Текст книги "Деникин. Единая и неделимая"

Автор книги: Сергей Кисин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 33 страниц)

СТАВКА БОЛЬШЕ, ЧЕМ ЖИЗНЬ

Первые дни новой власти можно смело характеризовать одним термином – лицемерие. Врали все – от премьер-министра до последнего площадного оратора. Лицемерили отчаянно, талантливо и расчетливо. Используя самые низменные струны темных масс и играя на чувствах большинства «людей с ружьем». Заигрывали с погромщиками, смутьянами, бунтарями, дезертирами, уголовниками.

Премьер князь Львов с трибуны вещал: «Процесс великой революции еще не закончен, но каждый прожитый день укрепляет веру в неиссякаемые творческие силы русского народа, в его государственный разум, в величие его души». Однако в разговоре с главковерхом Алексеевым он же на чем свет стоит костерил «невозможные условия работы Временного правительства, создаваемые все более растущей в Совете и в стране демагогией».

Министр иностранных дел Временного правительства Павел Милюков клялся в патриотизме, в верности союзникам и в войне до победного конца «за Дарданеллы», при этом признаваясь в частной беседе: «Вы знаете, что твердое решение воспользоваться войною для производства переворота было принято нами вскоре после начала этой войны. Заметьте также, что ждать больше мы не могли, ибо знали, что в конце апреля или начале мая (1917 года. – Прим. автора) наша армия должна была перейти в наступление, результаты коего сразу в корне прекратили бы всякие намеки на недовольство и вызвали бы в стране взрыв патриотизма и ликования».

Присяжный поверенный Александр Керенский, ставший в 35 лет министром юстиции, этот «заложник демократии» обрушивался на патриотически настроенное офицерство, как на «осколки старого режима», продвигая власть в солдатские комитеты. Сам же, когда его никто не слышал, истерически швырял своему адъютанту: «Гоните вы эти проклятые комитеты в шею!»

Лидеры Совдепа Николай Чхеидзе и Матвей Скобелев, рвавшие рубаху на митингах и заседаниях Временного правительства за «полную демократизацию армии», в перерывах заседаний в частном разговоре за, стаканом чая признавали необходимость суровой военной дисциплины и жаловались на свое бессилие провести эту идею через Совдеп.

Популярный в войсках и считавшийся «своим» для солдатской массы генерал Брусилов, ставший главкомом, заигрывал с могилевским советом, приглашал к себе для бесед, убеждал, что не допустит в Ставке проявления контрреволюционного движения. Ратовавший за освобождение армии от «консерваторов» генерал потом признавался Деникину: «Антон Иванович! Вы думаете, мне не противно махать постоянно красной тряпкой? Но что же делать? Россия больна, армия больна. Ее надо лечить. А другого лекарства я не знаю».

Даже любимец и надежда офицерского корпуса генерал Лавр Корнилов, назначенный 5 марта «первым революционным командующим» Петроградского военного округа, не побрезговал популизмом. Будущий глава Белого движения повел себя более чем революционно. Сначала он явился в Царскосельский дворец и арестовал царскую семью, затем лично вручил Георгиевский крест 4-й степени унтеру Кирпичникову как «герою революции», присвоив ему чин подпрапорщика.

Кстати, это не помешает менее чем через год полковнику Кутепову явившегося к Корнилову на Дон наниматься добровольцем «подпрапорщика» за шиворот выволочь за ближайший сарай и пустить «в расход». В память о бунте Волынского полка.

Врали интернационалисты во главе с Львом Троцким, проповедуя «мир без аннексий и контрибуций», тем временем пытаясь сколотить вооруженные отряды для откровенной Гражданской войны. Врали вошедшие в состав Временного правительства эсеры, ратовавшие за «порядок в стране», а на деле закрывавшие глаза на буйства своих главных избирателей – крестьянства, кинувшегося жечь помещичьи усадьбы и делить «буржуйское» имущество и землю. Врали большевики, называвшие себя «пролетарской партией», а на деле устами своего лидера Ленина объявлявшие мелкобуржуазным и «контрреволюционным» весь без исключения «сельский пролетариат» – крестьянство.

