Текст книги "Послания себе (Книга 3)"

Автор книги: Сергей Гомонов

Соавторы: Василий Шахов
сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 18 страниц)

В Кула-Ори поселился Страх.

ВТОРАЯ РЕАЛЬНОСТЬ

Когда же кончится эта проклятая война?! Никто не помнит ее причин и истоков, но все воюют с одинаковым упорством и ожесточением, никогда не задумываясь хотя бы о временном перемирии. По сути своей, она давно никому уже не нужна – так думает Он. Война-привычка. Война-инстинкт...

Отчаянный приверженец Черного Горизонта давно уже искал только одного: средства от жизни. Неподготовленному нельзя быть "посередине". Для этого нужна мудрость, которую не хочет давать дракон Дневного и Ночного света. Он предоставляет знания, навыки, он вручает своим воинам все, чтобы они побеждали и не гибли, но не хочет снарядить их одним – Мудростью.

Воин бился и побеждал, бился и падал сраженным. И не знал, зачем Он это делает. Юноша жаждал понять хоть кого-то – или своих сторонников, или врага. Выбор был сделан уже очень давно, в незапамятные времена, но ни понять, ни принять, что движет его господином и повелителем, черный воин уже не мог...

Андрей отбился от группы туристов, щелкающих затворами фотокамер и весело переговаривавшихся на самых разных языках. Ему надоело представлять то, что так живописно и с увлечением рассказывал гид, а подходить ближе и прикасаться к чему-либо было запрещено (впрочем, за дополнительную плату, пожалуй... Но Андрею не хотелось никого и ни о чем просить, даже если, отдав деньги, он стал бы господином положения).

Сухой, знойный ветер пустыни нес в себе что-то зловещее. Где-то вдалеке, в мареве, поднимавшемся с раскаленного песка, должен был быть виден Каир.

Внезапно Андрей с устрашающей четкостью понял, что в двух, всего в двух шагах от него, везде и всюду – следы трагически погибшей цивилизации, невысказанные слова, вмурованные в камень.

"Да, сынок, встретились нынче немой и слепой... Ты не догадываешься, чье перед тобою послание? Маленький слабый мальчик, потерявшийся в огромной и грозной Вселенной... Среди звезд он ищет миры своих родителей и кричит, кричит, кричит им немым криком, а они, как и ты, не слышат его, потому что разучились слышать. Назови мне имя его, ученик!"

– Я не знаю... – растрескавшимися губами беззвучно пробормотал Андрей: голос был таким отчетливым...

Звонкий женский смех, рассыпавшийся колокольчиками по ветру и превратившийся вначале в сиплый мужской кашель, а затем в смех толпы туристов, Скорпиону непонятный и кажущийся кощунственным.

Андрей закрылся руками и бросился в пустыню. Все были заняты, слишком заняты, чтобы заметить его бегство. Постепенно Скорпион перешел на шаг и брел под палящим солнцем, куда – и сам не ведал...

Ему было абсолютно все равно, всюду было одно и то же темно-розовая мгла и скрипящий на зубах песок.

Он слегка удивился, услышав два одиночных выстрела откуда-то справа: в него, что ли?! как это?!

Третий принес с собой разрывающую мозг боль. Проседая на песок, Андрей почувствовал, как что-то льется с затылка на спину. Темно-розовое потемнело, почернело и куда-то свернулось...

– Ой, устала-устала-устала! – Рената скинула туфли, добралась до кресла и стала растирать немного опухшие ступни. Люда!

Няня выглянула из кухни. Рассеянная она какая-то в последнее время: глаза, вроде бы, горят, а ничего не видят, ни на чем не останавливаются, даже на любимчике-Сашкине. Что с нею происходит? И мальчик, как будто, сильнее ушел в себя, хоть веди к психиатру с подозрением на аутизм. А тут и так голова кругом, не знаешь, за что хвататься... Так, в первую очередь надо успокоиться самой. Приспичило Гроссману открывать это дело...

– Люда, у нас есть что-нибудь перекусить?

Та блаженно улыбнулась и секунд через десять кивнула.

– А где Сашкин?

– Да... здесь где-то был...

