Текст книги "Красная мантия (СИ)"

Автор книги: Сергей Ленивый

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 16 страниц)

Annotation

Обычный рабочий, не инженер попадает в мир молота войны.

Попытка проработать жизнь и становление героя возле одной из миров кузен. Основной упор сделан на реализм и прагматичность.

Примечания автора:

Пишу в первые, пишу для себя. Вычитки нет, может будет позже.

Сергей Ленивый

Глава 1 (Р)

Глава 2 Осознание (Р)

Глава 3 Принятие (Р)

Глава 4 Внедрение (Р)

Глава 5 Литьевой цех (Р)

Глава 6 В преддверии первых шагов (Р)

Глава 7 Делая шаг в пустоту (Р)

Глава 8 Базовое знание. (Р)

Глава 9 Прививая навык (Р)

Глава 10 Во славу Омниси! (Р)

Глава 11 Змей (Р)

Глава 12 Эльдорадо (Р)

Глава 13 Взлом (Р)

Глава 14 Неожиданность (Р)

Глава 15 Раб (Р)

Интерлюдия (Р)

Исторические зарисовки (к прочтению не обязательна) (Р)

Глава 16 Джекпот (Р)

Глава 17 Неожиданная встреча

Глава 18 Псайкер

Глава 19 Возвращение.

Глава 20 Новые открытия

Глава 21 Дар

Глава 22 Новый дом

Глава 23. Нижние ярусы.

Глава 24 Нижние ярусы. часть 2

Глава 25 Бунт

Глава 26 Малая авиация

Интерлюдия. Второй после бога

Глава 27 Торговые дела

Глава 28 Эскадрилия часть 1

Сергей Ленивый

Красная мантия

Глава 1 (Р)

В котором мы знакомимся с героем.

Яркое солнце светило сквозь окно палаты, преломляясь через двойной стеклопакет. Лучи падали на вазу и прямо в ней фокусировались на лице лежащего человека. Его свет не нёс радости, лишь причинял боль. Сергей Алтуфьев размышлял о двух вещах: обратит ли медсестра внимание при обходе на начинающийся ожог и насколько тяжёлым может быть ожог от солнца?

Он уже бездну времени был в сознании. И всё, что ему было подвластно, это открыть веки. Нет, он не мог даже моргнуть, лишь открыть их, если они были заботливо закрыты медперсоналом. Спустя какое-то время глаза начинали болеть и слезиться из-за недостаточной увлажнённости, но он уже ничего не мог поделать, лишь терпеть и терпеть. Ему даже заклеивали пластырем веки, но летнее солнце и пот делали своё дело, позволяя векам снова открыться.

Он успел перебрать всю жизнь по винтику. Родился, учился… Потом его устроили на завод, где работал его дед. И вроде всё было хорошо, пока он не познакомился с Катериной. Совместная жизнь высасывала все средства, и даже сверхурочные не могли решить эту проблему. А потом пошли скандалы, выкидыш у его неотрадной и, как следствие, расставание. Но самым сильным ударом для него стало известие, что выкидыша не было, а был аборт, поскольку совместный ребёнок с «нищим» парнем не входил в её планы. Именно этот удар дал толчок для того, чтобы начать жить заново. Сергей с головой ухнул в работу. Вместо сверхурочных начал работать в гараже деда. Восстанавливал убитые станки, что-то из них продавал, что-то оставлял. И как-то так за пару лет у него образовалась своя мастерская. Ремонт станков был весьма трудозатратным, и постепенно Сергей сместился в область ремонта и изготовления запорной арматуры. Жизнь начала налаживаться. Наём персонала, объёмные и постоянные заказы – ему нравилось жить этим, крутиться, контролировать и работать самому. Пока в один день чудовищная боль не разорвала его голову, зрение постепенно не свернулось в тоннель, и он отключился.

Система принудительной вентиляции монотонно выполняла свою работу, как метроном, отбивая ритм. Иногда под него можно было впасть в транс. И только этот транс заставлял его переносить страдания. Он погружал Сергея в безумный и ужасный мир, мир, от которого при прочих обстоятельствах он бежал бы как ужаленный. Но текущее состояние овоща наложило свой отпечаток на восприятие. Сергей жаждал того, стремился туда, где мог быть хотя бы наблюдателем.

