Текст книги "Деникин. Единая и неделимая"

Автор книги: Сергей Кисин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 33 страниц)

ЗАМКНУТЫЙ КРУГ

Дошли до станицы Александровская. Навстречу вышли казачьи патрули, подали бумагу от станичного атамана с просьбой побыстрее убираться. Не хотят ссориться с большевиками. Плюнули, пошли дальше. Под Аксайской соединились с основными силами генерала Черепова. К Корнилову галопом прискакал квартирьер из станицы, доложил, что казаки объявили нейтралитет и не желают пускать добровольцев.

Командующий вышел из себя. Обратился к Романовскому: «Иван Павлович! Поезжайте, поговорите с этими дураками».

Поехали на санях Романовский с дипломатичным Деникиным. Богаевский не рискнул. Полтора часа уговаривали станичников взять себя в руки и не позориться перед красными. Дипломатия закончилась, когда уставший ординарец главкома отозвал в сторону самого крикливого из них и предупредил: «Вы решайте поскорее, а то сейчас подойдет Корнилов – он шутить не любить: вас повесит, а станицу спалит».

Сошлись на том, что ночлег предоставят, но при непременном условии уйти наутро и ни в коем случае не принимать боя у станицы.

Ночью из Аксайской кто-то обстреливал добровольческие посты. Начальнику караула надоел этот фейерверк, он пообещал станичному атаману (по оценке Деникина, «растерянному и робкому человеку») вызвать артиллерию и «смести станицу». Шутка такая, у добровольцев было всего-то 600–700 снарядов на армию. Да и находились они в основном неразгруженными на станции Аксай. Однако выстрелы прекратились.

На следующий день в хуторе Мишкине добровольческих квартирьеров встретила делегация новочеркасских казаков и просила не входить в город, иначе им окажут вооруженное сопротивление. Кто посылал эту делегацию, непонятно.

Добрармия по льду переправилась через Дон и потянулась на Ольгинскую, где был намечен пункт сбора с эвакуированными из Новочеркасска казаками. Занимавший ее 112-й Уральский пехотный полк в полном составе сбежал из станицы в Ставрополь, не желая испытывать судьбу в боях с озлобленными «кадетами». Там добровольцы и остались на ближайшие четыре дня.

В столице донского казачества продолжали бушевать страсти. Правительство раскололось – либо хлебом-солью встречать красных и договариваться с ними, либо уходить в Задонье и ждать, когда «одумаются» казаки и возьмутся за оружие, либо идти вверх по Дону, где еще сильно влияние атамана. Каждый из этих вариантов был плох, но речи о защите столицы уже не шло.

Представители Новочеркасского городского самоуправления (левого толка) отправились к красным на станцию Каменоломни и сообщили, что «кадеты ушли», прося не обстреливать город из артиллерии. Красные и не планировали. Для наступающего Саблина ПОЛИТИЧЕСКИ важно было, чтобы Новочеркасск брали не красные шахтеры, а «красные казаки» Голубова. Поэтому он лишь изредка гонял из Каменоломней на Персиановку бронепоезд «Смерть капиталу», откуда его орудия могли угрожать городу.

Партизаны-чернецовцы, отряды генерал-майоров Федора Абрамова (по 1-му разряду окончил Академию Генерального штаба на год раньше Деникина) и Константина Мамантова (часто его фамилию неправильно пишут «Мамонтов») еще какое-то время держались под Персиановкой. Однако 10 февраля при угрозе окружения чернецовцы погрузились на поезд, доехали до Аксая, где из-за невозможности сдерживать напор Сиверса со стороны Ростова перешли Дон и отправились в Ольгинскую.

Круг постановил собрать 300 повозок, чтобы вывезти все ценное (в том числе и золотой запас) из Новочеркасска для начала просто в Ольгинскую, а там уже решать. Походный атаман Попов настаивал на скорейшей эвакуации, ибо Голубов уже заходил в тыл казачьей столице.

