Текст книги "Николай II"

Автор книги: Сергей Фирсов

Доверие к А. В. Герасимову было полное – ведь именно он в 1909 году расстроил уже подготовленное венчание великого князя. Дело обстояло следующим образом: в начале того года дворцовый комендант генерал В. А. Дедюлин рассказал Герасимову (тогда занимавшему пост начальника Охранного отделения) о матримониальных намерениях царского брата и попросил его содействия. Венчание Михаила Александровича должно было состояться в домовой церкви какого-то благотворительного учреждения – некий священник за крупное вознаграждение (не то пять, не то пятнадцать тысяч рублей) решился помочь влюбленным. Герасимов нашел этого священника и жестко с ним поговорил, вырвав клятву ни за какие деньги не венчать брата царя. Решив вопрос, генерал доложил об этом дворцовому коменданту. Достаточно скоро обо всем узнал и министр Императорского двора. Через некоторое время о Герасимове вспомнили снова и отправили за границу расстраивать «венчальные» планы Михаила Александровича. Однако на этот раз ничего сделать не удалось: великий князь и Н. С. Вульферт стали мужем и женой. Будущие супруги без сопровождающих лиц 30 октября 1912 года прибыли в Вену и остановились в отеле «Тегетгоф» (Tegethof). Полицейские сводки сухо сообщили о случившемся:

«В тот же день, в 4 часа пополудни великий князь и г-жа Вульферт проехали в сербскую церковь св. Саввы (Weitgasse, 3), где и совершился обряд бракосочетания.

Запись произведена была при этом следующая: Михаил Александрович, русский великий князь, род. 22 ноября 1878 года в Санкт-Петербурге, и дворянка Наталия Брасова, род. 7 июня 1880 г[ода] в Pezowa, близ Москвы. <…> Для всех окружающих великого князя и г-жу Вульферт лиц поездка их в Вену осталась совершенно неизвестной».

Герасимов смог лишь достать официальную копию брачного свидетельства, заплатив за документ 500 или 600 крон. «Свадьба была очень скромная, – вспоминал генерал, – свидетелями были старик церковный служка и его жена».

Седьмого ноября царь написал матери, что между ним и братом «сейчас все кончено, потому что он нарушил свое слово». «Ему нет дела ни до твоего горя, ни до нашего горя, ни до скандала, который это событие произведет в России, – жаловался Николай II матери. – И в такое время, когда все говорят о войне, за несколько месяцев до юбилея Дома Романовых!!! Стыдно становится и тяжело».

Действительно, в глазах царя поступок брата выглядел совершенно неприличным: помимо того, что брак был заключен с нарушением «Учреждения об Императорской фамилии», без согласия монарха, это произошло во время болезни цесаревича Алексея, трагический исход которой делал Михаила Александровича наследником престола. Опасаясь, что в этом случае он никогда не сможет легализовать отношения с Н. С. Вульферт, великий князь и поспешил на венчание в Вену. Эгоизм возобладал над всеми остальными чувствами, легко превозмог и горе матери – смерть ее брата – короля Дании Фридриха VIII. В условиях сложной международной обстановки (8 октября 1912 года открылись военные действия между Балканским союзом и Турцией), когда европейский мир в очередной раз висел «на волоске», правитель крупнейшей европейской державы должен был уделять достаточно много времени решению семейно-династических проблем, демонстрируя свою «твердость» и «жесткость».

Первоначально Николай II хотел скрыть известие о женитьбе брата, но поняв, что это невозможно, решил, что великому князю лучше в Россию не возвращаться. Рано или поздно все узнали бы о случившемся и удивились, если бы Михаила Александровича никак не наказали, тогда как с другими поступили очень строго. Брат царя был изгнан со службы, лишен флигель-адъютантского чина и права на условное регентство, полученное после рождения цесаревича Алексея. Однако как частный человек Михаил Александрович был счастлив. Супруги-изгнанники вели приятный образ жизни – то в Париже, то в Лондоне, то в Каннах. По словам посла Франции в России М. Палеолога, «сбылось то, чего [так] желала Наталия Сергеевна».

