Текст книги "Николай II"

Автор книги: Сергей Фирсов

Однако жизнь распорядилась иначе: уже 6 марта Исполнительный комитет Петроградского совета рабочих и солдатских депутатов от своего председателя Н. С. Чхеидзе узнал, что Временное правительство «видимо, не возражает» против переезда Николая II за границу. Протесты против «министров-капиталистов» усилились. Раздались требования арестовать отрекшегося царя. Под давлением улицы Исполком разослал «по всем железным дорогам и другим путям сообщения» радиотелеграмму с требованием немедленно задержать Николая II. Возмущение лидеров Совета, подогревавшееся призывами революционизированной толпы, приняло столь резкий характер, что Временное правительство после переговоров с Исполкомом приняло решение об аресте «Николая Романова». Последствия этого не могли не быть фатальными: бывший самодержец отдавался на волю антимонархически настроенных политиков, открыто провоцировавших «народные массы» демагогическими заклинаниями о необходимости покончить с «проклятым прошлым», символом которого и был «Хозяин Земли Русской».

Но в то время о действиях Совета царь ничего не знал. Начиная с 4 марта он постоянно встречался с приехавшей в Могилев матерью – императрицей Марией Федоровной, гулял, принимал генералов. 5 марта он простился с графом В. Б. Фредериксом и его зятем – генералом В. Н. Воейковым, которые должны были покинуть Могилев. Николай II не понимал, почему их присутствие «всех» в Ставке раздражало. Многие из тех, кого отрекшийся от престола царь считал преданными ему людьми, подвергались общественному остракизму и безосновательной критике. Вскоре эту чашу, еще более горькую и несправедливую, предстоит испить и самому Николаю II. Заканчивалась и его «свободная» жизнь: решение об аресте последовало вскоре после согласия предоставить бывшему монарху гарантии. Рано утром 8 марта в Могилев прибыли уполномоченные Временного правительства (депутаты Думы А. А. Бубликов, В. М. Вершинин, С. Ф. Грибунин и С. А. Калинин). Они привезли указ об аресте Николая II. Генерал Алексеев немедленно доложил об этом царю, который якобы сказал, что необходимо повиноваться, и поставил условие – никому до его отъезда в Царское Село об этом не сообщать. В то же утро он написал свой последний прощальный приказ по армиям, который стараниями Временного правительства был от войск скрыт. Его простой и ясный текст лишний раз свидетельствовал о желании бывшего Верховного главнокомандующего видеть свою Родину победительницей сильного врага.

«В последний раз обращаюсь к вам, горячо любимые мною войска, – писал Николай II. – После отречения за себя и за сына моего от Престола Российского власть передана Временному правительству, по почину Государственной думы возникшему. Да поможет ему Бог вести Россию по пути Славы и Благоденствия. Да поможет Бог и вам, доблестные войска, отстоять нашу Родину от злого врага.

В продолжение двух с половиной лет вы несли ежечасно тяжелую боевую службу, много пролито крови, много сделано усилий, и уже близок час, когда Россия, связанная со своими доблестными союзниками одним общим стремлением к победе, сломит последнее усилие противника. Эта небывалая война должна быть доведена до полной победы. Кто думает теперь о мире, кто желает его, тот изменник отечества, его предатель. Знаю, что каждый честный воин так мыслит. Исполняйте же ваш долг, защитите доблестную нашу Великую Родину, повинуйтесь Временному правительству, слушайтесь ваших начальников и помните, что всякое ослабление порядка службы – только на руку врагу. Твердо верю, что не угасла в ваших сердцах беспредельная любовь к нашей Великой Родине.

Да благословит вас Господь Бог, и да ведет вас к победе Святой Великомученик Победоносец Георгий».