Однако сам войсковой атаман Назаров явно стремился в мученики. Он стоял на мнении, что Круг должен остаться в Новочеркасске и вести «дипломатическую борьбу». Как заявил он генералу Лукомскому, «большевики не посмеют тронуть выборного атамана и Войсковой Круг, что, по его сведениям, первыми войдут в Новочеркасск присоединившиеся к большевикам донские казаки под началом Голубова… Голубов его не тронет». Назаров как-то спас Голубова от тюрьмы и надеялся на ответный жест со стороны войскового старшины.

У генерала Попова было другое мнение, в большевиках он не сомневался. Группа офицеров даже предлагала ему увезти Назарова силой, но у взрослых дядей свои игры. Бессильный Назаров пригласил на Круг «для отчета» всесильного к тому времени Голубова. В Новочеркасск уже входили 10-й и 27-й полки Голубова с целью «взять город под охрану».

12 февраля Попов начал отвод войск из Новочеркасска на Ольгинскую. Ушли 1727 бойцов (1110 пехоты, 617 – конницы при 5 орудиях и 39 пулеметах) и 251 нестроевой (штабные, госпиталь, общественные деятели).

В суматохе не успели погрузить золото. Генерал Исаак Быкадоров потом объяснял это тем, что «золотой запас был государственным достоянием, а не донским, что с вывозом его в донской отряд, отступавший в степи, терялась бы моральная ценность самого похода, а сверх того, наличие в отряде золота составляло бы приманку и вызывало бы у большевиков настойчивость и энергию в преследовании».

Добровольцы вошли в Ольгинскую. Обоз растянулся, долго добирались отстающие. Кто-то был уже ранен. Принесли убитого наповал 23-летнего капитана Преображенского полка Владимира Ратькова-Рожнова, погибшего под Нахичеванью в составе находившейся в арьергарде 3-й Офицерской роты. Перед отправлением в поход мать сказала ему: «Мне легче видеть тебя убитым в рядах Добровольческой армии, чем живым под властью большевиков». Его хотели похоронить в ограде церкви в Ольгинской, испуганный священник отказал. Боялся, что выдадут станичники.

По левому берегу Дона дотопали из Батайска моряки кавто-ранга Потемкина (сам оставшийся без глаза командир роты и несколько раненых офицеров были спрятаны и спасены жителями на окраинах Ростова), дошел Марков с последними защитниками города. Подтянулись донские партизаны, китайский отряд сотника Хоперского.

Для начала занялись переформированием тех подразделений, кто выжил и вышел. Прежние части вроде почти полностью погибшей Морской роты имели только название. Из 25 отдельных частей сколачивал целые, сводя батальоны в роты, а роты во взводы.

Принимая полк, генерал Марков сказал: «Приказом Верховного главнокомандующего я назначен командиром Офицерского полка, который сводится из ваших трех батальонов, роты моряков и Кавказского дивизиона. Командиры батальонов переходят на положение ротных командиров, ротные командиры – на положение взводных. Ну и тут вы, господа, не огорчайтесь: здесь и я с должности начальника штаба фронта фактически перешел на батальон! Не спрашивайте, куда и зачем идем, а то все равно скажу, что идем мы к черту на рога, за синей птицей!»

Далеко не все были согласны с переформированием. К примеру, командир 1-го батальона подполковник Борисов заявил, что не считает для себя возможным с должности комбата перейти на командование ротой. Марков тут же освободил его от должности, назначив комбатом подполковника Назара Плохинского. Интересно, что на должность рядового в Партизанском полку шел личный приятель Корнилова по Туркестану генерал-майор Борис Казанович, ставший потом командиром полка.

По Ольгинской вновь сформированные части прошли парадом из трех офицерских батальонов, дабы показать, что жива и боеспособна еще Добровольческая армия.