Действительно, госпожа Вульферт давно добивалась официального оформления брака с Михаилом Александровичем, будучи, по мнению того же Палеолога, особой не только интеллигентной, но также ловкой и энергичной. Именно эти качества и раздражали родных царского брата. Морганатическая супруга великого князя Павла Александровича – княгиня Палей откровенно признавалась: «Мы знали, что он (Михаил Александрович. – С. Ф.) был человеком бесхарактерным, всецело находившимся под влиянием своей жены, г-жи Брасовой…» В результате великий князь отсутствовал на праздновании 300-летия дома Романовых, как тогда казалось – надолго (если не навсегда) удаленный от какой бы то ни было власти. Даже в «Новом энциклопедическом словаре» Брокгауза и Ефрона было объявлено, что он вступил в морганатический брак, а супруга его получила фамилию Брасова.

Для политически грамотных читателей комментировать данное обстоятельство нужды не было: нарушив закон, Михаил Александрович не мог рассматриваться в качестве наследника российского престола. Своеобразно доказывалось это и в брошюре, посвященной десятилетию со дня рождения цесаревича Алексея Николаевича. «От времен седой старины и до наших дней, – подчеркивал ее составитель, – русский народ с понятием государя неразрывно связывает понятие наследника его в прямом колене. Он, безусловно, подчинял себя только прямой отрасли „от царского колена“. Так было искони, так осталось и теперь. Многое изменилось в русской жизни и в русских обычаях, но не изменилось отношение народа к верховному вождю своему, не изменились его воззрения на преемственность царской власти» [86]86
  Его Императорское Высочество Наследник Цесаревич и Великий Князь Алексей Николаевич.


[Закрыть].

Таким образом, громко заявлялось о том, что наследник – это сын правящего монарха, а не его ближайший родственник. Соответственно заявленному, от официальных публицистов требовалось всячески подчеркивать, что порфирородный ребенок, переживший тяжелую болезнь в 1912 году, полностью оправился и состояние его здоровья позволяет не беспокоиться за будущее, которое рисовалось радужными красками. «И ныне, – резюмировал в 1914 году составитель брошюры, – празднуя десятую годовщину дня рождения возлюбленного сына своего, государь с отрадой в душе видит, что на добрую почву пало посеянное им, не погибнет великий труд его жизни». Завершало брошюру наивное стихотворение:

 
Небо хранит тебя, милый,
Царственный отрок, родной:
Будут служить твои силы
Руси великой, святой.
 

Итак, цесаревич Алексей Николаевич рассматривался как единственныйполноправный наследник всего достояния Российской империи, причем не только по закону, но и в соответствии с «традицией». То, что в истории Императорского дома Романовых случалось и по-другому (например, в 1825 году, когда бездетному Александру I наследовал брат Николай I), в расчет не бралось. Тем самым давался однозначный ответ тем, кто предлагал царю изменить закон о престолонаследии (в частности, великому князю Николаю Михайловичу, предложившему в связи с болезнью цесаревича в 1912 году передать права на трон роду старшей сестры Николая II, великой княгини Ксении Александровны).

***

Предвоенное пятилетие – время многочисленных официальных торжеств, имевших общегосударственное (и церковно-политическое) значение. Для царя они были доказательством того, что революция 1905 года – не тревожный симптом разрушающейся связи монарха и его народа,а внутреннее «нестроение», вызванное скорее внешними обстоятельствами. В таких условиях сильный премьер, отстаивавший неразрывность идеи «успокоения» и реформ, мог только раздражать. П. А. Столыпин должен был разделить участь С. Ю. Витте. Лишь трагедия 1 сентября 1911 года, когда Столыпина смертельно ранил агент полиции и провокатор Д. Г. Богров, не позволила царю отправить своего первого министра в отставку. Но у назначенного на его место В. Н. Коковцова не могло быть сомнений в том, что Николай II желает видеть в премьере исполнителя своей самодержавной воли,не нового Столыпина – властного и сильного, умевшего «дружить» с Думой и добиваться претворения в жизнь намеченных задач, а чиновника, понимающего пределы собственной власти не только «по закону», но и в соответствии с представлениями об этом царя.

