Текст книги "Николай II"

Автор книги: Сергей Фирсов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 43 страниц)

Как бы то ни было, вначале был назначен «дурак», а после его гибели – «подлец». Сипягин возглавил МВД в октябре 1899 года, а утвержден в должности был 26 февраля 1900-го. Его деятельность протекала в условиях подъема рабочего движения и популяризации социалистических идей. Для борьбы с ними министр считал необходимым создать в рабочей среде устойчивые и консервативные элементы – как опору существовавшего общественного строя, улучшить материальное положение рабочих, что будет способствовать формированию в этом сословии мелких собственников. При этом он был противником все более разраставшейся «зубатовщины», то есть насаждения в рабочей среде «полицейского социализма». Начальник Московского охранного отделения СВ. Зубатов – идеолог движения, призванного, как он считал, «оттянуть» рабочих от политической деятельности, в мае 1901 года основал в Первопрестольной «Общество взаимного вспомоществования рабочих в механическом производстве». Уже весной 1902 года деятельность Зубатова вышла из-под контроля МВД, Сипягин сумел лишь «локализовать» ее в Москве. Однако то, что подобные организации создавались, свидетельствовало об осознании исключительно сложного внутреннего положения страны.

Д. С. Сипягин был убит как раз в то время, когда на юге империи (в Харьковской и Полтавской губерниях) развивалось крестьянское восстание. Движение поражало своей массовостью. Число участвовавших в разгромах экономий и помещичьих усадеб достигало пяти тысяч человек. Как и в случае с Боголеповым, покушение на жизнь министра внутренних дел было совершено в присутственном месте, в Государственном совете, располагавшемся в Мариинском дворце столицы. 2 апреля 1902 года, в начале второго, когда Сипягин вошел в вестибюль, к нему подошел юноша в форме адъютанта и подал пакет. Воспользовавшись минутой, террорист произвел несколько выстрелов в свою жертву. Убийца даже не пытался бежать и прибывшим на место чинам судебной палаты заявил, что преступление его вынудили совершить распоряжения и насилия министра внутренних дел.

21-летний террорист оказался потомственным дворянином Степаном Валериановичем Балмашевым. Как и Карпович, он был студентом, отчисленным из Киевского университета Святого Владимира. Помогать следствию Балмашев не желал и 26 апреля 1902 года (в день своего ангела, когда Церковь празднует память святого Стефана, епископа Пермского) был приговорен к смертной казни. Выступая на суде, террорист, принадлежавший к Боевой организации партии эсеров, возложил всю вину за произошедшее на правительство, «которому суд должен указать место рядом с ним на скамье подсудимых, если только перед ним суд правый и справедливый». Доказательством серьезности намерений молодых революционеров-террористов стало и покушение эсера Ф. Качуры на жизнь харьковского губернатора князя И. Оболенского, произошедшее 26 июля 1902 года. Во время «акции» был ранен находившийся рядом полицмейстер Бессонов. Качуру приговорили к смертной казни, но затем заменили ее на бессрочную каторгу. Покушение на Оболенского было ответом властям, пытавшимся подавить в Харьковской губернии крестьянскую смуту.

Так революционный фанатизм завоевывал себе право на жизнь, не требуя снисхождения и презирая полумеры. Для русского правительства, равно как и для венценосца вопрос «Что делать?» в очередной раз встал во всей своей сложности и противоречивости. Решать его предстояло «подлецу» – В. К. Плеве, назначенному министром внутренних дел 4 апреля 1902 года. Новый руководитель МВД был близок царю по духу, придерживаясь принципа: «Крепок в народе престиж царской власти, и есть у государя великая армия». Источник революции Плеве видел в общественных силах, в интеллигенции, полагая, что если в России и будет революция, то – «искусственная», а не «западного» образца, где ее делали народ и армия. Всякая игра в конституцию, по мнению Плеве, должна быть пресечена в корне, реформы же по плечу лишь самодержавию. Проводить реформы он намеревался с помощью вверенного ему МВД. Летом 1905 года, уже после убийства министра, Николай II в разговоре с князем В. Н. Орловым признался, что В. К. Плеве «готовил план реформ для России, и Государственная дума была им предусмотрена». Трудно сказать, какой министр внутренних дел видел Думу, но очевидно одно: он не желал «умаления» самодержавия.

