно настроенных критиков самодержавия в начале XX века было вполне естественно, для ученых и публицистов первого в мире рабоче-крестьянского государства стало своеобразным политическим «символом веры», ибо, как заметил Н. А. Бердяев, психический тип коммуниста определяется тем, что в его восприятии мир разделяется на два противоположных лагеря – царство света и царство тьмы (Ормузда и Аримана). Для истребления «темного царства» все дозволено. Ненависть является главным качеством строителей социалистического мира, и она всегда обращена к прошлому, всегда от него зависит. Ненависть преобладает над любовью.

Николай II, таким образом, оказывается жертвой идеологических построений и теоретических посылок новоявленных «строителей», а марксистско-ленинская «форма» определяет историческое «содержание» эпохи последнего царствования и анализ личности несчастного убитого в Екатеринбурге венценосца. И хотя в сталинскую эпоху о Николае II специальных работ практически не писали, это никак не влияло на отношение к нему официальной исторической науки. Установки «Краткого курса истории ВКП(б)» были руководством к действию для всех гуманитариев вплоть до разоблачения «культа личности». В «энциклопедии большевизма» (как называли «Краткий курс» советские идеологи) о Николае II почти ничего не сообщалось. Говорилось лишь, что 9 января 1905 года он встретил пришедших к нему рабочих «недружелюбно» и приказал в них стрелять. Схема требовала от исторической правды жертв, – и в книге появилось упоминание о том, что царь в тот день находился в столице, в Зимнем дворце. Соответственно, писалось и о «кровавом злодеянии царя»,персонально ответственного за случившуюся трагедию (курсив мой. – С. Ф.). Читатели убеждались в том, что последний самодержец «опирался, главным образом, на крепостников-помещиков»; что накануне февраля 1917 года «буржуазия» боялась заключения им сепаратного мира с Германией (тем более что при дворе «хозяйничали пройдохи вроде Распутина»), почему-де и готовился дворцовый переворот. В результате накануне 1917 года царь оказался изолированным. О расстреле Николая II, его семьи и слуг в «Кратком курсе» вообще не говорилось ничего.

Как видим, личность последнего самодержца была полностью «смазана». Символ прошлого пытались деперсонифицировать, воспитав целые поколения в забвении относительно того, кто более двадцати лет стоял во главе Российской империи. Но желание выйти за пределы установленной схемы оказалось невозможно истребить. Этим, очевидно, можно объяснить успех книги М. К. Касвинова «Двадцать три ступени вниз», впервые увидевшей свет в начале 1970-х годов. И хотя автор использовал старые штампы (да и само название книги говорило за себя), она была обречена на читательский успех, ибо приоткрывала завесу над тайной жизни и смерти последнего самодержца. Пусть М. К. Касвинов писал о «ничтожном» и «кровавом» царе, но он все-таки писал о человеке,а не о социально-экономических и политических предпосылках пролетарской революции! Неслучайно его работа пользовалась популярностью, неоднократно переиздаваясь большими тиражами.

За границей, особенно в кругах почитателей последнего царя, отношение к нему было принципиально иным. В эмиграции впервые прозвучали и голоса о необходимости почитания памяти Николая II, о его будущей канонизации. Среди тех, кто громко заявил об этом, был и полковник В. И. Назанский, до революции 1917 года служивший помощником московского градоначальника. Для него царь – историческая личность, изначально призванная глубоко страдать за себя и за других. Памятуя, что Николай II появился на свет в день религиозного поминовения Иова Многострадального, В. И. Назанский в книге «Крушение великой России и Дома Романовых» упомянул о строившемся тогда (в конце 1920-х годов) брюссельском храме во имя святого праведного Иова – в память царя-мученика и всех русских людей, в смуте богоборческой властью убиенных. Полковник был убежден, что настанет время, когда подвиг венценосного страстотерпца будет осознан и в России. Народ очнется и отомстит за все своим обидчикам.

