Текст книги "Деникин. Единая и неделимая"

Автор книги: Сергей Кисин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 33 страниц)

Деникин и его начштаба Марков своей позиции не скрывали. Как писал сам главкоюз: «Все надежды на возрождение армии и спасение страны мирным путем рухнули. Я не делал себе никаких иллюзий относительно последствий подобного столкновения между генералом Корниловым и Керенским и не ожидал благополучного окончания, разве только корпус Крымова спасет положение. Вместе с тем, я ни одного дня, ни одного часа не считал возможным отожествлять себя идейно с Временным правительством, которое признавал преступным, и поэтому тотчас же послал ему телеграмму следующего содержания: «Я солдат и не привык играть в прятки. 16 июня, на совещании с членами Временного правительства, я заявил, что целым рядом военных мероприятий оно разрушило, растлило армию и втоптало в грязь наши боевые знамена. Оставление свое на посту главнокомандующего я понял тогда как сознание Временным правительством своего тяжкого греха перед Родиной, и желание исправить содеянное зло. Сегодня, получив известие, что генерал Корнилов, предъявивший известные требования, могущие еще спасти страну и армию, смещается с поста Верховного главнокомандующего, видя в этом возвращение власти на путь планомерного разрушения армии и, следовательно, гибели страны; считаю долгом довести до сведения Временного правительства, что по этому пути я с ним не пойду. Деникин».

Телеграмма Деникина также была разослана всем командующим фронтами. Генералы Клембовский (Северный фронт), Балуев (Западный), Щербачев (Румынский) также высказались против отстранения Главковерха. Более того, Клембовский после Лукомского также послал Керенскому телеграмму с отказом занять место главковерха, ссылаясь на то, что «не чувствую в себе ни достаточно сил, ни достаточно уменьядля столь ответственной работы в переживаемое тяжелое и трудное время». Замену же Корнилова он посчитал «крайне опасной, когда угроза внешнего врага целости и свободы родины повелительно требует скорейшего проведения мер для поднятия дисциплины и боеспособности армии».

О поддержке Временного правительства заявили лишь командующий самым удаленным Кавказским фронтом генерал от инфантерии Пржевальский (двоюродный брат знаменитого путешественника) и командующий Московским военным округом генерал-майор Александр Верховский (эсер), разгромивший в июле большевистские выступления в Ельце, Нижнем Новгороде, Твери, Владимире, Липецке и др. На всякий случай могилевский гарнизон в составе Корниловского ударного полка (три батальона капитана Неженцева), Текинского конного полка (пять сотен полковника барона фон Кюгельхена) и Георгиевского батальона (полковника Тимановского) был приведен в полную боевую готовность в ожидании возможного противодействия местного совета. Была отправлена телеграмма на Дон атаману Каледину, в Киев к генералу Абраму Драгомирову с приказом взять власть в городе в свои руки на автомобиле уехал курьер (арестован по дороге). Командзапу Балуеву было приказано установить контроль над Витебском и Оршей (тот и не подумал выполнять приказ до прояснения ситуации).

Уже потом на следствии Корнилов признавался: «Я решил выступить открыто и, произведя давление на Временное правительство, заставить его:

1 . исключить из своего состава тех министров, которые, по имеющимся у меня сведениям, были явными предателями Родины; 2. перестроиться так, чтобы стране была гарантирована сильная и твердая власть. Для оказания давления на правительство я решил воспользоваться 3-м конным корпусом генерала Крымова, которому и приказал продолжать сосредоточение к Петрограду».

К этому моменту большая часть эшелонов 1-й Донской дивизии стояла в Пскове, Туземная дивизия – на станции Дно (той самой, где подписал отречение последний русский император), Уссурийская дивизия растеклась от Великих Лук до Новосокольников.

Французский дипломат Луи де Фобьен написал в своем дневнике от 29 августа: «Керенский – тщеславный и жалкий до удовольствий адвокатишко, мечтавший стать главой России только потому, что спал в кровати императора… создал комитет народного спасения из восьми членов… Но в это время Корнилов… со своими войсками двинулся к Петроград. Народ, как кажется, на его стороне. Сегодня ждут вступления Корнилова в столицу».