Это было своеобразное завещание царя войскам, его благословение и напутствие. Опасаясь возможного влияния на солдат, еще сохранявших монархические симпатии, министры сочли за благо впредь в армии имя царя не вспоминать (разумеется, если речь шла о каких-либо связанных с ним позитивных моментах). Вскоре решили не вспоминать и имя нового-старого Верховного главнокомандующего – великого князя Николая Николаевича. Еще во время пребывания отрекшегося самодержца в Ставке, 6 марта, генерал Алексеев говорил по прямому проводу с князем Львовым и А. И. Гучковым. Новые властители вынуждены были признать, «что догнать бурное развитие невозможно», что события несут их, а не они этими событиями управляют. Руководители Временного правительства заявляли о желательности отказа Николая Николаевича (ввиду негативного отношения к дому Романовых) от поста Верховного главнокомандующего. Алексеев пробовал говорить о популярности великого князя в войсках, о том, что для окончательного решения поднятого в разговоре вопроса лучше дождаться его приезда в Ставку, но вновь услышал, что в настоящий момент «события рождаются психологией масс, а не желанием правительства». Тем самым Львов и Гучков констатировали свое бессилие как руководителей страны. На тот момент и премьеру, и военному министру казалось, что единственный выход из сложившегося положения – назначить на должность главковерха генерала Алексеева. К 11 марта вопрос был «благополучно» решен – Николай Николаевич сложил с себя должность, на которую был поставлен неделей ранее, и попросил уволить его в отставку. Он намеревался уехать с семейством в Крым. Князь Г. Е. Львов от имени кабинета уже официально уведомил Николая Николаевича, что «ввиду назначения его, состоявшегося одновременно с отречением Николая Романова, оно недействительно». Временное правительство победило само себя. Таких побед у него еще будет много. История не прощает власти бессилия.

Но все описанное случится позднее, а тогда, 8 марта 1917 года в половине одиннадцатого утра Николай II простился со всеми чинами штаба и управлений Ставки, в губернаторском доме – с офицерами и казаками Конвоя и Сводного полка. Он с трудом сдерживал чувства; понимали горечь минуты и собравшиеся на проводы царя чины. Один есаул Собственного Его Императорского Величества конвоя не выдержал и, потеряв сознание, упал без чувств. Это послужило странным сигналом. В разных местах зала начались припадки, послышались всхлипывания. Прощание было удивительно теплым, никак не увязывавшимся с только что произошедшей в Петрограде революцией.

«„Это называется революция“, – раздался чей-то голос около меня, – вспоминал один из офицеров Ставки день 8 марта и добавлял: – Но это была революция: через несколько минут я видел из окна штаба, как увозивший в последний раз Монарха автомобиль сворачивал с площади в соседнюю улицу, а с углового здания (Земской управы) – свисали два огромных красных флага» [122]122
  Алексеев-Борель В.Сорок лет в рядах русской императорской армии: Генерал М. В. Алексеев. СПб., 2000.


[Закрыть].

Спустя много лет, в эмиграции, вспоминая первый период Февральской революции, один из ее главных «героев» – А. Ф. Керенский писал, что никому из присутствовавших на проводах в Ставке не хватило духу крикнуть: «Постойте, государь! Ваш брат отказывается от престола, надо заново пересмотреть решение, нельзя оставлять империю без рулевого. Все мы, здесь присутствующие, готовы энергично поддерживать вас до конца». В устах Керенского такие слова звучат как глумление над поверженным революцией монархом, и все же необходимо признать его правоту: никто в Ставке ничего подобного не произнес, полагая (или, по Керенскому, – «зная»), что возврат назад невозможен.

В 12 часов дня Николай II прибыл в вагон матери и провел с ней несколько часов. Затем простился (как оказалось – навсегда). В поезде Марии Федоровны были также родственники – великие князья Александр и Сергей Михайловичи, Борис Владимирович и принц Александр Петрович Ольденбургский. Их бывшему самодержцу тоже не суждено уже было еще раз увидеть. Простился он и с К. Д. Ниловым: адмиралу не разрешили ехать в Царское Село. «В 4.45 уехал из Могилева, – записал царь в дневнике, – трогательная толпа людей провожала. 4 члена Думы сопутствуют в моем поезде! Поехал на Оршу и Витебск. Погода морозная и ветреная. Тяжело, больно и тоскливо».

Царь знал, что теперь он – арестант. Отречение превратилось в низложение. Позднейшие заявления лидеров Временного правительства о том, что «арест императора являлся просто временной мерой», не могут дезавуировать случившегося 8 марта. Наступал новый, последний этап жизни русского царя. Ему, как и его близким, вскоре предстояло своей жизнью доказать правильность старой христианской истины, которую в стихах изложил А. Н. Майков:

 
Чем ночь темней, тем ярче звезды,
Чем глубже скорбь, тем ближе Бог.
 

