Текст книги "Корпорация Vallen'ok 3 (СИ)"

Автор книги: Сергей Хардин

Соавторы: Сергей Измайлов
сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 20 страниц)

Каору встал и начал медленно ходить из угла в угол.

– Но этот слепок не является копией. Это оригинал. Ты не сохраняешь свой момент. Ты закладываешь его, отдаёшь его безвозвратно в сейф Великого Банка, чтобы получить взамен кредит. Этот миг больше не твой. Он вообще ничей, он вне времени, как замороженный залог в самой надежной ячейке из всех возможных.

Он внезапно остановился и посмотрел на меня.

– А теперь самое главное. Ты слышал щелчок? Чувствовал, как воздух «дрогнул»? Ощущал тот самый стук в висках? Так вот, это не сигнал активации. Это боль. Боль самой реальности, которую надрезали и вырезали из неё кусок. Боль твоего собственного тела, которое в этот миг на квантовом уровне перестало принадлежать самому себе. Его состояние, его атомарная структура, всё это было изъято и законсервировано. Ты почувствовал физический акт заклада самого себя.

Он снова сел и продолжил уже шёпотом.

– И в этот же миг, пока твой «залог» помещается в ячейку, часы открывают для тебя кредитную линию. Они говорят Вселенной: «Смотри! У него есть безупречный актив! Он может брать в долг!». И Вселенная, видя этот идеальный, ликвидный залог, выдает тебе самый ценный ресурс – чистое, неиспользованное время. Право совершить ошибку.

– Но это право… – Я попытался вставить слово, но мой голос предательски дрогнул.

– Это право иллюзорно, – безжалостно перебил меня Каору. – Ты не получил ничего бесплатно. Ты лишь получил отсрочку. Отсрочку платежа за тот хаос, который ты сейчас совершишь. Твой «залог» в безопасности. Но ты – нет. Ты только что подписал заведомо убыточный контракт, где единственной валютой расплаты является твое собственное «я».

Каору замолк, его взгляд стал отстранённым, будто он видел не стену комнаты, а саму ткань времени, растянутую и искажённую.

– И вот ты получаешь его, – его голос был пронизан жалостью. – Свой кредит. Сумму на одолженном временном счету. И первый миг – это головокружение от свободы. Ты думаешь: «Вот он, мой шанс! Весь мир – песочница!». Но это самая опасная иллюзия. Ловушка, в которую ты попадаешься снова и снова.

Он медленно провёл рукой по столу, как бы очерчивая невидимую линию.

– Ты не гуляешь по будущему, Джун. Ты инвестируешь. Каждое твоё действие в этом отрезке – это не проживание жизни. Это безответственная трата взятого в долг потенциала. Ты не делаешь выбор. Ты совершаешь покупки, покупаешь информацию. Покупаешь победу, но вместе с ней и чужую боль или своё спасение. И с каждой такой «покупкой» твой долг растет. Не в деньгах. В информационной энтропии.

Каору нахмурился, его лицо исказилось гримасой научной строгости, смешанной с отвращением.

– Представь, что ты идешь по улице, и с каждым твоим шагом из тебя высыпается песок. Песок – это та самая чистая, одолженная временная энергия. Ты тратишь её просто на движение. А теперь смотри: ты говоришь слово и из тебя высыпается пригоршня песка. Ты принимаешь решение и снова целая горсть. Ты меняешь чью-то судьбу, а песок хлещёт из тебя потоком. Ты не просто идёшь. Ты оставляешь за собой нескончаемую песчаную бурю собственных необеспеченных действий.

Он замолк, давая мне представить эту ужасающую картину.

– И весь этот песок, вся эта потраченная впустую энергия, она не исчезает. Она прилипает к тебе. Облепляет тебя липким, грязным слоем. Это и есть тот самый «груз решений», который ты тащишь на себе. Ты становишься ходячим воплощением собственного долга. Хаос, который ты вносишь в мироздание, материализуется в тебе самом. Твоя тошнота и слабость – это отторжение телом этой грязи. Головокружение – неспособность мозга обработать лавину «незаконной» информации. С каждым шагом в одолженном времени ты закапываешь себя заживо в песок своих долгов.

