Текст книги "Плавать по морю необходимо"
Автор книги: Сергей Крившенко
сообщить о нарушении
Текущая страница: 8 (всего у книги 19 страниц)
Плавать по морю необходимо
Очерки путешествий в русской литературе середины XIX века
Дальневосточная тема в очерках И.А.Гончарова
Русская маринистика развивалась как бы по двум ветвям, по двум линиям. Одна ветвь – это «чистая» беллетристика, связанная с романтизацией вымышленных героев, началом своим имевшая повесть безымянного автора «О российском матросе Василии Кориотском…» Другая ветвь – это чисто документальная маринистика, начиная с записок мореходов вплоть до очерковой прозы Гончарова и Станюковича. В этом русле – очерковые произведения историографа российского флота Н.А. Бестужева («Рассказы и повести старого моряка», «Морские сцены», «Крушение российского военного брига „Фальк“»), рассказы В. Даля «Матросские досуги», повесть «Мичман Поцелуев», содержащая автобиографические подробности из жизни самого автора, отдавшего семь лет флотской жизни (кадет Морского корпуса, а затем офицер). Кстати, нелишне напомнить, что в «Толковом словаре живого великорусского языка» Даля запечатлена флотская жизнь, увиденная и услышанная автором. Это целая тема… Сюда же относятся «Записки русского офицера во время путешествия вокруг света» А. Бутакова, «Воспоминания на флоте» Павла Свиньина, «Письма об Америке» Н.Славинского, «Письма из кругосветного плавания» Н. Никидирова и др.
В противоборстве и взаимообогащении различных стилевых тенденций, прежде всего романтической и реалистической, в русской маринистике набирала силу ветвь, связанная с изображением жизни, быта, психологии моряка. В критике отмечено, что в зарубежной маринистике, в творчестве Д. Дефо, В. Скотта, В. Гюго, Э. Сю, Ф. Купера, Ф. Мариетта морская тема давно приобрела форму повествования о жизни и быте моряков. И это делало ее по-особому привлекательной, да и сюжет, как правило, был острозанимательным. Русская маринистика не повторяла характерные особенности зарубежной маринистики с ее увлеченностью авантюристическим сюжетом, обязательным образом корсаров, «морских волков» и подобных персонажей, которые, как известно, «играли свою роль в утверждении колониальной экспансионистской политики западных держав. В развитии этой второй линии русской морской прозы появился характерный для нашей литературы гуманизм, чистота нравственного идеала»[120]120
Вильчинский В.П. Русские писатели-маринисты. 1966. С. 9–10.
[Закрыть].
Вызревание реалистического начала в русской маринистике связано с утверждением нового метода отображения героического в жизни. Уже в творчестве Бестужева-Марлинского были сделаны наметки реалистического изображения моряков. И там, где он отходил от риторики, появились произведения, отличающиеся правдой жизни. Такова повесть «Мореход Никитин» (1834) – о мужестве простых русских людей. «В этом произведении, – писал М.Б. Храпченко, – Марлинскому прекрасно удалось показать героизм русского человека, побеждающего врагов и бесстрашием своих действий, и умом, сметкой». Героические мотивы, по его словам, «выразительно выступают и в повести „Лейтенант Белозор“ (1831), изображающей действия русских моряков в период войны с Наполеоном»[121]121
Храпченко М.Б. Собр. соч. Т.1. М., 1960. С. 67.
[Закрыть]. Кстати, В.Г. Белинский, остро критиковавший «отвлеченные и безличные олицетворения бешеных страстей романтических натур» повестей Марлинского, более снисходительно оценил именно эти рассказы, написанные «без особых претензий», отметил в них «забавные матросские разговоры». В дальнейшем русская проза, не без влияния Белинского, преодолевает ложно-романтическую риторику, движется к правде психологического постижения характера. Наступал период «натуральной прозы».