Глава пятая
ЦАРЬ В ЗАТОЧЕНИИ: «ОСВОБОЖДЕНИЕ» ИЗ САМОДЕРЖАВНОГО ПЛЕНА

Человек далеко не всегда может правильно оценить смысл происходящих с ним событий. Лишь позднее, когда многое исправить уже невозможно, когда настоящее становится расплатой за минувшие ошибки, человек яснее осознает смысл метафизических истин, а верующий человек в этих истинах видит Божьи предзнаменования. Унижения позволяют лучше понять слова Нагорной проповеди, так странно звучащие в мире, наполненном жестокостью и насилием: «Не противься злому. Но кто ударит тебя в правую щеку твою, обрати к нему и другую; и кто захочет судиться с тобою и взять у тебя рубашку, отдай ему и верхнюю одежду; и кто принудит тебя идти с ним одно поприще, иди с ним два» (Мф. 5:39–41). Иисус призывал Своих последователей быть совершенными, «как совершенен Отец ваш Небесный» (Мф. 5:48). Стремление к духовному совершенству для христианина – наиважнейшее, хотя в круговороте дел далеко не каждый может найти время и силы это стремление реализовать. Порой лишь обстоятельства, оказывающиеся выше человека, позволяют ему решить главную задачу жизни верующего: подготовиться к «миру горнему». Такими обстоятельствами стали для царя и его семьи последние четырнадцать месяцев жизни.

…Когда Николай II покидал Ставку, его семья в Царском Селе уже находилась под арестом. 8 марта 1917 года в Александровский дворец явился новый командующий столичным военным округом – генерал Лавр Георгиевич Корнилов. В своем дневнике Александра Федоровна лаконично записала, как он «Объявил, что мы находимся взаперти» и что «с этого момента присутствующие [во дворце] считаются изолированными, не должны видеться ни с кем посторонним». Сам генерал постарался успокоить супругу царя, указав ей на то, что в аресте нет ничего опасного, даже особых стеснений арест повлечь не может. Очевидно, что нахождение под стражей особым стеснением Корнилов не считал, как не считал чем-то странным объявление, сделанное для находившихся при Александре Федоровне лиц: в течение двух дней они должны были решить – остаться им во дворце или уйти. Для всех оставшихся через два дня наступал арест. Тогда же императрице были представлены два офицера: полковник лейб-гвардии Петроградского полка Е. С. Кобылинский и штаб-ротмистр гвардейского Уланского полка П. П. Коцебу, брат которого долгое время служил адъютантом великого князя Николая Николаевича. Кобылинский стал начальником Царскосельского гарнизона, а Коцебу – комендантом Александровского дворца. Правда, уже 21 марта, за лояльное отношение к семье последнего самодержца, Коцебу был снят с должности и заменен личным другом А. Ф. Керенского полковником П. А. Коровиченко, впоследствии принимавшим участие в работе Чрезвычайной следственной комиссии Временного правительства. Поэтому с 26 мая комендантом назначили полковника Кобылинского, сумевшего добиться благорасположения царской семьи и искренне ее полюбившего. Во время переезда царской семьи в Тобольск он был командиром Отряда особого назначения, а затем – комендантом Губернаторского дома, в котором отбывали ссылку Романовы. В начале мая 1918 года советские комиссары сместят его с должности, и он покинет высочайших арестантов.

Но все это – впереди. А тогда, в начале марта 1917 года, узнав об аресте, императрица приступила к уничтожению своих бумаг. Она торопилась, опасаясь, что ее письма и дневники попадут в руки пристрастных людей и будут использованы для дополнительных унижений и оскорблений и ее самой, и ее несчастного супруга. Каждый день, начиная с 8 марта, она бросала в огонь свою корреспонденцию. Так продолжалось вплоть до 23 марта. К тому времени дети уже все знали – с дочерьми она переговорила сама, маленького сына проинформировал воспитатель Пьер Жильяр.

Восьмого марта бывший наследник узнал, что его отец возвращается в Царское Село из Могилева и больше туда не вернется, – ибо «не хочет быть больше Верховным главнокомандующим». Известие огорчило ребенка, через несколько минут узнавшего, что отец не хочет быть больше и императором. На вопрос «почему?» П. Жильяр ответил как можно проще: потому что царь очень устал и за последнее время перенес много тяжелого. Но Алексей Николаевич не мог понять, кто же будет царем, если отец отказался от власти, возвращаться к ней не собирается, а его примеру последовал великий князь Михаил Александрович. «Если нет больше Царя, кто же будет править Россией?» – удивлялся наследник, услышавший в ответ о Временном правительстве и Учредительном собрании, которое, быть может, позволит «дяде Михаилу» взойти на престол. Больше ребенок ни о чем не спрашивал. Свершилось.

