Текст книги "Деникин. Единая и неделимая"

Автор книги: Сергей Кисин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 33 страниц)

«ОТ БОЛТОВНИ ПОГИБЛА РОССИЯ»

Сам Деникин в эти дни был отвлечен от Гражданской войны событиями более приятными, матримониальными: 7 января уже седым, 45-летним боевым генералом он впервые обрел семью, обвенчавшись в одной из новочеркасских церквушек с Ксенией Чиж.

Их роман был далек от литературной классики. Разница в возрасте к особой романтике не располагала. Тем более в столь переломные и анархические годы. Вероятнее всего, когда родители Аси развелись и обзавелись собственными семьями, девушка просто стала никому не нужна и сама почувствовала себя брошенной и одинокой. Особенно после гибели жениха. Переписка же со старым другом, который совершенно неожиданно сделал ей предложение, оказалась как нельзя кстати и стала выходом из тупика для 25-летней курсистки.

Генерал, сам никому душу не изливавший, обнаружил родственную душу в этой хрупкой девочке, которую нянчил еще ребенком. Других родных душ в мире у Деникина не было, а Ася оказалась единственным существом, связывавшим его с покойной матерью. В то мрачное время генералу крайне необходим был человек, который смог бы отвлечь его от творящегося вокруг кровавого кошмара и поселить в его выхолощенную железом и смертями душу теплоту и жизнь. Поэтому так трепетно и нежно уговаривал он вынянченного им же ребенка стать его женой.

«Вы большая фантазерка. Я иногда думаю: а что, если те славные, ласковые, нежные строчки, которые я читаю, относятся к созданному Вашим воображением идеализированному лицу, а не ко мне, которого Вы не видели шесть лет и на внутренний и внешний облик которого время наложило свою печать. Разочарование? Для Вас оно будет неприятным эпизодом. Для меня – крушением».

Порой он сам не понимал, правильно ли поступает, обрекая Асю на жизнь с человеком, удел которого – нескончаемая война. Нужно ли это самой юной девушке идти за ним по жизни через походы и кровь, невзгоды и лишения, жизнь с неопределенным будущим.

«Никогда еще жизнь не была так заполнена. Кроме дела, у меня появилась личная жизнь. Иногда я задумываюсь над не разрешенным еще вопросом наших отношений (собственно, один остался) и гложет меня сомнение. Все о том же. Мне ли Ваша ласка или тому неведомому, которого создало Ваше воображение?»

«Если в нашей жизни счастье в очень большой степени будет зависеть от меня, то оно почти обеспечено. Ни перевоспитывать, ни переделывать Вас, моя голубка, я не собираюсь. Сумею ли подойти – не знаю, но кажется мне, что сумею, потому что, потому что я люблю Вас. И в думах одиноких, острых и радостных я вижу Асю женой и другом. Сомнения уходят и будущее светлеет».

«Вся моя жизнь полна Вами. Получила новый смысл и богатое содержание. Успех для нас. Честолюбие (без него полководчество немыслимо) – не бесцельно. Радости и горе – общие. Я верю в будущее. Я живу им. Совершенно сознательно».

На самом деле генерал еще не знал, как ему повезло с будущей женой. По характеру своему не будучи волокитой и любимцем женского пола, он обрел в Асе Чиж верную и преданную супругу, готовую идти с ним куда угодно. В том числе и в Ледяной поход.

Осенью 1917 года она бросила все и из Киева поехала за женихом на Дон, в неизвестность, где ее никто не ждал, не было ни одного знакомого. Поехала раньше, чем сам Деникин освободился из быховского заключения. Для нежной курсистки – поступок, достойный жены декабриста.

Генерал знал об этом и написал атаману Каледину и генералу Алексееву, попросив не оставить невесту без попечения. Асю встретили, и атаман поселил ее в Новочеркасске в доме своих друзей.

Матримониальный вопрос был решен, для набожных жениха и невесты оставалось лишь дождаться окончания Рождественского поста. Как раз «после первой звезды» Деникин и повел годящуюся ему в дочери невесту под венец (в источниках идет постоянная путаница в связи с тем, что Белая Россия жила по юлианскому календарю, а красная – по григорианскому. Так что дата бракосочетания семьи Деникиных указывается разная – 25 декабря 1917 года и 7 января 1918 года. – Прим. автора).