Его взгляд со стороны был прикован к ребёнку лет шести, в семье которого происходила драма. Чудовищные по современным меркам условия жизни порождали жестокость. Жестокость отца к себе и своей семье. Уже какой день в его виденьях не было матери ребёнка, отец приходил пьяный и злой, ему не было дела до того, что ребёнок не ел уже несколько дней. Очередная попытка поклянчить еды закончилась тем, что тщедушное тельце было отброшено прочь жилистой рукой отца и медленно сползло по стене, оставляя на ней кровавую полосу. На этом картинка закончилась, вырывая его из такого ужасного и такого притягательного мира. Мира, который он всё же узнал, подмечая нюансы и оговорки, мира Вечной Войны, мира Молота Войны!

Тётя Зина была санитаркой с огромным опытом, она пережила не один десяток главврачей и заведующих отделениями. Выглядела она как грузная старуха, любящая препираться и склочничать. Вся её жизнь прошла в этой больнице и в ней же и закончится. Денег решительно не хватало, ведь приходилось помогать внучке. Жизнь в столице ой как дорога. Тётя Зина только закончила обход, и как раз пришло время выпить чаю с ватрушками. Благо чайник отремонтировал её внучок, её надёжа, ведь новый стоит дорого, ой, дорого. Но стоило ей включить чайник, как раздался хлопок и во всём здании погас свет.

Аппаратура поддержания жизни отключилась вместе со светом, Сергей даже и не понял, что происходит, пока приступы удушья не начали содрога́ть его тело. Страх и инстинкты позволили ему резко надрывисто вздохнуть, в последний раз набрать воздуха. Но в его теле было что-то окончательно сломано, и мышцы груди никак не хотели сокращаться. Вот так, на задержке, как пловец, он окунулся во тьму…

Глава 2 Осознание (Р)

В ней мы знакомимся с новым местом действия и сложившейся ситуацией.

Приходил я в сознание тяжело. Голова гудела. Открыв глаза, я уставился в потолок пустым взглядом, и первое, что отметил, – это возможность моргать, а дальше первый сладостный вздох! Меня охватила радость: я сам, сам дышу! А ещё пальцы на ногах шевелятся.

«Значит, иду на поправку! Значит, ещё не всё кончено», – проносились мысли в моей голове.

Зрение начало фокусироваться, и я смог осмотреть помещение вокруг. Это была самая обычная бетонная коробка из серого, но качественного бетона. Бетон выглядел гладким и глянцевым, с небольшими вкраплениями металлических закладных и балок. Комната оказалась небольшой, три на шесть метров. В левом углу напротив моей кровати была массивная металлическая дверь. При взгляде на неё в голову приходили слова «кондовость» и «надёжность». В правом же углу было нечто вроде санузла, совмещённого с душевой, прикрытой занавеской, из материала, похожего на брезент. Между санузлом и кроватью был стол, приставленный к стене, напротив – тяжёлый сундук, слева от кровати стояло потрёпанное кресло. От всего окружения ощущалась потрёпанность и прямо исходил запах бедности или, быть может, это был запах предыдущих владельцев. Продолжить рассматривать детали мне помешал звук открывающейся двери.

В проёме появилось массивное тело, одетое в местами подпалённую спецовку, брюки и сапоги на толстой подошве. На вид это был русый, стриженный ёжиком мужчина лет сорока пяти. У него был нос картошкой, широкие скулы обрамляли весьма добродушное лицо, которое не портили старые мелкие точки ожогов. Глаза серые, крупные, глубоко посаженные. В них чувствовалась тяжесть прожитых им лет, но где-то глубоко ещё была страсть к жизни.