– Но я же получаю результат! – попытался возразить я. – Я же выигрываю!

– Нет! – Каору резко ударил рукой по столу. Чайные чашки жалобно зазвенели. – Ты не получаешь ничего! Ты лишь примеряешь на себя иллюзию результата! Тот выигрыш, то спасение, они не настоящие! Они куплены в кредит! Они существуют ровно до тех пор, пока ты не решишь вернуть долг и аннулировать сделку! Ты не герой, исправляющий ошибки. Ты шопоголик в метафизическом торговом центре, который примеряет вещи, зная, что завтра всё придется вернуть. И платишь за эту примерку своим здоровьем. Ты проживаешь не жизнь, Джун. Ты примеряешь чужие, потенциальные жизни, и с каждой примеркой твоя собственная истирается, засоряется их отпечатками.

Каору откинулся на спинку стула, выглядел он по-настоящему измотанным.

– Самый ужасный обман – это то, что ты чувствуешь себя всемогущим. Но на самом деле ты рабочий на конвейере собственного проклятия. Ты не создаешь новое, ты лишь бесцельно перемалываешь одолженные ресурсы, чтобы произвести… ничего. Один сплошной шум, помехи, хаос. А потом придётся вернуть всё как было и расплачиваться за этот шум собственной болью.

Каору замер. В его глазах было нечто среднее между благоговением и ужасом, будто он наблюдал за казнью через расстрел в замедленной съемке.

– И вот наступает момент расплаты, – его голос стал низким, будто он сам ощутил на себе нарастающее давление надвигающегося возмездия. – Ты думаешь, это возврат, как отмотать плёнку назад. Ничего подобного. Это насильственное взыскание долга. Акт абсолютного, тотального насилия над реальностью.

Он медленно сжал кулак так, что костяшки пальцев побелели.

– Часы не «возвращаются» к точке «А». Они принудительно перезаписывают текущее состояние вселенной состоянием залога. Они берут тот самый идеальный, замороженный слепок из своей ячейки и говорят миру: «Вот твой эталон. Вот как всё должно быть. Забудь всё, что было после. Это – ошибка. Аннулируй это».

Каору резко поднялся, и его движения стали резкими, отрывистыми, как будто он сам отдавал роковые команды.

– Мгновенная темнота в глазах? Воздух, что «ухнул»? Это не симптомы. Это физическое ощущение квантового стирания. Ты чувствуешь, как реальность вокруг тебя лавинообразно теряет согласованность. Атомы, которые секунду назад были сложены в картину мира с твоим присутствием, теперь с бешеной скоростью перестраиваются, возвращаясь к изначальной, «залоговой» конфигурации. Звуки исчезают, потому что звуковые волны аннулируются. Движение останавливается, потому что импульсы силы объявляются недействительными. Мир замирает не потому, что время остановилось. Он замирает от шока после тотальной хирургической операции.

Он сделал паузу, тяжело дыша.

– А потом резкий толчок и потеря равновесия. Это не «откат». Это тебя вышвыривают. Вышвыривают из потока одолженного времени обратно в ячейку с эталоном. Твое сознание, пропитанное энтропией «черновика», силой втискивают в тело, чьи клетки помнят только идеальную чистоту «залога». Это квантовый конфликт. Твоё тело кричит: «Я чистое!». Твой разум вопит: «Я помню грязь!». И этот конфликт разрывает тебя на части. Тошнота – это отторжение. Головокружение – это сбой ориентации в изменившейся реальности. Слабость – это энергетическая цена, которую ты платишь за насильственную пересборку мироздания.

– Но… другие… они же не помнят… – пытаюсь вставить я, но мои собственные воспоминания о «стёртых» событиях кажутся мне теперь кощунственными.

– Они не помнят, потому что их подвергли тотальной квантовой амнезии! – Каору почти кричал, и в его голосе слышался ужас перед этим фактом. – Их сознание, их память – это часть вселенной. Часть долга, который подлежит аннулированию. Часы не стирают их память. Они объявляют её нелегитимной. Как фальшивую банкноту, и просто изымают её из обращения. Для них этого не было. Только для тебя, должника, оставили доступ к архиву незаконных операций. Чтобы ты помнил, за что платишь.