12 февраля был созван военный совет, на котором в очередной раз обнаружились разногласия между Корниловым и Алексеевым. Первый, поддерживаемый генералом Лукомским, еще раньше склонялся уводить армию к донским зимовникам, на юго-восток, куда казаки на зиму отгоняли табуны лошадей. Где не было городов, а значит, и поддержки большевикам. Лукомский полагал, что полная неосведомленность о том, что происходило на Кубани, могла привести к ошибке в расчете на восстание. Да и двигаясь на Екатеринодар, неизбежно придется пересечь железную дорогу в двух пунктах, куда большевики без труда могли подтянуть свои войска с бронированными поездами и таким образом преградить добровольцам дальнейший путь.

Алексеев, мысливший более стратегически, доказывал, что уход к зимовникам может стать еще более роковым просчетом, ибо в скором времени следует с одной стороны ждать разлива Дона, с другой армия будет отрезана «железной дорогой Царицын – Торговая – Тихорецкая – Батайск, причем все железнодорожные узлы и выходы грунтовых дорог будут заняты большевиками, что лишит нас совершенно возможности получать пополнение людьми и предметами снабжения».

К тому же Екатеринодар, бывший под контролем атамана Филимонова, где генерал Эрдели собирал офицеров, мог стать базой для добровольцев, а кубанские казачьи станицы – опорой Добрармии.

Алексеева поддержали Деникин и большая часть генералов, считавших, что пусть и небольшая, но армия просто не найдет себе места на пустынных зимовниках, не раздобудет ни пропитания, ни топлива, ни фуража.

Были и другие мнения. К примеру, Богаевский писал: «Сам я лично думал тогда, что доберемся как-нибудь до Кавказа, и если нас не поддержат кубанцы и горцы, то придется рассеяться и ждать лучших дней в кавказских дебрях или за границей».

Вообще политическое положение в разорванной Гражданской войной бывшей империи было весьма неоднозначное. На Украине хитрец Петлюра, метавшийся между своими коммунистами и германофилами, пытался привлечь на свою сторону белых офицеров и даже заявил Шульгину, что «имеет только двух врагов – немцев и большевиков и только одного друга – Россию». Национализм Петлюры никого не обманул, белые офицеры на него не повелись. И попали прямо в руки вошедшим в Киев красным войскам старого знакомого Деникина по Юго-Западному фронту и инициатора создания в мае 1917 года добровольческих ударных частей подполковника Михаила Муравьева, которые быстро устроили в матери городов русских «классовую чистку». Лишь немногие из них уцелели, когда в Киев вступили немцы, оккупировавшие Юг империи по сепаратному миру с «Украинской народной республикой». Интересно, что провозгласившая независимость от России УНР лихо «прирезала» к своей территории Ростов и Таганрог, поэтому немцы, размахивая «мирным договором» с УНР, вполне резонно двинулись оккупировать и земли Донской области.

На Кубани проблемы между казачеством и иногородними (96,8 % всех кубанских большевиков), фронтовиками и «стариками» осложнялись рознью между «линейцами» (русскими, потомками переселенных на Кубань донцов) и «черноморцами» (украинцами, выходцами из Запорожской Сечи). Через Кубань шли эшелоны с возвращавшимися с Кавказского фронта солдатами, которые фактически оккупировали основные порты и узловые станции, подстегивая стремление черноморцев к «большевизму», сиречь к обычной власти. В крае шло открытое военное противостояние пока еще державшегося казаками Екатеринодара и таких крупных «большевистских» городов и станиц, как Новороссийск, Армавир, Кавказской, Тихорецкой, Тимашевской.

На Северном Кавказе от резко возросших националистических тенденций горцев отчаянно отбивалось терское казачество. Временное Терско-Дагестанское правительство атамана Михаила Караулова вооруженной силой одно время пыталось противостоять анархии, грабежам и разбоям. Однако 13 декабря на станции Прохладная вагон Караулова был отцеплен от состава буйной ватагой возвращавшегося из Закавказья 106-го Уфимского пехотного полка, которая в перестрелке истребила всех, кто в нем ехал во главе с атаманом.