Лицемерили и врали все, ибо речь шла о власти. А в борьбе за нее ни чести, ни совести быть не может.

Новое назначение Деникина в Ставке получилось несколько скомканным. Сам главковерх генерал Алексеев, три последних месяца лечившийся в Крыму от серьезной болезни почек, явно метил оставить в этой должности генерала от инфантерии Владислава Клембовского, бывшего начальника штаба Юго-Западного фронта в период «Брусиловского прорыва», и не скрывал своего разочарования назначенцем Временного правительства. Понимал, что это дело рук самого министра Александра Гучкова, мечтавшего «подпереть» непредсказуемого Верховного считавшимся «демократичным» боевым генералом, хотя и лично его не знавшего. Зато читал публикации генерала в прессе с критикой военной бюрократии и непрофессионализма. Не последнюю роль играло и то, что Деникин происходил из «низов» и вроде как был социально близким опиравшемуся на популизм Временному правительству.

Как сам Деникин описывает свою первую встречу в Ставке в Могилеве с главковерхом:

«Алексеев, конечно, обиделся.

– Ну что же, раз приказано…

Я снова, как и в министерстве, указал ряд мотивов против своего назначения, и в том числе – отсутствие всякого влечения к штабной работе. Просил генерала Алексеева совершенно откровенно, не стесняясь никакими условностями, как своего старого профессора, высказать свой взгляд, ибо без его желания я ни в каком случае этой должности не приму.

Алексеев говорил вежливо, сухо, обиженно и уклончиво: масштаб широкий, дело трудное, нужна подготовка, «ну что же, будем вместе работать»…

Я, за всю свою долгую службу не привыкший к подобной роли, не мог, конечно, помириться с такой постановкой вопроса.

– При таких условиях я категорически отказываюсь от должности. И чтобы не создавать ни малейших трений между вами и правительством, заявлю, что это исключительно мое личное решение.

Алексеев вдруг переменил тон:

– Нет, я прошу вас не отказываться. Будем работать вместе, я помогу вам; наконец, ничто не мешает месяца через два, если почувствуете, что дело не нравится, – уйти на первую откроющуюся армию. Надо вот только поговорить с Клембовским: он, конечно, помощником не останется…

Простились уже не так холодно».

Понятно, что при таком настроении работать вместе было достаточно сложно. Милейший старик и хороший военный стратег, Алексеев был удивительно неуживчив практически со всеми лидерами Белого движения, с которыми его сводила судьба, – Калединым, Корниловым, Деникиным, Романовским, Лукомским, Богаевским, Красновым. В личных беседах генерал Алексеев говорил о себе: «Я – кухаркин сын, я человек простой, из низов и знаю жизнь низов, а генеральские верхи для меня чужие».

Его роль в руководстве армии и Белом движении еще не до конца понята, но весьма вероятно, что «генерал в калошах» только прикидывался простачком, будучи тоже «выходцем из народа» (сын солдата-сверхсрочника, выслужившегося в майоры, как и Иван Деникин). В тех обстоятельствах многие метили в «русские наполеоны» – Александр Керенский (даже копировал повадки и жесты корсиканца), Алексей Брусилов, Карл Маннергейм, Юзеф Пилсудский, Симон Петлюра, Михаил Тухачевский, Михаил Муравьев и пр.

Похоже, не миновала сия чаша и профессора Академии. Слишком уж двусмысленна его роль в отречении царя, когда начальник штаба Главковерха попросту саботировал все решения самодержца на отправку карателей в столицу, а затем фактически спровоцировал всех командующих фронтами и флотами на открытую акцию неподчинения Николаю II, что и привело к капитуляции на станции Дно. Кстати, сам император был очень привязан к Алексееву и считал его близким себе человеком, всячески поддерживая по службе и называя «мой косоглазый друг». Возможно, просто потому, что генерал не смел ни в чем ему перечить. Кроме разве что принципиального вопроса допуска в Ставку «старца» Распутина, заявив, что тут же уйдет со своего поста, если «он» появится в Могилеве.