Спустя месяц после смерти П. А. Столыпина в разговоре с Коковцовым императрица Александра Федоровна откровенно предупредила его: «Мы надеемся, что вы никогда не вступите на путь этих ужасных политических партий, которые только и мечтают о том, чтобы захватить власть или поставить правительство в роль подчиненного их воле». Разумеется, новый премьер заверил, что всегда старался быть «вне всяких партий», не забыв упомянуть и об усложнившемся положении – «в Думе нет более того сплоченного умеренно-консервативного большинства». Слушая его, Александра Федоровна неожиданно заметила, что премьер постоянно сравнивает себя со Столыпиным: «Мне кажется, что вы очень чтите его память и придаете слишком много значения его деятельности и его личности. Верьте мне, не надо так жалеть тех, кого не стало… Я уверена, что каждый исполняет свою роль и свое назначение, и если кого нет среди нас, то это потому, что он уже окончил свою роль и должен был стушеваться, так как ему нечего было больше исполнять. Жизнь всегда получает новые формы, и вы не должны стараться слепо продолжать то, что делал ваш предшественник. Оставайтесь самим собою, не ищите поддержки в политических партиях; они у нас так незначительны. Опирайтесь на доверие Государя – Бог вам поможет. Я уверена, что Столыпин умер, чтобы уступить вам место, и что это – для блага России».

Проще говоря, – Александра Федоровна искренне верила в возможность вернуться в прошлое, восстановив самодержавие в дореволюционных масштабах. Времена изменились, следовательно, должны измениться и политики. Вспоминая дела давно минувших дней, барон М. А. Таубе писал, что после убийства П. А. Столыпина идея «объединенного правительства» была похоронена, а «внутренняя борьба ведомств и соответствующих министров продолжалась подчас подлинно безрезультатно».

Мечтавший о восстановлении самодержавия во всей полноте, Николай II только укреплял «самодержавие» своих чиновников, оставляя за собой право в любой момент отправить их в отставку. Помыслы царя были по-своему честны и благородны. Самодержавная «идея» (так, как он ее усвоил) заставляла Николая II с болью вспоминать манифест 17 октября 1905 года – ведь он с детства усвоил: права царя на неограниченную власть – не политического происхождения, а религиозного.Неслучайно С. Ю. Витте, отмечая развитие государственных пороков царя – как правителя самодержавного и неограниченного, четко (в двух словах) сформулировал credoНиколая II: «Бог и я». Такая жизненная установка определяла и отношение к народу, идеализировавшемуся несмотря ни на что.

Удивлявшее многих современников благоволение царя к Союзу русского народа, возникшему в ноябре 1905 года, думается, не в последнюю очередь определялось его верой в исконный монархизм «простого мужичка», в грозные годы революции вставшего на защиту монархии и монарха. Так, 23 декабря 1905 года Николай II принял большую депутацию «союзников» во главе с председателем Главного совета Союза русского народа А. И. Дубровиным, который поднес царю и наследнику значки членства в СРН. Значки были приняты; царь просил передать свою благодарность всем русским людям, примкнувшим к СРН, особенно крестьянам, и призвал русский народ в трудный час к единению.

В июне 1907 года все газеты опубликовали текст телеграммы царя на имя Дубровина. «Передайте всем председателям отделов и всем членам Союза русского народа, приславшим Мне изъявление одушевляющих их чувств, Мою сердечную благодарность и готовность служить престолу и благу дорогой родины. Уверен, что теперь все истинно верные и русские, беззаветно любящие свое отечество сыны сплотятся еще теснее и, постоянно умножая свои ряды, помогут Мне достичь мирного обновления нашей святой и великой России и усовершенствования быта ее народа. Да будет же Мне Союз русского народа надежною опорою, служа для всех и во всем примером законности и порядка. Николай».

Переписавший текст телеграммы в свой дневник граф И. И. Толстой констатировал, что царь всецело сочувствует ретроградным учреждениям черносотенцев и преисполнен радости по поводу роспуска Второй Государственной думы. Действительно, царская телеграмма не могла не обескуражить, – ведь даже в правых кругах Дубровин имел чрезвычайно плохую репутацию (Б. В. Никольский, например, называл его «противным, грубым животным»). Но дело было не в Дубровине, а в организации, которую он возглавлял. Царь верил, что Союз русского народа объединяет миллионы его верноподданных, что для этих миллионов слова о самодержавии – не пустые фразы. К тому же и устав СРН гласил: «Благо Родины – в незыблемом сохранении православия, русского неограниченного самодержавия и народности», причем самодержавие «создано народным разумом, благословлено Церковью и оправдано историей; самодержавие наше – в единении царя с народом».