После этого на Тереке началась поощряемая большевиками настоящая битва на истребление, которую повели против казачества горцы, не забывшие еще Кавказской войны и укрепленные «кадрами» демобилизованной Туземной дивизии. Собственно, резались не только с русскими. Осетины бились с ингушами, ингуши с чеченцами, чеченцы воевали между собой 50–60 тейпами и теснили за Сунженскую линию казаков.

Как всегда в период анархии в бурлящем краю появились эмиссары с Кораном и начали проповедовать сладость джихада и мюридизма, восстановление «государства Шамиля» и полное избавление от неверных.

Союз горцев отправил в Стамбул делегацию во главе с кумыком Гайдаром Бамматом, где она заручилась поддержкой османов на отделение Северного Кавказа от России с образованием Горской республики.

За Хребтом армянские дашнаки, грузинские меньшевики и азербайджанские мусавватисты, ориентировавшиеся на различные силы Первой мировой войны, уже давно не воспринимали ни царя, ни Керенского, ни Ленина, ни Корнилова.

Главкому предстояло принять не только военное, но и политическое решение.

Началось традиционное корниловское шараханье. 12-го он вроде бы согласился с мнением большинства идти на Кубань. Туда уехала разведчик прапорщик Зинаида Горгардт (у штаба не было даже карт будущего похода, она должна была достать), за ней в бричке в штатской одежде для переговоров с Кубанским правительством отправились генерал-лейтенанты Александр Лукомский и Иван Ронжин. Прапорщик добралась без приключений, генералам повезло меньше. В селе Гуляй-Борисовка их задержали большевики и лишь чудом не расстреляли.

В Поволжье и Сибирь уехал полковник Дмитрий Лебедев устанавливать связь с местным подпольем.

Однако 13-го в Ольгинскую прибыл походный атаман генерал Попов с отрядом в 1727 бойцов, орудиями и пулеметами, со своим начальником штаба полковником Владимиром Сидориным. Они принялись убеждать Корнилова, что целесообразнее уходить на зимовники, где армия будет обеспечена как минимум достаточным количеством лошадей. Того как обычно было легко убедить, он уже дал приказ стоявшему в станице Кагальницкая конному авангарду уходить на восток.

Пришлось генералу Деникину срочно бежать в штаб, вновь разубеждать главкома, умоляя того хотя бы для начала собрать сведения о районе, а заодно и понять для себя настроение самого казачества. Корнилов пообещал определиться позднее.

Этот вопрос был крайне сложный и деликатный. Казачество было естественным союзником добровольцев хотя бы в силу того, что его не касались никакие лозунги Ленина и компании – земли сколько угодно, прав и льгот тоже, война для него не страшна – военное сословие. Поэтому с казачеством надо было ладить, не злить реквизициями и мобилизациями. То, что казаки в данный момент не хотели идти с добровольцами, тоже объяснимо. Корниловцы уходили, а за ними шли большевики. На кого оставлять семьи и хозяйство? К тому же казачество было уверено, что большевики воюют только с «кадетами и генералами», самих донцов не тронут, поэтому и нечего зря подставлять лоб под пули. Вполне вероятно, что, плохо ориентируясь в политической обстановке и обманываясь в «миролюбивых» заверениях большевиков, со сменой власти в России казаки связывали возможные послабления в воинской службе. Само собой наряду с сохранением своих привилегий. Поэтому ссориться с новыми властями не спешили.

Не стоит забывать и о том, что в казачьей ментальности никогда не исчезало традиционное заблуждение о своей особой «национальности», отличной от русских. Поэтому переворот в Петрограде в местной среде воспринимался, как «спор славян между собой». Поэтому и, осознавая свою особость, «воевать с Россией» казаки не хотели.