В остальном же до поры до времени генерал явно вел двойную игру. К примеру, «резкое обострение болезни почек» у генерала началось как раз тогда, когда в столице вспыхнул скандал по поводу писем к нему Гучкова, в которых тот резко критиковал Царское Село и давал «рекомендации» Алексееву (а заодно генералам Рузскому и Крымову) по возможности захвата царя в Ставке и принуждению его к отречению.

Пока не погас скандал, он «лечил почки» (почему-то в Крыму, где пребывал в отставке его благодетель и противник самодержца великий князь Николай Николаевич, а не в Кисловодске, где обычно лечили ЖКТ), а когда шум стих и дело пошло к перевороту, вновь объявился в Ставке.

Потом он рассказывал наивному Деникину, что– во время лечения в Крыму к нему якобы приходили визитеры с предложениями поучаствовать в будущем перевороте, а тот якобы дал им отлуп. Со слов Деникина: «Они совершенно откровенно заявили, что назревает переворот… Просили совета. Алексеев в самой категоричной форме указал на недопустимость каких бы то ни было государственных потрясений во время войны, на смертельную угрозу фронту, который, по его пессимистическому определению, и так не слишком твердо держится, и просил во имя сохранения армии не делать этого шага. Представители уехали, обещав принять меры к предотвращению переворота».

Однако все поведение Алексеева во время переворота свидетельствовало совершенно о другом.

К примеру, флаг-капитан императорской яхты «Штандарт» адмирал Константин Нилов открыто называл Алексеева «предателем». Завзятые монархисты сами чурались заслуженного стратега, зато среди думцев, с которыми по долгу службы он должен был контактировать перед самой Февральской революцией, Алексеев слыл за своего человека, отчего и мгновенно был назначен главнокомандующим вместо монархиста Николая Николаевича. Одной из причин этого называют членство генерала в масонской «Военной ложе», откуда вышли многие высшие офицеры, в феврале объявившиеся в окружении Керенского.

Царский «друг» в самый разгар свалки в Петрограде как то удивительно оперативно поспешил разослать командующим фронтами циркулярную телеграмму вроде как не от себя, а всего лишь «передавая слова Родзянко» о необходимости царского отречения. Добавляя при этом: «Обстановка, по-видимому, не допускает иного решения».

Командующие намек поняли и все как один, включая великого князя Николая Николаевича, поддержали отречение. «Коленопреклоненно молит Его Величество спасти Россию и Наследника» (Николай Николаевич – Кавказский фронт); «единственный исход, без чего Россия пропадет» (генерал Брусилов – Юго-Западный фронт); решение «единственно, видимо, способное прекратить революцию и спасти Россию от ужасов анархии» (генерал Эверт – Западный фронт); «рыдая, вынужден сказать, что отдать престол – наиболее безболезненный выход» (генерал Сахаров – Румынский фронт).

Это потом уже генерал Алексеев «прозреет» и якобы будет признавать свою «большую ошибку»: «Никогда себе не прощу, что поверил в искренность некоторых людей, послушал их и послал телеграмму главнокомандующим по вопросу об отречении государя от престола».

Следует заметить, что авторитет Алексеева для главкомов был непререкаем не только по своему служебному положению, но и по тому, как он поставил себя с подчиненными. То есть не ставил их ни в грош.

Последний протопресвитер русской армии и флота Георгий Шавельский писал: «В Ставке и на фронте мне не раз приходилось слышать жалобы, что генерал Алексеев игнорирует главнокомандующих, не считаясь с их взглядами, мнениями и намерениями. В таких обвинениях, несомненно, было справедливо одно: с августа 1915 года по январь 1916 года ни в Ставке, ни на фронте не было ни одного совещания генерала Алексеева с фронтовыми военачальниками; дело ограничивалось телеграфными и письменными сношениями. При неопределенности нашего положения на фронте такой порядок мог угрожать неприятными последствиями прежде всего самому генералу Алексееву, ибо в случае неудач ответственность за принятые им, без совещания с главнокомандующими, решения падала на него одного. При недобросовестности же людской, властностью генерала Алексеева могли объяснять и все неудачи, от чего бы они ни происходили».