Стоп! Зацепочка! Чтобы Людмилка не знала доподлинно, что происходит с ее воспитанником?! Да быть такого не может!

– Люд, а Люд! Ты у меня не заболела? А? – Рената обула домашние тапочки и отбросила накрученную прядь волос за плечо. Длинные локоны, как расплавленное золото, заливали всю спину, небрежно прихваченные заколкой.

"Ох, мне бы такие!" – подумала няня и погляделась в зеркало. Её непонятного цвета "обглодыши" показались ей сейчас особенно отвратительными.

– И все-таки, – хозяйка поднялась, – где Сашкин? Обычно стоит двери щелкнуть – он летит встречать. Сынуля! Ты где? она направилась по коридору к детской.

Саша сидел и сосредоточенно играл, не замечая ничего вокруг. Пирамиды, выстроенные три дня назад, до сих пор не претерпели никаких изменений и не обновлялись. Что-то шепча под нос, мальчик водил чем-то черным по полу, как бы заставляя это "что-то" прогуливаться между постройками.

Рената из любопытства прислушалась, что он там бормочет, и похолодела:

– ...Будь он проклят! – говорил Сашкин, как бы озвучивая тем самым темный предмет. – Я навеки отделил его душу от разума. Будь он проклят!..

Само по себе сказанное не соответствовало речам ребенка, не достигшего четырехлетнего возраста. Но, кроме того, Ренату сковало такое знакомое ощущение "дежа вю", якобы ложной памяти, от которого изо всех сил отбивался измученный рассудок.

Другой рукой мальчик держал маленькую фарфоровую куколку из набора, подаренного Маргаритой на их новоселье. Сделав резкое движение, Саша "заставил" куколку взбежать на вершину самой большой пирамиды. Темная игрушка в правой руке "последовала" за нею.

– Тогда пусть так! Негромко воскликнул он за куколку и отпустил ее. Пощелкивая, куколка покатилась по ступенькам пирамиды. Рев темной фигурки получился у малыша особенно достоверно.

Рената закрыла рот ладонью и отскочила в коридор, толкнув спиной Люду.

– Что случилось? – спросила та, видя полубезумные глаза хозяйки. Саша вздрогнул и оглянулся. Ренату трясло.

– О, боже! Что за игры?! – она посмотрела на Люду: – Давно он у тебя так играет?!

Та пожала плечами и смутилась:

– Я ни разу не замечала, чтоб он так играл... Сашулька, покажи, что у тебя в руке...

Мальчик встал с колен и спрятал игрушку за спину. Рената решительно подошла к нему и насильно разжала его пальцы. В ладонь ей упала маленькая, искусно вырезанная из черного камня с коричневатыми прожилками фигурка дракончика. Вещь походила на старинную и тем не менее определить по стилизации, к какому времени и чьей культуре она принадлежала, Рената вот так, с ходу, не смогла.

– Откуда это у тебя?

Саша опустил глаза и упрямо поджал губы.

– Я спрашиваю: где ты это взял? – настойчиво повторила Рената.

– Нашел.

– Нашел?! Где?! Посмотри на меня! Где нашел?

Мальчик отводил взгляд. Возьми себя в руки, Рената! Не пугай его понапрасну. Если у него характер его настоящего отца, то хоть в лепешку разбейся, а насилием ничего из него не выудишь.

Рената присела на корточки и, смягчившись, положила руку на его макушку.

– Сашкин, Сашкин... Ты пойми: я напугалась. Дети так не играют. Ты увидел это по телевизору?

Саша пожал плечами.

– Где ты нашел этого дракончика? Ну, пожалуйста, сынулечка, скажи: где?

– В песочнице, – и он дерзко отобрал фигурку. – Это мое!

– А вдруг у этой игрушки есть хозяин? Вдруг он плачет, что потерял ее, а дома его за это ругают? Ты не спрашивал, кто мог ее обронить в песок?

– Это моё.

– Почему тогда ты так играл? Мы не учили тебя быть таким жестоким. Это плохо. Люда! Ты разрешаешь ему смотреть такие фильмы?

– Упаси бог! Да и вообще, Рената Александровна, мы по такой теплыни только на улице и гуляем, домой покушать приходим – и снова на прогулку. Какие уж тут телевизоры?