Так уж получилось, что изображение морской жизни в творчестве Гончарова и Станюковича оказалось тесно связанным с дальневосточной темой, с героикой освоения Дальнего Востока, Тихого океана. Во многих работах о творчестве писателей говорится об этом мимоходом. А между тем знакомство с дальневосточной страницей жизни русского народа, далеко незаурядным, необычным специфическим жизненным материалом, имело значение для развития творчества Гончарова и Станюковича, в частности, не отвлеченное значение имеет проблема героического начала в книге «Фрегат „Паллада“» Гончарова. Почему мы подчеркиваем это? Некоторые исследователи издавна утверждают, что у Гончарова в его «Фрегате» отсутствует героическое начало. Другие робко оспаривают это утверждение, но при этом дальневосточные страницы «Фрегата» остаются за бортом спора. А проблему эту, на наш взгляд, нельзя решить в полном объеме без учета дальневосточных страниц, без учета наблюдений и размышлений автора «Фрегата» о героях освоения Сибири и Дальнего Востока, Сибирской Руси…
Это была эпоха, когда рушились устои крепостничества, складывались буржуазные отношения. Лопахины подбирались к «вишневому саду». «Ему была бы выгода – радехонек усадьбы изводить» (Некрасов). Россия вошла в зону первого революционного кризиса. Возникали разные пути его решения. Крестьянские бунты нарастали. Для власть имущих стало ясно, что лучше освободить сверху, чем ждать, пока свергнут снизу. Крестьян освободили, но без земли. Революционные демократы считали, что реформа была половинчатой, что выиграли от нее помещики. Народный поэт Некрасов отвечал на этот вопрос своими стихами. Его странствующие мужики, «крестьяне добродушные», выслушав исповедь помещика Гаврилы Афанасьича Оболта-Оболдуева, лишившегося своих привилегий, сочувственно констатировали: «Порвалась цепь великая, порвалась-раскололася: одним концом по барину, другим по мужику…» Борьба за землю, за волю, за счастливую долю продолжалась. Многие крестьянские семьи, влекомые мечтой о свободной земле, уходили на окраины России, особенно на Дальний Восток. На Россию зарились со стороны, стремясь оттеснить ее от морей. Слабость царского самодержавия обнаружилась особенно в пору Крымской войны, когда объединенные силы Турции, Англии и Франции обрушились на южные границы России. Несмотря на мужество и героизм русских солдат и матросов, оккупанты после усиленной осады взяли русский город Севастополь. Так Запад еще раз попытался поставить Россию на колени. Кстати, не забудем, что в эти же годы на противоположном берегу Тихого океана, в Америке, разразилась настоящая гражданская война между Севером и Югом, только в 1865 году в результате кровавых сражений было повержено рабство. Художественное свидетельство тому – роман Маргарет Митчелл «Унесенные ветром». Русские моряки окажутся и свидетелями, и участниками этих событий на американском берегу: они помогали северянам завоевать свободу.
Для России это была эпоха новых великих географических открытий. «Географический взрыв» произошел в середине века, хотя начались кругосветные плавания уже в начале века. Кругосветные путешествия, плавания в разные страны набирали силу. Только в 1815–1826 годах было предпринято 16 кругосветных плаваний, 10 экспедиций в Арктику[122]122
Гуминский В. Открытие мира, или Путешествия и странники. М., 1987. С. 184.
[Закрыть]. Пик открытий землепроходцев на Востоке – 50-е годы. Капитаном Геннадием Невельским было доказано, что устье Амура судоходно, что Сахалин не полуостров, а остров. В 1858 году между Россией и Китаем был заключен Айгунский договор. В ознаменование этого события в Иркутске была сооружена арка, на которой было написано: «26 мая 1858 года», а с другой стороны: «Путь к Восточному океану». В 1860-м заключен Пекинский договор. «Основой для заключения этих договоров, – пишет А.И.Алексеев в книге „Освоение русскими людьми Дальнего Востока и Русской Америки“[123]123
М., Наука, 1982. С. 13.