Одной рукой незнакомец сжимал толстенные защитные краги с подпалинами и вкраплениями металла, а в другой держал пакет из вощёной бумаги. Протиснувшись вперёд, он пропустил второго персонажа. Высокий, худой, немного крючковатый нос и острый взгляд голубых глаз, который бывает у людей под веществами или одержимых какой-то идей, завершали образ чопорности и лёгкой надменности. Одет он был в когда-то белый, но сейчас уже скорее серый плащ-халат. Завершал же образ врача кожаный кофр, сжимаемый в левой металлической руке. От одного взгляда на неё в голове появился термин «аугментация». Сердце заколотилось сильнее, и меня ударила дрожь от того, что несёт с собой этот термин.

Врач поставил кофр на стол и подошёл ближе.

– Ну что же, Дюк, похоже, он пришёл в себя. Задаток возвращать не буду, но раз уж я здесь, то проведу общее обследование. Как долго он был без памяти?

– Почти двое суток…

– А нельзя ли поточнее?

– Я не знаю, ровно сутки назад его привезли арбитры, забрав из квартиры моего брата, грокс его сожри. С тех пор он лежал и лишь изредка стонал.

– Напомни, какого на тебя скинули эту обузу? – задал вопрос доктор, приступая к ощупыванию и простукиванию моего тела.

– Моего брата Алестора обвиняют в пропаже супруги и ещё что-то там с махинациями в его цехе. Боюсь, на него повесили всех собак. А мальца зовут Грэг. И похоже, теперь я его единственная родня.

– Мой тебе совет: сдай его в работный дом, нечего возиться с молокососом!

– Не могу я так поступить, – в голосе здоровяка послышались нотки теплоты.

– Ну и дурак! Что же, состояние его нормальное, средняя степень истощения, черепно-мозговая травма. Череп не проломлен. Жить будет. Повязки менять раз в сутки, усилить питание и месяц пропить витамины, если решишь потратиться, – доктор скривил лицо. – Ещё возможны головокружения, потеря сознания, провалы памяти. Но это уже не ко мне.

– Ты хочешь сказать, что он стал неполноценным?

Дюк начал недоверчиво переводить взгляд с доктора на меня и обратно.

– На всё воля Императора, – высказался доктор, положив руки на грудь и скрестив большие пальцы.

Дюк отзеркалил его жест, но задержал руки гораздо дольше, одновременно едва шевеля губами.

Врач забрал кофр с стола и с мерзкой ухмылкой покинул помещение, задержав взгляд на Дюке, как будто говоря: «Ещё не поздно».

Дюк, подойдя к кровати, кинул долгий задумчивый взгляд на меня и, развернувшись, плюхнулся в кресло, погрузившись в себя.

В воздухе прямо запахло работным домом. Я не знал, что это, но от слов веяло ещё большей безнадёжностью, чем от моего текущего положения. Мне решительно не хотелось терять только обретённого родственника и перебираться непонятно куда. Нужно было срочно что-то предпринимать.

Повторив несколько раз про себя и убедившись, что этот тот самый язык, на котором общались аборигены, я произнёс, надеясь, что говорю на нужном языке:

– Дядя, не нужно.

История этой вселенной сквозила ненавистью и безжалостностью к иному и чужому. И страх быть раскрытым, что тело ребёнка заняла иная сущность, боролся со страхом быть признанным психически неполноценным и отправленным в места похуже, чем спартанская, но уютная комнатка дядюшки.

Дядя встрепенулся, будто отбрасывая с себя сонм тяжёлых мыслей, кивнул сам себе и вышел, оставив меня наедине с собой. Мерцающий свет плафона усугублял чувства пустоты и неопределённости.

Я приподнялся на кровати, облокотившись на спинку, и мерно задышал. Нужно успокоить тело и разум. Спустя пяток минут дыхательной гимнастики головная боль слегка отпустила, и я начал обдумывать своё положение.

С высокой долей вероятности я всё же провалился в эту ужасную вселенную. Время действия неизвестно, место тоже. Однако по обрывкам из видений складывается впечатление, что это место как-то связано с шестерёнками. Их тут намного больше, но нет символов культа, натыканных куда можно и куда нет. Да я вообще могу быть на пустотной барже или станции. Нужно дождаться здоровяка, дядю этого тела. Нужно больше достоверной информации об этом мире. А пока что дышим и стараемся не думать о том, что может произойти. Думать в этой вселенной порой очень вредно.