Он тяжело опустился на стул, будто только что сам пережил весь этот процесс.

– И весь хаос, вся энергия аннулированных событий… ей же куда-то нужно деться. Её нельзя уничтожить. И часы… они не уничтожают её. Они переносят её на тебя. Ты становишься сборным пунктом для отходов, могилой для несбывшихся потенциалов. Ты платишь по счёту своей плотью и своим духом. Каждый откат – это не исправление ошибки, скорее акт метафизического каннибализма, где ты поедаешь остатки собственных уничтоженных возможностей.

Каору надолго замолк. Он смотрел на меня не как на человека, а как на уникальный, но чудовищный медицинский случай. В его взгляде я видел холодный ужас патологоанатома, вскрывающего живого пациента и обнаруживающего внутри не органы, а клубок сплошных парадоксов.

– Ты всё ещё думаешь, что платишь «побочными эффектами», – его голос звучал приглушенно, будто из подземелья. – Слабость, тошнота, головная боль. Это не симптомы болезни, Канэко-кун. Это твоя налоговая ведомость. Построчная роспись твоего долга. Физическое проявление счетов, которые тебе выставили.

Он медленно поднял руку, и стал перечислять по пальцам.

– Тошнота – это не несварение. Это физическое отторжение твоим телом чужеродной информации. Твои клетки, их мембраны, их митохондрии, они существуют в реальности, которая привела себя к «залоговому» состоянию. А ты приносишь в них память о другой реальности. Для тела это как влить в кровь яд. Оно пытается его извергнуть. Головокружение и потеря равновесия – это не сбой вестибулярного аппарата. Это конфликт твоего положения в пространстве. Твоё тело знает, где оно находится в пространстве эталонной реальности. А твой мозг помнит, где оно было секунду назад в реальности аннулированной. Возникает когнитивный диссонанс на уровне мышечной памяти. Твоё собственное тело не узнаёт само себя. Онемение, дрожь, мышечная слабость – это не усталость. Это энергетическое банкротство. Ты буквально исчерпал свой личный ресурс на оплату долга. Твои нервы не проводят сигналы, потому что их проводящие пути забиты «информационным шлаком», обломками аннулированных событий. Мышцы не получают команды, потому что энергия ушла на квантовую пересборку вселенной вокруг тебя.

Каору наклонился ближе, его глаза сузились.

– Но это лишь верхушка айсберга. Истинная цена глубже, гораздо глубже. Кровотечения? Временная слепота? Это системный сбой. Твоё тело на клеточном уровне больше не может поддерживать целостность. Мельчайшие капилляры лопаются под давлением не принадлежащей тебе информации. Сетчатка глаза отказывается принимать картинку «правильного» мира, потому что мозг посылает ей сигналы о мире «долговом».

– И что… что будет, когда… – Я не смог закончить вопрос.

– Когда кредитная история окончательно испортится? – Каору отвёл взгляд. – Тело окончательно откажется принимать расплату в такой валюте. Оно либо физически распадется (как здание, под которое подведено слишком много несовместимых фундаментов от разных реальностей), либо твое сознание окончательно открепится от него, чтобы больше не чувствовать боли. Ты станешь призраком, застрявшим между мирами, вечным должником, который не может ни расплатиться, ни получить новый кредит. Ты будешь просто болью, лишенной формы. Последним эхом твоих аннулированных поступков.

Каору замолк, и в тишине комнаты был слышен только тихий, прерывистый звук его собственного дыхания. Он смотрел на меня не с сочувствием, а скорее с клиническим интересом.

– Ты думаешь, Вселенная просто злится на тебя? – его голос пугал леденящим спокойствием. – Нет, она не эмоциональна. Она – система, а ты – сбой в ней. И любая система стремится либо изолировать баг, либо устранить его. Ухудшение твоего состояния – это не наказание. Это поэтапное, системное удушение. Автоматическая процедура карантина.

