Текст книги "Деникин. Единая и неделимая"

Автор книги: Сергей Кисин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 33 страниц)

«СВЕТЛАЯ ТОЧКА СРЕДИ ОХВАТИВШЕЙ РОССИЮ ТЬМЫ»

Самоубийство атамана окончательно развязало руки Корнилову. Донцам он больше ничего не был должен, моральных обязательств перед ними генерал отныне не имел. Пока был жив атаман, пригласивший добровольцев в Новочеркасск, они честно и добросовестно умирали под его знаменами под Таганрогом и Персиановкой. Плечом к плечу с казаками они отбивали Ростов и защищали границы области. Честно поделили пополам зо млн рублей из Государственного банка на нужды армии и оружие из наконец-то открытых арсеналов.

Теперь же ситуация изменилась, триумвират развалился. Защищать стало некого и незачем. При Каледине открытое недовольство присутствием на Дону Добрармии сглаживалось, ныне маски были сброшены. Казаки, уверенные, что большевиков интересуют только политические враги – «кадеты» и «дворяне», были настроены с красными договариваться. А среди познавших сладость большевизма добровольцев было весьма распространено мнение, что своим уходом они дадут казакам на собственной шкуре почувствовать, какая она новая «народная власть».

Первоначально показалось, что еще есть надежда. Новый атаман генерал Назаров ударил «сполох» и объявил мобилизацию всех казаков от 17 до 55 лет, делегация стариков объявила, что это именно казаки повинны в смерти Каледина и готовы искупить свою вину, выставив чуть не по тысяче шашек с каждой большой станицы. 4 февраля из Екатеринослава походным порядком пришел 6-й Донской казачий полк, изъявивший желание тотчас отправляться на фронт защищать Новочеркасск. Лукомский, сдав должность начштаба армии Романовскому, отбыл в столицу донского казачества представителем при новом атамане, намекнув, что Корнилов останется защищать Ростов, если в течение 10 дней получит подкрепление хотя бы из двух тысяч человек. Эйфория продолжалась всего лишь несколько дней. 8 февраля 6-й полк уже отказался сражаться и разошелся по куреням. На детский вопрос офицеров: «Казаки, а как же приказ атамана?» служивые запросто брякнули: «Приказу нас такой: «Ребята, по домам!».

Левая часть Круга настояла на отправке делегации в Каменскую, надеясь договориться с большевиками. У товарища Саблина ответ был короткий: «Казачество, как таковое, должно быть уничтожено, с его сословностью и привилегиями».

Правильно ли поняли казаки сына книгоиздателя из Тарту, непонятно. Вряд ли левый эсер имел в виду то самое пресловутое «расказачивание», которое началось на Дону через полгода. Полномочий на геноцид ему никто не давал, да и значительную часть красных войск составляли отряды казаков-фронтовиков. Вероятнее всего, Саблин понимал, что не от хорошей жизни к нему приехали казаки за миром, а лишь подтверждая собственную слабость. Поэтому он и ставил условия «капитуляции» – ликвидация сословных привилегий, а не самого сословия.

Интересно, что ультиматум не добавил воинственному казачеству решимости отчаяния, а, наоборот, в это отчаяние его окончательно погрузил. Казачества как боевой силы уже не было.

У добровольцев же ни о каком наступлении не могло быть и речи, не получилось и отсидеться за широкой казачьей спиной. Добрармии оставалось только уходить на Кубань, где войсковое правительство еще держалось.

Дорога на Батайск была отрезана взявшим станцию 112-м запасным полком красных (в ходе боя был тяжело ранен командир морской роты добровольцев кавторанг Владимир Потемкин), с запада и севера вдоль железной дороги двигалась красная пехота. Со стороны Донбасса появилась конница. Единственный путь для отступления был на восток с переправой через Дон в районе Аксайской, а далее – строго на юг. Куда точно, еще до конца не определились. Были варианты, но для начала надо было вырваться из Ростова.

Генерал Алексеев в отчаянии писал родным: «Горсточка наших людей, не поддержанная совершенно казаками, брошенная всеми, лишенная артиллерийских снарядов, истомленная длительными боями, непогодою, морозами, по-видимому, исчерпала до конца свои силы и возможность борьбы. Если сегодня-завтра не заговорит казачья совесть, если хозяева Дона не станут на защиту своего достояния, то мы будем раздавлены численностью хотя бы и ничтожного нравственно врага.