В Зимний срочно примчались кадет Милюков и генерал Алексеев, предлагая свои услуги по посредничеству в урегулировании, как всем казалось, неизбежного кровопролития. Воспрял духом бывший Главковерх, ряд министров намекали ему на то, что не прочь видеть его во главе правительства. У Алексеева вновь появился шанс «спасти Россию» в свою пользу.

Вроде бы расклад сил был на стороне заговорщиков, но не зря ведь Керенский качнулся «влево» – в дело вступили сонмы агитаторов из социалистических партий. К разложению скучающих в эшелонах и ничего не подозревающих о происходящих событиях казаков и горцев подключились все находившиеся вдоль железной дороги солдатские комитеты, Советы, путейцы, рабочие и пр. Аргументы были убийственные для неграмотных вояк – «Корнилов идет с помещиками и капиталистами, чтобы вернуть царя, чтобы закабалить крестьян и рабочих». Вранье нагромождали на вранье, не скупясь сдабривать его откровенными фальшивками. Естественно, что уже изрядно подзабывшим царя кавалеристам возвращения «темного прошлого» не хотелось, а о контрпропаганде Корнилов не позаботился, опасаясь утечки информации. Его офицерам нечего было растолковывать солдатам, те сами ничего не знали. Даже горцев Туземной дивизии, почти не говоривших по-русски, встретили распропагандированные представители проходившего в эти дни в столице Мусульманского съезда во главе с внуком имама Шамиля, которому отводилась роль «знамени Керенского». Пользуясь родным языком и Кораном, они моментально разложили их боевой дух. На всех станциях казаки, горцы и солдаты местных гарнизонов до хрипоты митинговали, уговаривая друг друга быть «братьями» и отстаивать «свободу». Естественно, что казаки не знали, что их ведут «топить в крови революцию», ибо им говорили о защите Питера от немцев. А «топить в крови» они не согласны.

Ничего не понимавший Крымов позвонил из Луги в штаб округа Петроград, чтобы, согласно утвержденному еще до «мятежа» плану, доложить о подтягивании эшелонов, а в ответ услышал приказ Керенского остановить продвижение и распоряжение о смещении Корнилова. Из Могилева же последовал призыв идти «на Зимний».

У станции Антропшино разъезд ингушей и черкесов затеял вялую перестрелку с отрядом правительственных войск, высланным из Павловска навстречу. Однако командовавший 3-й бригадой генерал-майор князь Александр Гагарин, опасаясь оторваться от своих, тут же отдал приказ к отступлению. Хотя видел, что Павловский отряд сам бежит со всех ног.

Положение в эшелонах усложнялось постоянно поступавшими радикально противоположными приказами из Могилева и Петрограда, что привело в совершенное замешательство офицеров. Представители Кабардинского и Осетинского полков потребовали от начдива генерал-майора князя Дмитрия Багратиона остановить движение.

5-я Кавказская казачья дивизия так и не вышла из Финляндии на столицу, ее начальник генерал-лейтенант князь Александр Долгоруков по дороге из Могилева к ней был арестован матросами в Ревеле и отправлен в Петропавловскую крепость.

В Уссурийской дивизии взяли верх солдатские комитеты, заявившие о своей верности правительству и отправившие к Керенскому делегацию во главе с командиром 1-го Амурского полка войсковым старшиной Георгием Полковниковым (премьер оценил усердие донца, назначив его командующим Петроградским военным округом с армией в 200 тысяч штыков и сабель).

Офицерские организации в Питере так и не приступили к активным действиям. Пробравшиеся в город представители Ставки не знали, что им делать без четкого руководства. Единого координирующего центра не было. Каждый боялся взять на себя ответственность.

Крымов в Луге совершенно опустил руки. Мало того, что командование выскользнуло из его рук, связанные с выступлением надежды рухнули, так еще и жена его бросила. «Третья шашка империи» был раздавлен. Он попытался было использовать последний шанс – послал подполковника Данильчука в столицу к своему бывшему начальнику штаба, а ныне начальнику кабинета военного министра полковнику Самарину с просьбой прояснить ситуацию. Тот пошел дальше. По согласованию с Керенским 30 августа пригласил его лично в Петроград под «честное слово» премьера. «Честное», как обычно у «жен-премьера», было весьма относительным – в кармане Самарина лежал ордер на арест Крымова. После разговора с Керенским 31 августа Крымов был передан образованной Чрезвычайной следственной комиссии главного военно-морского прокурора Николая Шабловского для дачи показаний. Однако допросить его так и не успели – в тот же день генерал Крымов, возможно, намеренно оставленный без присмотра, застрелился.