Однако понимали, сколь неоднозначная обстановка была в городе. Дабы не плодить слухи и не приковывать излишнего внимания к событию (это не нынешний шоу-бизнес), венчаться решили не в войсковом соборе, а в небольшой Александро-Невской церквушечке, подальше от любопытных глаз. Священник это тоже понимал и не стал зажигать паникадила.

Семейное торжество обставили максимально скромно. Худенькая и маленькая невеста (рост ее лишь немного уступал жениховскому – 1,58 м) приехала на Дон лишь в одном поношенном дорожном костюме. Взятая в наперсницы супруга атамана Каледина предложила ей свой гардероб, но рослая казачка была явно круче в плечах и бедрах. Юбку-парус пришлось сильно укорачивать, под меховой муфтой прятать длинные рукава блузы.

Кроме священника присутствовали только четверо свидетелей: верный генерал Марков, полковник Тимановский и адъютанты Деникина и Маркова. От предложения Каледина отметить бракосочетание приемом в Атаманском дворце генерал скромно отказался. Не время для фанфар Гименея.

Как вспоминала дочь генерала Марина Деникина-Грей, в 1939 году она стала свидетельницей разговора между родителями: «Когда мы жили в Париже в трех очень маленьких и сумрачных комнатах, выходивших окнами во двор, моя больная мать упомянула об этом: «Иваныч! Когда-то ты обещал, что мы проведем наш медовый месяц под лазурным небом Рима и Венеции, но мы восемь дней продрожали от холода в станице Славянской, погребенные под снегом…»

Впрочем, было не до медового месяца – Деникин, как начдив, постоянно выезжал на Таганрогский фронт, дела которого шли все хуже и хуже.

Отряды Сиверса разрастались за счет включения в их составы 45-го Азовского пехотного полка (з тысячи штыков), красногвардейских отрядов Донбасса (4 тысячи штыков) при 40 орудиях и нескольких десятках пулеметов. Семикратное преимущество в живой силе и технике одно время компенсировалось боевым духом и лучшей подготовкой юнкеров и офицеров полковника Кутепова. Однако к середине января даже те отдельные казачьи части, которые еще сохраняли лояльность атаману окончательно разложились и фактически открыли фронт у Матвеева Кургана.

С севера со стороны Миллерово напирали красные части Голубова, Петрова и Саблина, сдерживать которые могли лишь разрозненные отряды партизан.

С юга достаточно вяло проявляла себя под Батайском 39-я пехотная дивизия, которая оставила на Кавказском фронте и по дороге с него не только часть своего имущества (несколько пушек украли в Лежанке белогвардейцы), но и собственного начдива генерал-майора князя Захария Мдивани, который предпочел делать карьеру в «свободной Грузии».

Неспокойно было и в Ростове с Новочеркасском. По ростовскому рабочему району Темерник белым было опасно ходить даже днем. Офицеров приглашали на рабочие митинги, а затем их трупы находили в Дону. Генералы предпочитали шинелям статские пальто. Юнкера вообще по одному по городу не перемещались.

Африкан Богаевский писал о том, что на станичном сборе Аксайской было решено сформировать две пешие и одну конную сотни, чтобы идти против большевиков. Сформировали, потом призадумались, куда лучше идти – защищать Ростов с запада или Новочеркасск с севера. Приняли соломоново решение – защищать собственную станицу в восьми верстах с севера.

Простояли два дня, надоело «воевать», отправили делегатов к большевикам с целью выяснить, что тем надо на Дону. Им ответили, что-де к казакам претензий нет, идут «освобождать землю от дворян и помещиков». Поскольку ни тех, ни других в казачьей станице не было, разошлись по домам. И так везде.

«Степные рыцари» были уверены, что, поскольку Съезд фронтового казачества принял решение свергнуть атамана и признать Совнарком, у большевиков до них дела нет, и никто на их землю не позарится. Для чего тогда седлать коней «за Каледина»?

