Текст книги "Деникин. Единая и неделимая"

Автор книги: Сергей Кисин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 33 страниц)

ТВЕРДЫЕ РУКИ И ГЛИНЯНЫЕ НОГИ

Объективно падение Риги было на руку не столько немцам, у которых просто не хватало сил двигаться дальше, а самому Корнилову. Глупо, конечно, вслед за советскими историками пытаться обвинять главкома и Ставку в намеренной сдаче Риги.

Разложенный целенаправленными финансовыми вливаниями немецкого Генштаба в большевистский карман русский Северный фронт мало походил на организованную боевую единицу. Скорее на бесцельно шатающуюся вдоль линии фронта вооруженную, агрессивную, анархически настроенную толпу, командовать которой было не просто невозможно, но и смертельно опасно. При одном только известии о наступлении немцев вся 12-я армия генерал-лейтенанта Дмитрия Парского дружно кинулась наутек, очистив и Ригу, и Усть-Двинск. Потери были даже не убитыми, а лишь 9 тысячами пленных, что свидетельствует о полном нежелании сражаться. Месяцем ранее 12-я армия без боя сдала Икскюльский плацдарм на левом берегу Западной Двины, сделав бессмысленным все летнее наступление русской армии. Остановить армию генерал даже не пытался, хотя через перебежчиков знал день и час наступления немцев. Через год, служа у большевиков, он также бездарно покажет себя на том же Северном фронте, так и не найдя общего языка с новыми «товарищами».

С таким настроем войск защищать Отечество ни один «князь Пожарский» положение не исправил бы. Это предвидел и Корнилов, предупреждая Керенского о скором падении Риги, если ситуацию не изменить. А Рига – это ведь ворота на Петроград, защищать который тоже было некому.

Кроме того, главком пугал Временное правительство предполагаемым новым выступлением большевиков. Накануне своего мятежа он писал генералу Лукомскому: «Как Вам известно, все донесения нашей контрразведки сходятся на том, что новое выступление большевиков произойдет в Петрограде в конце этого месяца. По опыту 20 апреля и 3–4 июля я убежден, что слизняки, сидящие в составе Временного правительства, будут смещены, а если чудом Временное правительство останется у власти, то при благоприятном участии таких господ, как Черновы, главари большевиков и Совет рабочих и солдатских депутатов останутся безнаказанными. Пора с этим покончить. Пора немецких ставленников и шпионов во главе с Лениным повесить, а Совет рабочих и солдатских депутатов разогнать так, чтобы он нигде и не собрался. Вы правы, конный корпус я передвигаю главным образом для того, чтобы к концу августа подтянуть его к Петрограду, и если выступление большевиков состоится, то расправиться с предателями родины как следует».

По этой же причине Корнилов и предлагал Керенскому создать особый Петроградский фронт из подразделений, которым можно доверять и которые будут защищать самого председателя правительства. «Можно доверять», конечно, с точки зрения самого главкома – подразделения, верные не Керенскому, а именно Корнилову, 3-й конный корпус генерала Крымова, Туземная дивизия, которую тоже предполагалось развернуть в корпус, Корниловский полк. По сути, ядро заговорщиков и тайных офицерских организаций.

Интересно, что все эти подразделения находились максимально далеко от столицы (кавкорпус находился в резерве Румынского фронта). Ближе верных Ставке войск просто не было ни на Северном, ни на Западном фронтах.

Деникин писал, что к нему обратились из Ставки с просьбой прислать в Могилев несколько десятков «надежных» офицеров официально «для изучения бомбометного и минометного дела», а фактически – для отправки в Петроград, в составе офицерского отряда. Иными словами, официально главком предлагал двинуть на столицу части с главным лозунгом защиты Временного правительства. Предлагалось также подчинить Ставке Петроградский военный округ. Тот самый, который Корнилов не смог подчинить в апреле.

Однако Керенский тоже был не мальчик, понимал, куда гнет Ставка, где верховодил сомнительный «Союз офицеров». С такими «верными» был серьезный риск первым на фонаре на Невском повиснуть именно премьеру, в компании «немецких ставленников и шпионов». Проект подчинения округа фронту был отклонен, местные части оставались в подчинении у военного министра. Как тонко выразился Керенский, «иначе нас здесь скушают».

