Текст книги "Игра в голос по-курайски"

Автор книги: Сергей Лексутов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 28 страниц)

А вдруг теперь обстоятельства изменились? Тогда Павел ему нужен был живым, а теперь, соответственно, наоборот, мертвым? Черт! Тут уж вообще не за что зацепиться. Придется ждать нового выпада неведомых противников. И смотреть по сторонам в оба, чтобы не подставиться под удар.

Дома он вяло позавтракал. Анна Сергеевна спросила участливо:

– Чего это ты? Будто с лица спал…

– Да пришлось поработать всю ночь, – устало обронил он. – Пойду, вздремну…

В своей комнате он немного посидел на кровати. Однако чувствовал, что взвинченные нервы не позволят уснуть. Поднявшись, он вытащил из шифоньера свой сундучок, собрал ружье, прислонил к стене. Перебрал боеприпасы – не густо. Полбанки дымного пороха, пуль нет, картечи тоже. Только в мешочке килограмма три мелкой дроби. Ничего! Выгреб десятка три латунных гильз, быстро снарядил капсюлями, отмерил пороху, запыжевал. Сходил на кухню, принес несколько полиэтиленовых мешочков, нарезал их аккуратными квадратиками и принялся отмерять меркой дробь. Заряды заворачивал в полиэтилен, затягивал суровой дратвой. Когда закончил, вложил патроны в патронташ, полюбовался. От такого подарочка и десять хирургов не заштопают. Говорят, такую штучку, и бронежилет не держит. Поставив ружье у изголовья кровати, достал со дна сундучка свой охотничий нож. Ножны из толстой кожи с массивными медными заклепками хранили память долгих таежных путешествий. Медленно вытянул клинок из ножен. Ухватистая рукоятка из оленьего рога будто прилипла к ладони. Лезвие, кованное безвестным умельцем лет сто, а может и двести, назад, тускло блеснуло в лучике солнца, пробившимся сквозь занавеску. В своих походах, перед выходом к жилью, Павел этим ножом легко сбривал отросшую бороду. Нож ему подарил в Саянах древний старик-пасечник, когда они вчетвером вышли к его пасеке после знаменитого кораблекрушения. Тогда они путешествовали вчетвером на катере, и угораздило их налететь на топляк. Катер, естественно, со всем добром затонул, а им пришлось выбираться из тайги на своих двоих. Хорошо хоть осторожный, много повидавший Батышев, не разрешал никому даже штормовку снять, хоть и стояла жара, и жутко хотелось всем позагорать на ходу. Батышев просил не распространяться в подробностях об этой экспедиции, но болтун и хохмач Олег раззвонил по всему университету, и с тех пор Батышева иначе как Робинзон Крузо никто не называл. Коллеги ровесники – в глаза, студенты – за глаза.

На пасеке они отдыхали целый день. Старик кормил их медом, поил душистой медовухой и все удивлялся, как это они без всякой еды столько дней идут по тайге и даже не похудели. Чем-то ему приглянулся Павел, и он достал этот нож со дна старинного, окованного медными полосами, сундука. Рассказал, что его отец привез с японской войны самурайский меч, добытый в бою. Из его лезвия деревенский кузнец и сделал четыре охотничьих ножа. Поскольку у него, пасечника, близких родственников нет, то пусть хорошей вещью владеет хороший человек Павел. Нож был замечательный, он почти не тупился, почти не ржавел. Павел сделал анализ металла на кафедре химии, оказалось – обычная сталь, но с жутким количеством самых невероятных примесей. Что свидетельствовало о большой ценности самурайского меча. Странно, что ни один офицер не заинтересовался трофеем, и не купил его у солдата. Впрочем, может, солдат посчитал дороже денег, иметь в тайге надежное оружие.