Царь относился к сановнику с большим доверием, внешним проявлением которого стал высочайший манифест 26 февраля 1903 года «О предначертаниях к усовершенствованию государственного порядка», приуроченный ко дню рождения Александра III. Составленный князем В. П. Мещерским и выправленный Николаем II и В. К. Плеве, это был первый документ в ряду государственных актов, последовательно – в течение трех лет – извещавших о политических изменениях, направленных на усовершенствование самодержавного строя. В манифесте предписывалось укреплять «заветы веротерпимости», отраженные в основных законах империи; проводить мероприятия, направленные на улучшение имущественного положения православного сельского духовенства; содействовать укреплению благосостояния поместного дворянства и крестьянства; принять меры к отмене круговой поруки среди крестьян; преобразовать губернское и местное управление и т. п.

Умеренное реформаторство, однако, никак не мешало действиям Плеве по сдерживанию любых оппозиционных движений. Даже эмигрантский историк С. С. Ольденбург, стремившийся показать блеск и силу последнего царствования, вынужден был признать, что политика Плеве была охранением без творчества.Плеве во всем видел прежде всего отрицательную сторону. «Трагедия власти была в том, – писал С. С. Ольденбург, – что зачастую он бывал прав: все эти органы моглибыть использованы врагами власти, и, конечно, эти враги не упускали ни одного удобного случая! Всякое движение поэтому требовало двойных усилий; но и отказ от движения приносил власти только мнимое облегчение».

Полицейские репрессии должны были, по мысли министра, остановить набиравший силу революционный поток. Причем репрессии затрагивали не только открытых оппозиционеров самодержавного строя, но и умеренно-либеральные круги российской общественности, представителей земств. В результате недовольство политикой министра росло как снежный ком. Эффект получился прямо противоположный тому, которого он ожидал. По воспоминаниям В. И. Гурко, «участившиеся еще с весны 1903 года революционные вспышки то в том, то в другом месте обширного государства не только не вызывали в либеральных кругах опасений за целость государства, а тем более за собственную безопасность, а наоборот, рассматривались как симптом неизбежного в скором будущем изменения государственного строя в желательном для них направлении».

Ожидание глобальных государственных изменений – уже сам по себе тревожный симптом, показатель социально-психологического кризиса в обществе. При господстве таких настроений рассчитывать на возможность проведения «сверху» каких-либо значимых реформ бессмысленно. Страна постепенно превращалась в «кипящий котел». Достаточно сказать, что весной 1903 года беспорядки охватили Уфимскую губернию (где при усмирении рабочих златоустовских заводов были убиты 45 человек), Баку, Батум, Саратов, Вильно. Летом беспорядки произошли в Одессе, а осенью – на Кавказе (в Шуше, Нухе, Елизаветполе). В апреле того же года в Кишиневе случился еврейский погром, русской общественной мыслью и западноевропейской прессой приписанный инициативе Плеве. Репутация министра внутренних дел оказалась окончательно испорченной.

Революционные экстремисты стремились уничтожить ответственных за репрессии. Так, 6 мая 1903 года, по приговору партии эсеров – в отместку за расстрел рабочих в Златоусте, – был убит уфимский губернатор Богданович. Стрелявшим удалось скрыться. Попытки запугать власти оставались бесплодными, «но в интеллигенции сложилось представление о „революционном правосудии“; и с „готтентотской моралью“, столь характерной для острой политической борьбы, общество оправдывало, а то и одобряло эти самочинные „казни“ за неугодное направление и возмущалось, когда правительство в некоторых случаях отвечало на убийства смертными казнями», – писал историк С. С. Ольденбург. Но, к сожалению, каждое время имеет свою шкалу морали – XX век доказал это со всей ужасающей очевидностью; понимание «готтентотской морали» официальными властями и оппозиционной им общественностью было диаметрально противоположным. Здесь, видимо, и надо искать психологическую причину революционного террора, борьба с которым для В. К. Плеве закончилась трагически: он был убит эсерами утром 15 июля 1904 года.

«Террористический акт 15 июля 1904 года лишил империю крупного вождя, человека слишком самонадеянного, но сильного, властного, державшего в своих руках все нити внутренней политики. С ужасным концом Плеве начался процесс быстрого распада центральной власти в империи, который чем дальше, тем больше усиливался. Все свидетельствовало об охватившей центральную власть растерянности», – вспоминал это событие генерал А. В. Герасимов, возглавлявший в годы Первой российской революции политическую полицию страны. Смерть Плеве, таким образом, воспринималась как рубеж, отделявший одну эпоху политической жизни империи от другой.