Кутепов еще держался под Матвеевым Курганом, стойко отбивая безалаберные атаки красных, которые после каждого неудачного наступления собирали митинг, материли командиров и, грузясь в вагоны, уезжали обратно. Им на смену приходили другие, которые после очередного провала поступали так же. 11 января красные отрезали под Матвеевым Курганом подрывную команду 1-й батареи поручика Ермолаева (18 человек). Добровольцы, зная, что их ждет в плену, собрали весь запас взрывчатки и устроили коллективное самоубийство, чуть не разворотив всю станцию.

Кутепов попробовал атаковать 12 января под Неклиновкой, разгромив не ожидавших такой прыти красных, отбив броневик, орудие и 24 пулемета. Однако и его скромные силы (таганрогские юнкера, Георгиевский батальон из 80 человек полковника Тимановского и партизаны Семилетова) таяли каждый день.

Еще почти две недели Кутепов оборонялся на дальних подступах к Ростову, пока уже под станцией Хопры его не сменили Корниловский ударный полк, ростовский отряд генерала Черепова и партизаны Грекова. К тому времени в строю у Кутепова оставались всего около 200 штыков.

Деникин, ежедневно мотавшийся под Таганрог на первом белогвардейском бронепоезде, сбился с ног, отправляя на фронт то казаков станицы Гниловской, то Гвардейскую роту, то Юнкерскую батарею. Узнав, что у красных появилась кавалерия из бывшей 4-й кавдивизии, послал навстречу едва сформированный 1-й кавалерийский дивизион полковника Гершельмана.

Не следует обольщаться относительно «дивизиона». На тот момент в его состав входили 135 «сабель», которые этих самых сабель не имели вообще. Лошадей и 300 мексиканских карабинов забрали у разоруженного Заамурского запасного конного полка. Пулеметы выкрали в Каменской, пока большевики митинговали во время «Съезда фронтового казачества». Большинство добровольцев не имели не только навыков верховой езды, но и понятия о службе. В «лошадином краю» создать собственную кавалерию было крайне сложным и дорогим делом.

Параллельно Деникину надо было прикрывать новочеркасское направление, которое бросили казаки, не откликнувшиеся на мобилизацию Каледина. Туда отправились Корниловский партизанский отряд и Юнкерский батальон, которые едва отбивались от красных в районе Персиановки у самой казачьей столицы.

Корнилов и Алексеев предпринимали отчаянные попытки найти союзников. Махнув рукой на неподъемное казачество, Корнилов обратился к более организованным силам – командованию знакомого польского корпуса генерал-лейтенанта Юзефа Довбор-Мусницкого и Отдельного Чехословацкого корпуса русского генерал-майора Владимира Шокорова, дислоцированным в Белоруссии и на Украине, с просьбой о помощи.

Однако эти попытки натолкнулись на фатальную близорукость Франции, которая содержала оба корпуса и дела которого фактически решал посол Жозеф Нуланс. Бывший военный министр Третьей Республики не видел дальше собственного кабинета и совершенно не разбирался в политической ситуации в России. Он упрямо не замечал позиции большевиков по отношению к войне, которые сначала провозгласили Декрет о мире, а затем начали открытые сепаратные переговоры в Брест-Литовске с Центральными державами.

В своем письме от 27 января Алексеев взывал к главе французской миссии в Киеве: «…Казачьи полки, возвращающиеся с фронта, находятся в полном нравственном разложении. Идеи большевизма нашли приверженцев среди широкой массы казаков. Они не желают сражаться даже для защиты собственной территории, ради спасения своего достояния. Они глубоко убеждены, что большевизм направлен только против богатых классов, буржуазии и интеллигенции, а не против области, еде сохранился порядок, где есть хлеб, уголь, железо, нефть (генерал слегка приврал, ни своего железа, а тем более нефти в Донской области не было, хотя работали металлургические заводы в Донбассе, но без уральского сырья они оставались лишь мертвым грузом. – Прим. автора,)… силы неравны, и без помощи мы вынуждены будем покинуть важную в политическом и стратегическом отношении территорию Дона к общему для России и союзников несчастью. Предвидя этот исход, я давно и безнадежно добивался согласия направить на Дон если не весь чешско-словацкий корпус, то хотя бы одну дивизию. Этого было бы достаточно, чтобы вести борьбу и производить дальнейшее формирование Добровольческой армии. Но, к сожалению, корпус бесполезно и без всякого дела находится в районе Киева и Полтавы, а мы теряем территорию Дона. Сосредоточение одной сильной дивизии с артиллерией в районе Екатеринослав – Александровы – Синельниково уже оказало бы косвенную нам помощь… Весь корпус сразу поставил бы на очередь решение широкой задачи. Зная ваше влияние на г. Макса и, вообще, на чехов, я обращаюсь к Вам с просьбой принять изложенное мною решение. Быть может, еще не поздно. Через несколько дней вопрос может решиться бесповоротно не в пользу Дона и русских вообще…»