[Закрыть], – была взаимная заинтересованность сторон в урегулировании пограничных проблем и совместном отпоре англо-французской агрессии, географическую же базу для их заключения заложила Амурская экспедиция 1849–1855 гг., действие ее начальника Г.И. Невельского». Как известно, в период Крымской войны англо-французский флот пытался овладеть русскими землями Дальнего Востока, взять Петропавловск-на-Камчатке, однако нападение было отбито героическими усилиями русских солдат и матросов. Заключение договора России с Китаем глубоко знаменательно. Открывалась перспектива развития двух великих держав.
Западные державы стремились ослабить позиции России на Дальнем Востоке, как и позиции Китая. Определенные шаги русского правительства были направлены на укрепление дальневосточных границ. В этой связи современный исследователь отмечает некоторые особенности заселения дальневосточной окраины. «Если переселение крестьян в Сибирь вызывалось в условиях царизма исключительно невозможностью решения аграрного вопроса в европейских губерниях России, то переселение на Дальний Восток диктовалось и соображениями внешнеполитического, стратегического порядка. Кроме того, крестьянин-поселенец по завершении своего путешествия становился нередко батраком или пролетарием в городе. И в этом смысле переселение на Дальний Восток выходило за рамки аграрного движения»[124]124
Алексеев А.И. Освоение русскими людьми Дальнего Востока и Русской Америки. М., 1982. С. 25.
[Закрыть].
Россия укоренялась, обустраивалась на дальневосточных берегах. Необходимо было заключить договоры с соседями. Это, разумеется, диктовалось государственными интересами России – государственная власть не бездействовала. Этого нельзя не видеть. Но главная роль в освоении Дальнего Востока принадлежала народу, тысячам и тысячам простых людей, которые шли на новые земли, строили посты и селения. «Пусть в названиях станиц будет жить память о наших предках, радением и подвигом своим сделавших эту землю русской», – говорил в те годы Н.Н.Муравьев-Амурский, подчеркивая глубинный смысл подвижнического труда народа, его лучших сынов. Свою лепту вносили в это дело передовые общественные деятели, ученые, мореплаватели. Русская литература необыкновенно близко принимала к сердцу народные дела, думы и чаяния и не могла пройти мимо этой страницы истории, полной испытаний, героизма, страданий.
Очерки путешествия И.А. Гончарова «Фрегат „Паллада“» были первой ласточкой в ряду книг писателей-реалистов о море, о моряках. Книга стала «первым произведением, которое художественно „открывало“ Дальний Восток, определяло одну из новых перспективных тем русского реализма: тему Востока», – пишет в статье «Дальневосточная тема в русской литературе конца XIX – начала ХХ века» В.Г. Пузырев[125]125
Материалы межвузовской научной конференции. Хабаровск, 1968. С. 4.
[Закрыть].
Как известно, Гончаров прошел на фрегате «Паллада» от Балтийского до Охотского моря, от Кронштадта до Императорской (ныне Советской) гавани. Затем он сухопутным путем, через Сибирь, возвращается в Петербург. В плавании Гончаров исполнял обязанности секретаря адмирала Путятина, которому было поручено заключить торговое соглашение с Японией. К тому времени Япония была отторжена от мировой цивилизации, говоря
словами Гончарова, собственным «бамбуковым занавесом». Россия искала путей сближения и развития торговли со своим восточным морским соседом. Гончаров описал путь фрегата «Паллада». В поле зрения автора оказались Англия, Малайя, Китай, Япония, Филиппины, Корея, русский берег… Воды трех океанов омывали борта фрегата – Атлантического, Индийского, Тихого. Сколько экзотики в одних названиях: Сингапур, Гонконг, Ликейские острова, Манила. Сколько открыто новых миров! Заключительная часть книги – обратный путь через Сибирь в центральную часть России, в Петербург. И тут свои «новые миры». Прежде всего Сибирская Русь, мир Сибири, Якутии. Как нелегко было это все обнять! Сам Гончаров, еще только ступив на борт корабля, робел перед сложностью задачи. «Я просыпался с трепетом, с каплями пота на лбу, – писал он в первом письме. – Я боялся, выдержит ли непривычный организм массу суровых обстоятельств, этот крутой поворот от мирной жизни к постоянному бою с новыми и резкими явлениями бродячего быта? Да, наконец, хватит ли души вместить вдруг, неожиданно развивающуюся картину мира? Ведь это дерзость почти титаническая!»[126]126
Гончаров И.А. «Фрегат „Паллада“». М., 1976 (текст данного издания печатается по изд.: Собр. соч. в 8 т. М., 1952. Т. 2–3.).