Нам нужно будет уйти с Дона при крайне трудной обстановке. Нам предстоит трудный, по всей вероятности, пеший путь и неведомое впереди, предначертанное Господом Богом. Трудно сказать, как все устроится.

Если мне Богом суждено погибнуть, то со мною погибнут и те, кто несет на себе тот же крест. Всю жизнь прожил честно. Хуже то, что погибнет тогда дело, от которого ожидались известные результаты. За это будут нарекания. Но если бы кто знал ту невыразимо тяжелую обстановку, при которой прожиты последние три месяца. Это было сплошное мученье».

Дабы не повторять ошибок похода текинцев из Быхова, пытались запастись хоть какими-нибудь ресурсами для зимнего похода в заснеженной степи, где, вполне вероятно, ночевать пришлось бы в чистом поле и почти стопроцентно прорываться на Кубань пришлось бы непременно с боями. С юга им должна была противостоять «Ставропольская группа» красных, состоящая из двух пехотных полков и трех батарей (трехдюймовой, гаубичной и крепостной) Кавказского корпуса, объединенная с отрядом хорунжего Алексея Автономова в «Южную Красную армию». Именно ее части уже оседлали Батайск, остальные растягивались вдоль железной дороги в цепь заслонов до Екатеринодара.

Дабы не обременять крохотную армию многочисленными ранеными, которым невозможно было оказать помощь в походных условиях, их пришлось оставить в лазаретах и частных домах Ростова и Новочеркасска под видом солдат. Большая часть находившихся в лазаретах добровольцев потом была добита красными.

Покойный атаман Каледин не без сепаратистских замыслов намеревался завести у себя собственную валюту, дав распоряжение изготовить рисунки денежных знаков при Ростовском отделении Государственного банка. Клише для печатания были готовы лишь к началу февраля, когда сам атаман лежал в могиле.

Параллельно возник вопрос, что делать с ценностями Ростовского отделения Государственного банка. Корнилов настаивал, чтобы их взять с собой. В пику ему, естественно, выступил Алексеев, заявивший, что таким образом это бросит тень на добровольцев, которые тогда ничем не будут отличаться от обычных грабителей. Его поддержали Деникин и Романовский. Нужен был компромисс. Чтобы не доставался большевикам золотой запас Дона, было принято решение перевезти его в Новочеркасск. Атаман Назаров был уверен в том, что ни его, ни Круг, ни золото здесь никто не посмеет тронуть.

5 февраля 1-й офицерский батальон под командованием начальника караула банка штабс-капитана Крыжановского начал эвакуацию ценностей в Новочеркасск. Офицеры по двое тащили пудовые мешки с золотым песком через весь город на железнодорожный вокзал. Чтобы не привлекать к мешкам нездорового внимания, двигались с интервалом в 15 минут. За ними по тому же маршруту протащили ящики с серебром. Загрузили в вагоны и в целости и сохранности довезли до столицы донского казачества. Через несколько дней оно благополучно попало в руки большевиков, ибо при панической эвакуации города о мешках и ящиках казаки попросту забыли.

В самом Новочеркасске царили похоронные настроения. Избранный походным атаманом энергичный генерал-майор Попов не обольщался возможностью оборонять столицу и заявил о том, что уходит с партизанами в сальские степи, чтобы выиграть время.

«Красное командование старается привлечь на свою сторону казаков. Если ему удастся это сделать хотя бы временно – это будет казачьей трагедией. Чтобы не устраивать бойни между казаками, быть может, нам придется на какое-то время покинуть Новочеркасск. Но этим борьба не будет закончена. Мы уйдем в степи и там переждем исцеления казаков от нейтралитета. Придет весна, казак поймет – где правда и право, и встанет на их защиту».

Его начальник штаба Генерального штаба полковник Владимир Сидорин, известный авиатор и партизан, заместитель председателя Союза офицеров армии и флота, призвал казачьих офицеров уходить с ними. Призыв повис в воздухе, к Попову пришли только партизаны (всего около 500).