 
Спи, Государь. Тебя добром помянет,
Благословит несчастный твой народ,
Спи с твердой верою, что время то настанет,
Когда убийц Твоих Россия проклянет.
Прости же ей предсмертные все муки,
Обиды все прости и позабудь,
Смотри – она уж тянет руки
И бьет в тоске свою больную грудь.
Смотри, она несчастная какая,
Как вся в огне горит Россия-Мать,
Как вкруг нее волков собралась стая
И по частям стремится разорвать…
Прости ж ее и спи, наш Царь, спокойно,
Пускай ничто Твой не тревожит прах,
А по Тебе, на целый мир достойно,
Мы тризну спразднуем на вражеских полях.
Верь, Государь, – за все придет расплата
И вспомнит мир про Русь, как было встарь,
Увидит вновь он Царского солдата…
Пока же спи спокойно, Государь.
 

Одним из первых, кто заговорил о святости последнего самодержца, был товарищ (заместитель) обер-прокурора Святейшего синода Н. П. Раева – князь Н. Д. Жевахов, в 1920-е годы выпустивший два тома своих воспоминаний. Князь был убежден, что русские цари были глубоко религиозными людьми и обусловливали благо государства благом Церкви. Именно ему принадлежат слова о том, что царствование Николая II «даст православной церкви нового святого и в будущем будет оцениваться как „Житие Святаго Благовернаго Царя-Мученика императора Николая Александровича“». Жевахов воспринимал царя как одного «из величайших подвижников Церкви последнего времени, подвиги которого заслонялись лишь его высоким званием Монарха».

Этот тезис с течением лет становился все более и более популярным среди представителей русской монархической эмиграции. Убийство Николая II стали оценивать прежде всего в религиозных категориях – как убийство помазанника Божьего. Именно в среде этих людей идея канонизации царской семьи нашла активных сторонников и осуществилась в 1981 году, когда Русская зарубежная православная церковь приняла решение о сопричтении к лику святых Николая II, его семьи и слуг (среди которых, к слову сказать, были и неправославные: католик А. Е. Трупп и незадолго до екатеринбургской трагедии разлученная с царской семьей гофлектриса императрицы Александры Федоровны лютеранка Е. А. Шнейдер).

Вместе с тем были канонизированы и другие погибшие в 1918–1919 годах члены дома Романовых: великие князья – Михаил Александрович, Павел Александрович, Дмитрий Константинович, Георгий Михайлович, Сергей Михайлович, великая княгиня Елизавета Федоровна, князья императорской крови Иоанн, Константин и Игорь Константиновичи, а также князь Владимир Палей – сын Павла Александровича от морганатического брака с О. В. Карнович. Лишь великий князь Николай Михайлович, которого зарубежные монархисты считали оппозиционером и «фрондером», не был удостоен церковного прославления (хотя и погиб вместе с другими родственниками). Акт прославления Архиерейский синод РЗПЦ совершил 1 ноября 1981 года. Новым святым молились как новомуненикам и исповедникам Российским.

В советской идеологической системе это решение иерархов Зарубежной церкви восприняли как новую активизацию монархической пропаганды. При этом коммунистические агитаторы вспоминали о критике канонизации, исходившей от членов самой Зарубежной церкви, цитировали пассажи о «курении и блудодеянии» последнего самодержца, а также о том, что канонизация есть политический акт.

Со скепсисом восприняли известие о прославлении царской семьи и некоторые православные деятели, жившие на Западе и не испытывавшие особых симпатий к существовавшему в СССР режиму. Одним из них был протоиерей Александр Шмеман, в ноябре 1981 года прокомментировавший в дневнике реакцию американских газет на прославление новомучеников. «„Russian sect canonizes Nicolas II…“. Как не понять, не почувствовать, – писал отец Александр, – что „прославлять“ Государя в Нью-Йорке, да еще с банкетом в Hilton – нельзя?» Несколько дней спустя он продолжил «обзор» западной прессы, упомянув о «Time», где о канонизации писали как о каком-то чудачестве, с сарказмом и иронией. Очевидно, не сочувствуя решению архиереев РЗПЦ, отец Александр с горечью записал, что «иногда хочется куда-нибудь убежать от этого православия ряс и камилавок, бессмысленных церемоний, елейности и лукавства. Быть самим собой, а не играть вечно какую-то роль, искусственную, архаичную и скучную».