– Боже мой! – Рената обняла сына. – Не играй так больше, Сашкин! Хорошо, мой маленький? Пожалуйста! Обещаешь?

Он снова опустил глаза и кивнул, намертво вцепившись в своего дракончика.

Николай приехал поздно, когда Саша уже спал, а Люда уехала домой. Рената рассказала ему о происшедшем, стараясь не говорить о своих ощущениях, которые материалист-Гроссман все равно в лучшем случае просто проигнорировал бы. Она надеялась, что муж успокоит её, скажет, что это глупые бабьи предрассудки (о, как ей хотелось бы, чтобы в данном случае он произнес эту ненавистную фразу!), что она сгущает краски и прочее. Но Ник помрачнел, схватился за сигарету и ушел на лоджию. Кому, как не Ренате, было лучше знать, что это означало... Она не пошла за ним, чтобы не мешать ему думать.

Гроссман долго отмалчивался и потом. Рената не стерпела и спросила, какие мысли он имеет по этому поводу. И тогда Николай сказал такое, от чего по спине у нее побежали мурашки:

– Это то, чего я боялся...

– Что? Что – это? – губы ее предательски задрожали.

– Я никогда не говорил тебе этого, потому что был уверен, что на аборт ты все равно не согласишься...

– Да что ты несешь, Гроссман?! – тут же разъярилась Рената и вскочила с кресла.

– Пойми правильно, – он удержал ее на расстоянии вытянутой руки. – Я люблю Шурика не меньше твоего, так что ревность и прочая фигня тут не при чем...

– А что тогда "при чем"?! – она сощурила метавшие молнии зеленовато-янтарные глаза.

– То, что когда ты была беременна, на твою долю перепало столько всякой дряни, что и не всякая обычная, здоровая, вынесет, не повредившись-таки в рассудке... – он повертел длинным пальцем вокруг головы. – Вот я и боялся, что это пагубно отразится на нем...

– Гроссман, ты рехнулся! – Рената оттолкнула его руку и с размаху шлепнула Ника по плечу. – Ты совсем рехнулся, слышишь?! Сашкин и родился, и все это время был абсолютно здоровым! Ты понял?!

– Да? – он скептически скривил лицо. – А все эти его порывы "полетать", а немота в два года, а дурацкие сны, которым он не просто верит, а считает их гораздо более реальными?! По-твоему, дети так себя ведут?!

– Заткнись! – Рената в бешенстве снова замахнулась на него, метя уже в лицо, но Гроссман перехватил ее кисть и сдавил; ей было больно, даже зрачки расширились, но она даже не вскрикнула и пнула его по ноге. Тогда Ник скрутил ей руки и прижал к стене. Она извивалась, извивалась, а потом, видя, что он все равно сильнее, перевела дыхание, чтобы выкрикнуть: – Не смей так говорить или убирайся на все четыре стороны, сволочь!

– На все четыре? – в этот раз и его глаза потемнели, сверкнули, метнули молнию.

– Да! Да! Мразь последняя! Ты лжешь, что не ревнуешь и что любишь моего сына!

– Ах, только твоего? Спа-а-асибо тебе, ладонька, спасибо...

– Ты бешено ревнуешь и вымещаешь все это на Сашке, потому что иначе ничего не можешь сделать! Да, я рада, что он не твой, что он никогда не будет похожим на тебя, понял, ты?!

– Ты сама себя послушай, – Гроссман выпустил ее, пошел в прихожую и снял с вешалки свою куртку.

Рената преследовала его по пятам, машинально растирая отдавленные запястья:

– Вот, наконец-то ты сознался, что хотел, чтобы я избавилась от него! Ты сказал это вслух!

Николай молча оделся и застегнулся. На самом деле он кипел еще страшнее нее. Ему хотелось избить жену до полусмерти – за все эти несколько лет полного ада. Он ненавидел ее за то, что она ведет себя, как склочная торговка, а выражается, словно привокзальная шлюха – пусть и не бранными словами, но с таким же истерическим хрипом и надрывом в голосе, взвизгивая, не пытаясь сдержаться. Они дошли до точки. Это все. Последняя пушинка сломала спину верблюда. А ведь он по собственной воле стал тем самым верблюдом. И если он сейчас ударит ее, то не сможет больше остановиться, а это означает... это означает... да черт его знает, что это означает! Хуже уже некуда! Предел. Дальше – только вниз. Они сами тянут друг друга вниз. Проклятье! Проклятье!