Бесполезно. В начале февраля Нуланс вместо помощи Алексееву и Добрармии, которые ХОТЕЛИ продолжать войну с Германией, отправился к Льву Троцкому, который УЖЕ провозгласил «ни мира, ни войны» с предложением финансовой и технической помощи, лишь бы большевики продолжили сдерживать германские армии.

Совнарком, неплохо финансировавшийся из немецкого генштаба, поднял посла на смех. Украина уже начала переговоры с Германией, надеясь с ее помощью отхватить жирный кусок России – в том числе Ростовский и Таганрогский округа. Лишь подписание з марта «похабного» Брестского мира открыло глаза Нулансу на истинное положение вещей. Но было поздно. Добровольческая армия с Дона уже ушла.

Латать «тришкин кафтан» было бесполезно. Становилось понятно, что в боях под Ростовом и Новочеркасском можно лишь положить всю едва зародившуюся Добрармию, а вместе с ней и идею. Появление под Ростовом кавалерии большевиков, против которой полусотня Гершельмана смотрелась комично, стало переломным моментом в обороне Дона. Кавалерия полностью поменяла «стратегию» войны за узловые станции и могла запросто совершать глубокие обходы и рейды в тыл, что в корне меняло обстановку.

Ожидаемого массового притока офицеров в Добрармию не произошло, казачество на призыв атамана не поднялось. С нежелающего самому себя защищать Дона нужно было уходить на Кубань, где атаман Филимонов вроде бы как контролировал ситуацию. Об этом без обиняков и заявили Каледину, выхода у которого уже не оставалось.

28 января Каледин издал обращение к жителям области:

«…Наши казачьи полки, расположенные в Донецком округе, подняли мятеж и в союзе со вторгнувшимися в Донецкий округ бандами красной гвардии и солдатами напали на отряд полковника Чернецова, направленный против красногвардейцев, и частью его уничтожили, после чего большинство полков – участников этого подлого и гнусного дела – рассеялись по хуторам, бросив свою артиллерию и разграбив полковые денежные суммы, лошадей и имущество».

«В Усть-Медведицком округе вернувшиеся с фронта полки, в союзе с бандой красноармейцев из Царицына, произвели полный разгром на линии железной дороги Царицын – Себряково, прекратив всякую возможность снабжения хлебом и продовольствием Хоперского и Усть-Медведицкого округов».

«В слободе Михайловне, при станции Себряково, произвели избиение офицеров и администрации, при чем погибло, по слухам, до 80 одних офицеров. Развал строевых частей достиг последнего предела и, например, в некоторых полках Донецкого округа удостоверены факты продажи казаками своих офицеров большевикам за денежное вознаграждение…»

Продажа офицеров – совершенно немыслимая прежде вещь на Дону шокировала и наводила на мысль об окончательной деградации некогда главной «опоры трона». У Кал едина опустились руки, ждать помощи ему было уже не от кого.

Он пытался лавировать между различными политическими силами, сколачивая широкую коалицию. Было создано правительство, в котором по семь портфелей принадлежали казакам и иногородним. Ему не верили. Иногородние жаждали не передела в свою пользу лишь 3 млн помещичьих десятин, а полного раздела «по справедливости» всей казачьей земли. На это им был показан затейливый казачий кукиш – коалиция разваливалась.

Атаману ставили в вину, что он задумал «отделиться от России». Тот объяснял: «Не признав власти комиссаров, мы принуждены были создать государственную власть здесь, к чему мы никогда раньше не стремились. Мы хотели лишь широкой автономии, но отнюдь не отделения от России».

Никто не верил. Более того, Донской областной крестьянский съезд постановил разоружить и распустить Добрармию как раздражающий фактор в переговорах с большевиками. С огромным трудом Каледину и Богаевскому удалось переубедить делегатов, доказывая, что основной целью армии является защитить Донскую область и довести страну до Учредительного собрания. Сама же она ни в коем случае не является защитницей «старого режима».