Поход на Питер провалился. После чего крушение заговорщиков стало предрешенным делом. Колосс Ставки оказался на глиняных ногах.

Когда через несколько недель один из иностранных корреспондентов задал Корнилову вопрос, почему тот не смог войти в Петроград, генерал поразил исторической наивностью: «Причиной была сильная усталость, последовавшая за тяжелой ангиной». За сто лет до этого его кумир почти тем же объяснил свой проигрыш решающей битвы при Ватерлоо – насморком.

«МЫ ПОПАЛИ В ЦЕПКИЕ ЛАПЫ СОВЕТОВ»

1 сентября на вокзале в Могилеве в сопровождении штатского господина из поезда вышел седенький генерал, который всем своим видом давал понять, что он тут знаком с каждым уголком. Его тоже узнавали, с готовностью становясь «во фрунт». Генерал от инфантерии Михаил Алексеев был здесь своим человеком.

Его роль в развязке событий, связанных с подавлением «корниловского мятежа», двояка и не до конца понятна. С одной стороны, генерал якобы отошел от дел и спокойно жил в своем имении под Смоленском, вроде бы даже зная о заговоре, но активно в нем не участвуя (его дочь в письме Деникину утверждала, что «отец был хотя и пассивным, но все же участником»). То есть вроде как «корниловец». С другой стороны, как только разгорелись события с походом на Петроград, он тут же прибыл не в Могилев, как «пассивный участник», а именно в столицу, к Керенскому, предлагать свои услуги посредника вместе с Милюковым. С одной стороны, он не особо скрывал своих симпатий к генералитету и офицерству, стоявшему «за диктатуру», и даже высказывал это самому Керенскому, с другой, премьер, зная позицию генерала, с ходу предложил ему пост главковерха, который едва заполучил сам. С одной стороны, Алексеев отказался от столь рискованного в пору полного крушения армии поста, но согласился стать начальником штаба Ставки, фактически «добивая» корниловский «очаг», с другой, уверял, что на это пошел исключительно из-за того, чтобы спасти заговорщиков, хотя и подал в отставку буквально через десять дней.

Все это делает роль популярного генерала весьма странной и неопределенной. Настолько, что корниловцы подозревали его в предательстве (генерал публично не поддержал ни один пункт корниловской программы по причине якобы «отсутствия веры в успех рискованного мероприятия»), а Керенский – в измене. Почему и послал с ним «на всякий случай» своего ближайшего друга, с которым был на «ты», «помощника по гражданской части» (фактически надсмотрщика) Василия Вырубова (известный масон, председатель «Объединенных русских лож»).

Не исключено, что Алексеев попытался было таким образом вернуться на военный и политический Олимп, когда оказались скомпрометированы два самых сильных его конкурента – Керенский и Корнилов. Не зря ведь определенные политические силы, включая министров, зондировали почву по поводу того, чтобы именно Алексеев стал премьером. Похоже, это понимал и сам Керенский, поэтому поспешил выдворить старика подальше от столицы играть роль разрушителя Ставки. Таким образом, убивались сразу два зайца – генерал удалялся от центра политических событий, находясь под постоянным присмотром верного Вырубова, а снимая корниловцев, он неизбежно должен был вызвать к себе ненависть всего активного офицерства армии. В результате он очень скоро остался бы один и без всякого влияния. Алексеев тоже не был политиком, он этого не сумел понять.

Пока же он просто прибыл в Могилев, откуда послал полковнику Барановскому в Петроград унылую телеграмму: «С глубоким сожалением вижу: мои опасения, что мы окончательно попали в настоящее время в цепкие лапы Советов, является неоспоримым фактом». Полковник самодовольно ответил: «Бог даст, из цепких лап Советов… мы уйдем».