Глава 3 Принятие (Р)

В которой герой принимает важное решение и строит кое какие далеко идущие планы.

С моего пробуждения в новом мире прошло двое суток. Дядя оказался не особо общительным человеком. Он отвечал на вопросы, удивившись лишь однажды, когда я сказал, что немного забыл, но обязательно, обязательно всё скоро вспомню. На этой фразе его лицо скукожилось, но потом разгладилось, как будто он принял какое-то решение. Отвечал на вопросы дядя размеренно, но особо не углубляясь. Я же боялся спросить чего лишнего.

На улицу меня не выпускали, да и слаб я ещё был, сил хватало дойти до санузла и обратно. Он представлял из себя дыру в полу и ручку в стене, за которую можно было держаться. Это было кстати. Туалетная бумага отсутствовала как класс, её заменяла рука, которую потом можно было сполоснуть под краном. Принятие душа почти не отличалось от нашего: дырка канализации закрывалась чугунной сеткой, а наверху была хитрая насадка, превращающая воду скорее в подобие плотного тумана, наверное, для экономии воды. Вода же делилась на питьевую – ту, что приносил дядя в пластиковых флягах-бадейках, и бытовую – для душа, стирки и гигиены. На сутки мне как малолетнему, но не работающему, а, соответственно, бесполезному, полагалось сто пятьдесят граммов сухой питательной смеси и полтора литра питьевой жидкости. Чего, честно говоря, хватило бы на существование в виде скелета. Но мой опекун был квалифицированным рабочим на опасном участке со стажем более двадцати лет. Всё это давало не только ему, но и мне некие преференции в виде дополнительного суточного пайка и витаминизированной добавки раз в неделю. Суммарно это вытягивало на 1100—1200 Ккал и два с половиной литра воды, что было уже более приемлемо. Вот только вечно втянутое брюхо считало иначе. Чувство голода поселилось со мной надолго, и нужно было учиться задвигать его на задний план.

Из разговоров я смог выделить, что находимся мы на Луне. Когда-то давно здесь были шахты и поселения. Добываемое сырьё доставлялось на планету, где и перерабатывалось. Но шахты выработались, и добыча была перенесена дальше в космос, на местах же бывших шахт и поселений создали фабрики по первичной переработке руды. В одной из таких мы и живём.

Основной источник работы находился на фабрике, до которой полчаса на монорельсе. Второй по значимости был в порту. До него нужно было добираться четыре часа, с пересадкой на фабрике. Центр текущей цивилизации как раз находился в порту. В поселении № GR00143, являющимся местом моего текущего обитания, была лишь пара лавок с самым-самым необходимым и отделение представителя Администратума, при центре – само управление поселения.

Несмотря на «знание» языка, разговаривать было трудно, я постоянно натыкался на слова, которые не мог произнести, поэтому старался общаться короткими рублеными фразами, состоящими из максимально простых слов. Дядя уходил около шести утра, а возвращался уже поздно вечером: в семь или даже восемь часов. Как я узнал позже, к стандартной восьмичасовой смене он брал ещё от двух до четырёх часов на смежной должности, попутно обучая сменщиков. Тяжёлая и опасная работа, к которой он за два десятилетия смог привыкнуть, стала его второй натурой и вытягивала уже гораздо меньше сил.

Моё заточение всё длилось и длилось. Уже пошла вторая неделя моего пребывания в этом теле. Самочувствие улучшилось, передвижение не доставляло дискомфорта и не вызывало головокружений. Корка на голове стала плотной и перестала сочиться. Теперь она имела вид неаккуратной шишки из волос и соединительных тканей, потому что выбривать голову мне так никто и не стал. В будущем это грозило той ещё дилеммой. Покидать апартаменты мне строго запретили, ограничившись банальным «нельзя». Но это не мешало мне приоткрывать дверь и исподтишка, в щёлочку, наблюдать за улицей.