Это были мысли самого Николая II, политически воспитанного в духе старой уваровской триады. Безусловно, прав петербургский историк С. П. Подболотов, указывающий, что «Николай II с его патриархальным видением своей политической роли никогда не собирался заниматься партийной политикой. Сотрудничество царя с СРН и прочими монархическими организациями более носило характер взаимного ободрения, чем осуществления политической программы». Движение имело сочувствующего, но достаточно индифферентного царя, а роман с черной сотней так и не перерос в брачный союз. Самодержец не мог допустить появления рядом с собой влиятельного «вождя русского народа».

Конечно, черносотенцы были политическими единомышленниками Николая II, утверждая, что Россия не нуждается в партиях и законодательной Думе. Но единомышленники – это не «партийные соратники». Лидеры черной сотни полагали, что если коленопреклоненно попросить царя, то Россия легко вернется в прежнее состояние. Николай II, сожалевший о сделанных в революционные годы уступках, был более трезв. По мнению исследователя С. А. Степанова, «вряд ли можно утверждать, что Николай II считал необратимыми свершившиеся перемены. Но он пытался в первую очередь уберечь оставшуюся у него власть и сдерживал нереалистические поползновения своих союзников». В столыпинскую эпоху, после государственного переворота 3 июня 1907 года, крайне правые не сумели вписаться в политическую систему, одним из архитекторов которой и был премьер. «В то время как политическое половодье бурлило и выплескивалось через узкое третьеиюньское русло, они вели бесконечные споры о том, можно ли восстановить самодержавную преграду».

Споры спорами, в нашем случае интереснее отметить единомыслие «союзников» с царем по принципиальному вопросу – о самодержавии. Неслучайно, по словам Витте, вся система государя состояла в качании на политических качелях, на одной стороне которых находился «порядочный, но недалекий Столыпин, а на другой – негодяй, тип лейб-кабатчика Дубровин». Когда власть окрепла, а революционная волна пошла на убыль, Николай II изменил тактику, вновь вернувшись к идее личного общениясо своим народом. Полтавские торжества, проходившие летом 1909 года, в 200-ю годовщину победы войск Петра I над шведами, предоставили образец для встреч с крестьянами, инсценированных Министерством внутренних дел в 1911 году (в Харькове и Чернигове) и в Беловежской Пуще годом позже. Однако, по мнению Р. Уортмана, «восторг, вызванный полтавскими торжествами, лишь четче размежевал монархию с новой политической нацией».

Воистину так! Новая политическая нация для Николая II была чем-то инородным, опасным, не «истинным». Он, царь, должен быть единственным предметом национальных чувств, ни Дума, ни сановники не могут и не должны с ним конкурировать. 26 июня 1909 года царь провел в оживленной беседе с полтавскими мужиками более трех часов, оставшись в восторге от встречи. На следующий день, 27 июня, за завтраком Николай II произнес речь, в которой ни разу не упомянул ни правительство, ни Думу, уповая на «единение царя с народом» и вновь подтверждая личный характер собственного правления. Как здесь не вспомнить, что приемы многочисленных черносотенных делегаций являлись результатом недоверия, которое испытывал царь к депутатам Государственной думы. В народных избранниках, вспоминал генерал А. А. Мосолов, он видел представителей не народа, а интеллигенции. Крестьянские делегации – совсем другое дело. С ними царь встречался охотно, говорил подолгу и приветливо, не утомлялся. «Так было на полтавских торжествах».

В те годы царь все более идентифицировал себя со своими предшественниками, вдохновлялся их успехами, начал даже осознавать себя военным вождем – по образу Петра I и Александра I. В это время царь часто говорил, что в случае войны возьмет на себя роль главнокомандующего. В начале 1911 года планировалось проведение в Зимнем дворце военной игры с картами под руководством Николая II. Лишь вмешательство великого князя Николая Николаевича, полагавшего, что игра может поставить всех в неловкое положение, заставило царя отказаться от этой затеи.