Вывод напрашивался сам собой. Советы на местах во многом были наводнены уже не вошедшими в правительство эсерами, а большевиками (еще в июне их было в Советах всего 13 %, к осени – подавляющее большинство). Их сторонники получили от правительства оружие для борьбы с путчем, которое и осталось у них уже до октябрьского переворота. Фактически Временное правительство само вооружило своих «могильщиков». После подавления мятежа большевики были уверены, что «качнувшийся влево» Керенский теперь уж точно в их руках и им можно будет манипулировать, заставив поделиться властью. Тот вроде бы это и начал демонстрировать, сняв со своих постов особо раздражавших левых комиссарверха Филоненко, генерал-губернатора и управляющего военным министерством Савинкова.

«Понимал ли Керенский в эту минуту, – писал в своих «Воспоминаниях» Павел Милюков, – что, объявляя себя противником Корнилова, он выдавал себя и Россию с руками Ленину? Понимал ли он, что данный момент – последний, когда схватка с большевиками могла быть выиграна для правительства?

Чтобы понять это, нужно было слишком от многого отказаться. Трагизм Керенского, особенно ярко очертившийся в эту минуту решения, состоял в том, что хотя он уже многое понял, но отказаться ни от чего не мог… Если можно сосредоточить в одной хронологической точке, то «преступление» Керенского перед Россией было совершено в эту минуту, вечером 26 августа».

По утверждению последнего спикера Государственной Думы Михаила Родзянко, «ясмело утверждаю, что никто не принес столько вреда России, как А. Ф. Керенский».

Однако не так прост был «жен-премьер», чтобы позволять кому-то потеснить его в кресле. Опираться на правых он уже не мог, на левых не хотел, зато мог лавировать между теми и другими, избегая конкретных обещаний. Таким образом он рассчитывал дотянуть до Учредительного собрания, которое могло бы учредить, по французскому примеру, пост президента, на котором мог бы находиться «опытный политик». А кто опытнее, тем более изворотливее Керенского? Чем не президент?

Сам Корнилов сначала громогласно заявлял, что предпочтет смерть сдаче должности, потом успокаивал Корниловский полк, уговаривая сложить оружие, а затем и сам предался отчаянию так, что его утешал собственный адъютант корнет хан Разак-Бек Хаджиев.

Милейший генерал Алексеев, арестовывая Корнилова, Романовского, Лукомского и других, сокрушенно вздыхал: «ради спасения жизни корниловцев решился принять на свою седую голову бесчестие – стать начальником штаба у «главковерха» Керенского». Как писали тогдашние газеты, «после тяжкой внутренней борьбы». Сам Корнилов в это лицемерие не верил, что наложило отпечаток на все дальнейшие холодные отношения будущих лидеров Белого движения.

Командир Корниловского ударного полка Митрофан Нежен-цев утверждал, что в Ставке Алексеев и Корнилов «встретились… чрезвычайно трогательно и по-дружески». Это маловероятно, ибо именно с тех пор отставленный главковерх до самой своей смерти в апреле 1918 года плохо скрывал свои натянутые отношения с бывшим начальником. Как раз Деникин и выступал своеобразным «буфером» между пылким Корниловым и тихим, но твердым Алексеевым. Вполне обоснованно считая Алексеева «разрушителем Ставки» Корнилова, многие сторонники того и впоследствии держались с ним настороженно.

Кроме того, Главковерх, безусловно, был в курсе той аттестации, которую дал ему Алексеев в приватном разговоре, назвавший Корнилова «человеком с сердцем льва и с мозгами барана».

Утверждают, что сам низложенный Главковерх заявил Алексееву: «Помните, Ваше превосходительство, что Вы идете по опасному пути; Вы идете по грани, отделяющей честного человека от бесчестного».

Корнилова и его генералов сначала поместили в гостиницу «Метрополь» под двойной караул. Но мимо нее ежедневно после занятий проходил Корниловский ударный полк, специально изменивший маршрут следования, чтобы перед окнами кричать «ура». Поэтому решено было 12 сентября перевести заключенных подальше от Ставки, в маленький городок Быхов (50 км от Могилева), в здание женской гимназии, разместившейся в бывшем католическом монастыре. Корниловский полк был отправлен на Юго-Западный фронт, подальше от соблазна.