Подкинув нож, Павел ловко поймал его за рукоятку, сказал угрожающе:

– Ну, мы еще поглядим… Залить водяры – и в бассейн… Вашу мать… Спасение утопающих, дело рук самих утопающих… Вот и будем спасаться, как можем. Добавим тебе, лейтенант, неопознанных жмуриков. Сам напросился…

Глава 4

Грузите апельсины бочками

Проснувшись после полудня, Павел послонялся по двору, вяло размышляя о проклятой загадке. Потом пообедал. После чего жизнь показалась не такой мрачной и унылой, как вчера. Хоть обед и состоял из опостылевшей картошки с подсолнечным маслом и соленых огурцов. Грибы следовало поберечь на зиму, неизвестно как себя поведет начальство, озабоченное в основном не благополучием подвластного населения, а своим личным благополучием: вдруг да вообще перестанет зарплату платить? Он прошел в свою комнату, сел за стол, придвинул к себе общую тетрадь, новую, пахнущую клеем и свежей ледериновой обложкой. Задумчиво раскрыл на первой странице, помедлил, и вывел крупными буквами – «Оползень». Посидел еще немножко, подумал, и чуть ниже написал: – «роман». Перевернул страничку и сверху озаглавил: – «План композиции». Он никогда не начинал писать вещь, пока не сложится в уме полностью сюжет, не выкристаллизуется композиция, и в этой пустой клетке, или, скорее, старинной этажерке, не начнут появляться, пусть в виде призрачных картинок, эпизоды будущей вещи.

Его давно мучила проклятая тема: кто они? Нынешнее поколение сорокалетних… Кто он, Павел? Что он значит в этой жизни? Или, правда, что он всего лишь мусор? Подсеки его какой подонок на дороге, никто и не заметит… Как-то все мгновенно переменилось; люди, которых он знал с детства, вдруг стали какими-то чужими, злобными, агрессивными, способными на поступки, которых раньше от них и ожидать показалось бы безумием. Другие опустились, замкнулись сами на себя, и даже глаза их как бы перевернулись и теперь смотрят вовнутрь, смотрят внутрь себя и ничего там не видят – только мрак, или зловонный туман, как над гнилым болотом, источающий ядовитые миазмы отчаяния.

В своих странствиях по тайге Павел часто встречал старые оползни. Оползень имелся даже неподалеку от его родного Урмана. В Урмане всю жизнь прожили дед с бабкой Лоскутовы. Так что, отец Павла, постранствовав по Сибири, просто вернулся в родной дом. Из Сыпчугура они уехали, когда Павел окончил четвертый класс. Так что в Урмане он пошел в пятый. Дед с бабкой жили в крошечном домике на окраине, в котором имелась только одна комната три на четыре метра, да кухонька. Месяца три они жили ввосьмером в этой комнатушке, потом матери дали квартиру в новом четырехэтажном доме, единственном на весь Урман. Старики поселились в Урмане сразу после гражданской войны и устроились на работу «шкрабами», школьными работниками. Потому как в стране бушевала лютая борьба с неграмотностью, а большая часть грамотных людей сбежала из России, так как была не только грамотной, но и умной. Дальновидно рассудив, что новая власть обязательно за свои неудачи будет искать козлов отпущения. Так и получилось, кто не сбежал в гражданскую, тех забили в тридцать седьмом и последующих, когда они уже окончательно извели безграмотность.

Оползень образовался на высоком береговом откосе, поросшем деревьями, в основном не старыми. Там росло только одно старое дерево – великанский кедр четырехсотлетнего возраста. Почему-то когда склон сполз, и все деревья причудливо наклонились в разные стороны, один кедр остался стоять гордо выпрямившись. Вот под этим-то кедром и умер дед Павла аккурат в восемьдесят восьмом, в конце лета, когда Павел в любовном угаре из последних сил цеплялся за юбку равнодушно уходящей от него Риты. Он тогда еле-еле нашел в себе силы, чтобы съездить на похороны, и, как мать ни уговаривала погостить, через два дня уехал. Дед Павла до самой смерти не терял ясность мыслей, но вот почему-то ушел утречком из дому, каким-то образом прохромал четыре километра, уселся под кедром, прислонившись спиной к стволу, да так и умер сидя, глядя на восток, будто мечтая увидеть еще один восход солнца.