С остальным он был согласен, в том числе и с объявлением столицы на военном положении. Расходились лишь в деталях. Работавший передаточным звеном между правительством и Ставкой Савинков в Могилеве передавал просьбу премьера, чтобы не вводить в Питер «туземцев», «ибо неудобно, что русские дела решают инородцы». Просил бывший террорист также не ставить во главе 3-го конного корпуса генерала Крымова, который не скрывал своей неприязни к «этим господам из Таврического», так как «с его именем связываются такие побуждения, которыми он, может быть, и не руководствуется». Глава военного кабинета Керенского, его шурин из Генерального штаба полковник Владимир Барановский вкрадчиво наставлял главкома: «Конечно, необходимо действовать самым решительным образом и ударить так, чтобы это почувствовала вся Россия».

Сам же Корнилов убеждал Савинкова, что будет настаивать на изгнании из правительства социалистов, обещая все же поддержку самому премьеру.

Каждый вел свою отдельную игру. Вор пытался украсть дубинку у другого вора.

Керенский, призывая Корнилова на Петроград, вероятнее всего, рассчитывал его руками сделать все «грязное дело», а потом, убрав политических соперников, с почетом отправить в отставку либо свалить всю ответственность на «мятежника». Делиться властью никак не входило в его планы «спасения революции».

Корнилов, демонстрируя лояльность, вероятнее всего, под шумок предполагал разогнать советы (еще лучше перестрелять), разоружить Красную гвардию и ликвидировать большевиков и эсеров. А потом либо превратить Керенского в декоративную фигуру и установить «твердую власть», либо вовсе обойтись без него, став диктатором до созыва Учредительного собрания.

Савинков был дальновиднее всех, имея влияние на обоих. В Керенском он не сомневался: «военный министр Керенский руководствовался не только интересами армии, но и настроениями и резолюциями Петроградского Совета, состоявшего в значительной степени из людей большевистского и циммервальдовского образа мыслей, чуждых идее родины, любви к отечеству и заботы о сохранении фронта».Савинков без обиняков называл его «самовлюбленным жен-премьером от революции». Относительно Корнилова тоже иллюзий не питал, считая, что тот – слон в посудной лавке, но на данном политическом этапе без него не обойтись. Сам Савинков выигрывал при любом раскладе, так как либо за Керенским, либо за Корниловым рассчитывал стать фигурой № 2, которая зачастую в России всегда является № 1. К тому же бывший террорист предполагался на должность губернатора Петрограда после объявления столицы на военном положении, а это уже само по себе необъятная власть.

Деникин писал о нем: «Сильный, жестокий, чуждый каких бы то ни было сдерживающих начал «условной морали», презиравший и Временное правительство, и Керенского, в интересах целесообразности, по своему понимаемых, поддерживающий правительство, но готовый каждую минуту смести его – он видел в Корнилове лишь орудие борьбы для достижения сильной революционной власти, в которой ему должно было принадлежать первенствующее значение».

Опытный конспиратор Савинков надеялся меж двух огней зажечь собственный факел и под шумок «равноудалить» от власти обоих титанов, заняв главный пост в стране.

В столице существовала организация, которая прямо поддерживала Корнилова, пытаясь сделать его «знаменем» борьбы с развалом власти. Так называемый «Республиканский центр», образованный в мае 1917 года и состоявший главным образом из молодых офицеров, делал ставку на популярного главкома как символ будущего порядка на фронте и в тылу. «Центр» со знаменем Корнилова получил поддержку у таких серьезных финансистов, как глава Московского банка Петр Рябушинский, председатель правления Русско-Азиатского банка Алексей Путилов, глава Санкт-Петербургского международного банка Александр Вышнеградский, члены правления Сибирского торгового банка Владимир Тарновский и Федор Липский, председатель Финляндского отделения Русско-Английской торговой палаты Николай Белоцветов, Петр Финисов и др. Пытались банкиры привлечь к деятельности «Центра» и бывшего командующего Черноморским флотом адмирала Александра Колчака, чьи взгляды на наведение жесткого порядка были широко известны.

С другой стороны, вокруг совершенно не разбиравшегося в политических хитросплетениях главкома быстро возникла камарилья мелких авантюристов и откровенных проходимцев, преследовавших мелкоэгоистические цели.