Русские писатели пытались художественно осмыслить происходившие в России события. Среди тех, кто откликнулся на известия о террористических актах, направленных против царских сановников, был и Леонид Андреев, в августе 1905 года написавший рассказ «Губернатор», в котором попытался выявить сущность политических убийств, апофеозом которых можно считать смерть от руки эсера И. П. Каляева великого князя Сергея Александровича. Но в «Губернаторе» речь шла не столько об убийствах, сколько о психологии обреченного сановника, «осознававшего», что его должны убить.Очевидно, что писатель использовал историю, случившуюся на златоустовских заводах весной 1903 года, когда при усмирении беспорядков погибло 45 человек (в рассказе идет речь о 47 убитых, среди которых были женщины и дети). Как уже говорилось, эсеры в отместку убили уфимского губернатора Богдановича.

«Уже на следующее утро после убийства рабочих весь город, проснувшись, знал, что губернатор будет убит. Никто еще не говорил, а все уже знали: как будто в эту ночь, когда живые тревожно спали, а убитые все в том же удивительном порядке, ногою к ноге, спокойно лежали в пожарном сарае, над городом пронесся кто-то темный и весь его осенил своими черными крыльями». В рассказе губернатор понимает, что за пролитую по его приказу кровь рабочих придется заплатить собственной. И действительно, все завершается смертью сановника: убийц не поймали (как и в случае с Богдановичем). Кто-то порицал, кто-то одобрял случившееся, но за всеми речами «чувствовался легкий трепет большого страха: что-то огромное и всесокрушающее, подобно циклону, пронеслось над жизнью, и за нудными мелочами ее, за самоварами, постелями и калачами, выступил в тумане грозный образ Закона Мстителя».

Так оценивались бессудные расправы над «слугами самодержавия», так формировалось общественное мнение, легко мирившееся с буквальным исполнением ветхозаветного принципа «око за око». Закон Мститель, правда, воспринимался не в религиозных категориях, а в категориях «религии человекобожия», но на эту «мелочь» тогда не слишком обращали внимание. Прозрению поможет катастрофа 1917 года, но в начале XX века вера в гуманизм трудно поддавалась эрозии. Впрочем, об этом у нас еще будет возможность поговорить, когда речь зайдет о революционных потрясениях 1905 года. Сейчас же хочется отметить, что русская литература (в лице многих своих представителей) в то время была оппозиционно настроена по отношению к власти, считая ее объективным виновником существовавших в России «нестроений». Репрессивная политика Министерства внутренних дел вызывала резкое неприятие и критику каждого, кто считал себя «честным человеком».

Политические убийства на таком фоне не шокировали русскую интеллигенцию, в годы революции 1905 года получившую возможность острить по поводу действий полиции и ее начальников. К примеру, именно тогда фельетонист В. М. Дорошевич написал этюд, посвященный И. Н. Дурново, занимавшему в правительстве С. Ю. Витте пост министра внутренних дел. Писатель сравнивал Дурново с Плеве, и того и другого рассматривая через призму их службы в Департаменте полиции.

«Это два рубля, вычеканенные на одном и том же монетном дворе, – острил Дорошевич. – Едва севши на обрызганное кровью кресло министра внутренних дел, Плеве пригласил к себе корреспондента парижской газеты „Матен“ и через него объявил всей Европе:

– Эпидемия убийств высших сановников зависела у нас от недостатка полиции. Теперь состав полиции будет увеличен. Покойный Сипягин был последним. Больше в России не случится ни одного политического убийства».

Дорошевич откровенно насмехался над заявлением Плеве, посрамленным временем. «Я знаю день, – якобы меланхолически говорил Плеве, – в который меня убьют. Это будет в один из четвергов. В четверг я выезжаю для доклада». Таким образом, убийца ошибиться не мог.

В роковой день 15 июля 1904 года В. К. Плеве ехал на доклад к императору (в Петергоф). Когда его экипаж приблизился к углу Измайловского проспекта и Обводного канала, с тротуара к карете подбежал молодой человек и бросил под карету бомбу. В. К. Плеве умер мгновенно. Убийцей оказался бывший студент Московского университета, родившийся в семье купца-старовера 25-летний Егор Сергеевич Сазонов. Смерть министра внутренних дел произвела сильное впечатление на Николая II.