Вот так стоит себе лес на склоне, растет помаленьку, подчиняясь извечным законам жизни, и вдруг приходит время, когда сама земля начинает шевелиться, неудержимо сползая вниз. Деревья, не падая, ползут тоже, наклоняются… Потом почва вновь цепляется за материк, замирает. Жизнь продолжается. Но после раздрая и нестабильности деревья оказываются торчащими во все стороны, под разными углами. Но жизнь берет свое, жить надо дальше, и деревья вновь начинают расти, тянуться к солнцу, но вырастают причудливо искривленными. Они не хотели, противно природе своей, извиваться – сама земля их заставила, чтобы выжить, искривиться, а потом вновь тянуться к солнцу.

Павел жил, как все. Родился, мать с бабкой тайно окрестили, пошел в школу, вступил в пионеры, потом в партию, но вдруг почва сдвинулась под ногами и поползла куда-то вниз… Когда умер Брежнев, Павел уже заканчивал аспирантуру. Всех работников и учащихся собрали в лекционном зале, где имелось несколько телевизоров, чтобы присутствовать на похоронах последнего Генсека. Тогда еще никто не знал, что он последний. Следующий станет уже Первым Президентом. Двое, мелькнувшие в промежутке, не в счет, их уже никто не помнит. Всех преподавателей и студентов представители парткома старательно проинструктировали, что когда заиграет траурная музыка, всем надлежит непременно встать и почтить ушедшего от нас навеки любимого… и так далее. Когда заиграла траурная музыка, никто из преподавателей и студентов даже не озаботился выполнить инструктаж. Сидели, стеснительно переглядываясь. Видимо было неудобно перед самими собой, так вот, при всех, публично, встать и почтительно проводить в последний путь человека, над которым потешались последние десять лет, и столько анекдотов было рассказано в курилках и на кухнях. И вот тут Павел ощутил, каким-то седьмым, а может десятым чувством, что скоро все поползет. Наверное, так кошки и собаки чувствуют приближение землетрясения, всей шкурой, всем нутром… Из врожденной вредности, а может из подсознательного желания дать полнее почувствовать всем присутствующим мелочную подлость советской интеллигенции, или, точнее, тем, кто привык считать себя интеллигентом, Павел поднялся и встал по стойке смирно, закаменев лицом и не отрывая взгляда от экрана телевизора. Честно говоря, единственным интеллигентом, с кем он был знаком, был профессор Батышев, да еще безвестный егерь с высшим образованием из далекого алтайского заповедника. Батышев никогда не рассказывал анекдотов про Брежнева, хоть и любил удивить в узком кругу виртуозным владением жанром "малой формы". Про Брежнева лишь пару раз высказался в том смысле, что, мол, взрослый, пожилой человек, а ведет себя… Главное, как он может без смеха воспринимать такой поток глупейшей лести в свой адрес?.. При виде того, как Павел встал, весь зал зашевелился, и через минуту застыл ровными рядами, усиленно делая хорошую мину при плохой игре.

А Павел тоскливо смотрел на экран и думал: – "Господи, неужели этого несчастного старика нельзя было хотя бы схоронить по-человечески?" Гроб с телом Генсека в могилу почему-то должны были опускать всего двое парней в бушлатах. Тот, который стоял с изголовья, взял в руки веревку, склонился… Камера смотрела прямо в его могучий зад, напрягшийся, туго обтянувшийся штанами. Траурная музыка взвивалась до предела безысходной тоски, а Павел с непонятной злостью думал, что вся героика социалистического строительства закончилась этой могучей задницей, глядящей прямо в камеру. А может, всего лишь оператор, расплачиваясь за годы молчания и лжи, вдруг нежданно-негаданно получил возможность вынуть фигу из кармана.

Когда могилу закапывали, Павел думал о том, что рухнуло последнее прямое, хоть и трухлявое дерево коммунистической эпохи. Осталась только мелкая, кривая поросль, выросшая во лжи, приспосабливающаяся к медленно сползающей в тартарары почве. Это дерево теперь долго будет гнить. А на могиле несчастного старика, и правда, поверившего в свою гениальность, будут плясать, бесноваться и гадить те, кто пел ему дифирамбы при жизни.