С одной стороны, они сочувствовали борцам за порядок в России добровольцам, с другой – втридорога продавали им лошадей и фураж, опасаясь мести большевиков, отказывали в ночлеге, снабжении, укрытии раненых корниловцев.

Приходилось ждать, когда сами казаки «прозреют» и возьмутся за оружие.

В Ольгинской произошел анекдотический случай. Станичные старики пришли к Корнилову уверять, что местное казачество готово «постоять за Русь Святую» и послать в Добрармию 100 пеших и 50 конных (из 6 тысяч жителей). Главком недоверчиво посмотрел на развоевавшихся аксакалов, но согласился, приказав собрать рать на площади. В назначенный час на площади появились около двух десятков недорослей лет по 14–15 с двумя неоседланными лошадками. Когда у них спросили, зачем собрались, те неуверенно ответили, что им пообещали «делать смотр», но в поход «на большаков» они не согласны. Пришлось сказать спасибо от всей «Руси Святой» казакам за братскую помощь и распустить пацанов по домам.

Как писал Деникин: «Определилось яснее настроение донских казаков. Не понимают совершенно ни большевизма, ни «корниловщины». С нашими разъяснениями соглашаются, но как будто плохо верят. Сыты, богаты и, по-видимому, хотели бы извлечь пользу и из «белого», и из «красного» движения. Обе идеологии теперь еще чужды казакам, и больше всего они боятся ввязываться в междоусобную распрю… пока большевизм не схватил их за горло. А между тем становилось совершенно ясно, что тактика «нейтралитета» наименее жизненная. Налетевший шквал суров и беспощаден: горячие и холодные – в его стихии гибнут или властвуют, а теплых он обращает в человеческую пыль…»

Лучше всего характеризовал своих земляков Африкан Богаевский, описывавший уход добровольцев из Ольгинской: «При нашем проходе вся станица высыпала на улицу. Больно было видеть уходящую куда-то в неведомую даль нищую Добровольческую армию и тут же рядом стоящих у своих домов, почтенных, хорошо одетых казаков, окруженных часто 3–4 сыновьями, здоровыми молодцами, недавно вернувшимися с фронта. Все они смеялись, говорили что-то между собой, указывая на нас…

Проходя мимо одной такой особенно многочисленной семейной группы, я не выдержал и громко сказал:

– Ну, что ж, станичники, не хотите нам помогать – готовьте пироги и хлеб-соль большевикам и немцам. Скоро будут к вам дорогие гости!

– На всех хватит, – ответил мне при общем смехе семьи отец ее, пожилой бородатый казак».

Генерал Попов, догадавшись, что добровольцы на зимовники не пойдут, 15 февраля в хуторе Веселый провел переформирование своих сил в «Отряд вольных донских казаков» (после ухода части партизан к Корнилову) и увел казаков на восток, в Степной поход на Маныч и Сал.

Добровольцы двинулись на юг, на Мечетинскую, где Корнилову предстояло принять окончательное решение, куда направлять армию. В авангарде – Офицерский полк генерала Маркова, за ним главные силы с обозом под командованием генерала Боровского, в арьергарде – Партизанский полк Богаевского. Весь Ледяной поход этот порядок следования не нарушался.

Деникин в дырявых сапогах простудился и слег, трясся под полушубком в одной из телег.

Накануне всем гражданским лицам было приказано покинуть армию и пробираться в Россию самим, ибо скудные ее запасы не в состоянии были прокормить столько ртов. Да и каждая лишняя повозка несет в себе угрозу растягивания обоза, в котором уже были около 60 раненых, и сложности прикрытия его арьергардом.

Многие разошлись, но слишком одиозные личности, которых знала вся страна, вынуждены были идти с добровольцами – бывший председатель Государственной Думы Михаил Родзянко, один из основателей «Союза освобождения» Николай Львов, думец Лев Половцов, быховцы Леонид Новосильцев и Владимир Кисляков, издатели братья Борис и Алексей Суворины, несколько профессоров Донского политехнического института и др.