[Закрыть].
И организм выдержал! И души хватило вместить в себя весь мир!
Обращаясь в 1855 году к читателям «Отечественных записок», где была начата публикация книги, Гончаров писал, что не имел ни возможности, ни намерения описывать свое путешествие как записной турист или моряк, еще менее как ученый. Он просто вел, сколько позволяли ему его служебные занятия, дневник и по временам посылал его в виде писем к приятелям в Россию, а чего не посылал, то намеревался прочесть в кругу их сам, чтобы избежать изустных с их сторон вопросов о том, где он был, что видел, делал и т. п.
Итак, Гончаров давал себе отчет в том, что его записки – не записки туриста или моряка, а тем более не записки ученого. Этим подчеркивалась их определенная жанровая особенность. Это очерки, или «путевые письма», именно писателя, его рассказ о том, где был, что видел, о чем думал. В этом рассказе слышен прежде всего «голос поэта эпического», как справедливо было отмечено в предисловии к первому изданию. Там же говорилось, что автор сделал «героем путешествия самого себя» и таким образом «придал обыкновенным впечатлениям путешественника индивидуальный характер», что книга приобретала «поэтическое и национальное значение… скромной одиссеи». Круг наблюдения автора – это то, что «влекло его к себе с особенной силой, как человека и поэта народного по преимуществу – начиная от природы… и кончая простым матросом, костромским парнем, перенесенным под тропическое небо». Эту оценку приводил Добролюбов в своей рецензии на «Фрегат». Он же напомнил и о рецензии на «Фрегат» А.В. Дружинина, тоже выделившем личность писателя: «Он оригинален и национален…»
К сожалению, эти художественные особенности не замечала подчас критика. Был период, когда книга Гончарова стала рассматриваться как простое описание дальнего плавания, содержание которого определялось, с одной стороны, культурными интересами автора, а с другой – объективными данными, так сказать, географического характера. С конца 60-х годов XIX века «книга, строго говоря, была забыта. Она перестала ощущаться как литературное произведение. А между тем она, конечно, представляет собой замечательное явление именно в области художественной литературы, – писал в 1935 году Б. Энгельгардт. – Она занимает свое особое место в истории жанра путешествий, где очень трудно подыскать к ней аналогию во всей европейской литературе…»[127]127
Литературное наследство. М., 1935. С. 309.
[Закрыть]. Такая оценка! Так что определение «скромной одиссеи», имеющей поэтическое и национальное значение, выдержало испытание временем.
В центре книги – образ повествователя, путешественника. Фигура эта, как помним, возникла ранее, в путевых записках Давыдова, Головнина и т. д. Но там это был просто рассказчик, реальное лицо, автор, внимание которого преимущественно концентрировалось на наблюдениях и описаниях достопримечательностей, событий и т. д. У Гончарова рассказчик приобретает черты литературного героя со своим индивидуальным характером: писатель отнюдь не эпизодично, а постоянно держит читателя в курсе духовной жизни, внутренних размышлений, движения мысли, чувств. Открывается личность со своим отношением к миру. И эта личность – русский путешественник. Не случайно здесь на память приходят «Письма русского путешественника» Карамзина, именно русского – и там, и здесь. Ибо все, что будет описано, все увидено глазами русского человека, глазами человека, унесшего почву родной Обломовки на ногах («и никакие океаны не смоют ее»). В своей «русскости» гончаровский путешественник предстает миру иначе, чем путешественник Карамзина: там Европа, здесь – вся Вселенная. «Гончаровская Вселенная, созданная вослед карамзинской „Европе“, выросла в образ не менее цельный, но более глобальный и в силу масштабности картины, и благодаря глубокой укорененности концепции в современной писателю русской и мировой истории», – замечает Е.А. Краснощекова[128]128
«Фрегат „Паллада“»: путешествие как жанр // Русская литература, № 4. 1992. С. 30.