Он до самой ночи строчил фразу за фразой, описывая свою жизнь на зыбком склоне; была тоска по несбывшимся надеждам, была злость, на то, что никому не нужны были его энергия и интеллект. Одно слово – оползень… Все ползет вокруг, сама Мать-Земля, и не за что зацепиться… Далеко за полночь он заставил себя оторваться от работы и лечь спать.

На утро Павел опять долго слонялся по двору. Мозг, истощенный вчерашней запойной работой, выражал полнейшее нежелание приступить к работе, и на попытки Павла направиться к столу, отзывался легкой мозговой тошнотой. Павел попытался размышлять на животрепещущую тему; кто ж его пытается отправить в верхний мир раньше времени? Но в голову не приходило ни единой, даже самой завалященькой мыслишки. А потому он пошел в сарай, пошарил среди всякого хлама в углу, нашел старый ржавый напильник без рукоятки, короткий ломик, топор, и со всеми этими железяками вышел во двор. Роль одного из столбов забора исполнял толстенный пень от тополя, метра два высотой и метра полтора в диаметре. Когда-то тут рос гигантский тополь, но он стал слишком сильно притенять огороды, и жильцы барака, устроив воскресник, срубили его и поделили на дрова.

Павел отмерил от пня десяток шагов, подкинул на руке топор, прищурился и размашисто метнул его в пень. Главное, руку выбросить на всю длину, как его учил когда-то дядя Гоша. Топор с хряском вонзился точно в намеченное взглядом место. Чтобы не промахнуться, в момент броска надо неотрывно фиксировать взглядом мишень. Павел подкинул на руке ломик, примерился, отступил на пару шагов, отметил взглядом узловатый наплыв. Ломик вонзился в самую середину наплыва. Напильник своим хвостовиком врезался в дерево в двух сантиметрах от ломика. Навыки, приобретенные в далекой юности, и регулярно подновляемые, держались крепко.

В Урмане жить было скучно, а потому большая часть населения в свободное время беспробудно пьянствовала, а меньшая – занималась спортом. Сам Павел занимался аж по трем направлениям: бокс, борьба и тяжелая атлетика. Проводил в спортзале все вечера, включая и воскресные. По всем трем видам в год бывало лишь по два соревнования: первенство города и первенство железной дороги, проводившееся обычно в Новосибирске. Правда, по тяжелой атлетике проводить первенство города было несколько затруднительно; считая Павла, тяжелоатлетов было всего четверо и один культурист, который из принципа наотрез отказывался поднимать штангу в классическом стиле – рывок, толчок.

На первенствах города по боксу и борьбе в последние два года жизни в Урмане у Павла соперников не было, другие спортсмены мелковаты были, а те, которые были большими, считали, что достаточно силы, и технике уделяли мало внимания. А вот на первенствах железной дороги ушлые городские пацаны ловко стучали ему по челюсти и валяли по ковру. Однако ни в боксе нокаутом, ни в борьбе чистой победой одолеть его так никто и не смог.

Дядя Гоша, здоровенный мужичина, лет эдак шестидесяти, регулярно, строго через день, гремел штангой в крошечном зальчике, куда еле-еле поместилось две штанги. Он уже много лет поднимал в сумме двоеборья повыше первого разряда и пониже кандидата в мастера. Иногда шутейно сожалел, плохо, мол, что жим убрали, когда был жим, дядя Гоша по сумме троеборья кандидатом в мастера был. Рвал он еле-еле сотню, зато толкал далеко за сто шестьдесят. Павел представлял, сколько он мог бы выжать… Наверное, он мог бы поднимать и больше, но у него форменным образом было выдрано полбедра. Во времена своей юности он служил в войсках НКВД. Ловил шпионов в прифронтовой полосе, в начале войны шастал за линию фронта с диверсионными заданиями, партизанил, насмерть резался с самураями в дебрях Южных Курил. Уже в самые последние дни войны осколок шального снаряда тяжелой пушки, вроде бы даже от своих прилетевшего, чуть не лишил его ноги. Ему давно было пора отдыхать на пенсии, но он преспокойно командовал линейным отделом железнодорожной милиции. Множество его бывших подчиненных пошли на повышение, заняли немалые должности в крупных городах, на крупных железнодорожных станциях. Может, они-то и способствовали тому, что его каждый год забывали отправить в отставку. Звание у него было всего лишь капитанское, а любимой песенкой, которую он обычно напевал, прохаживаясь по залу между подходами, была: – "Капитан, капитан, никогда ты не будешь майором…"

Как-то, будучи в хорошем настроении, он позвал Павла:

– Пошли, Павлик, повозимся на ковре. Чего-то мне молодость захотелось вспомнить…

– Дядь Гош, ты ж килограмм на тридцать тяжелее меня!