Придя к вожделенной власти, Алексеев с ходу убрал с поста главкома Северного фронта считавшегося его приятелем (и конкурентом на посту Верховного) «брата» по «Военной ложе» генерала Рузского. Тут же подгреб под себя абсолютно все руководство, от чего оперативники генерал-квартирмейстеры Александр Лукомский и Яков Юзефович места себе не находили – он не доверял им ни одной бумажки (Деникин прошел это уже в самом начале войны). Нервный Юзефович бился в истерике и просил назначения на дивизию: «Не могу я быть писарем. Зачем Ставке квартирмейстер, когда любой писарь может перепечатывать директивы».

При этом Алексеев начал окружать себя достаточно экстравагантными личностями, которые в «бонапарты» особо не метили. Понятно, почему такую досаду вызвало назначение «постороннего» генерала Деникина его начштаба.

Весьма странную роль при Алексееве играл его однополчанин по 64-му пехотному Казанскому полку и по Академии Генерального штаба генерал-майор Вячеслав Борисов. Одно время тот чуть не угодил на заметку в жандармерию по подозрению в вольнодумстве, но затем жандармы успокоились – Борисова поместили в варшавскую психушку в связи с расстройством рассудка. Однако оттуда его вызволил однополчанин Алексеев, отчего-то считавший Борисова «гением» и прислушивавшийся к его «идеям». Более того, ввел в свою семью. Супруга Алексеева Анна Николаевна описывала его как человека нелюдимого, замкнутого. «Тяжело было видеть всегда у себя в доме этого мрачного, неряшливого человека, – писала она, – но он вскоре подружился с нашими маленькими детьми, и возня с ними благотворно на нем отразилась, так что даже вскоре он мог вернуться к своему любимому занятию – изучению стратегии Наполеона». Вероятнее всего, именно на корсиканце и сошлись два однополчанина, один из которых сам метил в «бонапарты».

Вскоре бывший пациент варшавской психушки перейдет на сторону большевиков (как, кстати, и другой протеже Алексеева генерал Клембовский), а 27 февраля 1918 года подаст Ленину знаменательную записку, в которой предскажет срок падения Германии – октябрь 1918 года. Именно опираясь на записку Борисова, глава Совнаркома строил планы подписания Брестского мира, рассчитывая на его последующую денонсацию, но уже располагая собственной Красной Армией.

Не зря дворцовый комендант последнего самодержца гене-рал-майор Владимир Воейков называл алексеевскую физиономию «хитрой», причем умеющей принять «еще более хитрое выражение».

Деникин пишет: «Такой полупринудительный способ назначения Верховному главнокомандующему ближайшего помощника не прошел бесследно: между генералом Алексеевым и мною легла некоторая тень и только к концу его командования она рассеялась – генерал Алексеев в моем назначении увидел опеку правительства… Вынужденный с первых же шагов вступить в оппозицию Петрограду, служа исключительно делу, оберегая Верховного – часто без его ведома – от многих трений и столкновений своим личным участием в них, я со временем установил с генералом Алексеевым отношения, полные внутренней теплоты и доверия, которые не порывались до самой его смерти».

Вряд ли все было так уж безоблачно. Вероятнее всего, Алексеев не увидел в Деникине конкурента, которого отчетливо наблюдал в Рузском или Корнилове, чьему назначению командующим Петроградским гарнизоном он так противился. Поэтому в тот момент и посчитал нужным сохранить с нач-штаба ровные отношения. Тем более, что на него можно было свалить многие дела в Ставке, до которых у самого Алексеева руки просто не доходили.

К примеру, разбирательства с массой весьма примечательных просителей и ходоков. Как раз в то время в Могилев зачастили будущие «звезды» Гражданской. В Ставке был задержан прапорщик Николай Крыленко с тюком подрывной литературы с мандатом Петросовета. Его арестовали и попытались отдать под суд. Но из Петрограда военное министерство потребовало Крыленко обратно. Пришлось отпустить. Ответственность же за арест Главковерх лихо сбросил на своего начальника штаба.

Следующий раз в Ставке Крыленко появится в ноябре уже в качестве «красного главковерха», подняв на штыки последнего Верховного главнокомандующего Российской армией.