Искоса глядели даже добровольцы, которые в большинстве все же были монархистами и не видели «особого дерзания» со стороны атамана на формирование собственных сил. Из кого ему их было формировать, если казаки спали и видели себя на теплой печке после трех лет мировой бойни.

Заполонившие Новочеркасск общественные деятели со своей стороны осуждали медлительность в деле «спасения России», политиканство и лавирование донского правительства. Тут уж Каледин не выдержал:

«А вы что сделали?.. Я лично отдаю Родине и Дону свои силы, не пожалею и своей жизни. Но весь вопрос в том, имеем ли мы право выступить сейчас же, можем ли мы рассчитывать на широкое народное движение?.. Развал общий. Русская общественность прячется где-то на задворках, не смея возвысить голоса против большевиков… Войсковое правительство, ставя на карту донское казачество, обязано сделать точный учет всех сил и поступить так, как ему подсказывает чувство долга перед Доном и перед Родиной».

29 января атаман собрал правительство, пригласил и московских общественных деятелей. На заседание не прибыл Корнилов, объяснив это тяжелым положением под Ростовом (вероятнее всего, генерал понимал, что делать в Новочеркасске ему уже нечего), прислал вместо себя Лукомского, который вместо помощи попросил вернуть Юнкерский батальон. Атаман запросил данные, сколько в таком случае его подчиненных останутся на фронте защищать столицу донского казачества. Ему сообщили – 147. Из 100 тысяч отчаянных шашек, которые донцы без напряжения выставляли на германскую войну. В станицах фронтовики не верили старикам и не подчинялись им, доходило до братоубийственных конфликтов. Это был конец.

Каледин заявил: «Положение наше безнадежно. Население не только нас не поддерживает, но настроено к нам враждебно. Сил у нас нет, и сопротивление бесполезно. Я не хочу лишних жертв, лишнего кровопролития; предлагаю сложить свои полномочия и передать власть в другие руки. Свои полномочия войскового атамана я с себя слагаю».

Левые, правые, умеренные в правительстве затеяли разглагольствования по поводу возможности или невозможности договориться с большевиками, союзниками, добровольцами, немцами и пр. Предлагалось покинуть Новочеркасск и перебраться в район менее зараженных большевизмом казачьих станиц, где менее всего хуторов иногородних.

Уставшая от всего на свете «вторая шашка империи» перебил пустые дебаты последним атаманским словом: «Господа, короче говорите. Время не ждет. Ведь от болтовни Россия погибла».

Каледин пояснил, что казачьему атаману недопустимо бежать из столицы и скитаться по закоулкам, как бездомному абреку. Лучше уж погибнуть здесь. Затем ушел в свой кабинет, застегнул мундир на все пуговицы, поправил ордена, сел за письменный стол, отдал распоряжение заплатить какой-то мелкий долг, написал письмо генералу Алексееву. Затем подумал, перешел в комнату отдыха и снял мундир, аккуратно сложил его, лег на кровать и выстрелил себе в сердце. Его жена вспоминала, что отставленный атаман подошел к двери гостиной, где она сидела с подругой, долго-долго на нее смотрел, а затем, ни слова не говоря, закрыл за собой дверь. Потом она обнаружила на столе предсмертное письмо к Алексееву: «Казачество идет за своими вождями до тех пор, пока вожди приносят ему лавры победы, а когда дело осложняется, то они видят в своем вожде не казака по духу и происхождению, а слабого проводителя своих интересов и отходят от него. Так случилось со мной и случится с Вами, если Вы не сумеете одолеть врага, но мне дороги интересы казачества, и я Вас прошу щадить их и отказаться от мысли разбить большевиков по всей России. Казачеству необходимы вольность и спокойствие; избавьте Тихий Дон от змей, но дальше не ведите на бойню моих милых казаков. Я ухожу в вечность и прощаю Вам все обиды, нанесенные мне… 29 января. 2 часа 12 минут».

Полугодом ранее, принимая атаманский пернач, Каледин говорил: «Я пришел на Дон с чистым именем воина, а уйду, быть может, с проклятиями…» Ушел как настоящий русский офицер.