Каору сделал паузу, и отпил давно остывший чай

– Рост энтропии – это даже не «проценты по кредиту». Это твой кредитный рейтинг, только в обратную сторону. Это числовое значение того, насколько ты токсичен для реальности. С каждым откатом ты загружаешь в себя всё больше «информационного шлака». Ты становишься ходячим складом аннулированной материи. И система это видит. Она видит, как твой личный «коэффициент ядовитости» зашкаливает. И в ответ она увеличивает ставку. Чтобы компенсировать риски, связанные с работой с таким токсичным активом, как ты, она вынуждена брать с тебя больше. Больше боли. Больше сил. Больше расплаты. Это порочный круг: ты пользуешься часами, чтобы стать более токсичным, а твоя токсичность заставляет часы причинять тебе ещё больше вреда.

– А время перезарядки? – тихо спросил я, уже почти зная ответ.

– Время перезарядки – это не отдых для часов, это карантин. – Каору нахмурился. – Система не просто так даёт тебе паузу. Она изолирует тебя, проводя аудит. Она анализирует масштабы ущерба, который ты нанёс, и вычисляет, можно ли вообще иметь с тобой дело дальше. Каждая секунда перезарядки – это секунда, которую Вселенная тратит на то, чтобы решить: стоишь ли ты того, чтобы с тобой заключали новую сделку, или ты уже безнадежен и подлежишь полной ликвидации. И с каждым разом этот «аудит» занимает всё меньше времени, потому что твое дело всё объемнее и ужаснее.

Он откинулся на спинку стула, и на его лице появилось что-то вроде мрачного восхищения.

– Самое чудовищное во всём этом – безличность процесса. Тебя не ненавидят, тебе не мстят. Ты просто невыгодный актив. И с тобой поступают по инструкции, пока наконец не станет ясно, что ты никогда не станешь прибыльным. И тогда…

Каору не договорил. Он просто смотрел на меня, и в его взгляде читался тот самый беспристрастный приговор системы, которая просто стремится к балансу, где я – единственное, что этому балансу угрожает.

Он замолчал окончательно. Атмосфера в комнате стала напряжённой. Звуки с улицы словно заглушило давящей тишиной. Он смотрел на меня уже не как учёный на субъект исследования, а как священник на смертника, идущего на эшафот.

– Рано или поздно, – раздался наконец его голос, – наступит момент, когда твой кредитный рейтинг упадёт ниже нуля. Когда уровень твоей личной энтропии достигнет критической массы. И тогда… – он сделал паузу, вздохнул и с грустью продолжил, – … тогда хронограф не просто перестанет работать. Тебе выставят окончательный счёт.

Он медленно поднял руку, сжимая пальцы в кулак.

– Ты перестанешь быть ненадёжным заёмщиком, и станешь просроченной задолженностью. И с просроченной задолженностью система поступит единственным логичным образом. Она тебя спишет.

Я замер, не в силах пошевелиться. Холодный ужас сковал мои конечности.

– Спишет? – глухо произнёс я.

– Полностью и безвозвратно. – Каору говорил мягко и тихо, но каждое слово обжигало, как раскалённым железом. – Твой «залог», тот самый идеальный слепок из точки А, будет конфискован. Его вернут в общий фонд реальности. А тебя… тебя, как источник неисправимого хаоса, аннулируют.

Каору встал и подошёл к окну, глядя на безмятежный уличный пейзаж.

– Это не будет смертью в привычном понимании, боли не будет. Это будет стирание. Сначала из памяти людей. Твоя соседка перестанет узнавать тебя. Ая забудет, что когда-либо пила с тобой кофе. Момо… – его голос дрогнул, – … Момо будет сидеть у чужих дверей, скуля от смутной тоски по хозяину, которого у неё никогда не было.

Он обернулся, и на его глазах наворачивались слёзы.

– Потом ты исчезнешь из документов. Твоя квартира окажется пустой и пыльной, как будто в ней никто не жил годами. Твои фотографии поблёкнут и превратятся в пустые листы бумаги. Твои победы, твои поражения, всё, что ты совершил, всё, чего достиг, даже в «основной» временной линии, будет переписано. Кто-то другой получит твоё повышение. Кто-то другой победит Хосино. Твоя война закончится без тебя. Ты станешь персонажем из стёртой строки в великой книге бытия.

Он сделал шаг ко мне и положил руку на плечо. Та внезапно показалась невыносимо тяжёлой.