Под Новочеркасском еще оставались отряды станиц Новочеркасской и Константиновской, 7-й Донской казачий полк, две сотни студенческой дружины, фельдшерские и общеобразовательные курсы, бойкие, но малочисленные и измученные старики Аксайской, Гниловской и других станиц. Около 1500 штыков при 10 орудиях и около 50 пулеметов с бронепоездом (два орудия и два пулемета). Где-то гарцевали партизаны. Где и сколько, понять было совершенно невозможно.

Попов с Назаровым были одни из немногих, кто не спешил «хоронить» казачество, а ожидали, что оно «одумается» и под угрозой нашествия большевизма возьмется за оружие. А для этого надо было не уходить на Кубань, а просто «переждать период развала и паденья духа».

Логика в этом была. Казаки-фронтовики были против войны «с Россией», «генералов» и «дворян», но отнюдь не за то, чтобы в корне менять свой уклад и заниматься переделом земли в пользу иногородних, «хохлов» и «мужиков». Защищать атамана «из генералов» им было незачем. Но защищать свой курень и свою землю – это уже совсем другое дело. Шедшие же на Дон большевики Сиверса и Антонова-Овсеенко не скрывали того, что, по выражению Саблина, «казачество, как таковое, должно быть уничтожено, с его сословностью и привилегиями». Попов с Назаровым надеялись, что как только большевики «возьмутся за казачков», тогда-то они и воспрянут, достанут из чулана шашки и сядут «в седло».

6 февраля рухнул фронт под Хопрами. Казаки станицы Гниловской, взявшиеся за оружие из-за того, что в результате разбойного набега конницы красных был ограблен дочиста станичный храм, через несколько дней устали воевать и разошлись по домам. К ним с крестом в руках кинулся священник: «Православные воины, остановитесь!» Батюшку просто обошли стороной – мой курень с краю.

Начдив Деникин в очередной раз отправился на Таганрогский фронт (который фактически был уже под Ростовом), в отчаянии пообещал оголить город, снять все юнкерские караулы и бросить их на Хопры. Генерал Черепов честно ему ответил, что больше сдерживать красных ему некем. Корниловский полк Неженцева был совершенно обескровлен, масса раненых и обмороженных без теплой одежды. Гимназисты и юнкера прятали слезы в форменные куртки, но сжимали коченеющими руками винтовки. Можно было просто положить пацанов в сугробы вместо могил, если упираться здесь. Ростов надо было оставлять. Деникин махнул рукой.

В тот же день из Новочеркасска в Константиновскую отбыл генерал Петр Краснов готовить станицу к приему войсковых учреждений, партизанских отрядов и Круга, покидающих Новочеркасск.

Черепов втянулся в Ростов. С Темерника по вокзалу ухнули невесть откуда взявшиеся пушки восставших рабочих, которых возглавлял член подпольного ревкома беглый прапорщик 252-го Хотинского полка цыган Федор Зявкин. С тылу по добровольцам бабахнули карабины из-за плетней Гниловской. Казаки передавали прощальный привет недавним соратникам.

Корнилов последний раз обратился к Кругу – будут ли казаки защищать Дон? От этого зависел ответ на вопрос, что дальше делать добровольцам. Оставаться ли в Ростове и ложиться костьми рядом с желающим драться донским казачеством или все же уходить к. кубанскому казачеству, уже высказавшему желание драться.

6 февраля Новочеркасск попросил ТРИ ДНЯ на размышление, а 7-го атаман Назаров, не сумевший совладать со своими капитулянтами и сотворить хотя бы подобие мобилизации, уже подал в отставку.

Чистый «силовой прием» давления на своих. Круг прислал делегацию: «Войсковой круг единогласно просит и настаивает, чтобы генерал Назаров в этот грозный час не слагал с себя полномочий войскового атамана и тем самым исполнил бы долг истинного сына Тихого Дона». «Истинный сын», конечно же, забрал отречение обратно – «Долг свой исполню». Политес соблюли, солдат от этого на фронте не прибавилось.

8 февраля большевики начали обстрел Ростова тяжелыми орудиями из Батайска во фланг отступавшим добровольцам генерала Черепова. Удерживать вокзал стало бессмысленно. Корнилов приказал первыми двигать на Аксайскую обозы, чтобы не сковывали движение армии. Колымаги с тем, чем сумели запастись за эти месяцы, потянулись на восток через Нахичевань. Ушли на Аксай несколько вагонов с припасами, которые успели увести у пробольшевистски настроенных железнодорожников.