Мы находились то ли в пещере, то ли в гроте, в верхушке которого было семь отверстий, дающих природное освещение от светила. Улицы были представлены в виде железобетонных квадратов высотой метров в шесть, состоящих из трёх этажей. На крышах находились непонятные системы вентиляции или радиаторов. На каждом этаже был парапет с ограждением и как минимум один пандус. В общем, это были здоровенные бараки, разбитые на небольшие клетушки с чем-то вроде магнитных замков.

Вокруг царила жизнь. Люди разговаривали, ругались, торговались. Как оголтелая, носилась мелюзга разного возраста. В бараке напротив сидел старик и точил нож. Покончив с этим делом, он приступил к ремонту потрёпанного комбинезона. Набор инструментов был минимален: нож, шило, толстая игла, доска-подкладка и банка с клеем. Работа у него спорилась, и вот комбинезон уже обзавёлся парой новых заплат и вставок, заботливо проклеенных и прошитых.

Наблюдение за дедом заставило задуматься о месте, которое я смогу занять не то что в этом мире, а хотя бы в этом небольшом социуме. Да, мои знания об этом мире пугали, и о части них не стоило даже и думать, ибо они могут подумать о тебе. Но они также манили своей загадочностью и непознанностью.

Глобально передо мной было три пути. Первый – это жить тут и никуда не стремиться. Устроиться на фабрику или стать ремесленником, завести детей и надеяться, что угрозы минуют меня, дав прожить возможные сорок, а то и шестьдесят лет. Второй путь – это дождаться набора в гвардию, а в том, что возможность появится, я был уверен. Но туда точно берут не всех, моя сила и здоровье оставляли желать лучшего. Из плюсов – это достаточная сытная кормёжка, много тренировок, слава и карьера, если не сдохнешь. Хотя таким низам, как я, ни слава, ни карьера не светят. Третий путь – это путь Бога-Машины, так называемого Омниссии. Именно его члены были технологической элитой этого мира. Путь в их ряды был вообще непонятен, как и структура, и способы продвижения. Но он манил своей закрытостью, тайной и силой, которую был способен принести. А ещё он был наиболее близок по прошлой жизни, если, конечно, откинуть весь этот образ мистицизма и оставить лишь инженерную школу, переживающую десятки тысяч лет упадка. Но каковой должна быть школа, если она смогла пережить десятки тысяч лет упадка и деградации? И если существуют те, о ком нельзя упоминать, губительные силы, тогда почему я отказываю в существовании Омниссии и духов машины?

Решено: я сделаю всё возможное для того, чтобы встать на путь шестерни, на путь Бога-Машины. Хотя мне и не импонирует необходимость отчекрыжить себе конечности.

Я решил начать с малого. Нужно набрать вес и подтянуть свою форму, начать уверенно разговаривать и освоиться в окружающем обществе, ну и самое сложное – чтение. Большинство знаний хранится в записях, ведь так банально проще.

Послышался знакомый топот. Сегодня дядя возвращался раньше.

Глава 4 Внедрение (Р)

В которой главный герой знакомиться с миром и готовиться стать жрецом императора.

Зайдя в помещение, дядя достал из котомки и выставил на стол бидон со свежей водой. Дальше последовали жестяная коробка и пачка пакетиков. Последней была упаковка каких-то прямоугольников.

– Опять подсматривал за улицей? – недовольно начал он.

Но меня таким было не пронять, и я перешёл в атаку.

– Я не видел никого знакомого. Когда я вернусь домой?

Дюк тяжело вздохнул, помассировал переносицу и ответил:

– Теперь это твой дом. Ты будешь жить здесь, вместе со мной, твоим дядей, ты ведь помнишь?

– Да-да, дядя Дюк, – поспешил я согласиться, пока в воздухе не запахло работным домом. Но нужно было сеять зёрна, хоть мне было неловко приплетать наверняка погибшую женщину, я продолжил.

– А когда мама придёт? Она обещала прийти и научить новым буквам, она говорила, у меня талант.