– А в конце… в конце исчезнешь и ты сам. Не твоё тело, а твоё «я». Твоё сознание, твоя душа – всё, что делает тебя тобой. Потому что ты был ошибкой, грубой опечаткой в совершенном уравнении реальности. И система найдёт эту опечатку и вычеркнет её.

Каору убрал руку, закончив свой рассказ. В комнате снова воцарилась пронзительная тишина, более громкая, чем любой крик.

– И от меня… не останется ничего? – на удивление спокойно произнёс я.

– Ничего, – безжалостно, но без злобы, подтвердил Каору. – Кроме, возможно, одного. – Он указал на хронограф, который лежал на столе. – Их. Единственного доказательства того, что ты вообще когда-либо существовал.

– Значит, выхода нет? – задумчиво спросил я.

– Выход есть, – твёрдо сказал Каору. – Я уверен, что он есть. Но сперва нужно до конца разобраться в записях твоего отца. Мне почему-то кажется, что он пришёл к подобным выводам, и, вполне вероятно, нашёл какое-то решение.

Домой я добирался, как сомнамбула, прокручивая в голове различные варианты, но, единственное, о чём я пока знал наверняка – распутать этот клубок я вряд ли смогу, а вот разрубить – весьма вероятно.

Глава 24

Вечерние тени были длинны и причудливы, комната погрузилась в синеватую мглу, которую разрывали лишь полосы света от фар проезжающих автомобилей. Я неподвижно стоял посреди гостиной, а в голове у меня, словно заевшая пластинка, крутились слова Каору. Холодные и сухие, как математическая формула, они складывались в чудовищную картину.

Банк… Счёт… Кредит… Я не пользуюсь машиной времени, а беру в долг у самой реальности, и расплачиваюсь собой.

И Амано. Вот кто настоящий заказчик, даже не якудза. Я поморщился, чувствуя, как по спине пробегает холодок. Он всё это время водил меня, как щенка, на поводке, прямо у края пропасти. Ждал, когда я сам сорвусь.

Я поднёс ладони к лицу, и пальцы предательски задрожали неконтролируемой дрожью. Во рту пересохло, а в желудке свернулся холодный ком. Я чувствовал себя не человеком, а дефектным продуктом, на котором ставят штамп «Брак». На меня накатила волна ненависти от осознания собственной фундаментальной неправильности в этой вселенной.

Порывистым движением я сорвал с себя пиджак и швырнул его на стул. Момо из своей корзины подняла голову, навострив уши. Она не видела врага, но всеми фибрами своей собачьей души чувствовала моё состояние. Она неслышно подошла и упёрлась шершавым носом мне в ладонь. Я опустился на корточки, погрузив кончики пальцев в её тёплую, складчатую шею, и замер, вдыхая знакомый, успокаивающий запах собаки и домашнего уюта.

– Всё нормально, девочка, – прошептал я. – скоро всё будет нормально.

Момо тяжело вздохнула, как бы разделяя моё бремя, и ткнулась мордочкой мне в подбородок.

Я резко встал, мне нужно было срочно смыть с себя этот «информационный шлам». Я почти вбежал в ванную.

Включил воду. Сначала – почти кипяток. Обжигающие струи били по коже, краснеющей под их напором. Я стиснул зубы, терпя боль – она была реальной и отвлекала, заменяя метафизический ужас вполне физическим дискомфортом. Я стоял так несколько минут, почти не дыша, пока пар не заполнил всё пространство, скрывая меня даже от самого себя.

Потом – резкий поворот крана. Контраст оглушил меня ледяной водой. Я аж вскрикнул от неожиданности, тело свело судорогой, а дыхание перехватило. Я прислонился лбом к прохладной кафельной стене, зажмурившись, позволяя леденящим потокам бить по затылку, по плечам, по спине.

Я стоял так, пока тело не онемело, а в голове полностью не прояснилось. Только тогда я наконец выключил воду. В тишине было слышно лишь моё частое, прерывистое дыхание и тяжёлые капли, падающие с тела на пол.

Я вышел из душа, закутавшись в грубое махровое полотенце. Из зеркала на меня смотрел незнакомец – бледный, с синяками под глазами, но со взглядом, полным отчаянной решимостью.