– Не боись. Я в полсилы…

Поборолись по правилам классической, незаметно перешли на вольную, Павел более-менее мог еще противостоять, не теряя достоинства, но тут вдруг дядя Гоша принялся валять его по ковру совершенно невиданными приемами, при этом поучал:

– Приемов нет, Пашка! Лови противника на захват и действуй рычагом. Вот так, гляди, запоминай. Помни, что и забором можно по башке треснуть…

Павел ухватывал его так, что, казалось, не вырваться, а суставчик точно затрещит, однако сам тут же оказывался на ковре.

В конце концов, Павел не выдержал, закричал:

– Ты ж меня приемами боевого Самбо метелишь!..

– Туфта все это, боевое Самбо… Так дрались в НКВД и ГПУ когда еще о боевом Самбо и не слыхивали. Так наши казаки еще самураев метелили под Порт-Артуром…

Павел хмуро проворчал на свою беду:

– Против лома нет приема, окромя другого лома…

– Тащи лом! – весело вскричал дядя Гоша.

– Ага, побежал… Знаем твои подначки…

Дядя Гоша не поленился, притащил лом из кладовки дворника, вручил Павлу, сказал:

– Бей на полном серьезе.

Павел пожал плечами скептически, взял лом, размахнулся, целясь дяде Гоше по плечу, и сам не понял, какая сила вырвала у него из рук тяжеленную железяку.

– Чего ты машешь, как колхозник?! Ломом тоже надо бить умеючи, а не то им же и схлопочешь по голове…

Минут десять Павел подбирал лом и снова и снова бросался на дядю Гошу; бил сверху, бил поперек, даже попытался работать ломом как один из киногероев, перехватив его посередке. Ему так ни разу и не удалось достать дядю Гошу.

Потом они частенько развлекались этой костоломной рукопашной. Дядя Гоша научил его, как защищаться от ножа, от топора, а так же тому, как превратить безобидный предмет в смертоубийственное оружие.

Потом, в дальнейшей жизни, это умение несколько раз спасало Павлу жизнь. Но первый раз он свое умение применил, нарушив главный завет дяди Гоши: не применять боевые приемы, когда нет НАСТОЯЩЕЙ необходимости. В той знаменитой драке в столовой Павел просто вышел из себя. Немножко его оправдывало то, что он дрался против всего призыва «стариков». Вернее, ему показалось, что придется драться со всеми «стариками». Павел пришел с боевой работы как раз к ужину, он просидел за экраном локатора добрых шестнадцать часов, оголодался, как бездомная собака зимой, только примерился вонзить ложку в кашу, а тут пьяный в мат Харрасов ввалился в столовую, и надо же Павлу было подвернуться ему на дороге! Схватив миску, Харрасов нахлобучил ее на голову Павлу. Может быть, Павел и стерпел бы это, но Харрасов, куражась, заорал:

– Ты, сал-лага, почему в столовую в каске пришел!? А ну, марш на плац, будем заниматься строевой…

Павел аккуратно снял миску с головы. Каша была густая, порция тройная, поскольку Павел не завтракал и не обедал, на волосах каши осталось совсем немножко. Хладнокровно примерившись, Павел размахнулся и точнехонько впечатал Харрасовскую морду в кашу. И когда Харрасов, кое-как отлепив миску от физиономии и продрав глаза, изрыгая маты, ринулся в драку, Павел аккуратно вырубил его правым прямым в челюсть, и еще успел добавить своим коронным с левой в печень. Бедняга рухнул на пол так, будто из него позвоночник выдернули. Все остальные «деды», числом в одиннадцать, ринулись на Павла, расшвыривая стулья, опрокидывая столы. Он дрался самозабвенно, с наслаждением, мгновенно заработали все навыки, приобретенные в поединках с дядей Гошей, а большинству из этих скотов ему было что припомнить, особенно Харрасову.