Невольно на словах о матери у меня на глазах проступили слёзы, а к концу я так и вообще сбился на сопли. Это была моя самая длинная тирада в этом мире. И похоже, мне удалось не ошибиться в словах. Но гормональный выброс уже повёл тело в разнос, и мне едва удавалось сдерживать приступ истерики. Не выдержав такой гормональной атаки, дядя расчувствовался и предельно аккуратно приобнял меня, присев на пол.

– Понимаешь, Грэг… Ты ведь уже взрослый, ну, в общем… – пытался он подобрать слова. – Тут штука такая, была авария, да, авария, они не смогли спастись и погибли. Да, погибли… Но тебе не стоит переживать! Ведь у тебя есть я, да? Верно?

На что я лишь молча кивнул.

– А читать мы тебя поучим, раз у тебя ТАЛАНТ!

Слово «талант» он выделил отдельно и явно с усмешкой.

– Да, а я вот не знал, что Леверн умела читать, да, дела…

Он поскрёб подбородок своей пятернёй. Сняв с шеи шнурок, на котором болталась аквила и чёрный прямоугольник, он приложил этот прямоугольник к крышке сундука, стоявшего в комнате, и тот со щелчком открылся. Закопавшись в содержимом, дядя выудил две потёртые брошюрки в бумажном переплёте, на лицевой стороне которых была отпечатана аквила.

– Да, может, не лучший выбор, но… м-да… – продолжал он бормотать себе под нос.

Усевшись за стол, дядя взял меня на колени.

– Ну что, приступим. – пододвинул он одну из книг поближе. – Ну, талант, попробуй прочитать.

Я принял вызов и начал сначала называть буквы, благо они были похожи на английские или даже арамейские, ряд цитат на котором я когда-то заучивал.

– Слово об Императоре.

– Правильно говорить «СЛОВО», – поправили меня.

И я продолжил:

– Список молитв на все случаи жизни.

Я удивлённо посмотрел на дядю, тот же, неправильно меня поняв, ободряюще кивнул. И я приступил к названию второй брошюры.

– Житие и деяния святого Себастьяна Тора.

– Деяния и Святого, – опять меня поправил.

Кажется, меня готовят совсем не в тот культ, в Экклезиархию, вспыхнуло в моей голове. Ещё один путь возможного развития. И, судя по доступному пособию для чтения, частицу этого пути мне придётся пройти – пути жреца Императора.

Уроки чтения продлились часа полтора, плавно перейдя в заучивание основных молитв. И лишь бурчание живота и периодическое бросание взгляда на предметы, оставленные на столе, напомнили дяде, что я как бы не жрал с вечера.

Металлическая банка оказалась полна питательной смеси. Меня строго предупредили, что это мой паёк на восемь дней и чтобы я не смел сожрать его раньше. Пакетики с салфетками на деле оказались витаминизированным порошком. Его можно было как растворять, так и просто высыпать в рот. Прямоугольники оказались питательными батончиками, они же «трупные батончики», как я сказал, не удержав язык за зубами. На что мне крайне строго пояснили, что это всё враньё. Трупы действительно утилизируют, но они идут на пасту для сервиторов, а рабочих кормят пастой строго из животного белка и растительных компонентов, о чём стоит отметка со штампом в углу каждого батончика и банки с питательной смесью. От строгих выверенных формулировок тянуло такой казёнщиной, что не очень-то и верилось. Но другого ничего не было, поэтому оставалось лишь надеться и поменьше думать. Меньше думать – это хорошо, особенно если не думать об архивраге, и свежезаученная молитва с этим хорошо справлялась.

Весь следующий день я занимался тремя вещами: пытался продраться сквозь тексты Экклезиархии[ 5] , боролся с голодом и занимался дыхательной гимнастикой, пытаясь отрешиться и скоротать время. Но чувство голода сильно мешало, его крайне подталкивало наличие доступной пищи. И даже мантра «трупный батончик, трупный» уже не столько вызывала рвотные позывы, сколько заставляла примириться с этим фактом. Хотелось заняться более активной подготовкой, но каждая попытка приседать вызывала головокружение и слабость. Поэтому приходилось ограничиваться ходьбой по комнате и элементами разминки.