– Куда ты собрался на ночь глядя, черт тебя побери?! – уже просто в апогее злобы завопила она.

Раз, два, три, четыре, пять...

– На все четыре стороны, – сказал он и хлопнул дверью.

Рената взвыла, изо всех сил пнула косяк, закричала от боли с треснувшем суставе и, хромая, расшвыривая все на своем пути, ринулась в комнату.

– Сволочь! Сволочь! Тварь последняя! Ненавижу тебя! Чтоб ты провалился, чтоб ты сдох! – она повалилась на колени посреди комнаты и вцепилась в волосы. – Ненавижу! У-у-у-у... Не... ненавижу! Тварь! – она саданула кулаком по ковру.

Вдруг в комнате заплакал проснувшийся от ее воплей сын. Она с шумом втянула в себя воздух, захлебнулась, закрыла рот руками. Это безумие, это полное безумие... Неужели она, Рената, неужели же она способна устраивать дебоши, забывая при этом, что в соседней комнате спит единственный, кого она еще любит на этом свете?! За что наказывают ее боги помрачением рассудка?! Что она сделала им?

Все так же прихрамывая, молодая женщина бросилась в детскую.

– Почему вы кричали, мама? – протягивая к ней руки, Сашкин испуганно блестел мокрыми глазами при свете ночника. – Где папа?

Рената подхватила его на руки:

– Тебе приснилось, Сашкин... Тебе приснилось... – она прижала ребенка к себе и поцеловала в мягковолосую макушку. Спи, мой зайчик... Тебе приснилось...

– Вы ругались. Это было на самом деле... – серьезно сказал Саша, кулачком вытирая глаз. – Вы поругались из-за меня?

– Ты что? Тебе приснилось... – лживо-ласковым голосом уверяла его Рената. – Тебе приснилось, ничего этого не было...

– Но папа ушел, его нет. И ты кричала, ты же кричала? И плакала. У тебя глаза сырые. Мам, ты злая?

Она зажмурилась и запрокинула голову. За что, боги?! За что?!

– Я хочу в кровать, – сказал Саша и отстранился от нее, упираясь ладошками в разгоряченную материнскую грудь. – Пусти!

– Да, да, ложись... Тебе все приснилось... – все еще бормотала она.

Он вырвался и скатился на свой диванчик. Оказавшись в постели, мальчик сунул руку под подушку и вытащил жуткую фигурку дракончика. Лишь после этого он стал успокаиваться, лег и почти с головой накрылся легким одеялом. Рената дрожа, как посторонняя стояла у изголовья. Прижав обсидиановое чудовище к груди, Саша прерывисто вздохнул и начал засыпать.

Рената села на детский стульчик и скорчилась в три погибели. Слез больше не было. Ее просто выворачивало, хотелось распахнуть окно и... Но при виде сына она вздрагивала и гнала от себя старую идею, которую не раз вытаскивала из заветной шкатулочки оскорбленного самолюбия, стирала с нее пыль, вертела так и эдак и укладывала назад, до "лучших" времен – когда Сашкин будет большой, когда он уйдет от нее (а в том, что он уйдет, Рената была уверена)... Ей было страшно. Если бы она могла убрать в ту же шкатулочку свой страх и воспользоваться идеей... Слабачка! Даже этого ты не можешь! Никчемное животное, позабывшее все на свете...

"Сестренка-Танрэй! Да ты, я смотрю, совсем утратила былую спесь! Ты поистине достойна своего муженька! Я ни в чем не раскаиваюсь, обезьянка. Теперь ты показала свое истинное лицо! Вот с таким и ходи"...

Рената легла на пол и обвила руками колени. Мой второй голос, ты прав, ты несказанно прав. Убей меня, если ты так умен. Сделай, чтобы я не проснулась, чтобы ушла в небытие... Ты это можешь... можешь... можешь...