Солдаты его призыва, мужики матерые, большинство после отсрочек, все в годах между двадцатью тремя и двадцатью пятью, недолго посидев в оцепенении, тоже ринулись в свалку. Прибежавший с КП замполит, некоторое время орал что-то, стоя в дверях, потом бросился разнимать. Кто-то по запарке врезал ему, и лейтенант улегся рядом с Харрасовым. Потом их обоих привалило столами и стульями, так что лейтенант больше не пострадал. Когда он выпутался из-под груды столов и стульев, все уже было кончено, только Вовка, шахтер из Анжерки, самозабвенно полировал сапогом морду у кого-то, стоящего на четвереньках, и упорно не желавшего отправляться в нокаут.

Два дня рота ходила на цыпочках. Командиры взводов по очереди ночевали в казарме. Командир с замполитом безвылазно совещались в кабинете командира, то и дело отправляя шифрованные радиограммы в штаб полка, изредка получали ответы. Наконец начали по очереди вызывать участников драки. Дошла очередь и до Павла. Он вошел, вытянулся у двери, доложил, как положено, о прибытии.

– Садитесь, рядовой, – вежливо пригласил командир.

Павел сел, настороженно переводя взгляд с командира на замполита и обратно.

– Расскажите, кто начал драку? – задал прямой вопрос командир.

– Я не знаю… – Павел пожал плечами.

Тут заговорил замполит, доверительно, будто задушевный друг:

– Послушай, Паша, тебе ничего не будет, просто, нам самим интересно, как так получилось, что салаги отметелили дедов?

– Тоже мне, деды… – Павел пренебрежительно поморщился. – Из нашего призыва я самый младший, и то мне уже двадцать. А другим вообще по двадцать пять…

Замполит опять заговорил, с еще большей доверительностью:

– Паша, слово офицера – никому ничего не будет. Расскажи хотя бы, с чего началось, без имен?..

Дядя Гоша как-то разоткровенничался и рассказал Павлу о методах допроса. Тут имел место классический вариант первого допроса в виде доверительной беседы. Он вздохну, как бы решившись после долгой внутренней борьбы, и заговорил:

– С чего началось, я могу рассказать… – замполит с командиром обменялись быстрыми взглядами и тут же с бесконечным состраданием уставились на Павла. – Я еще до подъема убежал на станцию по включению. Проработал как раз до ужина. Весь день не ел… Ну, только собрался есть кашу, а Харрасов ни с того, ни с сего нахлобучил мне миску с кашей на голову. Вы ж знаете, как он ко мне относится, после того случая, зимой… Больше я ничего не видел. Такое началось!.. Мой призыв за меня заступился… Все ж знали, что я весь день не ел…

– Комиссар, надо бы обеспечить питание операторов на боевых постах. Непорядок… – проговорил командир строго, потом добавил раздумчиво: – Может, вызвать Харрасова? Так сказать, устроить очную ставку…

– Харрасов ничего не помнит. Он утром проснулся, и долго у своих допытывался, почему у него челюсть болит и все лицо в каше…

Павел отстранено подумал: – "Ну вот, и замполитов стукачок проявился… Откуда замполит мог узнать, о чем расспрашивал Харрасов своих? Хорошо, стукачок отсутствовал в столовой в момент начала драки…"

– Так кто же кому миску на голову надел? – строго спросил командир.

– Харрасов – мне… – упавшим голосом обронил Павел.