Итак, «национальный сценарий» восстановлен, вера в народ – подтверждена. После 1911 года не стало масштабного и яркого Столыпина, «заслонявшего» самодержца. Николай II мог тешить себя надеждой на восстановление старых политических «форм». Своеобразным напоминанием об этом можно считать открытие в Москве в мае 1912 года перед храмом Христа Спасителя памятника императору Александру III. Монарх изображался сидящим на троне, с царскими регалиями и в короне. Р. Уортман пишет, что «памятник отражал представления Николая II о том, что божественное предназначение, которое царь обретает во время коронации, – это единственный источник самодержавной власти». Власть царя сакральна, ибо он – помазанник Божий; коронация – религиозное действо. Памятник должен был стать зримым доказательством этой важной для царя мысли. Потому он и приехал в Москву, в которой не был с 1903 года!

Вера Николая II в свои «сакральные» права, сочетавшаяся с убеждением в преданности ему «простого народа», искусно поддерживалась «верноподданнической» прессой, в то время много писавшей о государе – надежде земли. Пример сказанному – опубликованное в день рождения Николая II стихотворение некоего священника Ев. Б. под характерным названием – «Боже, Царя храни!».

 
Солнышко майское ясное
С неба лучи свои льет;
Звон колокольный торжественный
В храм призывает народ.
В день Государя рождения,
Бога – Владыку моля,
В тихой молитвенной радости
Слилась родная земля.
Жизни Всесильный Подателю,
Дай, чтоб Помазанник Твой навеки
Царствовал долго во здравии,
Волей Твоей Всеблагой!
Трон Его – Предков наследие, —
Славы России залог,
Молим: храни Всемогущею
Силой Твоею, наш Бог.
Нашему Солнышку красному,
Светлой надежде земли,
Счастья народа хранителю,
Счастье, Всевышний, пошли!..
 

Итак, царь – хранитель народного счастья, гарант светлого будущего своего народа. Революция прошла – и все стало как прежде. Но отвечал ли народ взаимностью? Блажен, кто верует! Даже православные епископы были далеки от безоглядной веры в «простой народ», откровенно предупреждая о возможных трагедиях грядущего дня. Патриархальная связь с монархом-отцом была разрушена.

В те же годы официальных празднеств и торжеств епископ Екатеринославский Агапит (Вишневский) прислал в Святейший синод отчет, в котором характеризовал моральное состояние своей паствы:

«В религиозно-нравственном отношении, – пишет владыка, – прихожан епархии можно разделить на три группы. К первой категории,к сожалению, очень малочисленной, принадлежат люди русско-православного мировоззрения и старинного домостроевского уклада жизни. Занимаясь хозяйством, трудясь из-за материальных интересов не менее других, они, однако, подобно Аврааму, ясно сознают и постоянно помнят, что на земле сей они только „странники и пришельцы“. А потому не прилепляются к земному шару всей душой. Думают о Боге и о спасении своей души, о райских блаженствах святых и об адских мучениях грешников, хотя и представляют себе все это довольно грубо и материально. Люди эти честны, трезвы и целомудренны. Имеют в сердце своем страх Божий и каждый шаг свой делают осмотрительно, стараясь проверить его с своим упованием. <…> Сектантов и разных современных вольнодумцев отрицают всей душой, считая их хуже язычников, и за великий грех почитают входить с ними в общение. <…> Но с другой стороны, если из этой категории уклонится кто-либо в сектантство, то уже делается сектантом-фанатиком, упорным и непримиримым врагом Православия.

Вторая категорияприхожан – категория, по численности своей самая большая. Это люди земли, „сыны человеческие“, с головой ушедшие в житейскую суету сует. Землякак главный источник их существования, и „душа“,в известном смысле известной земельной единицы, служат главным предметом их дум и разговоров, основным мотивом их поступков и деятельности. Верят эти люди в Бога, вечную загробную жизнь, верят в Церковь и во все церковные обряды. Но вера эта у них очень неясная, какая-то туманная, расплывчатая, перепутана с преданиями глубокой старины и с суевериями, а потому не проникает глубоко в их жизнь и не имеет на нее нравственного влияния. В жизни, в своих отношениях к миру и к близким люди эти не руководствуются религиею, а всегда поступают по житейским расчетам и соображениям. С утра до вечера, и в будни, и в праздники они всегда в труде, в хлопотах, в суете и работе. Им „всегда некогда“, все не время, все недосуг. Храм Божий они посещают, но исправно только по большим праздникам, в воскресные же дни – изредка. <…> К духовенству относятся почтительно, но официально. <…> Пьянства, воровства и других грубых, наглядных пороков среди категории этой не замечается. Но ложь, всякие обманные ухищрения и вообще недобросовестность среди них – обычные явления. В сектантство из этой категории уклонений почти не бывает. <…>