Следует заметить, что Алексеев как мог старался облегчить участь узников. Внутреннюю охрану тюрьмы-гимназии несли солдаты Текинского полка, внешнюю – Георгиевского батальона. Кроме того, в окрестностях Быхова был передислоцирован только что сформированный 1-й Польский корпус (12 стрелковых и 3 уланских полка, тяжелая артиллерия) генерал-лейтенанта Юзефа Довбор-Мусницкого, в который входили исключительно солдаты и офицеры, проживавшие на территории Российской империи. То есть не те, кто спал и видел Польшу «от можа до можа», а поляки, реально желавшие сражаться за Россию против тевтонов.

Фактически заговорщики охраняли сами себя от возможного самосуда. Хотя и странное это дело – русских генералов охраняли от русских солдат текинцы и поляки. Таковы уж законы «бессмысленного и беспощадного» нашего бунта.

А в Бердичеве еще 29 августа были арестованы генерал Деникин, его начальник штаба генерал Марков и генерал-квартирмейстер Орлов. В первый же день мятежа комиссара Иорданского след простыл, но уже на следующий день он вернулся, ободренный поддержкой Бердичевского гарнизона.

Солдатские комитеты ежечасно собирались, митинговали, возбуждали толпу, сея в ней настоящую панику и слухи о том, что командующий и его штаб якобы намеревались «открыть немцам фронт», «восстановить на престоле Николая II» и пр.

Генерал писал: «Из окна своего дома я наблюдал, как на Лысой горе собирались толпы солдат, как потом они выстроились в колонну, долго, часа два митинговали, по-видимому, все не решаясь. Наконец колонна, заключавшая в себе эскадрон ординарцев (бывших полевых жандармов), запасную сотню и еще какие-то вооруженные команды, с массой красных флагов, и в сопровождении двух броневых автомобилей двинулась к городу. При появлении броневика, угрожавшего открыть огонь, оренбургская казачья сотня, дежурившая возле штаба и дома главнокомандующего, ускакала наметом. Мы оказались всецело во власти революционной демократии».

Мстя за свой испуг первых дней мятежа, комиссар Иорданский был не прочь спровоцировать солдатский самосуд над фронтовым командованием, а затем «скорый, но правый» военно-революционный суд. В этом он нашел поддержку у главного полевого прокурора фронта генерала Батога, который настаивал, чтобы суд состоялся в Бердичеве, где приговор был предопределен. Тот самый Батог, который после телеграммы Деникина Временному правительству 28 августа ужом вполз в комнату командующего и тихо прошептал: «Наконец-то этим предателям сказано во всеуслышание прямое и заслуженное ими слово». Но приезд в Бердичев членов Чрезвычайной следственной комиссии нарушил планы обоих компаньонов.

Первые недели своего заключения генералы Деникин, Марков, Орлов, Ванновский, Эрдели, Селивачев, Эльснер и др. (всего 11 человек) провели на гауптвахте в Бердичеве, под окнами которой собирались толпы вояк, угрожавших учинить расправу над «врагами революции».

Понимая, что положение критическое, невеста Деникина Ксения Чиж, которая жила в Киеве в квартире его покойной матери, в срочном порядке занялась поиском адвокатов. Дал согласие защищать генерала знаменитый Василий Маклаков, защищавший в 1913 году Менахема Бейлиса по нашумевшему в стране делу о якобы имевшем место ритуальном убийстве гимназиста. Однако быстро прибыть он не мог, зная энтузиазм Иорданского и Ко, требовалось предпринять срочные меры на месте. Тогда в Киеве к защите Деникина подключились присяжные поверенные Григорович-Барский, Калачевский и Лещ.

Расстроенный отказом в «военно-революционном суде», Иорданский «утешился» тем, что после приказа доставить подследственных в Быхов распорядился «провести их сквозь строй» – генералы вынуждены были идти к вокзалу сквозь бушующую солдатскую толпу, из которой в любой миг могли вылететь либо пуля, либо штык. Вылетели только комья грязи, булыжники и трехэтажный мат (дальнейшее предотвратил отряд юнкеров под командованием капитана Бетлинга – через несколько месяцев он станет одним из первых офицеров Добровольческой армии). Генералу Орлову разбили лицо, Деникина и Эрдели ранили в спину и голову.