Утро. Солнечные лучи робко пробивались сквозь жалюзи, рисуя на полу полосатые узоры, над которыми в воздухе танцевали пылинки. Вчерашняя мрачная давящая тишина сменилась обычными утренними звуками: где-то хлопнула дверь, за стеной включили воду.

Я проснулся не от будильника, а от того, что Момо, терпеливо выждав приличное время, ткнула меня в щёку мокрым носом. Сон был тяжёлым, беспокойным, обрывки кошмаров о банках, счетах и пустых пространствах мгновенно исчезли, стоило мне открыть глаза.

– Новый день, новая реальность, – констатировал я про себя без особой эмоции. Но сегодня к этому привычному фону примешивалось кое-что ещё, от чего растекалось тепло в груди. – Воскресенье, встреча, Ая.

Я сидел на краю кровати, разминая непослушные пальцы. Не от страха, но от предвкушения. Я поймал себя на этом чувстве и слегка улыбнулся. Это так по-человечески – нервничать перед свиданием, а не перед угрозой собственной аннигиляции.

Я пошёл на кухню и поставил чайник.

Момо терпеливо и с достоинством сидела у своей миски, не сводя с меня взгляда. Весь её вид выражал одно: «Я тоже часть этого утра. Не забыл?».

После завтрака и душа наступил самый сложный этап – во что одеться. Я стоял перед шкафом дольше обычного. Чёрная футболка? Слишком мрачно. Яркая? Слишком вызывающе, будет выглядеть как попытка казаться тем, кем я не являюсь. А кто ты вообще такой, Канэко Джун? Бывший складской работник? Ходячая временная аномалия? Заместитель начальника департамента? Или просто парень, который хочет понравиться девушке?

В итоге я выбрал простую серую футболку из мягкого хлопка и тёмные джинсы. Что-то нейтральное, самое то. Но вот с пуговицами на рубашке, которую я натянул сверху, началась настоящая битва. Пальцы не слушались, я ронял её дважды. На меня накатила волна раздражения на себя, на эти часы, за весь тот абсурд, что меня окружает. Я был почти готов швырнуть рубашку в мусорное ведро.

– Спокойно. – Я закрыл глаза, сделав глубокий вдох. – Не надо торопиться. Всё нормально. – Я представил не себя, а её. Её спокойные глаз, сдержанную улыбку. И это подействовало лучше любой медитации. Я открыл глаза, и мои движения стали точнее. Пуговица за пуговицей. Получилось.

Момо подошла и ткнулась носом в мою ногу, потом посмотрела на меня.

– Не сейчас, девочка, – я наклонился и почесал её за ухом. – Сейчас папке нужно сделать одно очень важное дело. Одному. Ты же понимаешь?

Момо, казалось, понимала. Она тяжело вздохнула, плюхнулась на пол и положила морду на лапы, выражая всем видом глубочайшее разочарование в происходящем.

– Поехали, – мысленно сказал я сам себе и вышел из квартиры, оставляя Момо охранять наш крошечный, хрупкий островок нормальной жизни.

Небольшая площадь у станции, условленное место встречи. Воскресный день, солнце уже стояло высоко, заливая всё вокруг тёплым, почти янтарным светом. Идеальная погода.

Я пришёл на пятнадцать минут раньше. Пытался выглядеть непринуждённо, прислонившись к фонарному столбу, но каждую секунду сканировал толпу. Нервы снова давали о себе знать – я ловил себя на том, что переминался с ноги на ногу и проверял время на телефоне каждые тридцать секунд. Глупо, совершенно глупо. Ты сбегал от якудзы, а сейчас трясёшься как первокурсник перед свиданием… Свиданием? Это ведь оно и есть, да?

И вот я увидел её. Она шла не со стороны метро, а по пешеходной аллее, и на мгновение я её не узнал. На ней не было привычного строгого делового костюма, лишь обычные джинсы, кроссовки и лёгкая ветровка, из-под которой виднелась какая-то светлая блузка. Волосы не были убраны в строгий хвост, а свободно лежали на плечах, и ветерок слегка шевелил её пряди.