Павел ловким трюком завел следствие в тупик. Вроде бы для драки имелся весьма веский повод, и справедливый. А кто начал, по-прежнему неизвестно. Вряд ли свои сдадут Павла. А «деды» тем более будут помалкивать. Как же, салага одним ударом записного драчуна уложил до утра. Вот только стукачок… Ну, да ладно, авось…

В роте никто не знал о боевых возможностях Павла. Как учил дядя Гоша, первая заповедь настоящего бойца – тщательно скрывать свое умение и пользоваться им только тогда, когда является настоящая необходимость. Все тридцать два человека прошли через кабинет командира. Но Павла больше не вызывали, видимо при стукаче никто не проболтался о том, что Павел, сняв миску со своей головы, тут же ляпнул ею в Харрасовскую морду, а потом еще и врезал от души. Все твердили, что начала драки не видели, увидели только, что началась свалка, и кинулись разнимать. "Тут мне врезали, ну я и…" – примерно так звучали у всех заключительные фразы показаний. Командир всех заставил изложить показания письменно, толстую пачку листов бумаги спрятал в свой командирский сейф.

Рота еще долго ждала репрессий, но в полку видимо решили инцидент замять. Тем более что особого ущерба нанесено не было, если не считать здоровенного фингала под глазом замполита и его распухшего носа. Самым забавным было то, что он не видел, кто его ударил. Побитые физиономии «дедов» во внимание вообще никто не принимал, кроме самих «дедов», естественно… С Павлом они решили посчитаться на станции, но разве ж можно пройти десятку парней совершенно незаметно по расположению радиолокационной роты пятьсот метров держа курс на высотомер? Это моментально стало известно призыву Павла, и к станции тут же сбежались его товарищи, с примкнувшими к ним немногочисленными представителями весеннего призыва, которые тоже не прочь были посчитаться с «дедами». Набралось человек пятнадцать. Разошлись мирно, придя к общему выводу, что Харрасову не надо было надевать Павлу миску на голову. Потом Харрасов с двумя подручными как-то все же пробрался на высотомер незаметно. После он утверждал, что вовсе и не был в капонире высотомера, а, идя из самоволки пьяный в стельку, упал на сцепку фургона станции. Павел мог бы добавить, что упал ровно три раза. Он действительно, бил их о сцепку, только приборного фургона высотомера. Павел засек незваных гостей, когда они были уже в капонире. Бросившись вперед, к выходу, он сделал вид, будто пытается прорваться наружу. Троица расставила руки, Харрасов приближался с гаденькой ухмылкой. Павлу сразу приглянулась сцепка, очень удобная железяка, чтобы учить уму-разуму всяких козлов, возомнивших себя крутыми волками. Он бросился назад, вроде бы в узкий проход между стеной капонира и фургоном, ловко имитируя, будто заметался в панике. Харрасов ринулся за ним, но Павел сделал ловкий пируэт, перехватил его за руку, слегка развернул и направил прямиком на сцепку – гул пошел по всему капониру. Второго он бросил примитивным броском через спину, нарочито неуклюже. Третий успел размахнуться, но так по колхозному мощно и размашисто, что когда Павел пригнулся, пропуская его кулак над головой, незадачливого бойца развернуло на сто восемьдесят градусов. Павлу осталось только что есть силы толкнуть его в спину. Выпутавшиеся было из сцепки двое первых, снова повисли в живописных позах на железяке. Только после второго раза до них дошло, что вовсе не случайно они падают прямо на железяку. Тогда они попытались окружить Павла, хромая и охая, но тут же вновь оказались на сцепке, при этом один так приложился головой, что встать уже не смог, и очнулся он минут через пятнадцать после драки, когда Павел уже успел и похолодеть, и облиться холодным потом, и представить все ужасы пятнадцатилетнего заключения, или дисбата. Второй, скрючившись, сжимал обеими руками бедро правой ноги и тоненько завывал сквозь зубы. На ногах остался один Харрасов.

Павел тихо и угрожающе сказал:

– Ну, ты что, не понял? Тут нет салаг…

Однако Харрасов был твердым орешком, видимо не раз побывал в переделках, вот только не сумел распознать в Павле умелого бойца. Он довольно умело пошел в атаку, прикрывшись кулаками, но слишком уж явно выказывал намерение заехать Павлу в челюсть с правой. Павел слегка отклонился в сторону, пропуская кулак впритирку к физиономии, и тут же врезал в солнечное сплетенье с левой. Харрасов сел на корточки, кое как отдышался, Павел ему не мешал, пусть как следует прочувствует, что у него нет ни малейшего шанса. Отдышавшись, Харрасов вновь ринулся в атаку. На сей раз Павел взял его руку в узел, задней подножкой свалил на землю, перевернул и принялся тыкать мордой в сухую глину, приговаривая при этом:

– Что, падаль, каши не нажрался? Жри землю теперь… Жри!