Наконец, третья категория.Это, в большинстве своем, молодое поколение, невоспитанное, необузданное, беспринципное, которого коснулся современный тлетворный дух отрицания и сомнения, дух гордыни и неповиновения. Под влиянием новых идей, усердно распространяемых и левою прессою, и брошюрами, и ораторами революционного направления, а в особенности под влиянием порнографической лубочной литературы, современная молодежь исповедует только „культ плоти“ и делается совершенно индифферентной к религии вообще. Более того, делается кощунственно-неверующей, дерзкой и нахальной. Не хочет верить ничему святому, духовному, вечному, считая все это „выдумкою попов“ и правительства ради корыстных целей и порабощения простого темного народа. Над духовенством смеются и издеваются, при встрече с ним демонстративно не желают поклониться и вообще стараются держать себя вызывающе. Не признают и родителей своих и вообще авторитета старших. Пьянствуют, развратничают, хулиганствуют. В храм являются очень редко, разве только в самые большие и торжественные праздники: в Пасху, храмовый день, Рождество Христово, Новый год, Крещение. <…> Хозяйственным, земледельческим трудом заниматься они не любят. Стараются находить для себя более легкий труд и веселую компанию товарищей. Мечтают о новой революции, от которой ждут для себя „земного рая“, то есть всяческих благ и удовольствий для тела, а главное – ничегонеделания(курсив мой. – С. Ф.).

В обществе они совершенно оттеснили старших и являются первыми крикунами и застрельщиками. <…> Далеко отстоя от храма и Церкви по своему религиозно-нравственному настроению, они, однако, очень любят толковать о церковных делах, а особенно о церковных доходах, которые, по своему невежеству, преувеличивают в десятки раз, и распоряжение которыми мечтают забрать в свои руки. В случае какой-либо оплошности духовенства они же являются первыми подстрекателями и жалобщиками на него по начальству.

Вот три элемента современной деревни и современного прихода».

После таких признаний можно ли было говорить о жизненности идеалов «православия, самодержавия и народности»? Вопрос риторический. «Грядущий Хам», о котором (правда, по другому поводу) еще в 1906 году писал Д. С. Мережковский, был представлен епископом Агапитом во всей его неприглядной наготе. О том, что «христианская хрупкая тоненькая оболочка легко спадает с наших мужиков», в том же 1906-м писал и генерал А. А. Киреев. Но для Николая II это не было столь очевидно, как для его более чутких современников. И после революции он верил «в мужика», не сомневаясь в том, что простой народ никогда более не пойдет против помазанника Божьего. Участвуя в праздновании юбилеев исторических событий, царь воспринимал себя как полноправного представителя русского народа и династии, а сами юбилеи – как личныепраздники. В августе 1912 года Николай II участвовал в торжествах, посвященных 100-летию Бородинского сражения, и беседовал с приветствовавшими его крестьянскими старшинами. Для него они были представителями русского крестьянства в целом. Религиозный тон празднества заставлял царя верить в то, что все вернулось «на круги своя» (тем более что по настоянию московских монархически настроенных дворян в приветственной речи Николая II назвали самодержавным монархом). Неудивительно, что на Бородинские торжества депутаты Государственной думы не были приглашены.

Следующий, 1913 год для Российской империи также был юбилейным – исполнялось 300 лет царствующему дому Романовых. Торжественное празднование должно было продемонстрировать силу и мощь династии, доказать «вкорененность» самодержавных принципов «в плоть и кровь» русского народа, его «природный монархизм». Разумеется, что в проведении подобных торжеств особое место отводилось православной церкви, которая должна была своим религиозным авторитетомспособствовать приданию празднику всенародного характера.

Однако цели и задачи властей явно диссонировали с политическими реалиями того времени. Столь громко отмечаемый юбилей наводил некоторых современников, в частности В. Б. Лопухина, «на мысли о будущем царского Дома», перспективы которого на распутинском фоне представлялись им грозными. Впрочем, далеко не всех. Крайне правые круги смотрели на торжества совсем по-иному, надеясь окончательно убедить самодержца в необходимости отмены акта 17 октября. По словам В. С. Дякина, «весь ход торжеств демонстрировал отрицательное отношение Николая II к навязанной ему „конституции“. Из написанного Кривошеиным проекта юбилейного манифеста были вычеркнуты слова о единении с „выборными от народа, призванными… к участию в законодательстве“». Царь первоначально не желал даже приглашать думцев на выход в Зимнем дворце.