Маленький наследник интуитивно понял то, что потом пытались объяснить и сформулировать взрослые и образованные современники. Царская власть, кто бы ей ни помогал, в России была источником права.Именем царя как Архимедовым рычагом двигались все дела, неважно – к лучшему или к худшему.

«Не он опирался на государственные учреждения, а они им держались, – написал много лет спустя камергер Высочайшего двора И. И. Тхоржевский. – Поэтому впоследствии, когда Государь был свергнут, вынужденно отрекся – мгновенно был как бы выключен электрический ток, и вся Россия погрузилась во тьму кромешную.

Оставалось принуждение, сила, переходившая из рук в руки, оставался властный или безвластный приказ, но не стало власти как источника права».

Последующие события стали доказательством этой простой истины.

Восьмого марта столичные газеты опубликовали два сообщения Временного правительства. Первое – о всеобщей политической амнистии, и второе – о лишении Николая II и его супруги свободы. Амнистия, таким образом, увязывалась с арестом того, кто еще вчера единолично решал вопросы преступления и наказания.

В тот же день бывшие подданные российского самодержца были извещены о желании правительства вскоре обсудить вопрос об Императорской фамилии, определив, может ли она остаться в России или же Романовым разрешат выезд за границу. Говорилось также о возможном рассмотрении проблемы «цивильного листа» (то есть содержания) прежнего правителя государства.

Даже православные публицисты и писатели в первый период «великой и бескровной» революции показали себя ее сторонниками. Евгений Поселянин (Е. Н. Погожев), например, откликнулся на февральские события статьей «Обвал трона», в которой проводил мысль, что прежняя власть была далека от народа, не знала и не понимала русских людей. «Говорили о самодержавии, – подчеркивал Евг. Поселянин, – тогда как была злейшая форма олигархии. Происходило так, что верховная власть, державшая в плену всю страну, сама находилась в плену у малой кучки придворных дельцов, и „дворцовый комендант“ за последние десятилетия стал невидимой шестерней механизма, к которой присоединялись еще и еще тайные безответственные влияния». Известная фраза о «безответственных влияниях» нашла своего апологета и в среде тех, кого либералы считали «завзятыми монархистами». Ныне же и они заявляли:

 
Дню прошедшему – забвенье!
Дню грядущему – привет! [123]123
  Новое время. 1917. 8 марта. № 14721. Среда. С. 5.


[Закрыть]
 

Приветы дню грядущему посылались тогда часто. Заговорили и о необходимости нового народного гимна. За словами дело не стало: один из первых образцов стихийного «творчества» появился еще до официального объявления об аресте царя и, скорее всего, был написан вскоре после его отречения от престола.

 
Радость, великая радость горит
В сердце воскресшем народа!
Клич наш победный весь мир облетит:
Братство, любовь и свобода!
Братья! Свободная Родина нам
Счастья дороже и жизни!
Слава России свободным сынам!
Слава великой Отчизне!
Свет возрожденья гордо несет
Вольное братство народа!
Наш триединый могучий оплот —
Братство, любовь и свобода! [124]124
  Новое время. 1917. 8 марта. № 14721. Среда. С. 5.


[Закрыть]
 

«Триединый оплот» сменял уваровскую триаду. «Братство, любовь и свобода» ставились вместо прежних «православия, самодержавия и народности». Как понимать новые слова, мало кто знал, их смысл для большинства россиян был неясен или, по крайней мере, ничего не говорил ни уму, ни сердцу. Интерпретации могли быть самыми различными. И результаты этих интерпретаций – тоже. Ждать оставалось недолго.