[Закрыть]. Так жанр путевых очерков приобретал эпическую масштабность.
Характерно, что русская литературная критика к тому времени все чаще подчеркивала, что жанр путешествия требует не только и не столько калейдоскопа фактов, но прежде всего живого человеческого взгляда на все подробности. Так, в «Обзоре русской морской литературы», опубликованном в «Морском сборнике» в 1854 году, говорилось: «Путешествия всегда и везде представляли любимое чтение публики… Иные путешественники полагают, что публике нужны только плоды их наблюдений… а не подробности: где, когда и при каких обстоятельствах что замечено автором. Но такие отдельные описания, при всей занимательности содержания, лишены той обаятельной прелести, какую придало бы им присутствие живого лица, и оттого кажутся сухими, утомительными, безжизненными»[129]129
Морской сборник, № 5, 1854. Раздел IV. С. 24.
[Закрыть].
Кстати, Белинский, говоря о путевых записках одного из своих современников, находил достоинство именно в оригинальности взгляда на вещи. «Главная заслуга автора писем об Испании состоит в том, – писал критик в статье „Взгляд на русскую литературу 1847 года“, – что он на все смотрел собственными глазами».
Эти слова, несомненно, читал и Гончаров: ведь в этом обозрении Белинский говорит и о романе «Обыкновенная история». Через четыре года Гончаров отправился в свое путешествие, и, кто знает, не эти ли суждения Белинского подскажут ему форму путевых заметок-писем. Во всяком случае, он вспоминает о них в предисловии к третьему изданию «Фрегата»: «Утверждают, что присутствие живой личности вносит много жизни в описания путешествий…»
Размышления Белинского как будто прямо относятся к книге Гончарова. Да, главная заслуга Гончарова в том, что он на все смотрел собственными глазами, и взгляд этот и оригинален, и объективен. Но это не объективность регистратора, в чем не раз обвиняли Гончарова. Надо быть очень чутким, иметь «тонкое обоняние» (Гоголь), и тогда читателю откроются глубинные чувства писателя. Иной раз эти чувства выражены с прямой публицистичностью, и даже с пафосом, наличие которого как бы и не замечается. Но чаще это слово художника. Гончаров хотел увлечь читателя, отсюда его обращение к эпистолярной форме. В книгу врывается нечто романное. Не случайно в наше время «Фрегат…» называют то «географическим романом» (В.А. Недзвецкий), то «предроманом» (Е.А. Краснощекова). Разные точки зрения представлены в фундаментальной книге Е.А. Краснощековой «И.А. Гончаров. Мир творчества»[130]130
Санкт-Петербург, Пушкинский дом, 1997.
[Закрыть].
Описания дальних стран, их жителей, особенностей и случайностей путешествия, по мнению Гончарова, никогда не теряют своей занимательности. История плавания самого корабля, «этого маленького русского мира, с четырьмястами обитателями носившегося два года по океанам, своеобразная жизнь плавателей, черты морского быта, „поэзия моря“ – все это тоже само по себе способно привлекать и удерживать симпатии читателя. Но как бы ни умалял писатель достоинства своего пера, не менее важна личность писателя и то, что эта личность несет в своем повествовании. Какую „главную мысль любит“ в своем повествовании Гончаров? Судьба России, ее место в цивилизации, перспективы развития в современном мире и будущем…
Где бы ни был автор, он то и дело перебрасывается мыслью на родную почву. Однако из таких видений, которое не дает нигде покоя, видение русской деревни Обломовки, с ее барином, который живет в себя, в „свое брюхо“, с „живой машиной“, которая стаскивает с барина сапоги, с Егоркой, со всем миром „деятельной лени и ленивой деятельности“, который будет впоследствии назван обломовщиной. В письме первом он пишет из Англии: „Виноват: перед глазами все еще мелькают родные и знакомые крыши, окна, лица, обычаи. Увижу новое, чужое и сейчас в уме прикину на свой аршин. Я ведь уж сказал вам, что искомый результат путешествия – это параллель между чужим и своим“[131]131
С. 55.
