Текст книги "Общество знания: История модернизации на Западе и в СССР"

Автор книги: Сергей Кара-Мурза

Соавторы: Геннадий Осипов
сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 34 страниц)

Во второй половине 60-х – первой половине 70-х годов „иррациональное подполье“ охватило все сферы общественного организма США. Контркультурная система ценностей отвергала рационализм как метод мышления, применимый в основном к материальным сторонам бытия. И в этом смысле господствующим ценностям, особенно правящих классов и слоев общества, которые базировались на идеях капитализма, индивидуализма и получения максимальных прибылей, были противопоставлены апокалипсические по духу воззрения о царствах не от мира сего.

Особо следует сказать о том, что наиболее сильно влияние контркультурной системы ценностей чувствовалось в религиозной жизни США, которая оказалась под чрезвычайно сильным воздействием различного рода сект и культов, особенно восточных (буддийских, дзен-буддийских, даосистских и др.)» [239][71]71
  Примечательно, что увлечение «люциферическими контркультурными ценностями» случилось в США в момент едва ли не высшего расцвета американской науки (60-70-е годы XX века). Историки пишут: «Чрезвычайно показательно, что именно тогда в Америке появилась концепция „хаотического общества“ как отражение конечного итога воздействия на общество контркультуры. Не случайно, по-видимому, и то, что этот период американской послевоенной истории совпал с наивысшими успехами Америки в освоении космического пространства и, в частности, с успешным завершением программы „Аполлон“ и высадкой ряда космических экспедиций на Луну (1969–1972 гг.). Америка достигла космических высот в своем развитии и как бы получила представление о специфике действия космических закономерностей и форм сознания, которые оказали крайне негативное влияние на материалистические основы ее цивилизации и культуры. Контр культурную систему ценностей требовалось загасить, и в 80-е годы она в основном постепенно сошла на нет» [239].


[Закрыть].

Одновременно отказ от огромного массива накопленного и сохраненного в традиции знания снижает и эффективность общественной деятельности. Это снижение компенсировалось в Новое время огромными возможностями для технологического прогресса, открытыми благодаря научному знанию, в том числе в сфере вооружения и военной организации. Технологическое превосходство обеспечило Западу возможность крупномасштабного изъятия ресурсов из колоний и зависимой периферии. Однако по мере того, как незападные страны осваивали науку и технологию, не отказываясь от использования традиционных знаний собственной культуры, Запад начинает сдавать позиции в соревновании. Традиционные знания, разумеется, могут быть использованы не только в конструктивном ключе, но и как способ сопротивления «вестернизации»[72]72
  Традиционное общество Запада, которое, как казалось в XIX веке, потерпело полное поражение, в действительности пережило Век Просвещения и сегодня идет в контрнаступление (в частности, в форме «бунтующей этничности»), используя вместо древних интеллектуальных традиций разрушительные методы постмодернизма.


[Закрыть].

О сокращении познавательных возможностей при разрушении традиций под натиском рационализма Лоренц пишет: «В этом направлении действует установка, совершенно законная в научном исследовании, не верить ничему, что не может быть доказано. Поэтому молодежь „научной формации“ не доверяет культурной традиции. Борн указывает на опасность такого скептицизма в приложении к культурным традициям. Такой скептицизм опасен. Они содержат огромный фонд информации, которая не может быть подтверждена научными методами» [28, с. 258].

Если бы декларируемый картезианской наукой отказ от традиционного знания был бы действительно реализован, это означало бы катастрофический регресс всей мировой цивилизации, включая Запад. Образованные люди, находясь в «поле» всего накопленного человечеством знания, очень часто просто не могут его оценить. Следуя наивному евроцентризму, они преувеличивают значение той научной и технологической революции, которая началась всего четыре века назад (а некоторые вообще мыслят современный фонд знания как созданный за последние полвека). Проникнутый евроцентризмом человек уверен, например, что техника, искусственный мир, в котором он живет, создана, в основном, в Новое время, цивилизацией Запада. Он видит лишь телевидение, мобильный телефон, Интернет. А хлеб – это для него часть природы. Не понимает уже, что для судеб человечества приручение лошади или выведение культурной пшеницы и картофеля были несравненно важнее изобретения атомной бомбы. До какого абсурда мог доходить этот евроцентризм, хорошо видно по той идеологической кампании, которую в России пришлось пережить во время перестройки[73]73
  Один интеллектуал писал в «Независимой газете»: «Через западные границы пришло в Россию все, что и по сей день является основанием могущества и национальной гордости России… – все виды транспорта, одежды, большинства продуктов питания и сельскохозяйственного производства. Можно ли сегодня представить Россию, лишенной этого?» [26]. Действительно, невозможно себе представить Россию, вдруг лишенной всех видов одежды, но ведь раньше невозможно было и представить себе взрослого человека, всерьез озабоченного такой перспективой для России.