…Девятого марта, в половине двенадцатого дня, Николай II вернулся домой, в Царское Село. Радость предстоящей встречи омрачалась разительно изменившейся за несколько дней обстановкой. «На улице и кругом дворца внутри парка часовые, а внутри подъезда какие-то прапорщики!» – записал он в дневнике. С тех пор покидать Александровский дворец без ведома Временного правительства Николай II не мог. Его жизнью распоряжались бывшие враги. В новых условиях, воссоединившись с семьей, отрекшийся самодержец стал уничтожать свои письма и бумаги, как и Александра Федоровна, очевидно опасаясь их попадания в руки политических недоброжелателей. Большинство тех, кто ранее заискивал перед самодержцем, ловил его благосклонный взгляд и улыбку, покинули своего еще вчера могущественного владыку. Даже такой резкий человек, как великий князь Николай Михайлович, вынужден был признать, что после отречения, в течение сорока восьми часов, царская чета была покинута не только высшими сановниками, чинами Двора и членами Государственного совета по назначению, но и многочисленной свитой, представители которой думали только об отличиях и доходных местах. Так же повела себя большая часть губернаторов России. В царскосельском заточении с царской семьей остались только самые верные придворные и слуги.

Вместе с ними Николай II совершал прогулки по парку, работал на свежем воздухе, устраивал огород, читал и беседовал. Они помогали ему переносить унижения домашнего ареста. Постепенно сложился распорядок дня. Обычно семья вставала в восемь часов утра, молилась, пила чай (первоначально – без больных детей, еще не выходивших из своих комнат). Гулять разрешалось два раза в день: с одиннадцати до двенадцати часов утра и с половины третьего до пяти часов дня. Николай II всегда пользовался правом на прогулку. Обед, занятия с детьми, чтение для себя и вслух – в семейном кругу, вот, собственно, все дела, которые он мог себе позволить.

В половине второго дня традиционно проходила смена караула. Оба офицера – бывший и вступавший на сутки начальники караула приходили к Николаю II, который принимал их иногда вместе с супругой. Здороваясь, Николай II неизменно обменивался с пришедшими рукопожатием. Но однажды случилось непредвиденное: заступавший на должность начальник караула отказался принять протянутую бывшим самодержцем руку, якобы крикнув: «Ни за что на свете!» По воспоминаниям графа Бенкендорфа, в ответ Николай II спросил: «Что вы имеете против меня?», после чего офицер растерялся, повернулся и вышел. Камердинер Александры Федоровны А. А. Волков передает этот случай с иными подробностями. Согласно его рассказу, Николай II, после демонстративного поступка караульного офицера, подошел к нему, положил на плечо руку и ласково спросил:

– За что же, голубчик?

– Я из народа, – был ответ. – Вы не хотели протянуть народу руку, не подам ее и я.

Быть может, Волков и Бенкендорф рассказывают о разных случаях, но как бы то ни было, приходится констатировать: в царскосельский период заточения публичное проявление неуважения к Николаю II имело место. В конце июня 1917 года полковник Кобылинский даже попросил царя «не давать руки офицерам при посторонних и не здороваться со стрелками. До этого, – записал царь в дневнике, – было несколько случаев, что они не отвечали».

В течение марта – июля Николай II имел возможность несколько раз встречаться с А. Ф. Керенским, с первых дней февраля и до прихода к власти большевиков остававшимся одним из главных действующих лиц революции. Керенский, как и большинство представителей русского образованного общества тех лет, не считал царя ни волевой личностью, ни самодержцем. По его мнению, это был заурядный, замкнутый, слабый, почти автоматически исполнявший чужие желания человек, подчинявшийся жене, которая в критические моменты оказывала на него подавляющее влияние. С таким человеком он в качестве нового министра юстиции и встретился впервые 21 марта. Пройдя через все комнаты, кратко переговорив с царем, он представил обитателям Александровского дворца нового коменданта и приказал арестовать А. А. Вырубову. Ближайшая подруга Александры Федоровны навсегда покинула царскую семью, которая более десяти лет была и ее семьей… Анну Александровну отвезли в Петроград, а на следующий день из Думы перевели в Петропавловскую крепость. Так начались ее тюремные мытарства.

Свою чашу унижений вынуждены были испить и оставшиеся в Александровском дворце. 27 марта Керенский приехал в Царское Село вновь. Он попросил царя и царицу ограничить их встречи друг с другом временем еды и даже с детьми сидеть раздельно. Николаю II он объяснил это тем, что необходимо держать в спокойствии Совет рабочих и солдатских депутатов. «Пришлось подчиниться, во избежание какого-нибудь насилия», – записал в тот же день в дневнике царь. Сам министр в мемуарах мотивировал свой поступок тем, что на время расследования действий ближайшего окружения императрицы необходимо было оградить Николая II от влияния супруги – «на случай их вызова в качестве свидетелей». Благие пожелания Керенского, разумеется, не могли встретить сочувствия в царской семье (хотя он и полагал, что раздельное проживание Николая II и Александры Федоровны благотворно сказалось на царе: «Он воспрял духом и стал гораздо бодрее»). Подобные приказы оскорбляли достоинство пленников, вынужденных безропотно исполнять любые предписания Временного правительства. А газеты с умилением писали, как «А. Ф. Керенскому приходится вникать во все подробности узников Царскосельского дворца», – замечая, что даже увольнение поваров и судомоек не обходится без его санкции. Министр юстиции, решающий вопросы увольнения придворной прислуги, – это действительно достойно умиления.