Сама того не замечая, она забылась муторным, гадостным, ледяным сном, а внутри нее посмеивался все тот же незнакомец, который знал о ней все и был ее частью с самого рождения...

Сон был похож на явь, тяжелую и пасмурную явь, от которой устаешь так, словно прошел все круги ада. Несколько раз, в перерывах между пробуждениями, ей казалось, что она поднимается, подходит к Саше, гладит по волосам и бормочет:

– Он всегда считал нас троих ненормальными. Он верит только в то, что можно потрогать, чем можно набить карманы... Он и меня пытается засунуть в карман: не ему, так и никому, пусть она лучше станет серой мышью... И я стала серой мышью, тупым животным, которое уже пять лет не держало в руках книг, не могло проявить истинных чувств.

Малыш тихо всхлипывал во сне, еще крепче прижимая к груди свою ужасную игрушку.

– Я ослепла. Мне хотелось верить, что он все больше и больше походит на твоего отца, а ведь на самом деле... господи, что я тебе сделала?! За что, господи?!

Она очень замерзла, лежа на полу, но проснуться не могла. Ренате снилось еще, что в пищевод и в желудок ей вставлена резиновая холодная трубка, и она то расширяется, то сужается внутри нее. В голове звучала музыка с диска Владислава Ромальцева – не музыка даже, а странный набор каких-то шорохов, нежных звоночков, шепота; все это переплеталось и при кажущейся нелепости было гармоничнее и насыщеннее любой гениальной симфонии, известной ныне. Жаль только, что запомнить ее, разделить на составляющие, невозможно. Разделить – суть уничтожить. "Разделяй и властвуй!" – сказал кто-то из великих полководцев. Разделяй и властвуй. Раздели и наложи суровое проклятье...

Рената застонала во сне, но даже боль в сломанном пальце не смогла разбудить ее.

Долгожданная тень – она пришла под утро. В низко нахлобученном капюшоне и широкой черной хламиде эта тень казалась еще выше и еще бесплотнее. А Рената ощутила себя сидящей на ковре под старинным балдахином и увидела, что кожа ее плеч, рук, груди, обнаженных ног смугла, с золотистым отливом, а одежды на ней из тончайшего газа.

– Я больше не могу, я устала... – сказала Рената, вернее, та, кем она была.

– Ты еще и не начинала, – не двинувшись, ответила фигура, и слова прозвучали не со стороны, а в голове женщины. Это был не голос, а осознание – как та музыка на диске.

– Я готова что-то делать! Я ведь не отказываюсь, Ал! Но кто подскажет мне, что именно?!

– Ты не понимаешь, что самое трудное и состоит в том, чтобы ВСПОМНИТЬ и решить самой, как действовать. Единственное, к чему ты стремилась – это забыть, выгнать из себя все, что тебе не нравилось вспоминать, оставить лишь вылощенную картинку и молиться на нее. Ты и не подозреваешь, что забыть всегда удается куда успешнее, чем вспомнить...

– Ал! Умоляю! – она встала на колени. – Хотя бы намекни! Ты хочешь мне добрА...

– Вот именно...

– Ты хОчешь мне добра? – повторила она, делая ударение уже на другом слове.

– Давно ли ты смотрела на звезды? Давно ли делала вещи, которых от тебя не ждали ни другие, ни ты сама? Давно ли ты нарушала физические законы? Слово не ведает смерти!

– Чужие слова не идут мне в душу. Я не могу читать.

– Тогда скажи сама. Ты ведь только что уже начала делать это... – фигура по-прежнему сохраняла неприступную неподвижность, и Ренате даже не пришло в голову встать, подойти, отбросить капюшон...

– Когда?! – в непонимании она даже улыбнулась.

– Ты назвала меня моим именем.

– А ты называл меня... Тан... Тан... Вечно... Вечно Возрождающейся?! – это имя всплыло у нее в голове без его помощи. Рената села на пятки и задумчиво пробормотала: – Давно ли я смотрела на звезды?.. Ал, да я ведь никогда на них не СМОТРЕЛА! Смотреть – это видеть, правда?