Повторялась история годичной давности – рассматривая 300-летие как личныйпраздник, царь не желал видеть членов Государственной думы, претендовавших, как и он сам,на право называться представителями русского народа. Даже представители православной церкви, в 1905 году надеявшиеся на то, что царь позволит созвать Поместный собор, к 1913 году не искушали судьбу соответствующими обращениями к самодержцу. В «Благословенной грамоте Святейшего Синода», подписанной всеми его членами, не содержалось хотя бы завуалированной просьбы решить наконец проблемы «церковных нестроений». Составленная в духе прежних восторженно-подобострастных посланий, грамота казенными фразами говорила о чувствах «беспредельной преданности» царю многомиллионных «чад Церкви», подчеркивая, что он «не раз засвидетельствовал пред лицом народа Твоего, что только в единении с Церковью все благо народа, только в православии – спасение народности нашей, только в неразрывном союзе Церкви с государством – сила и мощь Руси родной».

Кичливая напыщенность грамоты лишний раз давала критикам повод говорить о безусловном подчинении Церкви царству и об обслуживании православными клириками государственных интересов. Примечательны в этой связи воспоминания о 300-летии дома Романовых митрополита Вениамина (Федченкова), одного из представителей «ученого монашества», с 1913 года являвшегося ректором Тверской духовной семинарии. «Всюду были отданы приказы устраивать торжества. Заготовлены особые романовские кругленькие медали на Георгиевской треугольной ленточке. Но воодушевления у народа не было.А уж про интеллигентный класс и говорить нечего. Церковь тоже лишь официально принимала обычноеучастие в некоторых торжествах. По-видимому, торжество предназначалось к поднятию монархических чувств против будто бы убитой революции. Но это не удалось. И вся эта затея была тоже искусственной»(курсив мой. – С. Ф.).

Примечательно, что подобное заключение делал человек, в то время не потерявший связи с крестьянской средой, из которой вышел, и одновременно имевший возможность наблюдать отношение к юбилею церковной иерархии. Для Вениамина было очевидно, что монархические чувства как среди «культурных слоев» населения, так и в народной среде ослабели и торжества задумывались для укрепления царского авторитета. Но можно ли без воодушевления решать эту задачу? Очевидно, нет. Потому-то Вениамин и приходил к выводу о «малой торжественности» торжеств, – ведь «отбывалась временная повинность». Этот факт, думается, ясно показывал, что процесс десакрализации властипосле революции 1905 года стал необратим (что, тем не менее, откровенно игнорировалось самодержцем).

1913 год начался с выпуска (1 января) серии российских почтовых марок разного номинала, на которых изображались все российские самодержцы, вплоть до императора Николая II. Однако подобная «презентация власти» оказалась не вполне удачной – почтовые чиновники не решались ставить штемпель на марки, боясь «замарать царский портрет». В итоге, по докладу министра Двора В. Б. Фредерикса, марки с портретами изъяли из обращения в том же 1913 году. По мнению современного петербургского исследователя С. И. Григорьева, так закончился этот проект, – «вероятно, последняя попытка введения новых форм репрезентации образа Верховной власти в Российской империи». Неудача, думается, была вполне закономерна: отношение к царю как к известной государственной персоне, чье изображение используется «для технических нужд», трудно увязывалось с представлениями о самодержце как «земном боге», по крайней мере – помазаннике Божьем.

Разумеется, изображения царя украшали некоторые предметы быта его подданных, но считать это нормой никак нельзя. Как полагает Р. Уортман, предметы такого рода «ослабляли харизму монарха, который претендовал на то, чтобы быть величественным воплощением русской религии, русского государства и русской нации». По его мнению, многие из тех, кто относился с почтением к монарху, ощущали, что новые формы репрезентации унижают его достоинство, делая похожим на руководителей западных правительств. Возможно ли было избежать подобной «похожести», в то же время не ослабив «харизму»? Сказать трудно. Скорее всего, данная задача не имела однозначного решения. Царь хотел совместить «и то, и это», быть и «демократом», и самодержцем. О том, насколько ему удалось задуманное – разговор впереди.