«Наиболее странным и необъяснимым, —писал Деникин, – является то влияние, которое имели на ход событий окружавшие Корнилова (малоизвестные и не внушавшие доверия) политические деятели в лице Завойко (прапорщик, ординарец Корнилова), Филоненко, Аладьина, Добрынского и т. д…Появление всех их вокруг Корнилова внесло элемент некоторого авантюризма и несерьезности, отражавшихся на всем движении, связанном с его именем. Один из членов Временного правительства говорил мне, что когда 27 (августа) на заседании правительства был прочитан список министров с именами Филоненко, Аладъина, Завойко, то даже у лиц, искренне расположенных к Корнилову, опустились руки. Стоит прочесть повествование Владимира Львова, изображающего сцены и разговоры за кулисами корниловского выступления, и если даже одну половину отнести на долю своеобразного восприятия автора, то другая в достаточной степени рисует хлестаковщину и легкомыслие «политического окружения».

К примеру, подпоручик Максимилиан Филоненко спал и видел себя министром иностранных дел, а когда генерал Лукомский спросил, в уме ли он, милостиво согласился принять портфель министра внутренних дел. Прапорщик Василий Завойко-Курбатов был уверен, что лучшего министра финансов, чем он, не найти, и намеревался созвать «Земский Собор». Лукомский писал об этой авантюрной личности: «Его роль при Корнилове была довольно значительная, так как Завойко отлично владел пером, составлял всякого рода официальные бумаги, написал брошюру «Первый народный Главнокомандующий Лавр Георгиевич Корнилов» (1917)» сумел заслужить полное доверие Корнилова, и последний нередко поручал ему от своего имени сноситься с теми или иными людьми». Вероятнее всего, безграничное доверие Корнилова к нему зиждилось на его родстве с банкиром Путиловым, широких связях этого уездного предводителя подольского дворянства в промышленных кругах.

Как писал о нем барон Петр Врангель: «Завойко, бывший помещик, кажется, Подольской губернии, последние годы до войны, разорившись на хозяйстве, занялся финансовыми делами. Он был управляющим нефтяной фирмы братьев Лианозовых, директором и членом правлений целого ряда коммерческих предприятий. После переворота он, оставив дела, занялся политической работой. Последнее время, зачислившись в ряды армии, состоял ординарцем при главнокомандующем Петербургским военным округом, а с назначением генерала Корнилова командующим армией последовал за ним… Завойко произвел на меня впечатление весьма бойкого, неглупого и способного человека, в то же время в значительной мере фантазера».

«Трудовик» Алексей Аладьин (из крестьян) еще в Думе прославился своей политической беспринципностью, бросаясь от марксистов к эсерам-боевикам (был в составе савинковской Боевой группы), от террористов к трудовикам, от трудовиков к крайним реакционерам. Аладьин вообще запросто брал на себя наглость от имени Корнилова посылать телеграмму атаману Каледину с приказом начать движение на Москву и от имени главкома и «Союза офицеров» требовать, чтобы ни один министерский пост не замещался без ведома Ставки. Здесь был профессор Алексей Яковлев, попросту укравший большевистские лозунги и якобы собирающийся тут же раздать земельные наделы солдатам. Иван Добрынский, возглавлявший владикавказское отделение «Союза георгиевских кавалеров» и клятвенно заверявший, что по первому сигналу выставит до 40 тысяч горцев и направит их куда пожелает Корнилов

Следует признать, что и самого Деникина это ничему не научило. Уже через год вокруг него самого завертится карусель собственной «нечистой силы», с которой аполитичный генерал не сможет совладать и которая напрочь дискредитирует Белую Идею.

Самого Корнилова Деникин к тому времени тоже не совсем мог понять. Как он писал: «Корнилов не был ни социалистом, ни реакционером. Но напрасно было бы в пределах этих широких рамок искать какой-либо партийный штамп. Подобно преобладающей массе офицерства и командного состава, он был далек и чужд всякого партийного догматизма; по взглядам и убеждениям примыкал к широким слоям либеральной демократии… Никогда, ни до выступления, ни во время его, ни официально, ни в порядке частной информации, Корнилов не ставил определенной политической программы. Он ее не имел… Несколько неожиданно отсутствие яркой политической физиономии у вождя, который должен был взять временно в свои руки руль русского государственного корабля. Но при создавшемся к осени 1917 года распаде русской общественности и разброде политических течений казалось, что только такого рода нейтральная сила при наличии некоторых благоприятных условий могла иметь шансы на успех в огромном численно, но рыхлом интеллектуально сочетании народных слоев, стоявших вне рамок «революционной демократии».