В Мечетинской прибыли разведчики с востока, доложившие то, что и так было известно: 4 тысячи людей пустынная зимняя степь не прокормит и не обогреет. На военном совете Корнилов объявил, что решил идти на Кубань, донские партизаны должны определиться – с добровольцами или с генералом Поповым. К нему самому послали гонцов предложить идти все же с Корниловым, генерал ответил, что решил защищать Дон до конца, уходит на Великокняжескую и далее в сальские степи. Партизаны пораздумали и решили идти с Корниловым до конца – Попова еще надо было догнать, а здесь все же организованная армия, пусть даже идущая навстречу кровопролитным боям.

От станицы к станице шли по одному сценарию – разведка, втягивание колонн, станичный сход и митинг, на котором сначала ораторствовал Корнилов, затем непременно драл глотку матрос Баткин, что создавало иллюзию демократии и «широких взглядов» руководства Белого движения. Комичности добавляло то, что Баткин в бескозырке театрально подскакивал на сход на захудалой лохматой лошаденке, лихо спрыгивал и взлетал на помост. Толку от его речей не было никакого – не зная ни быта, ни нравов казачества, матрос щеголял смесью социалистических и патриотических фраз, вызывая недоумение у станичников, принимавших его за ярмарочного клоуна.

Настроение в хуторах и станицах было настороженное. Люди опасались открыто высказывать свои предпочтения. На вопрос Богаевского «ну что, дед, ты за кого – за нас, кадет, или за большевиков?» крестьянин выразил общее мнение: «Кто из вас победит, за того и будем».

До последней казачьей станицы Егорлыкской шесть дней и 88 верст армия шла без особых приключений, большевиков тут не было. За ней кончалась Донская область и начиналось Ставрополье, где ожидали корниловцев враждебное крестьянство, 39-я пехотная дивизия и первое кровопролитие.

21 февраля подошли к знакомой артиллеристам-добровольцам слободе Лежанка, за ней железная дорога, по которой красные перебросили войска навстречу. Лежанка опоясалась патронташами окопов, ощерилась врытыми в мерзлый грунт батареями трехдюймовок (очень мудро батарею расположили у церкви, авось кадеты по жилищу Бога стрелять не станут), ощетинилась стволами пулеметов. По авангарду Маркова из слободы бабахнули шрапнелью, первый бой начался.

Деникин с Алексеевым взобрались на бугор. Приказ: обозу стоп, сворачиваться в вагенбург, полкам рассредоточиться, командирам подразделений – к командующему. Диспозиция такова: Корниловский полк – вправо в обход, партизаны Богаевского обходят слева, Марков с Офицерским – в лоб на «ура». Господа офицеры, за Родину!

Полубосые юнкера рвутся в бой, офицеры едва успевают выравнять цепи. 28-летний полковник Тимановский с фляжкой коньяка и трубкой в зубах, не кланяясь, пошел в атаку, опираясь на палку (не для форсу, болели раненые позвонки), рота Кутепова не выдержала и бросилась в незамерзшую речку, где оставила половину изорванных сапог, побежали босиком со штыками наперевес. Ура!

Батарея полковника Миончинского, как в тире, лупит по пулеметным гнездам, затыкая их одно за другим. Справа колыхнулся развернутый триколор – верхом на гнедом жеребце в белой папахе сам Корнилов возглавляет атаку полка своего имени. С левого фланга по вспаханному полю, как трактор, пополз в атаку единственный автомобиль добровольцев, изображая из себя броневик. Бензина не было, заправили бак керосином – валяй, железяка, наш двигатель и не такое выдержит. Конница Глазенапа зашла с тылу и уже секла ошалевших красных обозников. Уцелевшие «товарищи» бегут к чугунке прятаться под защиту бронепоездов.