Здесь же появился подполковник 1-го Невского пехотного полка Михаил Муравьев (из эсеров), инициатор создания добровольческих ударных батальонов. В Ставке ему попытались мягко отказать – мало ли из какого бушующего в тылу сброда он наформирует боевые части. Таким даже давать оружие опасно. Тот обиделся и отбыл в Петроград, где возглавил

Оргбюро Всероссийского центрального комитета для вербовки волонтеров. Успел создать около 100 батальонов. Само собой, нажаловался на Ставку как на «гнездо контрреволюции».

Через год, командуя Восточным фронтом большевиков, Муравьев лично объявит войну Германии и попытается развернуть армию на Москву, где засели «предатели», позвав с собой в поход с Волги мятежных чехословаков.

В Могилеве отметился и полтавский журналист, выпускник духовной семинарии Симон Петлюра, представлявший «Всероссийский союз земств и городов». Приехал просить разрешения формировать отдельную Украинскую армию в составе Русской армии. В Ставке с большим подозрением относились к подобным формированиям – Туземная дивизия и латышские стрелки вполне себя зарекомендовали, но от них не исходило центробежных поползновений. Но один из создателей Украинской социал-демократической рабочей партии Петлюра был известен как давно бредивший мечтой о воссоздании «ридной нэньки Украины».

Тем не менее умные головы в Петрограде посчитали, что это будет очень демократично, и поддержали, разрешив украинизировать несколько корпусов на Юго-Западном и Румынском фронтах. К примеру, 34-й корпус генерала Павло Скоропадского. «Правительство считает возможным продолжать содействовать более тесному национальному объединению украинцев в рядах самой армии, или комплектованию отдельных частей исключительно украинцами, насколько такая мера не нарушит боеспособности армии… и находит возможным привлечь к осуществлению этой задачи самих воинов– украинцев, командируемых Центральной радой в военное министерство, генеральный штаб и Ставку».

Себе на голову. В созданных частях началась «ползучая украинизация», солдаты отказывались воевать не под «жовто-блакитным прапором», а русских офицеров и унтеров тут же начали «этнически чистить».

Через несколько месяцев «генеральный секретарь Центральной Рады» из семинаристов Симон Петлюра создаст Гайдамацкий кош и открестится от Великороссии насовсем.

Ставку не любил никто. Политические силы считали ее средоточием поклонников «старых порядков», армия обвиняла ее во всех бедах снабжения и бесхозяйственности тыла, во Временном правительстве считали ее слишком громоздкой и постоянно пытались «упростить» ее аппарат.

К Деникину в Ставку приехал его однокашник по Академии начдив генерал-майор Павел Сытин с собственным проектом налаживания дисциплины. Он предложил для укрепления фронта объявить, что вся земля – помещичья, государственная, церковная – отдается бесплатно в собственность крестьянам, но исключительно тем, которые сражаются на фронте. Таким образом, по его мнению, солдаты должны перестать волноваться за то, что в тылу землю поделят без их участия, и будут спокойно воевать. Генерал сунулся с таким проектом к Каледину, тот вытолкал его взашей – «что вы проповедуете, ведь это чистая демагогия!». Деникин подтвердил, что инициатива Сытина – чистейшей воды безумие и анархия. Генерал обиделся. Через год они еще встретятся уже по разные стороны баррикады. Сытин будет командовать Южным фронтом большевиков и верно служить новой власти вплоть до «благодарственной» пули от нее в 1938 году.

Сам Деникин сразу же ввязался в борьбу с Генштабом, настаивая на требовании, не считаясь со старшинством чинов, предоставлять все же высшие командные должности только офицерам, прошедшим практическую школу полкового командира. Из-за этого он даже рассорился с будущим военным министром полковником Александром Верховским (впоследствии служил у большевиков), не допустив его назначения с должности начальника штаба дивизии начальником дивизии.

Столкнулся и с вопиющим казнокрадством, когда колоссальные суммы исчезали на сомнительное «снабжение войск» или строительство так и не появившихся в реальности рокадных «железных дорог». Миллионы просачивались сквозь пальцы.