[Закрыть].

Леви-Стросс пишет о таком взгляде: «Два-три века тому назад западная цивилизация посвятила себя тому, чтобы снабдить человека все более мощными механическими орудиями. Если принять это за критерий, то индикатором уровня развития человеческого общества станут затраты энергии на душу населения. Западная цивилизация в ее американском воплощении будет во главе…

Если за критерий взять способность преодолеть экстремальные географические условия, то, без сомнения, пальму первенства получат эскимосы и бедуины. Лучше любой другой цивилизации Индия сумела разработать философско-религиозную систему, а Китай – стиль жизни, способные компенсировать психологические последствия демографического стресса. Уже три столетия назад Ислам сформулировал теорию солидарности для всех форм человеческой жизни – технической, экономической, социальной и духовной – какой Запад не мог найти до недавнего времени и элементы которой появились лишь в некоторых аспектах марксистской мысли и в современной этнологии.

Запад, хозяин машин, обнаруживает очень элементарные познания об использовании и возможностях той высшей машины, которой является человеческое тело. Напротив, в этой области и связанной с ней области отношений между телесным и моральным Восток и Дальний Восток обогнали Запад на несколько тысячелетий – там созданы такие обширные теоретические и практические системы, как йога Индии, китайские методы дыхания или гимнастика внутренних органов у древних маори…

Что касается организации семьи и гармонизации взаимоотношений семьи и социальной группы, то австралийцы, отставшие в экономическом плане, настолько обогнали остальное человечество, что для понимания сознательно и продуманно выработанной ими системы правил приходится прибегать к методам современной математики… Австралийцы разработали, нередко в блестящей манере, теорию этого механизма и описали основные методы, позволяющие его реализовать с указанием достоинств и недостатков каждого метода. Они ушли далеко вперед от эмпирического наблюдения и поднялись до уровня познания некоторых законов, которым подчиняется система. Не будет преувеличением приветствовать их не только как родоначальников всей социологии семьи, но и как истинных основоположников, придавших строгость абстрактного мышления изучению социальных явлений» [95, с. 321–322].

Отрицание и дискредитация традиционного знания, его третирование как архаики – мэйнстрим западного «общества знания». Отдельные открытия или исследования, отвергающие такой взгляд, пока что не могут изменить господствующую установку.

Вот показательный пример, который дали исследования японского стиля управления промышленными фирмами. Эти работы велись в 60-70-е годы совместно американскими и японскими учеными и были вызваны «японским чудом». Управление фирмами США основывалось на современном знании западной социологии предприятия, управление фирмами в Японии – на традиционных представлениях японской культуры, из которых исходит японская доктрина организации предприятия. Сначала в США считалось, что стоит только обучиться трем-четырем приемам японских менеджеров, и можно внедрить японский стиль на американских предприятиях с тем же успехом.

Все оказалось сложнее, «приемы» управления, эффективные в Японии, на американских служащих оказывали противоположное действие. Эта проблема изучалась «с обеих сторон», нередко смешанными японско-американскими группами специалистов. При этом «западная сторона» стремилась получить полезную информацию и преодолела евроцентризм, благодаря чему в этих исследованиях были получены ценные результаты. Главный вывод заключался в признании принципиальных различий когнитивных структур современного и традиционного знания и большого технологического потенциала традиционного знания в важной области обществоведения[74]74
  Начиная с «реставрации Мэйдзи» японская культура демонстрирует замечательную способность маскировать свое традиционное знание под прикрытием западных форм и понятий. По выражению Мичио Моришима в книге, посвященной культурным основаниям капитализма в Японии («Капитализм и конфуцианство», 1987), на японских предприятиях «капиталистический рынок труда – лишь современная форма выражения „рынка верности“» [2, с. 67].