[Закрыть].
„Животная, хотя и своеобразная жизнь“, „развитая жизнь“. На их сопоставлении и противопоставлении вырастают размышления Гончарова о человеческой цивилизации, о судьбах России. Гончаров видит не только крайности, жизнь „грубую, ленивую и буйную“, жизнь бездуховную, но и жизнь развитую, „царство жизни духовной“. Он видит и то переходное состояние, когда жизнь дошла „до того рубежа, где начинается царство духа, и не пошла дальше“.
Об этом глава „Ликейские острова“. Гончаров как бы попадает в детство человечества, в его „золотой век“. „Это единственный уцелевший клочок древнего мира, как изображают его Библия и Гомер“. Куда пойдет эта жизнь? Гончаров трезво видит, что идиллия не беспредельна. Да, это не жизнь дикарей, грубая, ленивая и буйная, „но и не царство жизни духовной: нет следов просветленного бытия“. Природа сама по себе не наполняет целиком жизнь человека. Просветленное бытие? Осуществимо ли оно здесь, на благословенных островах? Прогресс, цивилизация лишены идиллии. Вот и здесь: „У одних дверей стоит с крестом и лучами света и кротко ждет пробуждения младенцев; у других – люди Соединенных Штатов, с бумажными и шерстяными тканями, ружьями, пушками и прочими орудиями новейшей цивилизации…“ И уже более иронично: „Благословенные острова. Как не взять их под покровительство? Люди Соединенных Штатов совершенно правы, с своей стороны“. Словом, „вот тебе и идиллия, и золотой век, и Одиссея“. Дух практицизма, коммерции, приобретательства, властвования одних над другими… Но все это реальность, от нее не уйти. Гончаров довольно резко критикует английского колонизатора. „Человек-машина“, чья добродетель лишена своих лучей». Да, он цивилизует мир, но одновременно и разрушает, делает его неуютным. Раньше, в советский период было принято подчеркивать обличительный характер изображения колонизаторов у Гончарова. Сейчас в некоторых статьях такая критика стыдливо обходится, ретушируется. Или даже отвергается. Но крайности здесь не нужны. Гончаров не обольщается, рисуя фигуру колонизатора, пожирателя пространств, торговца наркотиками, не останавливающегося ни перед какими нравственными понятиями ради выгоды. Вот один такой момент прямой характеристики: «Вообще обращение англичан с китайцами, да и с другими, особенно подвластными им народами, не то, чтоб было жестоко, а повелительно, грубо или холодно-презрительно, так что смотреть больно. Они не признают эти народы за людей, а за какой-то рабочий скот…» («Шанхай»). Нет, сатирический портрет англичанина не задан искусственно, на шаржирован, как то показалось иным исследователям, он дан контрастно, ярко, художественно.
Гончаров увидел мир на разных этапах его развития, и цивилизованные страны, и патриархальные, почти доисторические уголки земли, где сама природа благодетельна для человека. Покой и движение, деятельность и недеятельность. Что вносит человек?
И последние главы «Фрегата…» – это дальневосточные берега. Сибирская Русь… Сибирь видится Гончарову в особом переходном состоянии. Тут возникает образ Сибири исторической, с ее прошлым и будущим. И, разумеется, настоящим. Движение жизни не остановилось, прогресс хоть и медленно, но продолжается. «Развитая жизнь», «царство жизни духовной» где-то впереди. «Я теперь живой, заезжий свидетель того химически-исторического процесса, в котором пустыни превращаются в жилые места…» И здесь параллель между чужим и своим обостряется: Гончаров приходит к мысли о «русском самобытном примере цивилизации…»
* * *
Рассмотрим дальневосточные и сибирские страницы путешествия несколько обстоятельнее. Подвижническое начало проявилось уже в самом факте путешествия Гончарова. Артистическая, созерцательная натура художника, по словам Гончарова, требовала покоя, уединения, независимости от сует дня («Это впоследствии называли во мне обломовщиной», – пояснил писатель в мемуарных записках «Необыкновенная история»), но та же натура требовала живых впечатлений, движения, умения преодолевать преграды. Сетуя на то, что у него не было средств, чтобы заниматься только своим делом, что приходилось дробить себя на части, Гончаров писал: «Чего только мне не приходилось делать! Весь век на службе из-за куска хлеба! Даже и путешествовал „по казенной надобности“ вокруг света… И все-таки, несмотря на горы и преграды, я успел написать шесть-семь томов!» («Необыкновенная история»). Путешествие, конечно, много открыло Гончарову.