Отпустив Харрасова, упруго вскочил на ноги и, дождавшись, когда он поднимется на четвереньки, вырубил его аккуратным и точным ударом ноги в печень. Долго пришлось ждать, пока они мало-мальски придут в себя. Когда очухались, проговорил брезгливо:

– Валите отсюда, деды занюханные… А то до дембеля не доживете. Салаг здесь нет… – они выскочили, забыв о своем лежащем без сознания товарище.

Самым главным итогом было то, что в роте напрочь исчезла дедовщина, даже мелкие проявления ее. «Дедам», видимо, и правда, очень хотелось дожить до дембеля.

Поупражнявшись в метании увесистых предметов, Павел пошел завтракать. Некоторое время посидел над миской картошки, скупо политой постным маслом, видимо масло опять кончалось, как кончилась пенсия Анны Сергеевны. Когда теперь Ольга получит зарплату?.. Павел порезал парочку огурцов аккуратными ломтиками. Огурцы, видимо, тоже придется экономить. Судя по всему, до следующей весны придется питаться одной картошкой с огурцами. И тут ему мучительно, до боли в груди захотелось в Сыпчугур. Идти бы прохладным осенним вечером вдоль берега проверяя закидушки, и ни о чем не думать; ни о том, как бы заработать лишний рубль, ни, тем более, о том, как бы выжить, оставшись один на один с монстром, который называется «организованная преступность». Напластать бы полуметрового налима крупными кусками – и на сковородку. Да для него и постного масла не нужно! С него жир с живого капает!

Павел тяжко вздохнул, проглотил слюну и принялся за картошку.

Позавтракав, он прочитал написанное вчера и призадумался. Оно конечно… Коммунисты лгали, обещая народу сытую жизнь, только вот надо еще чуть-чуть поработать и, как там звучало? "Богатства польются полным потоком и каждому будет по потребностям, а от каждого, соответственно, по способностям…" А сами в это время, не дожидаясь полного коммунизма сладко пили, и вкусно жрали по своим тайным дачкам. Хотя бы стыдливо прятались. Нынешние не прячутся: плакатными буквами написали у себя на толстом пузе – «демокрррат», и жируют. Такую страну ограбили! Ни для кого не секрет, что зарплата работяг оседает за бугром уютными особнячками и прочими нетленными ценностями. А зачем, в конце-то концов, платить зарплату, если нет закона, который обязывал бы предпринимателя ее платить? Потому и закона, наверное, нет, что «бизнесмены» щедро делятся с законодателями…

Боже! Ну и шлепали бы друг друга из-за жирных банковских счетов! Павел-то при чем?! Кому он дорогу перешел? Он же и близко не подходил ни к «мерсам», ни к трехэтажным особнячкам в "долине нищих"… Нет, ниточка тянется в тот короткий период, когда он занимался бизнесом в компании Алексея с Николаем, и кое-кого из литобъединенцев. Что ж там могло быть такого опасного?..

Опьянение началось, когда, наконец, объявили свободу. Всякие инструкторы из ЦК перестали ездить и объяснять задачи и суть перестройки, а разрешили, наконец, организовывать кооперативы. Литераторы, которые поэнергичнее, тут же собрались и решили учредить кооперативное книжное издательство. С чего начинать, никто не знал, начали с самого привычного – обсудили план издательства на первый год. С месяц собирались каждую неделю и обсуждали с неподражаемо серьезным видом, кого издавать. В итоге набралось штук двадцать книг, но тех писателей, которые и раньше издательствами не были обижены. Никто из учредителей кооперативного издательства не решился представить свои вещи, все стыдливо переглядывались, всех буквально распирало, но из скромности никто не предложил себя, а друга и соседа не предложил видимо из врожденной сверх скромности