[Закрыть].

Рассмотрим подробнее более фундаментальное исследование, своего рода критический «виртуальный» эксперимент. Речь идет об исследовании американских историков экономики, которые использовали математический анализ больших массивов экономической и социальной информации «клиометрия») при изучении эффективности большой хозяйственной системы, сыгравшей важную роль в становлении экономики США – рабовладельческом хозяйстве Юга США XVII–XIX веков. Результаты этого исследования изложены в книге «Время на кресте. Экономика рабства негров в Америке» (1974) [12]. В 1993 г. автор этой книги Р. Фогель был удостоен Нобелевской премии[75]75
  Примечательно, что доклад о концепции своего исследования Фогель сделал в 1970 г. на конференции в Ленинграде.


[Закрыть].

Суть открытия заключается в том, что капиталисты Южных штатов, развивая хлопководство, предоставили организацию хозяйства и быта на плантациях управляющим из самих негров-рабов. Эти управляющие опирались на выработанное в охотничьих и земледельческих общинах Африки традиционное знание об организации совместных коллективных действий. В результате негры-рабы оказались поразительно эффективнее белых фермеров, которые следовали современному (для того времени) знанию об организации труда «экономического человека». Во время уборки хлопка рабов не хватало, и обычно на сезон плантаторы дополнительно нанимали белых рабочих. У них в среднем выработка была вдвое ниже, чем у негров-рабов (кстати, раб при этом получал и зарплату вдвое более высокую, чем свободный белый работник). Как пишут авторы книги, белые протестанты были неспособны освоить сложную организацию коллективного труда, которая была у африканцев[76]76
  Бригадная организация труда у рабов была основана на кооперации и специализации. Например, при посеве «черные бригады», состоящие из пяти работников, трудились так: первый раб (пахарь) взрыхлял землю; второй разбивал комья; третий (бурильщик) делал лунки для семян хлопка; четвертый (сеятель) сажал семена; пятый прикрывал лунки.


[Закрыть].

В целом же душевая выработка негра была на 40 % выше, чем у белого фермера. А рабовладельческие фермы на Новом Юге в среднем были на 53 % эффективнее ферм со свободными наемными работниками на Севере. То есть, рабовладельческая ферма, идентичная ферме с наемными работниками (по количеству земли, домашнего скота, машин и используемой рабочей силе), производила бы по стоимости продукции на 53 % больше.

Этот факт находится в вопиющем противоречии с фундаментальными постулатами и либеральной, и марксистской политэкономии. Сразу возник конфликт (в приложении к книге дана стенограмма очень интересного обсуждения в США). Историк экономики Ю. В. Латов пишет: «Доказательства того, что плантационное рабство являлось экономически очень эффективным, а негры-рабы при этом содержались в весьма приличных условиях (в частности, их питание было заметно лучше, чем у белых бедняков), многим казались „политически некорректными“, поскольку объективно принижали „страдания“ рабов и оправдывали белых плантаторов (если их хозяйство было эффективно, то их ликвидация, выходит, была ошибкой?)» [158].

Более веским основанием для конфликта был подрыв культа прогресса – трудно было принять вывод о том, что прогрессивный белый фермер уступал, да еще настолько, в организации труда неграм-рабам[77]77
  Кстати, в тех редких случаях, когда владельцы отпускали артели рабов на оброк для работы в промышленности, «трудовые коллективы» рабов показывали более высокую производительность, чем наемные белые рабочие – по той же причине, что и на плантации. Такое использование рабов было редким потому, что рентабельность хлопководства была выше, чем в промышленности.


[Закрыть]. В журнале «Вопросы экономики» об этом конфликте говорится: «После скандально известных исследований рабского труда в южных штатах США… совершенно иной видится взаимосвязь понятий „архаичность“ и „эффективность“. Ранее a priori считалось, что архаичные, унаследованные от предшествующих эпох экономические структуры обязательно менее эффективны, чем новые, рожденные более высокоразвитым общественным строем» [138].