Казалось, за несколько мартовских дней революция до неузнаваемости изменила всё и всех, разрушив существовавшие в течение многих десятилетий традиции и устои. Даже члены дома Романовых оказались втянуты в революционную воронку, не только официально присягнув Временному правительству, но и заявив новой власти о своей поддержке.Телеграммы с извещением о принятом решении прислали великие князья Николай Николаевич, Александр Михайлович (от своего имени, имени супруги и детей), Борис Владимирович и Сергей Михайлович. К ним присоединился и принц А. П. Ольденбургский с семьей. Керенский получил письма, подписанные великими князьями Георгием и Николаем Михайловичами, Дмитрием Константиновичем и князьями крови Гавриилом и Игорем Константиновичами. Все они присоединялись к доводам, изложенным в акте отказа от престола Михаила Александровича, и отказывались от владения удельными землями. Через несколько дней о своем подчинении новым властям публично заявила и сестра государыни – великая княгиня Елизавета Федоровна. Династия больше ни на что не претендовала, ее представители покидали государственную службу и становились частными лицами. Могло ли их это спасти, обеспечив спокойную жизнь в будущем? Однозначного ответа не существовало, хотя постоянные нападки на Романовых, день ото дня учащавшиеся, оптимизма не внушали. Даже Михаил Александрович, добровольно отказавшийся от трона, вскоре должен был подать в отставку с поста генерал-инспектора кавалерии и председателя Георгиевского комитета. Его ходатайство немедленно удовлетворили. Фамилия «Романов» звучала тогда как политический приговор, не подлежавший обжалованию. Глумление над членами Дома, и прежде всего над «поверженным тираном» и его супругой, в журналистской среде стало признаком хорошего тона. Деятели левых партий открыто говорили о необходимости не только суда, но и казни бывшего самодержца. И хотя, например, для социал-демократов и большевиков любой монарх был «коронованным разбойником», достойным смерти, в условиях русской революции подобные разговоры были больше чем просто разговоры.

Самодержавная государственность поносилась как «строй насилия», принимались решения о признании земель Кабинета бывшего императора государственными, национализировались (до решения Учредительного собрания) удельные земли, даже изменялось изображение боевых медалей: портрет Николая II заменялся Георгием Победоносцем. От старого ничего не должно было остаться – даже от царского «Друга», убитого в декабре 1916 года. Уже в ночь на 9 марта революционно настроенные борцы с «режимом» выкопали гроб с телом Григория Распутина, погребенный под строившимся склепом в честь преподобного Серафима Саровского. Гроб вскрыли, под бородой покойного нашли икону Божьей Матери, привезенную Александрой Федоровной накануне революции из Новгорода. На обороте иконы прочитали имена: Александра, Ольга, Татьяна, Мария, Анастасия и Анна Вырубова. И немедленно через газеты оповестили всех о случившемся. Зачем? Тогда об этом не задумывались. Как не задумывались, арестовывая семью покойного «старца». Какое отношение к борьбе «темных сил» имели его дочери и сын? Никакого. Да и не в детях «старца» было дело (тем более что вскоре их отпустили). Метили в царя и царицу, пытаясь как можно больнее обидеть заключенных Александровского дворца. И разумеется, из добрых побуждений, для «очищения» страны, в преддверии построения «светлого завтра». В целом, «хотели как лучше, получилось – как всегда». К счастью, ни царь, ни царица не знали продолжения страшного эпилога истории глумления над телом их «Друга». Впервые в 1923 году об этом кратко сказал В. Б. Шкловский в «Сентиментальном путешествии»: «Перед тем, как сожгли труп Распутина в топке Политехнического института, раздели тело, ворошили, мерили кирпичом, – и добавил, резюмируя: – Страшная страна. Страшная до большевиков».