И здесь не обходилось без популизма. В Петрограде приняли волевое решение увеличить содержание солдатских окладов в армии от 7,50 до 17 рублей (по разным чинам), во флоте до 15–50 рублей. Офицерам же, напротив, снизили содержание, убрав «представительские» и «фуражные» выплаты.

Чехарда в контроле за работой Ставки со стороны многочисленных чиновников Временного правительства привела к тому, что сначала, «сокращая громоздкий аппарат», упразднили инспекции по родам войск, а затем с громким скандалом стали их опять восстанавливать – санитарную, инженерную, авиационную, казачью. «Общественные организации – Красного Креста, земства и городов также выбивались всеми силами из фронтового военного управления и требовали для себя верховного возглавления в Ставке. Приходилось вести борьбу против этих индивидуальных стремлений, грозивших затопить полевой штаб волною не боевых интересов. Помню, как какой-то фронтовой или всероссийский ветеринарный съезд на этой почве выразил мне «недоверие» за недостаток культурности и непонимание высокого научно-общественного значения ветеринарии», – вспоминал Деникин.

К лету 1917 года Ставка совершенно утратила свое прежнее значение. Ранее ни одно лицо и учреждение в государстве не имели права давать указания или требовать отчета от Верховного, ни одно мероприятие военного министерства, хоть несколько затрагивающее интересы армии, не могло быть проведено без санкции Ставки. Ставка давала императивные указания военному министру и подчиненным ему органам по вопросам, касавшимся удовлетворения потребностей армии.

Смена власти привела к тому, что Ставку полностью подчинили военному ведомству (читай, лично Гучкову, а затем Керенскому), отобрав у нее функции назначения на руководящие посты, комплектования, снабжения, гражданского управления в прифронтовых областях. Командующие фронтов и флотов делали что хотели – Северный фронт, вместо увольнения в запас некоторого количества старослужащих, без разбора уволил всех выслуживших, оставив фронт только с зелеными новобранцами, Юго-Западный фронт перестал воевать и начал выполнять политические «указивки», формируя петлюровские «патриотические» отряды, избранный Центробалтом командующим Балтийским флотом вице-адмирал Андрей Максимов распорядился снять погоны с офицеров (их заменили нарукавными нашивками) и т. д.

Начштаба пытается апеллировать к военному министру, но тщетно – Гучкова уже «ушли», на его место водворяется «воин-гражданин» Александр Керенский, рассыпающий в массы революционные лозунги, густо сдобренные демагогией и утопизмом. Массы носят его на руках вместе с автомобилем, дамы тают в его присутствии.

Деникин пишет: «Ставка потеряла силу и власть и не могла уже играть довлеющей роли – объединяющего командного и морального центра. И это произошло в самый грозный период мировой войны, на фоне разлагающейся армии, когда требовалось не только страшное напряжение всех народных сил, но и проявление исключительной по силе и объему власти».

В письме Асе Чиж 14 мая 1917 года он поясняет: «Медленно, но верно идет разложение. Борюсь всеми силами. Ясно и определенно стараюсь опорочить всякую меру, вредную для армии, и в докладах, и непосредственно в столице. Результаты малые… Но создал себе определенную репутацию. В служебном отношении это плохо (мне, по существу, безразлично). А в отношении совести спокойно. Декларация воина-гражданина вколотила один из последних гвоздей в гроб армии. А могильщиков не разберешь: что они, сознательно или не понимая хоронят нашу армию? Ежедневно передо мной проходит галерея типов: и фактически (лично), и в переписке. Редкие люди сохранили прямоту и достоинство. Во множестве хамелеоны и приспосабливающиеся. От них скверно. Много истинного горя. От них жутко».

Из 68 армейских и 9 кавалерийских корпусов, растянувшихся на пространстве от Финляндии до персидского Хама-дана, реально боеспособными считались лишь редкие подразделения. Командующий Балтфлотом адмирал Максимов ни одного решения не мог принять без санкции Центробалта – установка мин и высадка десанта уже была немыслима, слишком опасно для «гордости русской революции».

В мае Деникин так и не смог добиться посылки на Моонзундский архипелаг пехотной бригады 42-го отдельного корпуса пограничной стражи – корпус окончательно разложился, а его командир генерал-лейтенант Григорий Мокасей-Шибинский даже не рисковал появляться в расположении своих частей.