Отношение протоиерея А. Шмемана к Николаю II кардинальным образом отличалось от представлений о последнем самодержце большинства клириков Русской зарубежной православной церкви: он делал акцент не на подвиге верыНиколая II, а на внутреннем распаде самодержавной России,которая потеряла свое единство задолго до рокового 1917 года. Монархия более не соединяла все сословия и народы империи, да и сама страна к началу XX века утратила, по его мнению, душу. Таким образом, Россия была обречена. Подобный подход к проблеме нельзя назвать типичным для представителей русской церковной эмиграции, пытавшейся определиться не столько с проблемой «обреченности» империи, сколько с вопросом о жертве императора. Назвать это подменой понятий, думается, не вполне корректно, – воспоминания о «золотой эпохе» самодержавной государственности закономерно приводили монархистов – почитателей памяти последнего самодержца к необходимости больше говорить о врагах и предателях императорской России, злонамеренно уничтоживших все «святое» и «чистое», чем, например, обращать внимание на вопрос о «кризисе самодержавия» и неслучайности 1917 года.

Так, вскоре после канонизации императора мирянином Русской зарубежной православной церкви Е. Е. Алферьевым (1908–1986) была подготовлена книга о Николае II как о человеке сильной воли.Ее автор по образованию являлся инженером, а по последнему месту служения – деканом Свято-Троицкой духовной семинарии. В своей книге Евгений Евлампиевич попытался доказать ошибочность мнения исследователей и современников о слабоволии Николая II. Пройти такой тяжелый жизненный путь с достоинством и смирением могла только сильная личность, обладавшая волей и крепким духом. После канонизации, полагал Е. Е. Алферьев, вопрос о мнимом слабоволии потерял смысл и заслуживает изучения лишь в интересах восстановления исторической истины – для правдивого изложения жития царя-мученика.

В интересах именно таким образом понимаемой правды Е. Е. Алферьев очень кратко изложил основные вехи жизни последнего самодержца. Все основные достижения царствования приписывались венценосцу, его воле, умению и талантам. Царь характеризовался как «Удерживающий» страну, да, пожалуй, и весь мир, от зла. Автор обращался с фактами так, как хотел, не слишком утруждая себя анализом сложных отношений последнего царя с министрами и сановниками. В частности, Е. Е. Алферьев заявлял, что только преждевременная смерть П. А. Столыпина («от руки террориста-еврея») помешала ему завершить земельную реформу, хотя исследователям давно было известно, что именно смерть не позволила царю отправить премьера в отставку. Получалось, что, решая вопросы внутренней и внешней политики, царь неизменно и безусловно был прав. Создавался образ не только праведного, но и мудрого правителя, достойно и умело на протяжении более чем двадцати лет управлявшего страной. В книге Е. Е. Алферьева упомянут и сибирский странник Г. Е. Распутин, «обладавший чудесным даром врачевания», «единственный человек, облегчавший страдания Наследника и умевший прекращать Его припадки гемофилии». Специально о его праведности не говорилось, но начало церковной «реабилитации» «старца» было положено.

Но главное, как мне кажется, заключалось в другом. Е. Е. Алферьев популяризировал мнение епископа Сеаттлийского (РЗПЦ) Нектария (Концевича), незадолго до канонизации Николая II заявлявшего, что убийство «Удерживающего» было ритуальным, а не политическим, и «подобно тому, как Христос был распят за грехи всего мира на Голгофе, всеми оставленный, так и Государь принесен в жертву за грехи всей России, также всеми оставленный». Владыка подчеркивал, что грех цареубийства тяготеет над всем русским народом и канонизация нужна для того, «чтобы иметь маленькую надежду на снятие греха с совести России». Государь, подчеркивал епископ Нектарий, принял смерть за Православную веру, Церковь и Отчизну.