9 февраля Черепов, еще удерживавший кирпичный и цементный заводы в Ростове, доложил, что больше обороняться не может, иначе будет отрезан красногвардейцами Темерника и наступающими частями Сиверса со стороны Хопров и Чалтыря. Ему приказали уходить через город на Аксайскую. По левому берегу Дона от Батайска на Ольгинскую отступал генерал Марков с ротой моряков.

Командующий Ростовским районом генерал Африкан Богаевский распорядился отпустить гимназистов и кадетов из учебных заведений и закрыть магазины. В городе был объявлен комендантский час с 6 часов вечера. В 4 часа дня Богаевский объявил градоначальнику Зеелеру, что армия уходит и снимает караулы с особо охраняемых объектов. Вся канцелярия командующего была погружена на два автомобиля и двинулась в Нахичевань. За городом авто Богаевского угодило в сугроб и застряло там навеки.

В 5 часов начало смеркаться. Дом Парамонова на Пушкинской гудел как улей, добровольцы готовились выступать. Деникин отдал приказ строиться войскам. В каре перед домом замерли истощенный Корниловский ударный полк (одна только сводная рота при обороне Ростова из 120 человек потеряла 100), обескровленные Новочеркасский, 1-й и 2-й Ростовские офицерские батальоны, батальон юнкеров, рота студентов, морская рота, партизаны. Уныло стояли гимназисты-галичане из только что сформированного из беженцев из Закарпатья «Карпато-Русского отряда», мечтавшие отстоять интересы русскоязычного населения Галиции при разгуле украинского национализма. Корнилов обещал заняться этим после освобождения России от большевиков.

Кавалерии почти не было, от отряда Гершельмана осталось 10 сабель. Совсем немного лошадей было во 2-м кавдивизионе полковника Петра Глазенапа. Лошади стоили дорого, и покупать их у казаков было накладно для добровольческой казны. Деникину доложили: согласно списочному составу, в строю 242 штаб-офицера (190 полковников), 2078 обер-офицеров (215 капитанов, 251 штабс-капитан, 394 поручика, 535 подпоручиков, 668 прапорщиков), 1067 рядовых (в том числе юнкеров и кадетов старших классов – 437), 630 добровольцев низших чинов (364 унтер-офицера и 235 рядовых, в том числе 66 инженеров-саперов из пленных чехов капитана Ивана Немечека). Медицинский персонал: 148 человек – 24 врача и 122 сестры милосердия).

У историка Сергея Волкова такие сведения по составу Добрармии, ушедшей в Ледяной поход: среди 3683 бойцов было 36 генералов (в том числе 3 генерала от инфантерии и генерала от кавалерии и 8 генерал-лейтенантов), 190 полковников, 50 подполковников и войсковых старшин, 215 капитанов, ротмистров и есаулов, 220 штабс-капитанов, штабс-ротмистров и подъесаулов, 409 поручиков и сотников, 535 подпоручиков, корнетов и хорунжих, 668 прапорщиков, 12 морских офицеров (в том числе 1 капитан 1-го ранга и 1 капитан 2-го ранга), 437 вольноопределяющихся, юнкеров, кадет и добровольцев и 2 гардемарина, 364 унтер-офицера (в том числе подпрапорщиков и им равных), 235 солдат (в том числе ефрейторов и им равных) и 2 матроса. Кроме того – 21 врач, 25 фельдшеров и санитаров, 66 чиновников, 3 священника и 14 гражданских лиц. Из 165 женщин 15 были прапорщиками, 17 рядовыми доброволицами, 5 врачами и фельдшерицами, 122 сестрами милосердия и только 6 не служили в армии. Всего в походе, не считая женщин и гражданских лиц, приняли участие 2325 офицеров и 1067 добровольцев. По возрасту – старше 40 лет было около 600 человек и около 3000 – моложе.