Он еще с детства мечтал о таком вояже. И вот в возрасте сорока лет, уже известным русским писателем, автором романа «Обыкновенная история» и фрагмента «Сны Обломова», «из своей покойной комнаты он перешел на зыбкое лоно морей», оставил привычную жизнь, которая «грозила пустотой, сумерками, вечными буднями», и ринулся дорогой вокруг света. Уже в начале пути Гончаров задумался, как заменить «жизнь чиновника и апатию русского литератора энергиею морехода». Как вместить в душу «развивающуюся картину мира», где взять силы, чтобы воспринять массу великих впечатлений. И эта «дерзость почти титаническая» оказалась ему по плечу. «На море, кроме обязанностей секретаря при адмирале Путятине, еще учителя словесности и истории четверым гардемаринам, я работал только над путевыми записками, вышедшими потом под названием „Фрегат „Паллада““, – писал Гончаров в своей исповедальной „Необыкновенной истории“». Разработка замысла романа «Обломов», а также «Обрыва» уступила место очеркам путешествия. «Обе программы романов были со мной, – рассказывал там же Гончаров. – И я кое-что вносил в них, но писать было некогда. Я весь был поглощен этим новым миром, новым бытом и сильными впечатлениями».
А впечатлительной душе художника открывалось многое. Он, как мы уже сказали, побывал в Англии, перешел Атлантический океан, посетил остров Мадеру, обошел мыс Доброй Надежды, был в Сингапуре, Гонконге, Шанхае, на Ликейских островах, на Маниле, в Японии, дошел до русских берегов, обратный путь совершил через Сибирь.
Он первый из русских писателей своими глазами взглянул на дальневосточные русские земли и воды и написал о них в очерках (до этого читатели знали лишь записки и путевые очерки самих землепроходцев и мореплавателей).
Своеобразное художественное открытие миров Востока – главы «Русские в Японии», «Шанхай», «Манила». Особенно обстоятельно раскрыт противоречивый мир Японии[132]132
На этом подробно останавливается Е.А.Краснощекова в статьях: «Фрегат „Паллада“ как жанр» // Русская литература, 1992, № 4 и «Мир Японии в гончаровской Вселенной» (II т. журнала «Acta Slavica Japanica» (1993) на русском языке).
[Закрыть].
В этих главах Гончаров описывает посещение острова Гамильтона, японского порта Нагасаки, плавание мимо корейского берега, а затем мимо Приморья к Императорской (ныне Советской) гавани. Гончаров пишет о ходе переговоров с японскими властями, которые всячески тормозили заключение торгового договора с Россией; интересны многие бытовые и пейзажные зарисовки (например, картина весеннего Нагасаки). Русские моряки по пути ведут большую работу: идет опись берегов, промер глубин, уточняются карты. 18 апреля прошли остров Цусиму. Гончаров углубляется в историю Кореи, размышляет о нравах народа, о развитии торговли. С большой симпатией отзывается о простых корейцах: «рослый, здоровый народ», «атлеты с грубыми смугло-красными лицами и руками», «домовитые люди». И хотя знакомство с жизнью корейцев происходит почти на ходу – состоялось и художественное открытие «мира Кореи». В русской литературе потом этот мир будет дополнен Гариным-Михайловским, Крестовским, но первым из русских писателей здесь был Гончаров.