Акценты были расставлены и задачи определены. Николай II воспринимался как глава всех новомучеников, как символ разрушенного и уничтоженного иноверными врагами православного мира. Его смерть уподоблялась крестной смерти Христа, а его убийство ставилось в вину прошлым, нынешним и грядущим поколениям, – вплоть до соборного покаяния. И хотя иерархи РЗПЦ не называли царя «Искупителем», их частные заявления и признания не могли не сыграть злой шутки с историей восприятия святости православными верующими, разумеется – в перспективе. Чем больше разлагалась коммунистическая идеология с ее обязательными атрибутами: декларируемым неприятием монархического строя и государственным атеизмом, тем больше граждан СССР, чьи предки некогда называли себя православными, обращали внимание на прошлое своей страны, в силу своего разумения пытаясь понять, что же «потеряла», а что «приобрела» страна после 1917 года. Горбачевская перестройка сделала этот процесс необратимым. На фоне антисталинских публикаций, довольно быстро сменившихся резкой критикой Ленина, его «гвардии» и большевизма в целом, восприятие царской России менялось буквально на глазах. Разговоры о «Николае Кровавом» и прежняя риторика советских пропагандистов всерьез восприниматься уже не могли. За период с апреля 1989-го по 17 марта 1998 года было опубликовано 1635 книг, статей, заметок и публикаций, где так или иначе затрагивались и освещались вопросы, связанные с последним русским самодержцем. Требовалось все переосмыслить и переоценить.

Одним из последствий такой переоценки можно считать возросший интерес к предреволюционной истории страны и к Николаю II, эту историю олицетворявшему. Неслучайно тогда и прозвучали голоса тех, кто разделял рассмотренные выше позиции епископа Нектария и Е. Е. Алферьева. Вопрос о святости, жизни и смерти царя становился для новых «советских» монархистов определяющим их мировоззрение. В конце 1980-х годов отечественные монархисты впервые заговорили и о «святом старце» Григории Распутине, праведнике, оболганном врагами последнего самодержца. Вопрос этот на Царском вечере 16 июля 1989 года, устроенном обществом «Радонеж», затронул московский журналист А. А. Щедрин. С тех пор Щедрин, взявший псевдоним Николай Козлов, стал одним из самых активных и неуемных проповедников святоети Николая II, якобы «ритуально» убитого врагами России, равно как и «оклеветанного» царского «Друга», также «ритуально» умерщвленного накануне революции 1917 года.

Православные маргиналы непременно связывали (и связывают поныне) «святость» Распутина и праведность царской семьи. Одним из первых по времени проявлений такого отношения к сибирскому страннику можно считать его «прославление» так называемыми истинными христианами Катакомбной Русской православной церкви. На своем «Освященном соборе епископов» 11 (24) февраля 1991 года они приняли несколько постановлений о причислении к лику святых. Среди новых святых значился и «мученик Григорий, наставник Царской Семьи Романовых». «Истинные христиане» заявляли, что он встал на пути разрушения царской власти и был убит в результате заговора масонской ложи, прославив Русскую церковь в апокалиптическое последнее время.

Логика «канонизаторов» проста и понятна: рядом с царской семьей не мог находиться «хлыст и развратник», ибо и Николай II, и Александра Федоровна почитали «отца Григория» как своего «Друга» вплоть до собственной кончины. Этой логики придерживался и упоминавшийся выше Щедрин (Н. Козлов), в начале 1990-х годов много потрудившийся на ниве популяризации самых экстравагантных идей о царе, Распутине и их убийстве. На протяжении ряда лет Козлов распространял «Опричный листок», в котором и нашли отражение его церковно-политические взгляды. Разумеется, Козлов – воинствующий юдофоб, для которого смерть царя и гибель монархии есть результат «жидовских козней». Все его убогое богословие и зиждется на этом основании. «До той поры будут блуждать русские люди во мраке жидовского наваждения в поисках Святой Руси, – поучал читателей Н. Козлов, – пока не воздадут должное почитание памяти русского Царя, умученного от жидов со всей Его Семьей, и царского Друга и человека Божия Григория, посланного Богом для спасения России от греха богоотступничества и клятвопреступления, хотя бы для этого пришлось поднять все те же клеветы и поношения, которые понесли ради Христа и России Царственные Мученики и их Друг. И тогда болезнь, которую наваждают жиды на Россию, „обратится на главу их“».