Из 2350 представителей командного состава по своему происхождению 21 % был из потомственных дворян, 39 % – выходцев из семей офицеров невысокого звания, 40 % – из мещан, казаков, крестьян. Подавляющее большинство добровольцев были монархистами по убеждению, распевающими в казармах «Боже, царя храни», что так злило казаков и подливало масла в огонь большевистской агитации. От потомственного дворянского офицерства, которыми, собственно, и были «поручики Голицыны», еще после 1915 года остались рожки да ножки. Младшие отпрыски семей, которые большевики «идеологически» уничтожали «под корень», о реальной войне имели смутное представление и в Добровольческой армии были такими же новиками, как и любой мобилизованный крестьянин. Иными словами, Белая Армия была по-настоящему «народной».

Командующий «народной армией» генерал Корнилов – в полушубке с белым воротником и огромной текинской папахе, словно пилигрим-богомолец. С палкой в руке и с вещмешком за плечами. Махнул рукой. На ободряющие речи времени не оставалось. Красные уже входили в город со стороны Темерника.

Накануне он говорил с тревожным беспокойством о своей семье, оставленной без средств, на произвол судьбы среди чужих людей и о том, что больше, вероятно, встретиться не придется. Как в воду глядел…

Армия двинулась, роты гулко топали по заснеженной мостовой, командующий бодро шагал впереди. Один из всадников конного дивизиона предложил Корнилову свою лошадь. Тот отказался. Его догнал Богаевский с чемоданчиком штабных бумаг из застрявшего в сугробе авто. Пошел рядом молча, говорить было не о чем. По его признанию: «Невесело было на душе… Еще не улеглись тяжелые впечатления прощания с бедной, беззащитной семьей, которую я не мог взять с собой; полная неизвестность, что ждет нас впереди, кровавые неудачи недавних дней, тяжкие потери, гибель атамана Каледина, неясное для нас настроение донцов – все это тяжелым камнем лежало на сердце».

Армия отступала. Отступление прикрывал аръергард из 80 офицеров. Тащился бесконечный обоз, набитый граммофонами, швейными машинками, узлами, тюками, чемоданами, ящиками. Из чего-то дельного в нем были 500 комплектов белья, 8 тысяч банок консервов. Колонны догоняют извозчичьи пролетки, из них выскакивают офицеры, ищут свои подразделения.

Командует эвакуацией генерал Марков. Повозок не хватает, у грузовиков нет бензина, ни один броневик не был отремонтирован. Пришлось их бросить, как и пять аэропланов «Вуа-зен» в Новочеркасске – с собой не потащишь, аэродромов в пути не предвидится. В Ростове было несколько тысяч прекрасных ломовых лошадей, но Корнилов не решился реквизировать даже сотни.

Но Марков не Корнилов. Ему кричат: «Ваше превосходительство, достать лошадей и повозок невозможно». «Чушь какая», – профессор Академии Генштаба чугунным кулаком долбанул по прикрепленному к столбу пожарному сигналу, стекло в дребезги. Через четверть часа примчалась пожарная команда на двойке лошадей. Бранд-майора нежно ссадили под белы рученьки, лошадей перепрягли в повозки с пулеметами.

Деникин писал: «По бесконечному, гладкому снежному полю вилась темная лента. Пестрая, словно цыганский табор: ехали повозки, груженные наспех и ценными запасами, и всяким хламом; плелись какие-то штатские люди; женщины – в городских костюмах и в легкой обуви вязли в снегу. А вперемежку шли небольшие, словно случайно затерянные среди «табора», войсковые колонны – все, что осталось от великой некогда русской армии… Шли мерно, стройно. Как они одеты! Офицерские шинели, штатские пальто, гимназических фуражки; в сапогах, валенках, опорках… Ничего – под нищенским покровом живая душа. В этом – все».

Грузно шли 36 генералов, два бывших Главковерха, один командующий фронтом, начальники высших штабов, корпусные командиры. Властители дум и надежда Белой России, проигравшие свой первый бой.

Важно вышагивал командир Ростовского студенческого полка генерал Боровский. Утром он предложил своим гимназистам и кадетам разойтись по домам, дабы сберечь молодые жизни. Вечером почти все вернулись обратно. Объяснили: «Все соседи знают, что Мы были в армии, товарищи или прислуга выдадут».

Выпятив грудь, как гусак, важно шествовал матрос Баткин, свысока поглядывая на угрюмых добровольцев.