«В лице доброго Плеве я потерял друга и незаменимого министра вн[утренних] д[ел]. Строго Господь посещает нас Своим гневом. В такое короткое время потерять двух столь преданных и полезных слуг!

На то Его святая воля!»

Действительно, за два месяца были убиты два близких царю по духу сановника: за полтора месяца до смерти Плеве жертвой террора стал финляндский генерал-губернатор генерал Н. И. Бобриков, проводивший жесткую русификацию Великого княжества. Его убил сын финляндского сенатора Евгений Шауман. Месяц спустя, за полторы недели до смерти Плеве, в Баку был убит вице-губернатор Андреев.

Но повторимся, рост террористических актов не вызывал у оппозиционной режиму либеральной общественности никакого возмущения. П. Н. Милюков вспоминал, как в 52-м номере оппозиционного журнала «Освобождение», увидевшего свет 1 августа 1904 года, в собственной статье, посланной в редакцию еще до убийства министра внутренних дел, он прочел, что «Плеве, несомненно, дискредитирован в глазах всей России, и его падение есть только вопрос времени». Левый (в то время) публицист П. Б. Струве в редакционной статье этого же издания выражался даже более откровенно: «С первых же шагов преемника убитого Сипягина, назначенного на его место два года тому назад, вероятность убийства Плеве была так велика, что люди, понимающие политическое положение и политическую атмосферу России, говорили: „Жизнь министра внутренних дел застрахована лишь в меру технических трудностей его умерщвления…“» (курсив мой. – С. Ф.). Милюков писал также о всеобщей радости в среде его единомышленников по поводу убийства Плеве.

Разумеется, не испытывал угрызений совести за совершенное преступление и убийца министра – Сазонов, приговоренный к бессрочным каторжным работам. Выступая в суде, он заявил, что убил Плеве по причине творимых им насилий. Ответные насилия революционеров, по его словам, «происходят потому, что рабочие и крестьяне преследуются, а эксплуататоры находятся под защитой закона» [66]66
  См.: Убийство 3-х министров. [СПб.], 1906.


[Закрыть]. Традиционный набор наивных фраз, не более… «Русский университет», где революционеры учились уходить от преследования, переодеваться, с каждым годом готовил все новые и новые кадры. Как писал прошедший ГУЛАГ писатель В. Т. Шаламов, «кончивший полный курс попадал на виселицу». Так время делало искренних людей «выше ростом».

«Рубеж века, – писал Шаламов, – был расцветом столетия, когда русская литература, философия, наука, мораль русского общества были подняты на высоту небывалую. Все, что накопил великий XIX век нравственно важного, сильного, – все было превращено в живое дело, в живой пример и брошено в последний бой против самодержавия. Жертвенность, самоотречение до безымянности – сколько террористов погибло, и никто не узнал их имена. Жертвенность столетия, нашедшего в сочетании слова и дела высшую свободу, высшую силу. Начинали с „не убий“, с „Бог есть любовь“, с вегетарианства, со служения ближнему. Нравственные требования и самоотверженность были столь велики, что лучшие из лучших, разочаровавшись в непротивлении, переходили от „не убий“ к „актам“, брались за револьверы, за бомбы, за динамит. Для разочарования в бомбах у них не было времени – все террористы умирали молодыми». Но дело было в том, что их жертвенность вела только к пролитию еще большей крови, насилием оправдывая насилие. По старинной русской пословице, клин вышибали клином.

«Система произвола, доведенная до крайних пределов, получила свое возмездие, – вспоминал убийство Плеве И. И. Петрункевич. – Правительство очутилось в тупике, так как в его среде не находилось ни одного смельчака, ни одного готового диктатора, чтобы продолжать политику Плеве и его предшественников. Но никто, даже Витте, считавший себя единственным проницательным государственным человеком, не подозревал, что приближается революция и что исторический ход России сворачивает со старого на новый путь».