– Слово не ведает смерти, говорили древние... Кем они были? Вспомни! Нарушение закона – это когда ты делаешь то, чего ни кто-то, ни ты сам от себя не ожидаешь. Это – раскрытый неисчерпаемый резерв сил... Это – ПАМЯТЬ! Прощай, моя золотая жрица. Больше я не приду никогда.

– Но я никогда не оставалась одна, Ал! – вскрикнула Рената и вскочила на ноги.

Темная фигура стала туманом и рассеялась в сумерках...

Рената очнулась. В дверь звонила приехавшая нянька: после того, как Николай грохнул дверью, сработал, наверное, предохранитель на замке, и открыть его ключом с той стороны было невозможно.

– Что случилось?! – Люда была испугана.

Тело Ренаты утомленно дрожало после ужасной ночи.

– Ничего...

Но обмануть Марго было невозможно. Она в упор спросила ее с порога:

– Почему я не могу дозвониться до твоего Гроссмана?! Ты снова что-то напортачила?!

– Наверное... – вздохнув, согласилась та.

– А чего хромаешь?

– Палец болит.

– Ну, матушка, ты даешь стране угля! Садись на телефон и вызванивай его! Он мне нужен до зарезу...

– Скорее всего, ничего не получится...

– Я т-те дам – не получится! Саму заставлю Колькиными делами заниматься, посмотрим, какая ты крутая!

Через стеклянную витрину ее было видно, как на ладони, а вот она не обращала внимания на того, кто глядел с улицы.

Он наблюдал за Ренатой очень внимательно, словно поймав в перекрестье прицела. Ледяная улыбка змеилась по его губам.

– Плохо выглядишь, сестренка Танрэй! – чуть слышно пробормотал он. – Все мы – не боги...

В семье Аси было принято, что называется, "ходить по струнке" перед авторитетом родителей. Все, что ни говорил отец – весьма, кстати, достойный человек – воспринималось как непреложная истина. Однако, как ни редко это бывает в наше время, Илья Александрович Пожидаев отнюдь не являлся деспотом, угнетающим жену и детей. Просто удачное стечение обстоятельств, либо судьба, либо что-то еще из разряда "бабушкиных суеверий" свело в знакомстве Пожидаева и его будущую супругу Анну. Это потом оказалось, что воспитаны они в одних и тех же традициях, так что Анна вошла в дом Пожидаевых, как в теплую воду – легко и без озноба. Понятие "притирка характеров" для Анны и Ильи осталось пустым звуком. Они с огорчением узнавали о скандалах и разводах в семьях друзей и знакомых, но не понимали – как так? разве такое может быть?!

Ася переняла у матери все, что необходимо женщине и что очень приветствовалось бы в дореволюционных русских семьях: ровный характер, неспешность, самоуважение. Правда, на взгляд окружающих, была она несколько скучновата, ибо не каждому человеку охота применять усилия, чтобы понять, какие "сокровища" хранит в себе душа другого человека. В общем, многие приятельницы Аси оценивали ее по градации от "законченная зануда" до "тихоня", а две-три близкие наперсницы таинственно улыбались на сей счет: с нею хорошо было делиться девичьими проблемами, плакаться, приводить своих парней, не боясь, что те перекинутся на невзрачную пташку, а потом выспрашивать, стоящий ли он человек или лучше покружиться над другим цветочком... Так или иначе, но в школе у нее не было ни кличек, ни обидных прозвищ, мальчишки не дергали ее за косы, и все не потому, что кос у нее не было, а просто никто не замечал хрупкую и болезненную отличницу.

Ей было двадцать, когда она совершенно случайно познакомилась на вечеринке у подруги с молодым человеком, который не сводил с нее глаз и, надо признать, показался ей симпатичным – совсем не так, как некоторые парни, с которыми ее знакомили девчонки и которых она должна была "объективно оценить". Нового друга звали Хусейном, но Ася никогда не предположила бы по внешности присутствия горячей "горской" крови в его жилах. В первый же вечер она поняла, что может слушать этого человека не переставая и что ей приятно находиться возле него. Его приятели (из кубанских и терских казаков), люди с крутыми характерами, относились к чеченцу, "черному", как ни странно, с уважением. И это, в глазах Аси, было большим плюсом для него – если он сумел правильно поставить себя с людьми, у которых были свои счеты с "вайнахами" еще со времен Пушкина и Лермонтова.