Дядя сегодня пришёл, как обычно, незадолго до того, как уличная жизнь из размеренной, со стиркой, детскими криками и бегом, начинала переходить во взрослую, притенённую, с громкими пьяными разговорами и зажиманием доступных дам в тёмных уголках.

Но солнце ещё было достаточно высоко, чтобы его лучи, пробиваясь сквозь остекление, освещали улицы. В этот раз дядя не стал закрывать дверь, а остановился рядом, как будто приглашая меня прогуляться. Я не сразу понял и не мог поверить, что дни моего затворничества сочтены. Натянув сандалии – они были единственной обувью в помещении, подходящей мне по габаритам, – я направился на улицу.

Мы шли вдоль парапета нашего барака. Дядя специально шёл медленно, то ли не желая меня нагружать, то ли давая возможность всё разглядеть получше. Мы привлекали внимание. Окружающие то и дело оборачивались или останавливались, чтобы получше нас разглядеть. Часть из них здоровались с дядей, тот в ответ кивал, реже жал руку. Но в основном разглядывали меня. Даже стало казаться, что повязка придаёт мне вид бравый и лихой.

Чем дальше мы шли, тем больше я начинал замечать детали, которые не мог увидеть в щёлку приоткрытой двери. Почти у всех одежда была латаная-перелатаная, большая часть людей носила рабочие костюмы и спецовки, и женщин это касалось в той же мере, что и мужчин. К тому же часто одежда была не со своего плеча. Возраст сооружений был заметен везде. Сколько нужно было тереть поручни руками, чтобы оставить на них глубокие волнообразные выбоины? Непонятные системы на крыше пестрили следами некачественного ремонта. Да, жизнь продолжала бурлить, но всё чаще, вглядываясь в лица, я замечал некую опустошённость. Люди скорее не жили, а пытались «довыжить» отпущенный им срок.

Мы вышли из улицы и направились к круглому зданию, запирающему выход из грота. В обе стороны от него и к нему тёк обильный ручеёк путников. Обернувшись, я понял, что поселение представляет из себя квадрат в три ряда бараков, формирующих две улицы. С самой дальней части нагромоздились здания, врезанные в скалу. Меня одёрнули, и мы продолжили путь к круглому зданию.

Первое, что бросилось в глаза, когда мы подошли ближе, – это массивные гермоворота. Они были раскрыты, люди беспрепятственно заходили и выходили. Но самым занимательным был череп, вписанный в шестерню. Он был искусно вмонтирован в середину и сейчас разделён пополам. Это был первый знак интересующего меня культа.

К сожалению, внутренности здания меня разочаровали. Ни черепов, ни готической архитектуры. Это была банальная станция, смешанная с неким аналогом нашего МФЦ. Тот же серый бетон, прямые минималистические линии. Одна половина была отдана под зал ожидания, вторая же представляла линию прозрачных квадратных окон различных служб, среди которых я смог прочитать только «Монорельс» и «Администратум».

К последнему мы и направились. Из-за роста я едва мог рассмотреть происходящее за окном. Лишь верхушку старческого черепа с фрагментом аугментации.

– Чем писарь Администратума может вам помочь? – послышалось из небольших динамиков, звук которых перемежался изрядными хрипами. Видимо, традиции и преемственность вокзалов нерушимы.

– Выдача официального документа об усыновлении и получение копии чип-ключа.

– К сожалению, выдача чип-ключей не является прерогативой Администратума согласно пункту 6 подпункта 3 общего свода правил….

– Да-да, но мне нужен именно документ, и я подавал заранее…

Дальше я не стал вслушиваться в препирания Дюка и чиновника Администратума. Ещё по Земле я знал, что взять их можно только планомерной осадой и тщательной подготовкой.

Любопытство разбирало меня, и единственным способом разглядеть, что происходит за прозрачными окнами, было решение забраться повыше. Помочь в этом могли лишь бетонные лавки зала ожидания. Встав на крайнюю из них, я попытался рассмотреть происходящее.