Глава третья
ВЕЛИКИЕ КАНУНЫ: САМОДЕРЖЕЦ В БОРЬБЕ ЗА САМОДЕРЖАВИЕ

«Всему свое время, и время всякой вещи под небом. Время рождаться, и время умирать; время насаждать, и время вырывать посаженное. Время убивать, и время врачевать; время разрушать, и время строить; время плакать, и время смеяться; время сетовать, и время плясать; время разбрасывать камни, и время собирать камни; время обнимать, и время уклоняться от объятий; время искать, и время терять; время сберегать, и время бросать; время раздирать, и время сшивать; время молчать, и время говорить; время любить, и время ненавидеть; время войне, и время миру» (Екк. 3; 1–8). Так говорил высокомудрый Соломон, сын Давида, Иерусалимского царя. Эти простые слова вновь и вновь заставляют задумываться о времени – самом сложном вопросе, с которым сталкивается человек в своей жизни, проходя земной путь: от юности к старости и не имея возможности исправить совершенные в течение лет ошибки. Воистину, «всему свое время», тем более что все имеет свое начало и свой конец: «все произошло из праха, и все возвратится в прах» (Екк. 3; 20). Философская отрешенность древнего мудреца может напугать, ибо не каждый в состоянии принять банальную истину, что все – суета. И все же подобное понимание в основе своей – глубоко оптимистично, так как Екклесиаст имеет веру, дающую ему силы. Вера эта может преображать человека и преодолевать «томление духа». Она помогает преодолевать неприятности и искать ответ на вопрос «что делать?».

В начале XX века Россия стояла перед проблемой, от решения которой зависело ее будущее: что делать – «сберегать» или «бросать», «убивать» или «врачевать», «раздирать» или «сшивать»? Ясно было, что в неизменном виде страна существовать больше не сможет. Но могла ли в таком случае идти речь о «врачевании»? Вопрос оставался без ответа. Конечно, государство – это не механическое собрание народов и территорий. Прежде всего, государство – это историческое образование, сложившееся в результате взаимодействия различных социально-политических и религиозно-этических факторов. Идеального государства никогда не было и, очевидно, не будет.

Как писали французские энциклопедисты, «после своего расширения и увеличения государства имеют тенденцию к упадку и разрушению. Поэтому единственный путь увеличения продолжительности процветающего правительства – это приведение его при каждом удобном случае к принципам, на которых оно было основано. Когда эти случаи часты и ими удачно пользуются, правительства более счастливы и продолжительны, а когда эти случаи редки или их плохо используют, политическая организация увядает и гибнет» [67]67
  История в Энциклопедии Дидро и Д'Аламбера. Л., 1978.


[Закрыть]. Под этими словами мог бы, кажется, подписаться и К. П. Победоносцев: ведь принципы, на которых основывалось Российское государство, были самодержавные. Однако их удачное использование к началу XX века не могло уже зависеть только от воли монарха. Это была проблема, игнорировать которую Николай II уже не мог, но признавать не хотел. Предстояло делать выбор, «поступаться принципами» или вступить в борьбу со временем, по-своему интерпретировав Екклесиаста.

Понять свое время невозможно, не разобравшись в прошлом. Но всегда ли прошлое помогает решать проблемы дня сегодняшнего?! Николай II, будучи наследником петровской империи, тем не менее смотрел в будущее иначе, чем его державные предки. Симпатизируя царю Алексею Михайловичу, он стремился воскресить старые, XVII века, «формы», очевидно, полагая, что это никак не скажется на политическом «содержании». Интерес к костюмам a la XVII век в данном случае не может вызвать удивления. Царская чета желала даже переодеть двор в одежды русских бояр московской эпохи, поощряя публикацию собственных портретов в одежде царей допетровской Руси. Этими портретами ознаменовался разрыв с традицией иконографии монархов имперского периода. В XIX веке никто из венценосцев не носил маскарадных костюмов.

«Но для Николая II одеяния XVII века были чем-то большим, чем просто костюмами, – пишет Р. С. Уортман в книге «Сценарии власти». – Они бросали вызов нормам европеизированного Императорского двора. Они помещали царя и царицу в иной пространственно-временной континуум, в культурный и эстетический универсум, далекий от петербургского общества». Стремление последнего самодержца быть «истинно русским» трудно назвать фальшью. Генерал А. А. Мосолов вспоминал, как после одного из концертов Надежды Плевицкой, известной исполнительницы русских песен, Николай II сказал ей: «Мне думалось, что невозможно быть более русским, нежели я. Ваше пение доказало мне обратное; признателен вам от всего сердца за это ощущение». Н. В. Плевицкая впоследствии говорила, что Николай II «был добрый и простой, такой как все. Ничуть не похож на царя». Певица видела, что ее песни трогают царское сердце. Будучи по происхождению крестьянкой, мать которой до конца жизни так и не знала грамоты, Н. В. Плевицкая прекрасно могла отличить искренность от игры. Царя она воспринимала с подкупающей непосредственностью. «Веселую компанию он очень любил, – вспоминала певица. – <…> И пил много. Но что удивительно – никогда не пьянел. <…> Веселый был человек. Любил анекдоты. Особенно еврейские или анекдоты про какое-нибудь глупое положение какого-нибудь глупого начальства. Хохочет до упаду».