Хусейн ухаживал за нею очень осторожно. Ася ощущала себя хрупким цветком в его громадных ладонях – цветком, который он боится ненароком повредить своей невероятной силищей и потому старается даже не дышать на него. Он так и называл ее "Незабудка".

Хуже было другое: родители приняли в штыки сообщение дочери о том, что у нее появилось увлечение в лице этого типа. Может быть, Асе и удалось бы правильно объясниться с ними, но кто-то из соседей опередил ее, шепнув Анне, что ее дочь встречается с "нерусью". Пожидаева, как женщина, не лишенная впечатлительности, тут же вообразила жуткую картину: ее маленькая нежная Ася в руках у злобного чеченского террориста. В общем, у родителей было время подготовиться к достойному отпору даже одной идеи о таком зяте (если бы все не было так серьезно, Ася не решилась бы доложиться: так она воспитана). Илья Александрович с порога объявил дочери, что и слышать не желает о подобном "Ромео".

– Но ведь ты его даже ни разу не видел, папа! – впервые в жизни решилась запрекословить Ася.

– Этого мне не хватало! – Пожидаев был удивлен: задурил ей голову этот проходимец!

Но это ее не остановило. Она не сомневалась в своем избраннике, а женской интуицией природа ее не обделила. Если бы ее посетило хоть малейшее сомнение, Хусейн никогда больше не увидел бы Асю. И девушка решила подождать. Рано или поздно родители изменят свое мнение, Ася в это верила.

Затем он куда-то исчез, ни о чем ее не предупредив. Ася растерялась. Сердце подсказывало ей, что с Хусейном что-то случилось. Через месяц он вновь объявился в городе, осунувшийся, с настораживающим огоньком в зеленых глазах. Не изменилось только одно – обезоруживающая нежность в обращении с нею. Единственное, что он позволил себе в тот раз за все время их знакомства, это осторожно обнять ее при встрече и неловко поцеловать возле губ.

Ася попробовала расспросить его, где он пропадал, но Хусейн отмалчивался на эту тему. Она заподозрила недоброе и попросила поставить ее в известность, если он вновь соберется куда-то уезжать. Хусейн поклялся, что сделает это, и прозрачно намекнул, что по законам его народа жених должен заплатить родителям невесты какой-то сумасшедший калым, чтобы никто вокруг не думал плохо о его семье.

Где-то в середине октября того страшного года он сообщил девушке, что "по семейным обстоятельствам" должен на какое-то время уехать в какой-то аул, где у него якобы умер родственник. Ася пообещала ждать, сколько бы ни потребовалось, хотя по его рассказам знала, что чья-то смерть в чеченском роду накладывает на всех родственников соблюдение траура долгое время, так что никаких свадеб играть будет нельзя в течение минимум полугода.

В конце осени Хусейн погиб при таинственных обстоятельствах. Знавшие об их романе подруги Аси многозначительно косились на девушку: ходили сплетни, что парень застрелился. По их, по женскому, разумению, у молодого человека могла быть одна-единственная причина для самоубийства – конечно же, несчастная любовь... Не прекращавшиеся слухи о том, что Усмановы прокляли Асю, считая Пожидаевых косвенно виновными в смерти сына, довели ее до нервного срыва. Ироничное отцовское сравнение романа дочери и "горца" с шекспировской драмой внезапно и страшно оправдалось.

В день похорон девушка сбежала из больницы, куда ее положили с сильным нервным расстройством, и тайком добралась до кладбища. Подойти ближе она побоялась и наблюдала за ритуалом из-за дерева, с дальнего участка.. Лишь когда все уехали, поздно вечером, она осмелилась пробраться к его могиле и, невзирая на холод, до глухой темноты простоять у выстеленного арабской вязью камня с именем того, кто был потерян для нее навсегда...