Едва ковылял генерал Алексеев (тоже оставил супругу у чужих людей), которого мучали сильнейшие приступы уремии (болезни почек), доводя до потери сознания. Корнилов распорядился усадить 60-летнего генерала на повозку. Оттуда он виновато взирал на шагающих добровольцев, как школьник прижимая к себе потрепанный чемодан, в котором хранилась вся казна Добрармии – 6 млн рублей кредитными билетами и казначейскими обязательствами.

«Мы уходим в степи, – писал родным генерал Алексеев, – Можем вернуться, только если будет милость Божья. Но нужно зажечь светоч, чтобы была хоть одна светлая точка среди охватившей Россию тьмы».

Рядом с его телегой с карабином за плечами брел потяжелевший бритоголовый генерал Деникин. В штатском костюме еще быховских времен, черной шапке, в дырявых сапогах, из-за чего он сильно простудится и вынужден будет идти в бой с тяжелой формой бронхита и высокой температурой. Чемодан с теплым бельем и военным мундиром в суматохе последних дней был отправлен в Батайск, где стал трофеем большевиков. Страдающий Алексеев признавался ему, трясясь в бричке, «не знаю, дотянем ли до конца похода».

Деникин хмуро кивал в ответ, повторяя слова самого Алексеева: « Если в этот трагический час нашей истории не найдется хотя бы несколько человек, готовых противостоять большевистскому безумию и преступлениям, готовым пролить кровь за погибающую Россию, то наш народ не народ, а… дерьмо!»

Его собственный «медовый месяц» закончился Ледяным походом.

Молодая супруга умоляла взять ее с собой, но Деникин был непреклонен. Никто не брал с собой жен. Даже когда Корнилов по просьбе Аси Чиж попробовал было уговорить генерала, тот ответил, что присутствие жены в обозе свяжет его по рукам как раз в то время, когда все его мысли и силы должны быть направлены к одной цели – борьбе с противником. Корнилов понял и не возражал, свою супругу с детьми он оставил тоже.

Единственное, что Деникин мог для нее сделать, – под девичьей фамилией поселить в Ростове на квартире Яблоковых на улице Дмитриевской под видом беженки из Польши (языком хорошо владела). В гостинице жить было опасно, большевики в первую очередь трясли постояльцев.

Деникин писал: «Мы уходили. За нами следом шло безумие. Оно вторгалось в оставленные города бесшабашным разгулом, ненавистью, грабежами и убийствами. Там остались наши раненые, которых вытаскивали из лазаретов на улицу и убивали. Там брошены наши семьи, обреченные на существование, полное вечного страха перед большевистской расправой, если какой-нибудь непредвиденный случай раскроет их имя…»

Сам город практически не заметил их исчезновения. У Ростова были дела поважнее, чем Гражданская война. Ростов был залит светом и брызгами шампанского. В синематографах под бодрое бренчание таперов крутили снятые «под романсы» фильмы «Гайда, тройка», «Ямщик, не гони лошадей», «Молчи, грусть, молчи», «Ты сидишь у камина», где блистали старорежимные кинозвезды Вера Холодная, Иван Мозжухин, Наталья Лисенко, Вера Карали, Зоя Барацевич, Владимир Максимов.

Николай Львов вспоминал: «Ростов продолжал жить шумной жизнью богатого торгового города. Конторы, банки, склады, магазины – нажива и спекуляция (спекуляцией занимались все). В клубах, в игорных домах азартная игра на многие сотни тысяч. Сорились бешеные деньги. В роскошных залах гостиниц, в ресторанах кутящие компании, разряженные женщины. Увеселения как всегда. Кинематограф, театры, концерты, ночные притоны».

Обыватели еще не понимали, что за новая власть грядет на ростовские холмы. О весьма слабых здесь большевиках они имели смутное представление, поэтому больше смотрели на них с любопытством, чем со страхом. «Красное колесо» только накатывалось на Ростов. В последующие несколько дней город погрузился в массовые облавы и отстрелы оставшихся и непри-соединившихся к Добрармии офицеров, чью судьбу так точно предсказал покойный полковник Чернецов.

В 1932 году английский военный корреспондент Джон Эрнест Ходжсон писал: «Будущие поколения, вне всякого сомнения, оценят создание Добровольческой армии как один из наиболее высоких военных подвигов…»