«Русскость» иногда принимала и гротесковые формы: царь любил носить крестьянские рубахи, даже дал их под мундир стрелкам императорской армии. Такая одежда часто шокировала придворных. Действительно, представить Александра III, его отца, или деда в высоких сапогах, плисовых шароварах, красной рубашке, подпоясанной желтым поясом, было невозможно. А граф И. И. Толстой, например, писал о том, как в бытность свою министром народного просвещения видел государя в малиновой шелковой косоворотке, опоясанной ремешком. «Так как при этой рубашке, – вспоминал граф, – государь не имел на себе никаких признаков офицерского звания, то есть никакого канта, ни погон, ни ордена, носил темные в складках суконные брюки и высокие сапоги, то имел общий вид русского зажиточного крестьянина у себя дома в жаркий день, когда сидят без поддевки. Должен сказать, что костюм этот очень шел к нему, хотя пока я к нему не привык, первое время он поражал меня». Понимал ли царь, что крестьянская одежда на самодержце выглядит странно? Очевидно, понимал. Но дело заключалось в том, что крестьянская одежда была для Николая II своеобразной «формой протеста», антибюрократической демонстрацией, ибо европейского покроя мундир был обязательной одеждой любого чиновника. Царь желал изменить стиль своей эпохи, воспринимая настоящее как эхо вечности, эхо прошедшего.

Показательно, что последний большой придворный бал в истории империи, состоявшийся зимой 1903 года в Зимнем дворце, был костюмированным. Время изменилось, «новая, враждебная Россия смотрела чрез громадные окна дворца», но царь не желал замечать этого – все приглашенные должны были явиться на праздник в русских костюмах XVII века. «Государь и Государыня вышли в нарядах Московских царя и царицы времен Алексея Михайловича, – вспоминал много лет спустя один из участников бала – великий князь Александр Михайлович. – Аликс выглядела поразительно, но Государь для своего роскошного наряда был недостаточно велик ростом». Успех бала привел к тому, что его повторили во всех деталях через неделю – в доме графа А. Д. Шереметева.

Великий князь, впрочем, не слишком восхищался увиденным, полагая, что замечательное воспроизведение картины XVII века, «вероятно, произвело странное впечатление на иностранных дипломатов. Пока мы танцевали, – писал Александр Михайлович, – в Петербурге шли забастовки рабочих, и тучи все более и более сгущались на Дальнем Востоке. Даже наше близорукое правительство пришло к заключению, что необходимо „что-то“ предпринять для того, чтобы успокоить всеобщие опасения». Однако на фоне все увеличивавшихся «внутренних нестроений» такие опасения успокоить было проблематично: даже члены дома Романовых не могли убедить Николая II, что война с Японией – жестокая реальность. «Японцы нам войны не объявят, – заявлял он Александру Михайловичу накануне 1904 года, – потому что они не посмеют».

История буквально через несколько дней дала свой ответ на прозвучавшее заявление. В ночь на 27 января 1904 года десять японских эсминцев внезапно атаковали русскую эскадру, стоявшую на внешнем рейде Порт-Артура, и вывели из строя два броненосца и крейсер. Днем были атакованы крейсер «Варяг» и канонерская лодка «Кореец». Героические русские моряки, сражаясь до последнего, вынуждены были затопить крейсер и взорвать лодку. На следующий день – 28 января – Япония официально объявила войну России.

Как же получилось, что государь, не желавший войны, не сумел ее избежать, проявил политическую недальновидность?