Возможно, политическая неразборчивость не отличавшего левых социалистов от правых Корнилова, которая чуть позже также сослужит ему плохую службу, и стала залогом провала его путча под громкими лозунгами «спасения России».

Неразборчивость была и военная, ибо, во-первых, повышенная конспирация привела к тому, что лишь единицы высших офицеров были посвящены в заговор, а основная масса солдат и офицеров, которых отправляли в столицу, даже не подозревали о цели акции и, как выяснилось, не разделяли ее, ибо были уверены, что они едут лишь для защиты Петрограда от немецкого наступления. Во-вторых, Ставка сама недостаточно конкретно сформулировала задачи «карательной экспедиции», что привело к запутанности и противоречивости как маршрута следования, так и решимости выполнения приказов.

К тому же в нужный момент среди заговорщиков так и не нашлось своего «Иоахима Мюрата», который бы взял на себя «инициативу 18 брюмера» и решительно выбросил бы говорунов как из Зимнего (правительство), так и из Таврического (Петросовет) дворцов.

Идти до конца никто готов не был.

Как ни странно, но Деникин, прямо заявивший Корнилову о своей поддержке в личной беседе, все же не был главкомом привлечен к активному участию в заговоре. Странно, но получается, что на тот момент Корнилов, воевавший бок о бок с Деникиным три года и наверняка неоднократно обменивавшийся с ним мыслями о судьбах страны, до конца генералу еще не доверял. Ибо томуне было смысла впоследствии скрывать свое участие в заговоре в «Очерках русской смуты». Тем более что после путча он угодил в тюрьму вместе с главкомом. Также невероятным следует признать то, что Корнилов мог видеть в нем некоего конкурента – у Деникина не было ни харизмы главкома, ни популярности среди финансовых и политических деятелей. Его просто практически никто не знал.

Стало быть, до Быховской тюрьмы Деникин просто не входил в «ближний круг» корниловцев.

Впрочем, фигура Деникина могла стать просто разменной монетой между противоборствующими группировками. В протоколе расследования по делу о мятеже Корнилова приводилась беседа главкома с Савинковым 24 августа в Ставке: «Разговор Савинкова с генералом Корниловым касался установления тесных отношений между генералом Корниловым и министром-председателем Керенским, так как Савинков считал, что оба эти лица, будучи вождями различных партий, должны работать рука об руку… Сначала обсуждался вопрос о комитетах и комиссарах, причем Савинков и Филоненко (комиссар при Верховном главнокомандующем) высказывались против Главнокомандующего Юго-Западным фронтом генерала Деникина, который не может наладить отношения с комиссарами и комитетами, и высказывали опасение, что если во главе фронтов будут стоять такие генералы, то трудно установить дружную работу и это будет отражаться на состоянии войск».

Интересно, что никто из претендентов на «кресло № 1» в России всерьез в расчет не принимал большевиков, считая их разгромленными после июльского выступления. Их использовали уже как записную страшилку, своеобразный жупел в политических раскладах, но не как реальную силу.

Большевики достаточно мудро рассудили, что предыдущий продовольственный кризис явился последней искрой к антимонархической бочке с порохом – почему бы этому кризису не стать той же искрой для окончательной дискредитации Керенского и Ко.

Царская жандармерия была разгромлена, думская милиция охранке в подметки не годилась и не могла справиться даже с уличной преступностью, так что вылавливать лидеров большевиков, которые в шалаше в Разливе строчили статьи за статьями, призывая сторонников к неповиновению властям, было попросту некому. По существу, именно большевики стали «третьим радующимся» в конфликте «Керенский-Корнилов», выиграв в нем больше всех.

Именно большевистский официоз «Известия» каким-то таинственным образом получил в свое распоряжение доклад Корнилова о необходимости принятия срочных мер по оздоровлению армии и обстановки в стране, с которым то г не успел даже ознакомить членов правительства. Есть очень большие подозрения, что «слив» был осуществлен по прямому указанию самого Керенского, пытавшегося большевистскими руками выставить Корнилова в качестве пугала.

5 августа выдержки из него были напечатаны с соответствующими комментариями в духе «угрозы революции» и с требованием снять главкома. Вся левая печать обрушилась на нового «бонапарта». В защиту выступили Союз офицеров, Союз георгиевских кавалеров, Совет Союза казачьих войск, протестовавшие против травли Корнилова «безответственными людьми».