Здесь для нашей темы важнее всего тот факт, что в ходе строгого исследования была зафиксирована высокая эффективность традиционного знания, опровергающая центральные догмы современного теоретического знания. Более того, это неформализованное традиционное знание в течение длительного времени применялось на практике в большой хозяйственной системе, которая действовала в лоне современного капиталистического общества, в США. Эта практика, а с нею и знание были ликвидированы в результате политического конфликта и гражданской войны[78]78
  Освобождение рабов было проведено таким образом, что при этом было разрушено и жизнеустройство негритянской общины, что имело для афроамериканцев катастрофические социальные и культурные последствия, не изжитые и поныне. Это бессмысленное разрушение было в большой степени вызвано мировоззренческими причинами – тем механистическим детерминизмом, который не позволял не только оценить, но даже и понять того знания, на котором строилось жизнеустройство негритянской общины.


[Закрыть].

Это должно было бы стать уроком для нынешнего «общества знания», которое грозит в ходе глобализации уничтожить еще множество достижений традиционного знания. На это указывает Грей: «Там, где традиционные культурные формы остаются нетронутыми, будет разумно стремиться их опекать, защищать от современных технологий, способных причинить им вред, также необходимо развивать новые технологии, обслуживающие человеческие потребности и в то же время оберегающие традиционные сообщества и культурные формы. Там, где модернизация была осуществлена без разрушения традиционной культуры и без внедрения иллюзий Просвещения – как в Японии, Сингапуре и Малайзии, а в будущем, возможно, и в Китае, несмотря на его марксистское наследие – будет разумно, а на самом деле необходимо, противостоять требованиям развития социальных и экономических институтов по образцу обанкротившейся западной модели» [103, с. 282].

Судя по всему, принявшая неолиберальную доктрину глобализации элита этому призыву не последует. Показателен тот факт, что книга об эффективности рабовладельческого хозяйства в США, очевидно очень важная для рефлексии российских и марксистов, и либералов, была подвергнута в СССР, а затем в РФ, полному замалчиванию. Догмы «современного знания», лежавшие в ядре конкурирующих теорий, были для них высшей ценностью. Не помогла даже Нобелевская премия. Попытки ввести данные Фогеля в научный оборот, хотя бы в качестве важного предположения, делались с 1991 г. – без успеха. Если и делались сообщения, которых нельзя было избежать, то вскользь, двумя-тремя фразами[79]79
  Вот пример – краткая справка о лауреатах (1995), гласит: «Среди Нобелевских лауреатов из США есть и ученый, который получил премию за труды именно в области экономической истории, это профессор Р. Фогель. Премия была ему присуждена за применение современных статистических методов для анализа прошлых экономических явлений и для оценки ранее существовавших теорий роста и развития. Шведская академия назвала Фогеля одним из ведущих ученых в области „новой экономической истории“… В 1974 г. он поддержал высказанное другими историками мнение, что рабство в США было экономически эффективно и его отмена произошла по политическим, а не по экономическим причинам. Фогель не относит себя к защитникам рабства, он лишь бесстрастно стремится оценить исторические явления и события, используя экономический критерий» [209].


[Закрыть].

Последствия такого «подавления традиционного знания» изучены историками и антропологами. К ним относится резкое ослабление психологических защит против манипуляции сознанием. Лоренц пишет: «Во всех частях мира имеются миллионы юношей, которые потеряли веру в традиционные ценности предыдущих поколений под действием факторов, которые мы ясно видим; эти юноши стали беззащитными против внедрения в их сознание самых разных доктрин. Они чувствуют себя свободными, потому что отбросили отцовские традиции, но немыслимым образом не замечают, что, воспринимая сфабрикованную доктрину, они отбрасывают не только традиции, но и всякую свободу мысли и действия. Наоборот, полностью отдавшись доктрине, они испытывают интенсивное субъективное и иллюзорное чувство личной свободы» [28, с. 325].

Так и происходило в России в последние годы «освобождение» молодежи от традиций отцовских поколений. Лоренц, сам переживший увлечение самоубийственными доктринами, с особой грустью пишет о судьбе именно молодых поколений: «Радикальный отказ от отцовской культуры – даже если он полностью оправдан – может повлечь за собой гибельное последствие, сделав презревшего напутствие юношу жертвой самых бессовестных шарлатанов. Я не говорю о том, что юноши, освободившиеся от традиций, обычно охотно прислушиваются к демагогам и воспринимают с полным доверием их косметически украшенные доктринерские формулы. Стремление принадлежать к группе так сильно, что юноши готовы примкнуть к любой фальшивке» [28, с. 323].