Неподражаемый Керенский отозвался на арест генералов фразой, чисто в своем духе: «Корнилов должен был быть казнен; но когда это случится, приду на могилу, принесу цветы и преклоню колена перед русским патриотом».

По воспоминаниям генерала Лукомского, сразу после ареста беседовавшего с зятем премьера генералом Барановским, на вопрос арестованного: «Что можете сказать?» – Барановский ответил: «Только то, что уже сказано генералом Корниловым, то есть что все произошло вследствие провокации Керенского».

«Мавр» же Алексеев, вполне предсказуемо догадавшись об отведенной ему роли, уже 11 сентября подал в отставку. В его рапорте говорилось: «Страдая душой, вследствие отсутствия власти сильной и деятельной, вследствие происходящих отсюда несчастий России, я сочувствую идее генерала Корнилова и не могу пока отдать свои силы на выполнение должности начальника штаба». Настораживает в этом заявлении все же это странное «пока». Надо полагать, что при иных обстоятельствах генерал вполне «силы бы нашел».

Он сдал должность генерал-лейтенанту Николаю Духонину и вернулся в Смоленск. Потом вроде бы как в свое оправдание Алексеев написал главному редактору популярной газеты «Новое время» Борису Суворину: «Россия не имеет права допустить готовящегося в скором времени преступления по отношению ее лучших, доблестных сынов и искусных генералов. Корнилов не покушался на государственный строй; он стремился, при содействии некоторых членов правительства изменить состав последнего, подобрать людей честных, деятельных и энергичных. Это не измена родине, не мятеж».

Керенский чувствовал себя триумфатором. Его главный конкурент со своими сторонниками в тюрьме в ожидании суда, популярный среди офицерства адмирал Колчак – в длительной служебной командировке в Америке (вовремя подсуетился вытолкнуть его из страны еще до мятежа), скомпрометированный генерал Алексеев в отставке, пытающиеся ограничить влияние премьера Савинков и Филоненко задвинуты, раздражавшие его министры Чернов, Скобелев и особенно Некрасов, потребовавший отставки министра-председателя для предотвращения гражданской войны, удалены из нового коалиционного правительства.

В армии после приснопамятной «гучковской чистки», удалившей из нее «монархический элемент», началась «чистка Верховского». Новый военный министр генерал-майор Верховский, прославившийся тем, что приказал пяти полкам подчиненного ему Московского военного округа ударить на Могилев, что едва успел предотвратить Алексеев, затеял изгнание из армии «скрытых контрреволюционеров». За короткое время были «вычищены» 20 высших чинов командования, арестованы или смещены со своих должностей сторонники Корнилова в Москве, проведены обыски в московском отделе Союза офицеров. Сам Керенский признавался, что Верховский «был не только не способен овладеть положением, но даже понять его», однако, «принимая во внимание колеблющееся поведение во время корниловского выступления всех других желаемых кандидатов, мне буквально не из кого было выбирать, а между тем с обеих сторон – правой и левой – проявилось внезапное желание видеть на посту военного министра военного человека».

Осечка, правда, вышла с атаманом Калединым, поддержавшим мятеж. Указом премьера, ставшего главковерхом, от 29 августа генерал был отстранен от должности атамана с преданием суду по обвинению «в мятеже и в желании путем занятия донскими частями железнодорожных узлов отрезать Донецкий бассейн от центра».

Однако с Дона по-прежнему «выдачи не было», правительство и Круг на признали решения Керенского, объявив, что атаман не причастен к мятежу. Керенскому пришлось указ отменять, объявив его появление «тяжелым и печальным недоразумением, которое было следствием панического состояния умов на юге». Обидно, но надо было проглотить – нельзя раздражать казачков, когда вокруг еще столько несрубленных голов.

Правда, оставались большевики, сыгравшие заметную роль в подавлении мятежа, но с ними он надеялся справиться. После подавления мятежа Корнилова Керенский неожиданно почувствовал себя всемогущим и совершенно утерял почву под ногами. Когда Владимир Набоков (отец выдающегося писателя) спросил у него, не боится ли он теперь выступления большевиков, которых сам же вооружил, премьер гордо ответил, что «я был бы готов отслужить молебен, чтобы такое выступление произошло! У меня больше сил, чем нужно. Они будут раздавлены окончательно». В нем уже жил свой «карманный наполеон».