Газетная истерия привела к крушению даже видимости мезальянса между министром-председателем и главкомом. «С первого же дня моего вступления в должность, – писал на тот момент управляющий военным министерством Савинков, – между мной и Керенским установилось явное разномыслие. Оно касалось не только принципиальных вопросов. Достаточно сказать, что почти ежедневно Керенский возвращался к вопросу о смещении генерала Корнилова, причем предполагалось, что Верховным главнокомандующим будет назначен сам Керенский, и почти ежедневно мне приходилось доказывать, что генерал Корнилов – единственный человек в России, способный возродить боевую мощь армии». Следует заметить, что для популяризации личности Корнилова его сторонники крайне грамотно использовали «газетный пиар». Пресса просто пестрела заголовками о Главковерхе как о будущем «спасителе Отечества». Точно так же совсем недавно газеты писали и о самом Керенском.

Столкновение лбами двух мощных политических величин вышло такое, что звон от этого вылился в погребальный набат для Временного правительства.

Началось оно, как обычно, с провокации. Во всей истории «корниловского мятежа» самым туманным пятном является роль депутата Госдумы и обер-прокурора Святейшего Синода Владимира Львова.

Известный противник влияния в России Распутина и его «нечистой силы», которую Львов разгонял из епархий обер-прокурорской метлой, он входил во Временное правительство до июля 1917 года, занимая пост главы «Союза земельных собственников». После попытки большевистского переворота в июле Львов подал в отставку, поддержав создание нового правительства во главе с министром-председателем Керенским. Но благодарный «жен-премьер» усердие обера оценил, пожал руку и… указал ему на дверь, назначив на его место более уравновешенного либерального богослова профессора Антона Карташева (кадет). Львов рвал и метал, заявив Терещенко, что «Керенский ему теперь смертельный враг». По утверждению знавших его людей, Львов в то время «был так экзальтирован, что многим казался невменяемым».

В конце августа «невменяемому» Львову вдруг захотелось поиграть роль Хлестакова и поучаствовать в «спасении России», не имея за душой ничего, кроме чистой авантюры.

22 августа он появился в Зимнем дворце у своего «смертельного врага» и доверительно сообщил тому, что представляет интересы «очень значительных сил», которые могут обеспечить правительству «поддержку справа», ибо самого Керенского не поддерживает уже никто, кроме сомнительного Петросовета, большинство в котором уже перешло к сторонникам Ленина и Троцкого. Никто, конечно, за Львовым не стоял, тем более никто его не уполномочивал на столь громкие заявления. Но авантюра есть авантюра, создавалось впечатление, что «невменяемый» Львов уже сам верил в то, о чем говорил. Он тут же намекнул, что у него есть решительные люди, готовые навести порядок в стране и способные на решительные действия.

Вряд ли Керенский ему поверил, но как ловкий шахматист решил обернуть ситуацию в свою пользу и провести контравантюру.

Как сказано в материалах следствия, Керенский якобы обрадовался: «Хорошо, я согласен, – сказал он. – Если даже требуется моя отставка, я согласен уйти, но поймите же, что я не могу бросить власть; я должен передать ее из рук в руки». Далее показания разнятся. Львов утверждал, что Керенский наделил его полномочиями вести переговоры с «решительными людьми» о своей отставке, министр-председатель клялся, что ничего подобного ему не поручал. Вероятнее всего, так и было – опытный волк Керенский был слишком осторожен, чтобы разбрасываться громкими фразами. Скорее всего, его «смертельный враг» припомнил ему свой «украденный портфель».

Львов с близкими его брату Николаю Добрынским и Аладьиным тут же помчался в Могилев, где отрекомендовался порученцем премьера и заверил Корнилова, что министр-председатель готов уйти в отставку, а сам главком может стать диктатором. Генерал подозрительно посмотрел на посланца, которого опять же никто не уполномочивал, и повторил ему свои взгляды, которые уже вовсю растиражировали «Известия».

В коридоре позицию шефа для Львова уже от своего имени уточнил будущий «министр финансов» Завойко – отставка правительства (Керенскому сохраняют портфель министра юстиции), диктаторская власть Корнилову, военное положение в Петрограде и приезд Керенского и Савинкова в Ставку для выработки окончательного соглашения. Никто его не просил уточнять. Надо полагать, прапорщику не терпелось подтолкнуть события собственным сапогом.