5 мая фрегат входит в Японское море. А 9 мая за кормой остаются корейские берега. «9 мая. Наконец отыскали и пограничную реку Тай-маньга, мы остановились миль за шесть от нее. Наши вчера целый день ездили промерять и описывать ее… Вы, конечно, с жадностью прочтете со временем подробное и специальное описание всего корейского берега и реки, которое вот в эту минуту, за стеной, делает мой сосед Пещуров, сильно участвующий в описании этих мест» («От Манилы до берегов Сибири»). И уже в наше время ученый географ А.И.Алексеев в своей книге «Так начинался Владивосток» отметит и этот эпизод: залив Посьета и берег до реки Тюмень сняты с описи фрегата «Паллада» 1854 года. Гончаров пристально всматривается в новые земли, земли нынешнего Приморского края, где еще только через шесть лет будет основан порт Владивосток. А далее Татарский пролив. «По временам мы видим берег, вдоль которого идем к северу, потом опять туман скроет его». И далее: «Холодно, скучно, как осенью, когда у нас, на севере, все сжимается, когда человек уходит в себя, надолго отказываясь от восприимчивости внешних впечатлений, и делается грустен поневоле. Но это перед зимой, а тут и весной то же самое. Нет ничего, что бы предвещало в природе возобновление жизни, со всею ее прелестью». Несколько позже, очутившись в северных широтах, Гончаров еще раз посетует: «Что за плавание в этих печальных местах! Что за климат! Лета почти нет… Туман скрывает от глаз чуть не собственный нос». Как видим, преувеличение, но не романтическое. Гончарову явно не по душе затяжная дальневосточная весна, густые постоянные туманы, холод и сырость. И берег достаточно далек, чтобы увидеть, что сотни примет предвещают в природе возобновление жизни.
20 мая (по ст. ст.) 1854 года фрегат подошел ко входу в Императорскую гавань. С обычной будничностью сообщает об этом писатель. Только за год до прихода «Паллады» эта бухта была открыта Николаем Бошняком, сподвижником Невельского. «Утро чудесное, море синее, как в тропиках, прозрачное. Тепло, хотя не так, как в тропиках, но однако ж, так, что в байковом пальто сносно ходить по палубе. Мы шли все ввиду берега. В полдень оставалось миль десять до места…» Но войти в тот день в бухту не удалось. Густой туман, а потом налетевший ветер задержали корабль в море. Какой простор для романтической картины морской бури у родных берегов! Но Гончаров всюду верен духу анализа, реалистическим традициям. Его картина бури чем-то напоминает картину бурана в степи в «Капитанской дочке» Пушкина. «„Вот за этим мысом должен быть вход, – говорит дед, – надо только обогнуть его. – Право! Куда лево кладешь?“ – прибавил он, обращаясь к рулевому. Минут через десять кто-то пришел снизу. „Где вход?“ – спросил вновь пришедший. „Да вот мыс…“ – хотел показать дед. Глядь, а мыса нет. „Что за чудо? Где же он? Сию минуту был“, – говорил он. „Марсо-фалы отдать!“ – закричал вахтенный. Порыв ветра нагнал холод, дождь, туман, фрегат сильно накренило – и берегов как не бывало…»
Только 22 мая, к вечеру, фрегат вошел в гавань. Гончаров дает живую и точную зарисовку этих мест: «…Мы входили в широкие ворота гладкого бассейна, обставленного крутыми, точно обрубленными берегами, поросшими непроницаемым для взгляда мелким лесом – сосен, берез, пихты, лиственницы. Нас охватил крепкий смоляной запах. Мы прошли большой залив и увидели две другие бухты, направо и налево, длинными языками вдающиеся в берега, а большой залив шел сам по себе еще мили на две дальше. Вода не шелохнется, воздух покоен, а в море, за мысами, свирепствует ветер».
Так в русскую литературу входил дальневосточный пейзаж с его корневыми приметами: «обрубленный берег», «смоляной запах тайги», туманы и ветра Тихого океана – все это запечатлено кистью большого художника.
Необжитый, суровый край рождает в душе писателя вопросы удивления и изумления: «Что это за край: где мы? Сам не знаю, да и никто не знает: кто тут бывал и кто пойдет в эту дичь и глушь?»