Эта проблема социологии «общества знания» особенно актуальна сегодня в России и других постсоветских республиках. Причина в том, что очень большая часть того знания, на базе которого строились главные институциональные матрицы Российской империи и затем СССР, относится к категории традиционного. Оно плохо оформлено и часто не было адекватным образом переведено на язык современных теорий западной науки, что и стало для В. Ю. Андропова основанием сказать «Мы не знаем общества, в котором живем». Самым драматическим образом это проявилось во время реформы 90-х годов, когда велось разрушение структур, принцип действия которых не был вполне понят и был совершенно неизвестен западным экспертам (как, например, принцип устройства советского промышленного предприятия, советской школы или системы теплоснабжения).

Об этом с горечью сказал, как ни странно, либеральный философ Грей: «Приоритет культурной традиции в политической жизни – вот истина, которую забыли или постарались забыть все те, кто думает, будто бывшие коммунистические страны должны или могут следовать некоему западному образцу» [103, с. 84].

Это его замечание отправляет нас к наиболее драматическому случаю вытеснения традиционного знания, столь радикальному, что торжествующий рационализм утрачивает свойства рационального мышления. Речь идет об отказе интеллигенции от советского проекта в СССР в конце 80-х годов.

Советский проект и, в значительной мере, практика советского строя представляли собой, в течение полувека, успешный синтез традиционного и современного рационального знания. Мировоззренческой основой советского строя был, по выражению Вебера, общинный крестьянский коммунизм (Лев Толстой – зеркало русской революции). К этому движению после 1905 г. примкнула, а затем и возглавила его, партия большевиков (до лета 1917 г. формально фракция российской социал-демократической партии). Она и привнесла в рабоче-крестьянское движение программу марксизма, корнями уходящую в Просвещение. Возникла сложная духовная и интеллектуальная конструкция, в которой общинный коммунизм, консервативный по своей природе, был совмещен с идеей развития и научно-технического прогресса.

Этот синтез стал возможен потому, что развитие (в частности, индустриализация) в тот момент стало очевидным условием выполнения главного критерия, которому следовало массовое сознание, проникнутое крестьянским коммунизмом – выжить и сократить до возможного минимума массовые страдания. Это – фундаментальный критерий, выводимый из традиционного знания подавляющего большинства жителей России.

Шопенгауэр в книге «Афоризмы житейской мудрости» свел главные советы мудрых людей всех эпох – краткое изложение формул традиционного знания. Вот с чего он начинает раздел «Правила общие»: «Первой заповедью житейской мудрости я считаю мимоходом высказанное Аристотелем в Никомахейской Этике (XII, 12) положение, которое в переводе можно формулировать следующим образом: „Мудрец должен искать не наслаждений, а отсутствия страданий“… Нет худшего безумия, как желать превратить мир – эту юдоль горя – в увеселительное заведение и вместо свободы от страданий ставить себе целью наслаждения и радости; а очень многие так именно и поступают» [276].

Поколения, создавшие советский строй, так и определили главный критерий выбора жизнеустройства – сокращение страданий. На этом пути советский строй добился признанных успехов, в СССР были устранены главные источники массовых страданий и страхов – бедность, безработица, бездомность, голод, преступное, политическое и межнациональное насилие, а также массовая гибель в войне с более сильным противником. Ради этого были понесены большие жертвы, но уже с 60-х годов возникло стабильное и нарастающее благополучие.

Альтернативным критерием выбора жизнеустройства было увеличение наслаждений. Этот критерий вытекал из антропологии современного западного общества (методологического индивидуализма и эгоизма homo economicus), и также из метафизической идеи прогресса. Как пример успешного продвижения по этому пути идеологи перестройки дали советским людям Запад. Активная часть населения приняла этот пример за образец, оценив собственное жизнеустройство как недостойное («так жить нельзя!»). Так возник глубокий когнитивный конфликт, превратившийся в культурный кризис. Голос традиционного знания был подавлен авторитетом «общества знания» и соблазнительной витриной Запада. Речь идет о фундаментальном изменении, которое не сводится к смене политического, государственного и социального устройства (хотя неизбежно выражается и в них).

Художественное знание

Очень коротко скажем об особом ареале в пространстве знания, который занимает знание, систематизированное и «записанное» в художественных образах. Оно действует на духовный мир человека в плоскости, соединяющей воображение, эмоциональную сферу и рациональное мышление.

Художественное (как и религиозное) знание соединяли с зарождающейся на исходе Средневековья наукой глубокие связи. В средние века в число математических наук в университетах наряду с арифметикой, геометрией и астрономией входила музыка. Лютня была «и излюбленным инструментом певцов, и инструментом ученых, отвечавшим требованиям точных математических расчетов, с помощью которых постигалась природа музыкального звука». Мерой для оценки расчетов была эстетическая категория – красота мелодических созвучий. Из сочетаний звуков делались теоретические выводы.

Примером служит спор о строении музыки, в котором принял активное участие отец Галилео Галилея музыкант и композитор Винченцо Галилей. Во второй половине XIV века вышел трактат Николая Орема «О соизмеримости и несоизмеримости движений неба». Его автор изложил проблему в форме сна, в котором он просит Аполлона разрешить его сомнения. Аполлон поручил Музам и Наукам высказать свои соображения. Вопрос стоял принципиально – по словам Гермеса, «ведать музыку не что иное как знать порядок всех вещей».

Арифметика считала, что все движения неба соизмеримы, Геометрия возражала. Автор трактата принадлежал к течению, которое отстаивало мнение, что иррациональная пропорция «изгнана из движений неба, производящих мелодические созвучия». Теоретики нового течения считали, что права Геометрия, так что присутствие иррациональных пропорций в звуках (диссонанса) придает музыке особую яркость и красоту. Спор этот длился полтора века, и в ходе его было высказано много методологически важных для науки идей. Этот спор, в который через отца был вовлечен Галилео, как считают историки, существенно повлиял на становление его как методолога. Да и сегодня он кажется актуальным (см. [62]).

Совершенно необходимым для всей системы знания элементом является знание, с древних времен накопленное в особой отрасли «духовного производства» – литературе. В принципе с самого зарождения систематизированного знания и рефлексии над ним (философии) литературный текст был способом фиксации и передачи этого знания, а создание такого текста – важным этапом познавательного процесса. Эта сторона литературного творчества не утратила своего значения и в современной науке.

Так, историки науки отмечают глубинную связь литературного метода Достоевского с методологией науки, причем постклассической. Эйнштейн писал: «Достоевский дает мне больше, чем любой другой мыслитель, больше, чем Гаусс». Художественные модели Достоевского были рационалистическими, их сквозной темой было противоречивое развитие мысли[80]80
  У Достоевского мы находим радикальные суждения о месте истины (правды) в иерархии ценностей. Готовясь к юбилею Некрасова, он записал в своих заметках: «Правда выше Некрасова, выше Пушкина, выше народа, выше России, выше всего, а потому надо желать одной правды и искать ее, несмотря на все те выгоды, которые мы можем потерять из-за нее, и даже несмотря на все те преследования и гонения, которые мы можем получить из-за нее…» [165. Т. 26, с. 198].


[Закрыть]. Метод же построения модели был экспериментальный. Он помещал своих героев в обстановку критического эксперимента (experimentum crucis). Историки вполне обоснованно говорят, что Достоевский осуществил синтез научного и художественного методов [57]. Более того, художественные экспериментальные модели Достоевского обладают вполне научной строгостью, так что И. П. Павлов сказал: «Его слово, его ощущения – факт»[81]81
  Целый ряд замечаний, сделанных Достоевским на основание его художественных моделей, действительно обладают научной ценностью. Он, например, предсказал: «Идея Мальтуса о геометрической прогрессии населения без сомнения неверна; напротив, достигнув известного предела, население может даже совсем остановиться» [165. Т. 24, с. 89]. Сегодня это – одна из основных гипотез в глобальных демографических прогнозах. Достоевский ввел и очень содержательное понятие «космический спутник Земли».


[Закрыть].

Но ведь у Достоевского этот синтез просто выражен необычно ярко, «модельно», но они присутствует и в творчестве многих других писателей и поэтов, во множестве вариаций. Можно даже сказать, что уже в позднее Средневековье этот синтез стал необходимым качеством художественного произведения, которое было культурной предпосылкой для возникновения в XVI веке того, что мы называем современным научным методом. Методология мысленного эксперимента была, можно сказать, выработана в ходе становления литературы, порожденной книгопечатанием. Эта литература привела к возникновению нового типа чтения как диалога читателя с текстом, и в процессе этого диалога воображение и строило пространство мысленного эксперимента.

Эйнштейн сказал по этому поводу: «Воображение важнее знания, ибо знание ограничено, воображение же охватывает все на свете, стимулирует прогресс… Строго говоря, воображение – это реальный фактор в научном исследовании» [280, с. 142].

Воображение играет главную роль в художественном восприятии мира. Но в то же время это и способность человека, необходимая для мыслительного постижения реальности. В уме мы оперируем теми образами реальности, которые нам производит наше воображение. Уже Аристотель писал, что когда ум осознает какую-то вещь, он должен построить ее в воображении. Исходя из этих «образов вещей» мы вырабатываем и нашу линию поведения.

Воображение и реальность тесно связаны. Карл Густав Юнг пишет: «Если некто вообразит, что я его смертельный враг и убьет меня, то я стану жертвой простого воображения. Образы, созданные воображением, существуют, они могут быть столь же реальными – ив равной степени столь же вредоносными и опасными, – как физические обстоятельства. Я даже думаю, что психические опасности куда страшней эпидемий и землетрясений».

Таким образом, значительная часть запаса знания, исходя из которого действует человек, создана при участии воображения и записана в художественных образах.

Магия живописи основана на том, что мы видим пейзаж, изображенный на картине, не так, как мы увидели бы его в натуре. Мы знаем, что картина – это всего лишь реальный холст, немного красок на нем и деревянная рама. Это – устройство, которое помогает нам создать иной, воображаемый мир, прекраснее реального.

Мир, воображаемый с помощью картины, может быть усложненным – в нем самом может быть и картина, и зеркало. Вехой в формировании современной западной цивилизации с ее разделением субъекта и объекта, была картина Веласкеса «Менины»: на ней художник, пишущий картину, отражается в зеркале.

Огромный массив знания записан в образах драматургии. Театральная сцена обладает колдовской силой – как окно в воображаемый мир. Поэтому театр по своему воздействию на сознание занимает совершенно исключительное место. Можно сказать, что театр стоит у истоков современной европейской цивилизации, превращения племени в общество. В отличие от шизофреника нормальный человек отдает себе отчет в том, что образы его воображения не есть реальность. Именно потому они и приобретают для него особый глубокий смысл – они как бы выявляют сущность вещей и событий. Эти образы «реальнее» фактов, они – сверхреальность. Когда человек вживается в них, с ним может произойти озарение – ему кажется, что он проникает в суть вещей. Если же озарение оказывается коллективным, возникает сильный массовый порыв по своей силе сравнимый или превышающий действие рационального знания.

В своем учении о театре Аристотель утверждает, что очищающее действие трагедии происходит именно в воображении – через взаимодействие эффектов страха и сострадания[82]82
  Аристотель ввел понятие «катарсис» (очищение) – вызываемое трагедией в театре потрясение, которое снимает отчуждение между отдельным зрителем как личностью и другими людьми, всем родом человеческим.


[Закрыть]. Для достижения этих эффектов необходимо, чтобы создаваемый перед зрителем мир был условным, над-реальным. Если бы он был совершенно похож на реальность, в пределе – сливался бы со сценами страданий, которые людям доводится видеть в обыденной жизни, то эффект ограничивался бы обычными чувствами конкретного страха или сострадания.

Ле Бон уделил большое внимание воздействию театра на массовое сознание, на толпу. Он писал: «Театральные представления, где образы представляются толпе в самой явственной форме, всегда имеют на нее огромное влияние… Ничто так не действует на воображение толпы всех категорий, как театральные представления» [159, с. 39].

В театре, как и в неподвижной картине, воображаемый мир может быть усложнен. Таким образом, театр становится лабораторией для поведения мысленных экспериментов. Гамлет, манипулируя воображением, заставил раскрыться мать и Клавдия, попросив актеров сыграть пьесу, изображающую цареубийство – а зрители видели в Англии XVI века этот двойной театр. Так эти зрители становились современными европейцами. И так мир подходил к тому, что сегодня называется «общество спектакля».

Кооперативным эффектом обладает сочетание двух духовных структур – воображения и чувств. Говорят, что эмоции – основные деятели в психическом мире, а образы – строительный материал для эмоций.

На сочетании воображения и чувств основано, например, одно из самых мощных средств воздействия на общественное сознание – терроризм, соединенный с телевидением. Эта политическая технология – важный элемент современного «общества знания». Образ изуродованной взрывом невинной жертвы доводится телевидением буквально до каждой семьи, а воображение «подставляет» на место жертвы самого телезрителя или его близких, и это порождает целую бурю чувств. Затем уже дело техники – направить эти чувства на тот образ, который подрядились разрушить манипуляторы (образ армии, федерального центра, исламских фундаменталистов, чеченцев и т. д.). В этой акции необходима лишь цепочка: террористический акт – телевидение – воображение – чувства – нужное поведение. При этом трансформируется вся система знания. В частности, отключается рациональное мышление (прежде всего, здравый смысл и мера), потому что террор не является реальным средством уничтожения и даже не создает значительной реальной опасности. Его цель – устрашение, т. е. создание неадекватного чувства страха.

Роль художественных образов как особого типа знания интенсивно изучалась и использовалась в 30-е годы. Один из близких к Гитлеру интеллектуалов, архитектор А. Шпеер, пишет в своих воспоминаниях: «И Гитлер, и Геббельс знали, как разжигать массовые инстинкты на митингах, как играть на страстях, прячущихся за фасадом расхожей респектабельности. Опытные демагоги, они умело сплавляли заводских рабочих, мелких буржуа и студентов в однородную толпу, формируя по своей прихоти ее суждения» [277].

В США эти представления начал приспосабливать для целей рекламы ученик Фрейда Эрнст Дихтер, психолог из Вены, который эмигрировал в США в 1938 г. Он создал «Американский институт по изучению мотивации поведения». По мнению Дихтера, рекламные агентства в США стали «самыми передовыми лабораториями психологов».

Успех института Дихтера привлек политиков. Знание, полученное из рекламы товаров, было перенесено в политическую сферу. В 1960 г. Дихтер был советником в избирательной кампании Кеннеди. После выборов стало возможным проверить эффективность его рекомендаций на огромном статистическом материале. Его стали привлекать как консультанта в избирательных кампаниях в международном масштабе.

В дальнейшем психоанализ стал дополняться методами герменевтики, семиотики (науки о символах), этнографии и культурологии – оставаясь ядром междисциплинарного подхода. Известный психолог Луи Ческин, который также одним из первых применил психоанализ в рекламе, директор «Американского института по исследованию цвета», вел обширные работы по воздействию на подсознание с помощью окраски. На этих работах строилась реклама таких фирм, как «Проктер энд Гэмбл» (парфюмерия), «Филип Моррис» (сигареты), «Дженерал Фудс» (пищевые продукты). Все это товары массового спроса, и полученный при их продаже статистический материал был огромен, так что Луи Ческин имел хороший объект исследования и получил впечатляющие результаты. По ним можно было определить, например, какие эмоции возбуждает в подсознании цветовая гамма избирательного плаката в приличных кварталах и в трущобах, у людей разного возраста, с разными доходами и уровнем образования, разной национальности и т. д.

В области радиовещания велись большие исследования того, как влияют на подсознание тональность и тембр голоса диктора, темп речи. Все эти параметры стали подбирать в зависимости от того, какие струны в душе слушателя требовалось затронуть при том или ином сообщении. Во время избирательной кампании Кеннеди психоаналитики предсказывали, что в радиодебатах он будет проигрывать Никсону в определенных штатах из-за слишком высокого голоса и «гарвардского акцента» – там низкий и грубоватый голос Никсона будет восприниматься как более искренний. Кеннеди советовали при любой возможности избегать радио и использовать телевидение – при зрительном восприятии проигрывал образ Никсона. После выборов анализ голосования в разных аудиториях подтвердил расчеты аналитиков.