Теперь Львов посчитал себя уже настоящим посредником, наделенным полномочиями от заговорщиков, которые опять же ему никто не присваивал. Правда, насторожило нового Рокамболя то, что, не найдя в Могилеве места в гостинице «Париж», он остановился у члена Главного комитета «Союза офицеров» есаула Ивана Родионова, который по пьяной лавочке заявил «порученцу», что Керенского в Ставке ненавидят и, появись он здесь, тут же вздернут на первой же осине.

Со всеми этими впечатлениями Львов 26 августа вновь ворвался в Зимний, присовокупив от своего имени, что Корнилов через него передал свои «требования». Чтобы окончательно добить «смертельного врага», добавил, что того ожидают в Ставке, но лично Львов не советовал бы ему ехать туда без веревки и мыла.

Премьер просто взвился – мятеж был налицо. Но опытный провокатор захотел доказательств, для чего пошел еще на одну провокацию. Вызвал к прямому проводу Корнилова и задал ему более чем неконкретный вопрос: «просим подтвердить, что Керенский может действовать согласно сведениям, переданным Владимиром Николаевичем». Львова рядом не было, но Керенский протелеграфировал, что тот «у аппарата», и отвечал за него. Каким именно сведениям и о чем говорил премьеру Львов, что именно надо было подтвердить, главком знать не мог. А переспрашивать не стал. То ли хитрости ему не хватило, то ли просто был уверен, что речь идет о визите премьера и Савинкова в Могилев для очередного раунда переговоров. Он подтвердил. В очередной раз сказались его неопытность в политике и неумение разбираться в людях.

Юрист Керенский аккуратно отмотал телеграфную ленту и подшил ее к будущему делу о мятеже как «чистосердечное признание» – царицу доказательств. Львова, с которым Керенский еще раз чуть ли не слово в слово проговорил «ультимативную» сторону вопроса и попросил того это изложить письменно, но уже при затаившихся за ширмой свидетелях, премьер тут же распорядился взять под стражу как «пособника мятежа» (бумажку аккуратно сложил в карман – еще одна царица доказательств). После чего чуть ли не вприпрыжку побежал в Малахитовый зал, где заявил притихшим министрам о том, что раскрыл «мятеж». При этом Керенский потребовал диктаторских полномочий, но уже для себя лично, что вызвало уже противодействие его подчиненных. Как вспоминал очевидец происшедшего, «Александр Федорович несколько раз хлопал дверью, угрожал, что раз министры его не поддерживают, то он «уйдет к Советам».

Однако уловки «жен-премьера» были известны, и министры уперлись серьезно. Тогда-то наконец Керенский и раскрыл карты. На следующий день он отправил в отставку правительство, присвоил себе «диктаторские полномочия», отстранил Главковерха от должности, на что юридически права не имел, потребовал отмены движения на Петроград отправленного по ЕГО ЖЕ приказу два дня назад конного корпуса и назначил себя Верховным главнокомандующим.

После чего приказы рассыпались ворохом – радиограмма в прессу о предотвращении мятежа, призыв к железнодорожникам «приостановить движение к столице корниловских войск, а в случае надобности разбирать железнодорожные пути и устраивать крушение поездов» (то есть под откос пускать те самые войска, которые сам Керенский вызывал для своей поддержки и ликвидации выступления большевиков), войскам Петроградского гарнизона – «генерал Корнилов, заявлявший о своем патриотизме, теперь на деле показал свое вероломство. Он взял полки с фронта, ослабив его сопротивление нещадному врагу-германцу, и все эти полки отправил против Петрограда».

Речь идет даже не о беспринципности «жен-премьера». Керенский удачно провернул собственную шахматную партию. Его главный противник подставился – надо бить беспощадно, используя откровенное вранье, провокацию, диффамацию, спекуляцию. В великой войне за власть все средства хороши, пусть Корнилов перечитает Макиавелли.