На передовой по утрам солдаты бегали сначала до ветру, а затем к специально поставленным на «ничейной земле» так называемым почтовым ящикам, куда заботливые тевтоны клали газеты и предложения по обмену махрой, галетами, консервами, новостями. Полковые комитеты принимали постановления о запрещении стрельбы, рытье окопов, ибо «это означало наступление, а комитет против». Когда артиллеристы попытались было произвести пристрелку будущих целей, наблюдательный пункт обстреляла собственная пехота, ранили телеграфиста. Служивые перестали мыться, бриться, завшивели.

На передовой процветали пьянство, спекуляция, митинговщина. Офицеры даже не пытались вмешиваться, опасаясь за свою жизнь.

Хуже всего, что этот развал продолжался на фоне подготовки объявленного на всех углах и разрекламированного во всех газетах летнего наступления армии. Наступать в таких условиях было самоубийством. А «кончать с собой» главковерх Алексеев не собирался. В своем выступлении на созванном «Союзом офицеров армии и флота» 1-м Офицерском съезде 7 мая он обрушился с яростной критикой на Временное правительство, после чего 21 мая Керенский просто выпихнул его в отставку, заменив на Брусилова. «Пошляки! Рассчитали, как прислугу», – в сердцах выдал несостоявшийся «бонапарт».

В его последнем приказе войскам говорилось: «Почти три года вместе с вами я шел по тернистому пути русской армии. Переживал светлой радостью ваши славные подвиги. Болел душой в тяжкие дни наших неудач. Но шел с твердой верой в Промысел Божий, в призвание русского народа и в доблесть русского воина. И теперь, когда дрогнули устои военной мощи, я храню ту же веру. Без нее не стоило бы жить.

Низкий поклон вам, мои боевые соратники. Всем, кто честно исполнил свой долг. Всем, в ком бьется сердце любовью к Родине. Всем, кто в дни народной смуты сохранил решимость не давать на растерзание родной земли.

Низкий поклон от старого солдата, – и бывшего вашего Главнокомандующего.

Не поминайте лихом! Генерал Алексеев».

Уезжая из Могилева в Смоленск к родным, бывший Главковерх сказал своему начштаба: «Вся эта постройка, несомненно, скоро рухнет; придется нам снова взяться за работу. Вы согласны, Антон Иванович, тогда опять работать вместе?» Деникин заверил, что почтет за честь.

А вскоре после Алексеева Ставку покинули его начштаба, уставший доказывать правительству гибельность дальнейшей «демократизации» армии и ушедший командовать Западным фронтом (Марков с ним начальником штаба) вместо генерала Гурко, и все генерал-квартирмейстеры, которым Алексеев так и не дал возможности поработать самостоятельно.

«Временное правительство, относясь отрицательно к направлению Ставки, пожелало переменить состав ее, – писал Деникин Асе Чиж, – ухожу и я, вероятно, и оба генерал-квартирмейстера. Как странно: я горжусь этим. Считают – это хорошо, что «мало гибкости». Гибкостью у них называется приспособляемость и ползанье на брюхе перед новыми кумирами. Много резкой правды им приходилось выслушивать от меня. Так будет и впредь. Всеми силами буду бороться против развала армии».

22 мая в Ставку в Могилев приехал новый Главковерх Брусилов. Последний протопресвитер российской армии и флота отец Георгий Шавельский так вспоминал встречу Брусилова на вокзале в Могилеве: «Выстроен почетный караул, тут же выстроились Чины Штаба, среди которых много генералов. Вышел из вагона Верховный, проходит мимо чинов Штаба, лишь кивком головы отвечая на их приветствия. Дойдя же до почетного караула, он начинает протягивать каждому солдату руку. Солдаты, с винтовками на плечах, смущены – не знают, как подавать руку. Это была отвратительная картина».

При своем назначении Брусилов заявил: «Я вождь революционной армии, назначенный на мой ответственный пост революционным народом и Временным правительством по соглашению с петроградским советом рабочих и солдатских депутатов. Я первым перешел на сторону народа, служу ему, буду служить и не отделюсь от него никогда».