«Русь слиняла в два дня. Самое большее – в три, – писал о мартовских событиях В. В. Розанов. – Даже „Новое Время“ нельзя было закрыть так скоро, как закрылась Русь. Поразительно, что она разом рассыпалась вся, до подробностей, до частностей. И собственно, подобного потрясения никогда не бывало, не исключая „Великого переселения народов“. Там была – эпоха, „два или три века“. Здесь – три дня, кажется, даже два. Не осталось Царства, не осталось Церкви, не осталось войска и не осталось рабочего класса. Что же осталось-то? Странным образом – буквально ничего.

Остался подлый народ, из коих вот один, старик лет 60 „и такой серьезный“, Новгородской губернии, выразился: „Из бывшего царя надо бы кожу по одному ремню тянуть“, то есть не сразу сорвать кожу, как индейцы скальп, но надо по-русски вырезать из его кожи ленточка за ленточкой.

И что ему царь сделал, этому „серьезному мужичку“.

Вот и Достоевский…

Вот тебе и Толстой, и Алпатыч, и „Война и мир“».

В. В. Розанов оказался, безусловно, прав: «братство, любовь и свобода» породили ненависть, зависть к ближнему и желание убивать. «Задуло свечку…»

Атмосфера была соответствующая. Бульварная литература внесла свой весомый вклад в процесс разложения монархического сознания – уже после гибели монархии. Издавались всевозможные брошюры о «тайнах русского Двора», из которых непритязательный читатель мог почерпнуть много сведений об альковной жизни венценосной четы. Легковесные и грязные истории потом обрабатывала народная молва, создавая нечто, напоминавшее плохую сказку с недобрым концом: подлость тоже можно воспитывать. Так, журнал «Прожектор» опубликовал рассказ о любвеобильной и похотливой царице, ее лицемерной подруге А. А. Вырубовой, вечно пьяном, жестоком и подозрительном царе-эротомане. Сюжет незамысловат. Александра Федоровна и Анна Александровна одновременно влюбляются в красивого молодого офицера Орлова, которого царица, пользуясь преимуществом государыни, делает любовником. Вырубова «мстит», провоцируя столкновение царя с женой. Николай II, застав на месте «преступления» жену и любовника, убивает последнего. В отместку за смерть Орлова в Александру Федоровну, уже в годы Великой войны, стреляет лежавший на излечении в Царскосельском госпитале его младший брат. Покушение заканчивается легким ранением Вырубовой, царица прощает стрелявшего. Детективная история рассказана, «кошмарная» тайна Двора – раскрыта. Издатели обещают и дальше публиковать сенсационные разоблачения.

Нельзя сказать, что подобные художества были уделом лишь дешевых журналистов, падких на скандалы и сплетни. Увы! Таким же образом разоблачали «проклятый царизм» и маститые писатели. Например, Лев Жданов, уже в мае 1917 года подготовивший почти 300-страничное произведение под названием «Николай Последний». Убеждающий читателя, что любой царь – деспот и поэтому заслуживает изгнания, Л. Жданов собирает на страницах книги все доступные ему слухи, начиная от «информации» о смерти Александра III от пьянства и заканчивая историей раздачи Николаем II (перед отъездом из Могилева в Царское Село 8 марта 1917 года) автографов. Группа молодежи якобы получила от царя автографы на кусках военной карты, которую тот снял со стены своего вагона и разрезал кинжалом. Не скупится автор и на черные краски, описывая царских родственников и постоянно называя Фамилию «лжеРомановыми». Под пером Жданова лионский «магнетизер» Филипп становился агентом папы римского, а вдова великого князя Владимира Александровича – особой, верно служащей германским интересам. Понятно, что Февральские дни для него – священные, а самодержавие – символ насилия и произвола. Но все же Жданов не кровожаден. Более того, он – великодушен, мечтая, как после «счастливо-оконченной войны» и Учредительного собрания свободная и счастливая Россия отправит своего бывшего властителя куда-нибудь на остров, расположенный в Эгейском море.

«И этот островок населен необычной публикой…

Ряд красивых дворцов… Над каждым – веет штандарт, каких уже нет нигде в Европе… <…> Миноносцы и крейсера – реют кругом, следят, чтобы не улизнули с островов, из своей почетной тюрьмы бывшие владыки земли…

А народы их, рабы и твари раньше, – вольные люди теперь, изредка пробегают глазами газетные известия: