Текст книги "Эссе, статьи, рецензии"

Автор книги: Сергей Гандлевский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 18 страниц)

Понятное дело, я говорю банальности. Полтораста лет назад Толстой писал Тургеневу: “Железная дорога к путешествию то, что бордель в любви, – так же удобно, но так же нечеловечески машинально и убийственно однообразно”. И скорей всего, классик тоже не был первооткрывателем подобного взгляда на предмет. Понятное дело, любому здравомыслящему человеку хватит пяти минут, чтобы с веселым негодованием окоротить эти разговорчики в строю, – и крыть особенно нечем. И все-таки.

А клоню я к тому, что мне выпала редкая удача: выпасть из броуновского движения будней и два месяца передвигаться “с чувством, с толком, с расстановкой”, как это делалось на протяжении тысячелетий, пока технический прогресс, по существу упразднив разницу между пассажиром и его чемоданом, исподволь не превратил поступательное повествование путешествия в нынешний дайджест – с его отправлением, транспортным беспамятством и прибытием.

* * *

Два месяца в открытом море, однако… Что перво-наперво приходит в голову человеку вроде меня, застигнутому врасплох мыслями о море? “Прощай, свободная стихия…”? Жюль-верновский топор, подложенный под компас? “Плавание” Бодлера в переводе Цветаевой? “Не любите, девки, море…”, на худой конец?

А личный опыт? Фантомный вкус морской воды (панацея от ангины), не выдохшийся за полвека, когда меня, мальца, возили по настоянию врача в Туапсе? Или Каспий на Мангышлаке, где шлепал я в закатанных штанах по щиколотку в прибое, один-одинешенек и молоденек, а со стороны моря и заката промахнуло вдруг что-то огромное и белое, как ангел, оказавшееся по моем выходе из столбняка лебедем? Или охи и ахи прибоя, когда шел вполпьяна с каких-то незадачливых амуров уже не упомню где? Вот, кажется, и все. Не густо.

И каким-то я ворочусь из круиза на “Бегущей по волнам” (так свежо названа шхуна)? Стану ходить вразвалку, сипеть в гостях “тысяча чертей, где у вас гальюн”? Рассказывать обомлевшим домашним, что я услышал, сидя в бочке из-под яблок? И где правильно по морским понятиям наколоть якорь – на груди или на предплечье?

Нервическое зубоскальство.

* * *

В одном из лучших русских стихотворений вдохновение сравнивается с парусным судном, готовым к отплытию. И заканчивается стихотворение возгласом “Плывет. Куда ж нам плыть?..”. И весело, и чудно, и боязно опробовать это романтическое двухсотлетней давности сравнение наяву и на себе.

2011

Попытка тоста

В пору моей молодости грузинская “легенда” была одним из наиболее любимых культурных преданий – и даже культом в среде “творческой интеллигенции”. Впрочем, артистизм, беззаботность и щедрость этой праздничной окраины суровой империи мифологизировались самыми разными слоями советского общества – от людей попроще, где бытовал анекдот о грузине, давшем гардеробщику на чай со словами “палто нэ нада”, до образованного сословия, повально увлеченного грузинским кинематографом, винами, нравами.

Выходец из интеллигентской среды, я вполне разделял приподнятое отношение к Грузии и, едва оперившись, решился посмотреть на это диво собственными глазами. С закадычным другом Сашей Сопровским мы добрались – то “зайцем” на поездах, то на попутках – до Тбилиси, и ожидания нас не обманули. В восторгах, возлияниях и братании с каждым встречным и поперечным пролетел наш первый тбилисский день, а когда стало не по-российски стремительно смеркаться, мы с молодой беспардонностью вполпьяна ввалились к абсолютно незнакомым людям, благо кто-то в Москве снабдил нас каким-то троюродным адресом. На свою беду, по этому адресу на Авлабаре жил средних лет художник Роберт К. – к нему мы и нагрянули. Двум заезжим нахалам был оказан самый сердечный прием, лишний раз доказавший нам, что грузинская легенда родилась не на пустом месте. Ночью после застолья мы вместе с хозяином вышли на балкон двухэтажного дома, и Роберт сказал, что дому триста лет и разве не приятно сознавать, что на этом балконе так же, как мы сейчас, некогда стояли его деды и прадеды. Мы с приятелем, обитатели хрущоб, контуженные, как и подавляющее большинство соотечественников, “квартирным вопросом”, только переглянулись и вздохнули хором со смешанным чувством восхищения и зависти.

(Этим июнем, спустя тридцать лет, я чудом нашел тот дом. Он пустует. Соседи-старожилы сказали, что Роберт К. умер [6] , а домашних его разметало по свету. Да и друга моей молодости, Саши, уже много лет нет в живых. Всех их я мысленно помянул добром и пошел бродить дальше.)

* * *

Грузии я обязан своей, по существу, первой полноценной отечественной публикацией. Причем о подобном везении, пока оно не случилось со мной, я только в книжках читал, и то с недоверием: уж больно сказочно-складно все эти книжные удачи выглядели. Но вот поди ж ты. Я не был знаком с Гией Маргвелашвили, одним из редакторов “Литературной Грузии”, не приносил и не посылал в этот журнал стихов; они попали туда без моего ведома через третьи руки, как я выяснил уже задним числом. Меня, понятное дело, приятно огорошила публикация, но не меньше тронуло то, как старорежимно-естественно, не по-советски – без нудной многолетней очереди, без принудительной правки, сдобренной редакторской демагогией, без обязательного мажорного стишка-“паровоза” – моя подборка увидела свет. От избытка чувств я тотчас отправился в Тбилиси благодарить Маргвелашвили.

Потом я не раз наведывался в Тбилиси уже не наобум, а в качестве начинающего переводчика грузинской поэзии, которая очень чтилась – и по заслугам! – российскими ценителями литературы. Но, как назло, именно в то время, когда мне начала перепадать работа и я сделался относительно своим в издательстве “Мерани”, СССР стал стремительно разрушаться вместе со всеми своими индустриями, включая переводческую. Несмотря на свою карьерную неудачу, я о распаде империи не жалею: этот союз обошелся нашим предкам убийственно дорого и был скреплен ложью и страхом – туда ему и дорога. Жалко – и очень – другого: что товарищи по несчастью, народы бывшей бесчеловечной державы, позволяют узколобым и непорядочным политикам провоцировать межнациональную склоку, намеренно выпуская на поверхность общественной жизни духовных люмпенов, бросающих тень на своих соотечественников. Прежде всего, я прозрачно намекаю на Россию и ее недавнюю отвратительную выходку с “избиением грузин”. К вящей чести грузин скажу, что мне как гражданину России, ответственному, пусть и в пропорционально мизерной доле, за действия российских властей, ни разу за все время недавней поездки ни полусловом не помянули случившегося. Приветливость этой страны смыкается с великодушием.

* * *

Грузии трудно живется – это видно невооруженным глазом. Разумеется, жить своей страной, как и своим домом, с непривычки очень непросто – после стольких десятилетий вовлеченности в тесные, часто абсурдные экономические и хозяйственные связи. Не в последнюю очередь сказывается и то, что все мы, обитатели былой империи, прошли суровый противоестественный отбор и довольно сильно внутренне деградировали.

Выпьем же за то, чтобы все выправилось – и как можно скорее. В таком природном раю хочешь не хочешь, а становишься оптимистом и запросто берешься развести чужую беду руками, согласно русской поговорке – или ее руставелиевскому эквиваленту: “Каждый мнит себя стратегом, видя бой со стороны”.

* * *

Нынешний вид Тбилиси душемутителен и завораживает туриста с эстетической жилкой – упадок, поэтическое увядание, короче – элегия. Вероятно, сходные переживания имел в виду Пушкин, когда признавался в любви к осени и сравнивал ее с “чахоточной девой”. Старый город похож на прекрасное, с яркой желто-красной кроной осеннее дерево. Глаз не оторвать, как красиво, но один-другой решительный порыв ветра – и вся эта горькая красота улетучится. Смотреть на это вчуже – эстетическое удовольствие, но жить в живописных руинах наверняка не подарок. Если бы и “живопись” сберечь, и быт цивилизовать! Хочется верить, что знаменитый грузинский вкус и артистизм сумеют примирить красоту и пользу. Артистизм, щедрость, великодушие… – сколько добродетелей на одну маленькую страну и маленький народ; с трудом верится. Но тем не менее всякий раз, покидая Грузию, с восхищенным недоумением отмечаешь, что эта сладкая небыль существует, чему ты только что был свидетелем.

Вот я и завершу свою здравицу словами большого поэта и большого поклонника Грузии – Бориса Пастернака. Пусть сказаны они по другому поводу, но хорошо ложатся и на мой нынешний “мотив”: “Если даже вы в это выгрались, ваша правда, так надо играть”!

2007

Повторение пройденного: пять дней в Гаване

На борту самолета компании “Аэрофлот”, следующего рейсом Москва – Гавана и обратно, по просьбе пассажиров введен “сухой закон” – так мне объяснила стюардесса. Вполне разумно: за шестнадцать часов пути под алкоголь можно и отличиться. Поэтому мне пришлось воровато прикладываться к стеклянной фляге, приобретенной в Duty free . За этим очень по-отечественному панибратски-избирательным соблюдением закона я и скоротал дорогу.

Эффект узнавания настиг тотчас по прибытии в аэропорт Хосе Марти. Такую угрюмо-казенную расцветку стен сейчас в Москве можно встретить в запущенных подъездах, полуподвалах домоуправлений или районных отделениях милиции. В туалете унитазы были полны по края чем полагается, и если бы не физика с ее поверхностным натяжением, это переливалось бы на пол. (Вообще, отсутствие стульчаков, засор и кромешная темнота в местах общего пользования – кроме валютных – обычное дело в Гаване. Мужчины в силу особенностей анатомического устройства еще могут справить хотя бы малую нужду, но как быть женщинам? Впрочем, негодование мое лукаво: не я ли в конце 80-х, уезжая из гостиницы в Белгороде, вывернул лампочку в номере за неимением их в продаже – и явился в семью добытчиком?) В знакомо-замедленном темпе со знакомо-незаинтересованными лицами передвигался персонал аэропорта. Прибывшие выстроились в часовую очередь к трем пропускным пунктам, в каждом из которых неулыбчивая девушка лет восемнадцати-двадцати что-то долго писала от руки, а после велела пассажиру встать на заданное расстояние от конторки и смотреть в определенную точку – видимо, фотографировала. Я – не цыпа, не мистер-твистер и не соотечественник с Брайтон-Бич, упоенный своим преуспеянием, свалившейся как снег на голову цивилизованностью и говорящий про Америку “у нас”; словом, я не корчу благородного недоумения – напротив, все это слишком знакомо: я прожил в подобных декорациях без малого сорок лет, и мне эта экзотика не внове. По окончании процедуры пассажир выходил в скучную серо-зеленую дверь и оказывался под звездами южного неба, среди тропического тепла и благоухания – и это после еще сегодняшнего гнилостного московского февраля!

Нас ждала машина, и в порядке дежурной дорожной болтовни я задал сопровождающему, приветливому и сносно изъясняющемуся по-русски кубинцу, вопрос насчет комаров в гостинице. Он рассмеялся и ответил, что местным они не докучают, а нас могут и покусать: “Лучше кушаете – лучше мясо”.

На жизнь жаловались (замечу задним числом) почти все из моих новых гаванских знакомых, обреченно и охотно, с полуоборота – точь-в-точь как мы иностранцам лет двадцать пять – тридцать назад. Вот что осталось по прошествии пяти дней в Гаване в моих путевых записях. Инженер зарабатывает в день 25 песо (или 1 конвертируемый песо – параллельная денежная единица, что-то вроде советских чеков), то есть – стоимость бутылки газированной воды или литра бензина. Есть и карточки – на хлеб, сахар, фасоль, рис, фарш, сливочное масло, курятину и проч.; они “отовариваются” по месту жительства. Совершенно очевидно, что при такой скудной жизни подавляющее большинство островитян ежедневно руководствуется постылой мудростью: “Хочешь жить – умей вертеться…”

Бедность и дефицит изнуряют. Они формируют у взрослого человека психику сироты казанского. А заодно действуют приезжему на нервы: привилегированность для нравственно вменяемого человека – положение неловкое и малоприятное.

Из нескольких новых знакомых только два человека не сетовали на свое житье-бытье. Одна – женщина лет сорока, энтузиастка по темпераменту. Она не сторонилась ответственности за революционный пыл молодости и наломанные дрова, не сластила пилюлю сегодняшнего дня и спокойно, хотя без иллюзий, смотрела в будущее, которое, естественно, собиралась разделить с соотечественниками. (Она напомнила мне бабушкиных подруг – комсомолок 20-х годов, овдовевших в террор 30-х.) И второй – мужчина средних лет, скорей всего, судя по коротко поминаемому Парижу (кубинцы в массе своей “невыездные”), чей-то сынок – демагог и фаршированная голова с набором знакомых “убеждений”: особые кубинские духовность и бессребреничество, антиамериканизм, снисходительность к непосвященным…

Отель “Ривьера”, куда нас поселили, – помпезный и неуютный, хотя благоустроенный. Все расчеты, разумеется, в конвертируемых песо; пункт обмена валюты с грабительским курсом тут же. Все, снова же, знакомо и все немного не по-людски: каменные пепельницы в холле “Ривьеры” намертво вмурованы в столы, и, чтобы стряхнуть пепел, приходится каждый раз вставать из неподъемных кресел поодаль. О перечнице и солонке на столе общепита следует особо просить официанта, который вскоре забирает их обратно. Впрочем, улыбчивость местных жителей отчасти возмещает прорву неудобств – с отечественным, утробным и бескорыстным, хамством я не столкнулся ни разу. Наверняка бытовых осложнений и напастей в жизни кубинцев гораздо больше – много ли я мог заметить за считаные дни в Гаване?!

На упреки в мелочности и злопыхательстве отвечу, что это не мелочи, а стиль, в сущности, бесчеловечный и смахивающий на издевательство, – и Куба здесь ни при чем: такова природа утопии. В одной ученой книжке я прочел, что утопия, если память мне не изменяет, Томмазо Кампанеллы была снабжена авторским планом Города Солнца. Исследователь обратил внимание, что в идеальном городе улицы располагаются в виде концентрических кругов, но поперечных переходов с одной дуги на другие всего четыре – во внешний круг вписан крест. Увлеченный аккуратным черчением утопист и радетель о человеческом благе не удосужился представить себе человека во плоти, которому не с руки давать здоровенного крюка, чтобы зайти в лавку, на почту или на соседнюю улицу к приятелю, – недужная симметрия дороже.

И антиутопия Оруэлла когда-то восхитила меня главным образом не идеологически (эту “алгебру” контрреволюции мы знали и по “Бесам”), а прозорливостью британца (!) в мелочах: рассыпающимся табаком сигарет “Победа”, незажигающимися спичками “Победа”, отравным спиртным “Победа” и т. п. Была в СССР такая мазохистская, как большинство невольничьих шуток, загадка: летит, гудит, сверкает, а в жопу не толкает. (Специальная советская машинка для толкания в жопу.)

Но несчастная привычка обобщать и сравнивать тотчас уступила место более отвлеченному строю мыслей, как только я обнаружил, что окна моего номера на четвертом этаже выходили прямо на набережную Малекон, за которой во мгле мерцал, шевелился и тихо ухал всамделишный Мексиканский залив.

С утра поехали в центр – Старую Гавану, La Habana Vieja . Передвигались на чиненых-перечиненых “Жигулях” 1983 года, но водитель объяснил, что эти колымаги пользуются на Кубе большим спросом, потому что к ним можно достать запчасти. (О, этот соцлагерный глагол “достать” – колбасу, детскую коляску, могильную плиту!) “Дворники” работали вовсю, поскольку штормило и волны перехлестывали через парапет набережной, обдавая лобовое стекло. (Бывает, что движение по Малекону совсем перекрывают, когда волнение достигает нешуточного балла.) Об автомобилях Гаваны говорят все – скажу и я: они того стоят. Уличное движение самое привольное – трафика и пробок нет по бедности и в помине, и транспортные раритеты можно разглядывать в свое удовольствие. Допотопные “бьюики”, “кадиллаки”, “форды” и всякое такое, как обшарпанные разноцветные рояли “стейнвей”, катят по улицам с лязгом и выхлопами. Больше похоже на карнавальную клоунаду, чем на будничную езду, особенно когда за рулем этих ископаемых невозмутимо сидят киногеничные мужики всех цветов кожи.

Как же к лицу красивым городам (а Гавана очень красива) отсутствие рекламы, когда “пластмасса” и ядовитые краски не перебивают очертаний и цвета архитектуры двух-трехвековой выдержки! (Исключения редки, мне на ум приходит только нью-йоркская Time’s Square , где ошеломляющее электрическое сияние доведено до особого эстетического качества.) От “луна-парка”, например, на Пушкинской площади в Москве с души воротит. Хороший вкус Гаваны, разумеется, не от хорошей жизни, но все равно хорошо. Правда, в первый день с непривычки досаждали несметные портреты Че Гевары, похожего на гиену в берете, но вскоре они примелькались.

Гавана и впрямь загляденье. Мне больше понравились не те несколько площадей, что отреставрированы и отдраены в угоду туризму: с вечными ряжеными под старину статистами для фотографирования на память и кабриолетами, а улицы позатрапезней, заплата на заплате, – с облупленными колоннами и деревцами, проросшими на кровлях зданий ар-нуво и старше. Жить в этих кварталах, вероятно, не сахар, но даже во мне, дальтонике, эта нечаянная красота пробуждает трепет художника. Сходное впечатление производят старый Тбилиси, Львов, Стамбул в своей непарадной части. Элегия чистой воды, упадок, своего рода “осень”, когда процветание сменяется живописным до поры запустением. Это скорей всего имел в виду Ходасевич, писавший, что никогда Петербург не был так прекрасен, как во время послереволюционной разрухи.

Но надолго впасть в элегическое оцепенение не получается, потому что по Старой Гаване пробираешься как сквозь цыганскую толпу, скажем, у Киевского вокзала: чужака преследуют ласковые, но требовательные оклики и зазывания с целью урвать с тебя хоть что – хоть сигарету.

Один из обязательных пунктов в рассказах путешественников о Кубе – красота и сговорчивость кубинок. Красоту заметил, о доступности судить не берусь: или мои застенчивые провожатые избегали злачных мест, или меня, прожившего последние десять лет на Тверской и видевшего воочию ее ночные будни, трудно удивить любовью по найму. Раз-другой на глаза попадались профессионалки, но довольно убогого вида, вроде тех же несчастных, московских. Интерес ко мне проявила лишь мулатка лет восьмидесяти: встретясь со мной взглядом, она подмигнула и развратно зачмокала губами.

С некоторых пор взяв за правило наведываться в художественные галереи незнакомых городов, будь то Пермь или Прага, я пошел в гаванскую “Коллекцию всемирного искусства”. Музей, скажем прямо, так себе, но почему-то именно на этом безрыбье две гигантские негритянки-смотрительницы ходили за мной неотступно и дышали в затылок, в то время как ни в лондонской Национальной галерее, ни в Метрополитене с их несметными и бесценными шедеврами тебя не подозревают так откровенно, хотя наверняка тоже по долгу службы не выпускают из поля зрения. Я снова же имею в виду не собственно Кубу, а социализм с его унизительными навыками: ведь на Петровке в Музее современного искусства я тоже никак не мог остаться наедине с экспонатом: рядом бдительно сопела музейная сотрудница. Именно этот, “самый гуманный”, общественный строй приучил своих подопечных в забвение приличий смотреть друг на друга как на отпетое жулье!

Одна маленькая картина 1920–1930 годов меня тронула. Художник изобразил нарядную компанию на фоне моря – мужчины в канотье, дамы в широкополых шляпах, борзая собака, – прогуливающуюся по набережной Малекон. Две маленькие девочки в воздушных платьицах забежали вперед, наскуча чинной прогулкой старших… Уж не этих ли состарившихся девочек видел я сегодня мимоходом в очереди на раздачу хлеба: двух ветхих породистых старух в застиранных тренировочных штанах и сбитых сандалетах?! Вылитые уроженки Арбата из бывших, памятные с отрочества.

Осудительный уклон, тяга к обличению до добра не доводят – по себе знаю, не только из Евангелия. Стоит мне зайтись от праведного гнева, не сегодня-завтра я непременно сяду в лужу, причем основательно. Поучительная нелепость произошла и в Гаване.

Поездка была литературного свойства. На поэтическом вечере “Поэты против войны” стихи читали латиноамериканские лирики и я. Сидя вместе с коллегами в президиуме, я исправно аплодировал каждому очередному автору, хотя не понимал ни слова. Из краткого вступления, которым перуанская поэтесса предварила свое чтение, я наконец-то понял одно-единственное слово – “Палестина” – и решил, что не стану, и все тут, рукоплескать конформистке. После мне перевели речь перуанки, она сказала: “У меня нет стихов в защиту Палестины, как сейчас пишут, поэтому я прочту что прочту”. И это я еще легко отделался. Случаются со мной афронты и похлеще.

Вот так, занятые то досадой, то умилением, прошли пять дней в Гаване.

Образцовый психопат, я был абсолютно готов к отъезду за полтора часа до прихода такси в аэропорт. Чтобы как-то убить время и не нервничать, я придвинул кресло к окну, поставил минералку и пепельницу на подоконник, уселся поудобней и стал смотреть в окно. По-прежнему шумел шторм. Внизу под мрачным небом неестественно сиял в отсутствие солнца синий прямоугольник безлюдного бассейна в окружении праздных лежаков. Поодаль черные мальцы пинали мяч на пустой замусоренной автостоянке. Какой-то неясного происхождения звук доносился невесть откуда, я даже уловил его повторяющиеся через равные промежутки времени ритм и лад. “Маяк, что ли?” – подумал я. От нечего делать и в силу профессионального рефлекса я стал подбирать сравнения для движущихся к берегу волн. Из всех вариантов лучше прочих был такой: “Валы приближаются медленным брассом – то пряча белые головы под воду, то высовывая на поверхность…” Но и он не ахти.

Благополучно забуду все, о чем я здесь понаписал, но вот этот, убитый у окна час с лишним, скорее всего – нет: шторм, тихий галдеж подростов на мусорном пустыре, а главное – загадочный ноющий звук, его-то я точно долго буду помнить.

2011

“Есть остров на том океане…” [7]

Попутчиками моими по преимуществу были положительные турки простонародного вида. По прилете в Стамбул я обратил внимание, как они валом повалили на рейсы внутренних авиалиний, и догадался, что это гастарбайтеры и есть – мастера на все руки, возвращающиеся в свое захолустье с длинным московским рублем.

Безжалостно умертвив два часа жизни: поиски загона для курящих, ложно вдумчивый осмотр магазинов Duty free , заучивание наизусть табло Departure , я наконец пристегнул ремень – и через два с гаком часа тряс руку встречающему меня незнакомцу Винченцо. Встреча иностранцев в аэропорту была для него, видимо, делом рутинным, поэтому, когда машина тронулась, он, как заправский гид, кивнул в сторону неправдоподобно близкого Везувия и успокоил меня, будто маленького: Dorme, dorme , – даже для наглядности исполнил пантомиму сна – приложил ладонь к щеке. Везувий, безусловно, похож на старую войлочную шляпу с рваной тульей, и не сказать об этом в миллионный раз было бы проявлением болезненного авторского самолюбия.

Между тем Винченцо бесперебойно трещал по мобильному. Кое-что я даже понял: “бла-бла-бла”. Он говорил по ролям: то подчеркнуто спокойным тоном, то визгливым и истеричным. Так в России глупые женщины передают прямую речь начальницы или соседки. Зная, что мне нужна местная sim -карта, мой вожатый притормозил на каком-то перекрестке, повел меня в соответствующую контору, сказал, что это – друзья , и тактично оставил меня с продавцом один на один, будто с нотариусом, священником или врачом по интимным болезням. (Приобретенная таким доверительным образом “симка” отличалась прожорливостью грызуна: в четверть часа истребляла всю наличность, даже если я не пользовался телефоном вовсе.)

Промахнули центр Неаполя – нечто грандиозно прекрасное – и остановились в конечном пункте: у причала паромной переправы. Боже мой, какое правильное место! Такими могли быть пристани на великих сибирских реках, Волге или Миссисипи в XIX веке. Задворки огромного порта. Помещение добротное, неновое, пустоватое; много дерева. Кассы с сонными кассирами, редкие посетители в буфете. На причале в непосредственной близости к воде – трое мужчин, не имеющих, судя по повадке и одеяниям, определенных планов на сегодняшний день, как не было их на вчерашний и не будет на завтрашний. Один даже спал на лавке спиной к стихии. Винченцо с улыбкой вручил мне билет и откланялся.

Я вышел покурить к Тирренскому морю, имея в виду наконец осмыслить случившееся. Рядом тотчас нарисовался “стрелок”. Непослушными пальцами он долго рылся в моей пачке, выронил одну сигарету наземь и на мое предложение взять другую потрепал меня по плечу со словами no problem и поднял упавшую. Объявили посадку.

Паром с шумом пятился в открытое море, и Неаполитанский залив, сам Неаполь и неапольский порт с наглядностью лабораторной работы по оптике раздавались в ширину.

Так вот оно где произошла эта прискорбная история с “Жанеттой”, вот где, “поправ морской устав и кортики достав”, пошли стенка на стенку английские и французские морячки! И кровищи-то было! И красоты! На целое детство!

Довольно опрометчиво для своих лет я все плавание простоял на верхней палубе (и уже в Москве намаялся с правым наветренным ухом). В оправдание себе скажу, что в пассажирском салоне я бы ничего не рассмотрел: на иллюминаторах неистребимый налет соли.

А здесь, на ветру, пространство неспешно листало подарочное издание возмутительно-безукоризненных красот, а личное зябнущее и косящееся на багаж присутствие избавляло виды “на море и обратно” от перебора глянца. Почему-то я привык думать, что люблю горы и города за частую смену ракурса при ходьбе, а к морю равнодушен. Я погорячился: оно, как и небо, берет-таки количеством и доходчивой вечностью.

За подобным глубокомыслием и сопутствующими эмоциями приплыли на Капри. С воды остров похож – раз уж наше проклятье обобщать и сравнивать! – на гигантское седло с высокими луками. И вот между двух этих огромных, разновеликих и облезлых, будто после линьки, гор – “старшая” островная гавань Marina Grande .

Фуникулер до открытия туристического сезона бездействует, и развозят пассажиров, куда кому надо, маленькие автобусы; здесь же, в гавани, у них и “круг” – точь-в-точь как на какой-нибудь крупной пригородной ж/д станции.

Встречала меня Мелания, старшеклассница с виду, которую я с присущим мне неумением держать язык за зубами спросил, не скучно ли ей здесь живется. “Нет, – ответила красотка невозмутимо. – У отца магазин кожгалантереи, и я ему помогаю”.

Между тем юркий автобус, вопреки моим ожиданиям, не сверзился с кручи и не столкнулся со встречным транспортом, а благополучно вырулил по серпантину вплотную к Пьяцетте – здешней Красной площади. Через десять минут мы были в гостинице.

Итальянские города, даже крошечные, напрочь лишены немецкой уменьшительно-ласкательности. И хорошо – некоторая обшарпанность придает им жилой и живописный вид: по мне, обжитой бедлам красивой квартиры выгодно отличается от гостиничного номера с иголочки. Но здесь даже номер выглядел симпатично и затрапезно: креслица в белых чехлах – все уютно, облупленно, чисто. Три звезды в самый раз, на большее я не тяну.

(Я сбился на гекзаметр, потому что поначалу воодушевился вздорной идеей написать травелог целиком этим древним размером. Но похерил экзотический замысел, когда не сумел ответить себе на важнейший авторский вопрос: зачем? Двадцатипятилетний Пушкин посетовал в письме на журнальные опечатки, лишившие стихи всякого смысла, и вскользь заметил: “Это в людях беда не большая, но стихи не люди”.)

Разложив вещи со свойственной мне безбожной основательностью – будто на веки вечные, я отправился в город осмотреться и разжиться съестным. Когда я вышел из тесного супермаркета с пакетом с хлебом, минералкой, ветчиной и сыром, по-южному внезапно, минуя сумерки, пала ночь. Узкие улицы стремительно пустели. С моим умением терять ориентацию в широком и упорядоченном Петербурге или даже в Москве, где прожил всю жизнь, на Капри задача упростилась донельзя: больше всего городишко походит на гигантскую коммуналку – дельта коридоров с чуланами, тупиками, лесенками на антресоли и черными ходами. Каждый раз, когда я вконец отчаивался, я пускался по наклонной плоскости (дело знакомое!), и покатая мостовая выносила меня на Пьяцетту. Через час с чем-то панических блужданий пришлось посмотреть правде в лицо: я насмерть заплутал в городке с ноготок. И вот тут-то южная темень донесла до меня знакомый говор – украинский!

(Вообще-то за границей встреча с соотечественниками портит настроение. Думаю, причина в неожиданном напоминании о родном домашнем позоре. Только-только распрямишься и с облегчением почувствуешь себя этаким гражданином мира без роду и племени, как – здравствуйте пожалуйста! Будто в степенные лета столкнулся на улице лоб в лоб с бывшим одноклассником – и разом воскресают в памяти тщательно забытые школьные пакости.)

Люба и Галя с минуту разглядывали при свете уличного фонаря мой ключ с названием отеля на металлическом брелоке, поворковали между собой на своей мове, после чего Люба взяла меня за руку и повела в темноту. Люба – из Тернополя, живет здесь с сыном двенадцать лет после смерти мужа (допустим), собирается вернуться восвояси (слабо верится: собираться-то она, может, и собирается, а вот соберется ли…). Я еще на Чукотке в молодости наслушался этих басен возвращения, причем тоже украинских по преимуществу. А спросишь, сколько времени живет человек “на чемоданах”, оказывается, около двадцати лет… Так то – Певек, мерзость запустения, а то – Капри!

Вывела-таки Люба, добрая душа! А то бы я до сих пор бродил как неприкаянный по курортным лабиринтам с газировкой и прошутто в полиэтиленовом пакете!

Рот до ушей от радости, я добрел до кровати – и мне ничего не снилось. “Мозамбик, Мозамбик, Мозамбик”, – раздался бубнеж из сада с утра пораньше. Набросив на плечи попону с кровати, я вышел на лоджию. Говорливого дауна интернациональной наружности и без примет возраста выводили на прогулку. Был он утеплен не по погоде – пальто до пят и шерстяная шапочка – и по-весеннему возбужден: “Мозамбик, Мозамбик…”

Три, что ли, года назад мы с товарищем очутились на родине Микеланджело в местечке Капрезе в Тоскане. Одновременно с нами к церкви, где крестили “создателя Ватикана”, подъехал микроавтобус, откуда в сопровождении двух волонтеров неуклюже высыпала дюжина тихих безумцев. Сопровождающие долго и терпеливо располагали их для парадной групповой фотографии на фоне церковного портала, а подопечные от волнения никак не могли угомониться и занять свои места. Особенно нервничала бритая наголо женщина за тридцать с большой лысой куклой на руках, с которой она держалась по-матерински заботливо. Женщина боялась не попасть в кадр и вставала на цыпочки, поминутно в смятении поправляя “прическу”.