Она заметила меня, и наши взгляды встретились. Она слегка ускорила шаг, а на лице появилась лёгкая, чуть смущённая улыбка.

– Ямагути-сан, добрый день. – Я сделал шаг навстречу, чувствуя, как у меня пересыхает в горле.

– Канэко-сан, пока ещё доброе утро. – Ая остановилась на почтительной дистанции, чуть опустив голову. Вы не долго меня ждали? – Мы оба чувствовали абсурдность этих формальностей, но не знали, как их сломать.

Я почувствовал, как у меня потеют ладони, и засунул их в карманы. Ая перебирала ремешок своей сумки, не зная, куда деть руки.

– Погода… отличная… сегодня, – выдавил я, чувствуя всю нелепость этой фразы.

– Да! Я как вышла, даже поразилась. – Но она, казалось, оживилась, с облегчением ухватившись за эту банальность. – В офисе-то мы не замечаем, день там или ночь… А тут такое солнце. Прямо… не хочется никуда заходить. – Она произнесла это последнюю фразу мечтательно, глядя куда-то вдаль, на крыши домов, подсвеченные солнцем.

Я поймал этот её взгляд. Увидел, как она, кажется, впервые за долгое время позволяет себе просто радоваться хорошему дню. Идея с тёмным кинозалом, которая в самом начале казалась идеальным вариантом, внезапно показалась мне кощунственной. Она была права, сидеть сегодня в темноте – настоящее преступление. Она вся светилась этим утром, и так не хотелось потерять это чувство.

Я сделал небольшой шаг вперёд, нарушая ту самую дистанцию. Ая не отступила, лишь с лёгким удивлением посмотрела на меня.

– Знаете, а давайте не пойдём в кино, – сказал я, стараясь звучать уверенно.

– Но… мы же договорились? – Её глаза чуть расширились от непонимания, даже лёгкой тревоги.

– Нет, вы правы на все сто, – поспешил я добавить, чтобы не показаться грубым. – Сегодня слишком хороший день, чтобы тратить его на темноту. Давайте просто погуляем? Найдём какое-нибудь кафе с уличными столиками? Выпьем кофе. Безо всякого… рабочего подтекста. – Я произнёс последнюю фразу, глядя ей прямо в глаза, стараясь передать всё своё искреннее намерение.

Напряжение на её лице сменилось лёгким недоумением, а затем – облегчением. На лице Аи расцвела настоящая, не сдержанная улыбка. Она смотрела на меня по-новому, словно видя впервые не начальника или коллегу, а просто человека.

– Знаете, а это на самом деле гениальная идея. Я как раз проходила мимо одного места, там такие милые столики под зонтиками… – Она вдруг осознала, что выдала себя, и слегка покраснела. – Я. я хотела сказать, что просто заметила, когда шла.

– Тогда ведите, Ямагути-сан. – Я не смог сдержать улыбки, её смущение было невероятно милым. – Я полностью в ваших руках.

Она кивнула, уже более уверенная, и указала направление. «Поехали», – мысленно сказал я сам себе, и на этот раз это звучало не как приказ к бою, а как начало небольшого, но очень важного приключения.

Мы шли рядом. Сначала неловко, почти в ногу, сохраняя дистанцию. Но с каждым шагом плечи наши понемногу расслаблялись. Город жил своей особой, воскресной жизнью: неторопливые прохожие, семьи с колясками.

Странно и непривычно. Сейчас я не пытался ничего просчитать, не искал подвоха. Не анализировал её слова на предмет скрытых смыслов. Я просто шёл, и это… было приятно. Это так по-дурацки просто и приятно. Я краем глаза наблюдал за ней: за тем, как ветерок играет её волосами, как она щурится на солнце. Я заметил крошечную родинку у неё на шее, которую никогда не видел из-за высоких воротников офисных блузок.

Дрожь в руках давно прошла. Вместо неё – лёгкое, тёплое покалывание где-то в районе солнечного сплетения, чувство лёгкости, которого я не испытывал, кажется, всю свою жизнь. Я чувствовал себя не «наблюдателем» в чужой реальности, а её частью. Прямо сейчас.

– Вы знаете, я вчера закончила тот отчёт для Судзуки-сан. – первой нарушила тишину Ая, немного неуверенно. – Ту самую гору бумаг из бухгалтерии.