Когда истощились не только нервные, но и физические силы, Ася ощутила головокружение и упала в обморок. Только усилившийся ледяной дождь привел ее в чувство. В голове не было ни единой мысли, и она даже не смогла испугаться, что это начинается безумие. Промокшая одежда прилипла к телу, но Ася не могла объяснить, почему ей так холодно: два факта уже не сопоставлялись и не укладывались в ее мозгу, как причина и следствие. Она просто ковыляла по тропинке между оградами, а злой ветер пытался сшибить ее с ног.

Наконец девушка вышла на пустынную дорогу, и огни дальнего города, мерцая между ветками ив и кустарника, разбудили в ней воспоминания о доме, о том, что она когда-то была живой, что ей было тепло, что она была счастлива... Боль стиснула горло, Ася зарыдала. Все возвращалось к ней... Иногда и не знаешь, что лучше – сумасшествие или полное здравие рассудка...

Она поняла, что сидит на стволе искривленного дерева, склонившегося над оврагом.

И тут со стороны города по шоссе пролетел большой автомобиль, осветил ее фарами и резко притормозил. Ася безучастно взирала на это, словно происходящее касалось не ее, а кого-то другого, а сама она осталась там, под камнем с чужеземными письменами...

Машина развернулась и съехала к обочине, приблизившись к ее кривому деревцу. В салоне включился свет. Отстраненно, с полным безразличием, девушка разглядела: в "Паджеро" находился какой-то мужчина в черном плаще или пальто.

– Ася, – подойдя к ней, тихо сказал незнакомец, поехали...

Она подняла голову и все-таки не сообразила спросить, кто он такой и откуда знает ее имя, а просто поднялась и молча пошла за ним в джип.

Незнакомца звали Владом. Он налил продрогшей до костей попутчице горячего кофе из термоса и, пока она пила, держа обеими дрожащими руками пластмассовый стаканчик, рассказал, что был другом Хусейна и присутствовал на похоронах, там и заметил спрятавшуюся за деревом Асю. Она равнодушно восприняла его слова. Тогда Влад вложил ладонь девушки в свою, продел свои пальцы между ее и слегка сжал. Так делал Хусейн, которого больше не было... Она тихо завыла.

– Не плачь, Незабудка! – серьезно попросил Влад, глядя на нее глазами – синими и печальными, как у брошенной собаки. Все только начинается...

Не веря ушам, она замерла. Влад отпустил ее и молча завел машину.

Сколько раз потом, много месяцев позже, наблюдая за его возней с сыном, за общением с собственной матерью, Ася замечала в нем черты странной двойственности. Странной, непонятной была его душа. Изредка он был так сильно похож на "милого горца", что она замирала. Затем на его место заступал другой – человек ли?.. Этот "второй" кувыркался со своим сыном, участвовал в его играх, разделял все его интересы, а потом, когда находил нужным настроить его и себя на серьезный лад, единственным взглядом мог заставить мальчика повиноваться... Ася видела такие отношения, но... не у людей. Не у людей...

После встречи у кладбища Ромальцев надолго исчез, и она почти забыла про него, долечилась в стационаре, вернулась к обычной жизни. Смогла даже сдать экзамены в своем университете. Наступила весна. Город оживал, вселяя в Асю лютую тоску.

И в один прекрасный майский день Влад приехал к ней и встретил ее у дверей аудитории с охапкой бархатной сирени. С тех пор они были как будто вместе. Вместе и порознь. Она видела и любила в нем Хусейна. Он давал ей понять, что он не совсем такой, каким она его воспринимает: всего-навсего человек, поведение которого сходно с поведением покойного друга.

За три года ничего не изменилось. Они не стали ближе друг другу. Ася видела, что Влада что-то подтачивает изнутри. Глаза его тускнели все больше, и он походил на загробную тень. Редкие вспышки в нем "Хусейна" уже скорее пугали, чем радовали ее.

– Мы должны решить, как нам быть дальше, Влад, – однажды сказала она. – Оставаться в неопределенности я уже не в состоянии... Это НЕ НОРМАЛЬНЫЕ отношения, понимаешь?

Ромальцев опустил глаза и сказал тихим, до боли знакомым голосом:

– Я люблю тебя, Незабудка. Подожди еще совсем-совсем немножко, дай поставить точку...

– "В земле Египта дышит Осирис!" – вторили шепотом стражники и вельможи из свиты юного фараона.