Мокрый до самой фуражки Кутепов докладывает: Лежанка взята. Навстречу Деникину ковыляет еще более хромающий Тимановский: «Степаныч, что?» – «Ерунда, восемнадцатая дырка».

В слободе началась «зачистка», выстрелы хлопали до самой ночи. Выводят пленных, человек 50–60. Подполковник Неженцев небрежно бросает своим: «Господа, желающие – на расправу!» Из колонны вышло человек пятнадцать. Отвели к ручью. Через четверть часа все было кончено. Раненых добивали штыками и прикладами, патроны жалели.

Роман Гуль пишет, что стоявший с ним рядом капитан тихо сказал: «Ну, если так будем, на нас все встанут». Вернувшиеся с экзекуции старались не смотреть в глаза сослуживцам. Один из них зло бросил: «А почем я знаю! Может быть, эта сволочь моих близких в Ростове перестреляла!»

Откуда-то привели оборванных пленных австрийцев. Те клялись-божились, что они рабочие, копали здесь огороды. Отпустили, потом выяснилось, что недалеко. Чехи капитана Немечека догнали их за околицей, всех перекололи штыками.

По улице в штаб для допроса юнкера вели нескольких сгорбленных избитых большевиков. Подскакал капитан-обозник с дергающимся лицом, вынул револьвер, одного за другим положил на месте. Обомлевшие юнкера не шелохнулись. «Ну, дорого им моя жинка обойдется», – приговаривал капитан. Потом выяснилось, что у обозника жену, сестру милосердия, зверски убили большевики.

На площадь согнали человек 20 молодых пленных пехотинцев, рыдавших и умолявших о пощаде. Хотели сразу кончить, но потом на радостях передумали. Разложили прямо на земле и секли до полного наслаждения.

До штаба довели нескольких пленных офицеров, служивших у красных в артдивизионе. Интеллигентный Алексеев даже сорвался на солдатскую брань, узнав чины пленных. Порывались расстрелять иуд сразу, но Корнилов распорядился устроить показательный «военно-полевой суд». На суде все отговаривались одинаково: «не стрелял», «не знал о существовании Добровольческой армии», «взят насильно», «держали семью в заложниках».

Первый запал у добровольцев остыл, да и пора было делать популистский «широкий жест» – все подсудимые были оправданы и поспешили «для искупления» вступить в ряды Добр-армии.

Деникин привел интересный пример. Через месяц под селом Гуляй-Борисовка (том самом, где схватили Лукомского и Ронжина) добровольцы столкнулись с ожесточенным сопротивлением красных, батарея которых вела искусный огонь, накрывший штаб Деникина. Вскоре в плен был захвачен командир этой батареи, оказавшийся бывшим капитаном. Он оправдывался тем, что сам стремился к добровольцам, но был схвачен красными и под страхом расстрела насильно определен в артиллерию. На вопрос, зачем же он столь метко садил по своим единомышленникам, тот, нимало не смутясь, ответил: «Профессиональная привычка».

Лежанка стала первым серьезным экзаменом Добровольческой армии в Ледяном походе и ее проверкой на моральную устойчивость. Белые похоронили троих убитых и отправили в обоз 17 раненых, за собой в слободе оставили 507 трупов. Кого именно, им было неинтересно.

Деникин писал: «Кто они? Зачем им, «смертельно уставшим от четырехлетней войны», идти вновь в бой и на смерть? Бросившие турецкий фронт, полк и батареи, буйная деревенская вольница, человеческая накипь Лежанки и окрестных сел, пришлый рабочий элемент, давно уже вместе с солдатчиной овладевший всеми сходами, комитетами, советами и терроризировавший всю губернию; быть может и мирные мужики, насильно взятые советами. Никто из них не понимает смысла борьбы. И представление о нас, как о «врагах» – какое-то расплывчатое, неясное, созданное бешено растущей пропагандой и беспричинным страхом».