– И Вы выжили? – произнёс я, чувствую, как официальное «Вы» рушит всю идиллия на корню.

– Ты, я думаю так будет более уместно, – негромко произнесла Ая, чуть потупившись.

– И ты выжила? – Я повернулся к ей, улыбаясь, и втайне радуясь её предложению. – Я видел ту папку. Она могла бы потянуть на небольшой сейф.

– Это было то ещё испытание. – Она сделала серьёзное выражение лица, но её глаза смеялись. – Я думала, меня закопают там же, под стопками актов сверки. Но я выбралась и победила.

– Геройский подвиг. – Я рассмеялся. – Надо было выдать тебе премию. Или, как минимум, шлем и кирку.

– Ну уж нет! – Она тоже рассмеялась, и это был лёгкий, звонкий звук, который я, кажется, слышал впервые. – Кирку оставь себе, а вот на кофе с эклером я, пожалуй, согласна.

Лёд окончательно сломался. Разговор тёк легко и непринуждённо. Мы говорили о всякой ерунде, и я ловил себя на мысли, что не думаю сейчас ни о чём. Я просто жил в этом моменте. И этот момент пах кофе, свежей выпечкой и её лёгкими духами с ноткой чего-то цветочного.

Мы проходили мимо уличного музыканта – молодой парень апатично бренчал на гитаре какую-то меланхоличную балладу. Мы уже почти прошли мимо, как музыкант неожиданно сменил ритм и заиграл что-то лёгкое, летнее, знакомое до боли – какую-то старую поп-песню, которая мне была знакома. А вот Ая, наверное, она была ещё подростком, когда она была популярной.

Мы обернулись почти синхронно, наши взгляды встретились. И на наших лицах расцвели одинаковые, немного глупые, совершенно искренние улыбки узнавания.

– О, боги, это же… – начал я.

– Да! Я её обожала в школе! У меня был весь альбом на диске! – перебила она, смеясь.

Мы стояли секунду, слушая, и эта секунда наполнялась чем-то большим, чем просто ностальгией. Это было общее воспоминание, общая точка в прошлом, о которой мы не знали. Она связывала нас здесь и сейчас.

Мы пошли дальше, и теперь расстояние между нами было уже не восемьдесят сантиметров, а пятьдесят. Наши плечи почти соприкасались при ходьбе. Вот оно. Это и есть та самая жизнь, за которую я готов платить по счетам. Я чувствовал, как моё сердце бьётся ровно и спокойно, и этот ритм был гораздо красивее любой музыки.

Мы сидели за столиком в небольшом кафе, под тёмно-зелёным зонтом. Между нами, в стеклянной вазе стоял один скромный цветок. Неловкость первых минут полностью рассеялась, осталась лишь лёгкая, приятная взволнованность. Я вдруг осознал, что уже несколько минут не ловлю себя на попытке анализировать или контролировать ситуацию. Я просто существовал здесь и сейчас, и это ощущение пьянило сильнее любого алкоголя. Она смеётся вот так, чуть склонив голову набок. А когда задумывается, то слегка прикусывает нижнюю губу. Это… мило. Чёрт, я сейчас думаю над словом «мило». Со мной точно что-то не так.

Я чувствовал себя так… спокойно. Странное, давно забытое чувство.

Официант принёс заказ. Перед Аей – высокий стакан с мятно-зелёным мохито. Передо мной – чашка чёрного кофе и кусок тёмного шоколадного торта. Ая смотрела на мой торт с таким неподдельным, детским интересом, что я не мог сдержать улыбки.

– Одному мне с ним определённо не справиться, нужна помощь, – пододвинул я тарелку к середине стола.

– О, нет, я не могу, – она смущённо улыбнулась. – Это же ваш… твой.

– Я настаиваю, мне нужно экспертное мнение. Это же так по-логистически – правильно распределять ресурсы.

Она рассмеялась и, сражённая моей «железной» логикой, сдалась. Она потянулась за десертной вилкой, которая лежала ближе ко мне. В тот же самый момент я решил помочь ей и пододвинул свою тарелку с тортом. Наши движения были синхронны.