Сотрудник Администратума, с которым продолжал спорить дядя, не был виден за его массивной спиной. Ряд соседних окон оказался пуст. Но вот мой взгляд наткнулся на четвёртое окно справа от дяди. Мои глаза непроизвольно расширились. Это явно было то, что меня интересовало. За стеклом был молодой человек лет двадцати, может, двадцати пяти. Одет он был в серый балахон, по краям обрамлённый красный зубчатым кантом. На плечах балахона тоже была красная ткань, а справа на груди виднелся небольшой знак – череп, вписанный в шестерню. С такого расстояния он скорее угадывался, чем был достоверно виден. Да, его трудно было отнести к Механикус, как их изображали в моём мире. Но набор признаков доказывал его прямое отношение к культу.

Молодой человек сидел за столом, справа от него был компьютер с рядом небольших экранов. Это нагромождение коробок позволяла отнести к компьютерам только массивная клавиатура, явно перетяжелённая излишними кнопками и тумблерами. Венчала же этот «гроб технологий» небольшая подставка с огарками свечей и палочек для благовоний. Я искренне этого не понимал, ведь это всё должно засасываться в систему охлаждения и откладываться на деталях, ухудшая теплоотвод…

На техножреца парень не тянул ни внешне. ни возрастом. Он продолжал выполнять какие-то манипуляции, при этом то ли бормотал, то ли, что более вероятно, читал молитвы. Экраны светились сплошным зелёным светом, в который складывались строки и мелькающие изображения на таком расстоянии. Меня неудержимо тянуло заглянуть в них, попробовать прочитать и разобраться. Я не знал, чего во мне больше: чувства превосходства от того, какими технологиями я пользовался, или желания найти здесь нечто более величественное, что-то, чем располагал мой мир.

Не успел я дойти до окна, в котором заметны были зелёные отблески, как был перехвачен чьей-то рукой. Секунда страха сменилась узнаванием. Дядя, ничего не говоря, повёл меня на выход.

То, что он достиг поставленных целей, и то, что срок моего затворничества подходил к концу, было ясно из тубуса, сжатого в его руке. Поверх тубуса был намотан шнурок, на котором болталась знакомая чёрная пластина ключа.

Под размеренный шаг дяди мы возвращались домой. Освещение окружающего грота становилось всё более тусклым. Когда мы практически дошли до нашей квартиры, меня заворожило открывшееся в одном из панорамных окон крыши грота. В свете заходящей звезды была видна планета. Но наиболее притягательным было зрелище монструозной конструкции, опоясывающей её. Огромный обод из металлических конструкций опирался на ажурные лифты, спускающиеся к основанию зелёной планеты. Даже с такого расстояния была заметна некая неправильность увиденной конструкции. В определённых местах отсутствовала симметрия, и складывалось впечатление, что кольцо было изгрызено. Испытание временем и вызовами не прошли даром для неё. Увиденное зрелище вызвало в голове словосочетание «мир-кузница ». Я не знал, насколько велик он был или какое место занимал в Империуме, но его тайны манили.

Прошла ещё неделя. Я наконец-таки смог выходить на улицу. К сожалению, радиус моих прогулок был ограничен бараками. Я пытался сходить на станцию монорельса, но дважды был остановлен рабочими по пути. Тогда же я и познакомился с физическими наказаниями. Вторая попытка вылилась в выпоротую задницу. Вероятнее всего, за мной был организован присмотр из знакомых дяди. Ещё одним местом, закрытым для моих посещений, как, впрочем, и для всей остальной мелюзги, был вход в шахту. Он[ 9] не был намертво запечатан. Нет, там явно работали люди. Скорее всего, часть шахты была приспособлена под нужды поселения.

Знакомство с местной детворой оказалось несложным. Внутри них не было разделения по чётким группам. Группы легко создавались по интересам и так же легко разваливались. Как и в любом детском обществе на Земле, здесь имелись свои игры, свои ставки, своя валюта. Основной валютой являлась еда. Небольшие свёртки с порошком или же кусочки батончика переходили из рук в руки. И порой в них трудно было признать нечто съедобное.