По мнению В. И. Гурко, Николай II, встав у кормила власти в молодом возрасте, не мог проявлять личную инициативу в сложнейших вопросах внутреннего управления «коренной» России, следуя указаниям своих министров. Чтобы осуществить «всякие экспромтные мысли и намерения», самодержец должен был обладать исключительной силой воли и огромной настойчивостью. В период путешествия по азиатским владениям России убедившись, что на Дальнем Востоке исторические задачи страны далеко не исчерпаны, и находясь «под гнетом чувства своего бессилия проявить личную инициативу в делах управления ядром государства, а также в европейском международном положении, Николай II должен был роковым образом направить свои взоры к Сибири и берегам Тихого океана и там искать применения своего творчества и возможности проявления личной инициативы».

Итак, стремление проводить личную политикузаставило государя обратить свои взоры к Дальнему Востоку! Запомним это и обратим внимание на то, как оценивали действия царя его ближайшие сановники. Граф И. И. Воронцов-Дашков, в течение царствования Александра III являвшийся министром двора, в мае 1903 года писал С. Ю. Витте, что не понимает двойственности в ведении русской политики на Востоке: «…царская официальная,и царская же неофициальная,причем каждая имеет своих агентов, несомненно ссорящихся». Царская неофициальная политика, разумеется, не могла обойтись и без неофициальных советников или, выражаясь проще, случайных людей.Если в XVIII веке «в случай» попадали преимущественно за красоту, то в начале XX ими оказывались уже не фавориты, а неведомые никому субъекты, «которых царь, почему, Бог знает, считал рожденными для блага престола и отечества. И попадали эти избранники в случай уже не за свою красоту, а исключительно за свое нахальство!». Так, в конце 1890-х годов «в случай» попал бывший гвардейский офицер А. М. Безобразов, ставший одним из организаторов Русского лесопромышленного товарищества на реке Ялу (в Корее). «Это злосчастное коммерческое предприятие, для защиты интересов коего вмешалось правительство, вызвало трения и в конце концов войну с Японией и нанесло жестокий удар престижу царского дома», – с горечью вспоминал прошлое барон H. E. Врангель, отец знаменитого «белого» генерала.

Но главное заключалось даже не в защите предприятия правительством, а в слухах, которые в 1904–1905 годах широко распространялись по России. Слухи сводились к тому, что в предприятии материально заинтересованы члены Императорской фамилии и дворцовые круги, что Россия воевала из-за чужих (корейских) лесов, которые царь взял в аренду и не хотел уступить японцам. Молва оказалась беспощадной и к царю. И это неудивительно – в самодержавной стране за все отвечает венценосец. Безусловно, Николай II в своей дальневосточной политике в последнюю очередь руководствовался финансовыми расчетами, но доказывать это публично было бы абсурдно.

Собственно говоря, история, приведшая к войне с Японией, начиналась во второй половине 1890-х годов, когда Россия совместно с Германией и Францией выступила в защиту разбитого Страной восходящего солнца Китая. Тогда Япония не получила ни пяди китайской земли. Министр финансов С. Ю. Витте тогда же добился выделения Китаю русского займа (для погашения контрибуции), успешно проведя переговоры о постройке (на китайской территории) российского железнодорожного пути. В 1896 году был заключен Московский договор о защите Китая от нападения Японии. Добился министр финансов и назначения русского агента в главные советники (по финансовой части) при корейском императоре, что было первым шагом к мирному завоеванию преобладающего влияния в Корее. Россия, таким образом, становилась гарантом неприкосновенности Китая и Кореи, обеспечив себе спокойное развитие в мирном соседстве двух дружественных государств.

Ситуация кардинально изменилась после внезапной высадки в ноябре 1897 года германского десанта в Киао-Чао (на южном побережье Поднебесной) под предлогом требования удовлетворения за убийство немецких католических миссионеров. Действия Германии спровоцировали и ответ России, которая ввела свои суда в Порт-Артур. В итоге по договору 15 марта 1898 года Россия заняла Ляодунский полуостров – вся политическая постройка, создаваемая с 1896 года, обрушилась. России пришлось покинуть Корею (ибо необходимо было избегать лишних осложнений и дать некоторое удовлетворение Японии, недавно изгнанной из Ляодуна во имя «неприкосновенности» Китая). «Вместо двух друзей – Китая и Кореи, – резюмировал отечественный историк Б. А. Романов, – Россия разом восстановила против себя Китай, допустила на материк в ближайшее свое соседство Японию и прославилась своим „неслыханным“ коварством».