Не учел он только одного. 26 марта, качнувшись «влево», Керенский сделал шаг навстречу своим могильщикам большевикам, которые просто воспряли в этот момент – из тюрьмы был выпущен один из их лидеров Лев Троцкий для того, чтобы мобилизовать своих сторонников на сопротивление мятежу. Заметим, лидера политического движения, обвиняемого в шпионаже в пользу Германии, призвали бороться с генералом, который командовал армией, с этой Германией воюющей. «Германские шпионы» были рады стараться. В тот момент дело было не в спасении Керенского и «временных», просто победа Корнилова означала для большевиков гарантированный «фонарь на Невском», а с «левым» премьером еще можно было поторговаться. Потом очередь дойдет и до демократов. Поэтому агитаторы от большевиков на будущее начали «мазать дегтем» не только «душителей революции», но и самого Керенского.

В Могилеве же было пока спокойно и в каком-то смысле безмятежно. Главком в полном соответствии с предварительными договоренностями с Савинковым телеграфировал в военное министерство, что 3-й корпус и Туземная дивизия подойдет в столицу 28 августа, и уже на следующий день Петроград можно будет объявлять на военном положении. После чего пошел спокойно спать.

27 августа в Ставку пришла телеграмма за подписью Керенского: «Генералу Корнилову. Приказываю вам немедленно сдать должность генералу Лукомскому… Вам надлежит немедленно прибыть в Петроград».

А вскоре в Ставку привезли прокламацию Савинкова: «Граждане, в грозный для отечества час, когда противник прорвал наш фронт и пала Рига, генерал Корнилов поднял мятеж против Временного правительства и революции и стал в ряды ее врагов… Со всяким, посягающим на завоевания революции, кто бы он ни был, будет поступлено, как с изменником».

В Могилеве были в шоке. Там как раз после разговора накануне по прямому проводу ожидали премьера сюда (а тем временем 3-й корпус генерала Крымова уже подходил к столице). Жребий оказался брошенным чужой рукой, необходимо было переходить Рубикон. Корнилов отказался подчиниться и пошел ва-банк. «Русские люди! – говорил он в приказе от 28 августа. – Великая родина наша умирает. Близок час ее кончины. Вынужденный выступить открыто, я, генерал Корнилов, заявляю, что Временное правительство под давлением большевистского большинства Советов действует в полном согласии с планами германского генерального штаба и, одновременно с предстоящей высадкой вражеских сил на рижском побережье, убивает армию и потрясает страну внутри. Тяжелое сознание неминуемой гибели страны повелевает мне в эти грозные минуты призвать всех русских людей к спасению умирающей Родины. Все, у кого бьется в груди русское сердце, все, кто верит в Бога – в храмы, молите Господа Бога об явлении величайшего чуда спасения родимой земли.

Я, генерал Корнилов – сын казака-крестьянина, заявляю всем и каждому, что мне лично ничего не надо, кроме сохранения Великой России, и клянусь довести народ – путем победы над врагом – до Учредительного собрания, на котором он сам решит свои судьбы и выберет уклад новой государственной жизни.

Предать же Россию в руки ее исконного врага – германскаго племени – и сделать русский народ рабами немцев – я не в силах. И предпочитаю умереть на поле чести и брани, чтобы не видеть позора и срама русской земли. Русский народ, в твоих руках жизнь твоей Родины!»

Тут, конечно, Главковерх сам перегнул, смешав в кучу «коней и людей». Керенский, конечно, боролся за власть как умел, но обвинять его, а тем более ВСЁ правительство в том, что они «действуют в полном согласии с планами германского генерального штаба», было верхом легкомыслия. Этим он настроил против себя и тех министров, которые далеко не сочувствовали премьеру. Но генерала уже несло. 29 августа Корнилов выпустил еще одно обращение, в котором прямо обвинял в сговоре Временное правительство, большевиков и Германию. При этом он навесил на «заговорщиков» пожар на Казанском пороховом заводе 14 августа, в результате чего погибли 19 человек, было уничтожено 12 тысяч пулеметов (всего за 1914-17 годы было произведено и доставлено на фронт около 30 тысяч пулеметов) и 1 млн снарядов, 542 здания были разрушены, 152 из них полностью, потеряно 1,8 млн пудов (29,5 тысячи тонн) нефти (на самом деле пожар был вызван окурком, небрежно брошенным караульным возле железнодорожной станции, где стояли вагоны с огнеприпасами). Чувствуется «рука мастера» прапорщика Завойко. Главковерх призвал не подчиняться распоряжениям правительства. В риторике Корнилова уже появились фразы «расшибить» не только большевистский «Смольный», но и вполне демократический «Зимний». При этом главком предупреждал железнодорожников, что в случае неподчинения его приказам «будет карать беспощадно.