Текст книги "Плавать по морю необходимо"
Автор книги: Сергей Крившенко
сообщить о нарушении
Текущая страница: 13 (всего у книги 19 страниц)
Отдельную группу сочинений представляют беллетристические опыты – это романы «Роковой поцелуй», «Без руля, без компаса, без ветрил», пьеса «Преступная страсть» и другие. К сожалению, повествование в них велось на уровне расхожих банальных названий. И даже на роман из американской жизни замахнулся Максимов. Он назывался «В погоню за свободным трудом». Жанровое определение роману дал сам Максимов: роман в двух частях. Первая часть – события в России, вторая – американская. Две русские девушки Надя Поршнева и Вера Блондова волею обстоятельств оказались в Америке. «Вот свободная Америка, – восторженно заговорила высокая девушка, – где нет рабов, аристократов и деспотов. Вот страна, в которой находят все приют … кто ищет свободного труда». – «Вера, ты слишком восторгаешься, – тихо заметила Надежда». Но иллюзии рушатся. Власть доллара выше всего. Увидели они, что такое суд Линча: на их глазах расправились с человеком – тоже атрибут свободной Америки. Вера примыкает к группе свободной любви, будущность ее незавидна… Надя говорит своей подруге: «Я пришла к горькому убеждению, что нет здесь справедливости, равенства и братской любви…» Такими глазами увидели герои Максимова заокеанскую страну, где, кстати, автору удалось побывать в плаваниях. Надо сказать, что в ту пору читатель мог познакомиться с американской жизнью по повестям и других русских писателей, в частности по повестям В. Короленко «Без языка» (1895) и К. Станюковича «Похождение одного матроса» (1899). Герой последней повести, оказавшись на американской земле, пробивается к определенным успехам, но в финале приходит к похожему выводу: «Во всяком народе есть хорошие люди, добрые люди… Только правды еще нет… Оттого и обижают друг друга… Выходит так, что у одного много всего, а у бедных – ничего»[214]214
К. Станюкович. «Похождения одного матроса».
[Закрыть]. Художественно повесть Максимова не поднималась на уровень этих двух названных нами произведений, а по основной мысли была созвучна им.
О книгах Максимова писали довольно часто: особенно высоко ценили его документализм, открытие дальневосточного материала, морские истории, экзотику и резковато критиковали за сочиненность в ряде беллетристических произведений. Рецензии появились в газете «Новое время» (кстати, здесь печатались его материалы под псевдонимом Горемыкин), «Новь», «Неделя», в журналах «Северный вестник», «Дело», «Вестник Европы», «Нива» и др.
Александр Яковлевич и сам не мог не чувствовать, что сила его лучших произведений в новизне материала, в открытии неизведанного, экзотичного «далекого Востока» центральной России. И в предисловии к книге рассказов он писал: «Я желаю по силе возможности познакомить читателей с замечательной природой Уссурийского края, а также с нравами, обычаями и характером инородческого населения, с преисполненной возможными опасностями и трудностями жизнью русских промышленников и пионеропроходцев и, наконец, с малоизвестным бытом и внутренней жизнью каторжных… При этом считаю нелишним предупредить читателей, что сюжеты предлагаемых мною рассказов взяты из случаев, действительно имевших место в недрах края». Мы убедились, что именно такого рода произведения и стали самыми ценными в творчестве писателя.
Сохраняет свое значение и благородная устремленность А.Я. Максимова, не раз напоминавшего, что «далекий край» заслуживает особого внимания. «Только на Востоке мы обладаем открытой дверью в океан». Только на Востоке! Кажется, что эти слова писателя-патриота звучат еще более современно, чем звучали они сто лет назад. Но все ли их слышат?!
Конечно же, место Максимова в ряду писателей, морских офицеров, которые сделали так много для покорения тихоокеанских просторов и оставили потомкам свои книги. Здесь и Крузенштерн, и Давыдов, и Лисянский, и Головнин, и Станюкович, и Крестовский, и Воин Римский-Корсаков… У каждого свой вклад в эпически-огромное дело освоения Дальнего Востока. Пусть у А.Я. Максимова он и поскромнее, чем у знаменитых мореплавателей. Помощник командира порта, известный местный писатель, беллетрист и публицист – так о нем сказано в «Кратком историческом очерке г. Владивостока» Н.П. Матвеева, изданном в 1910 году. Вот мы и вспомнили сегодня его добром! Дело в том, чтобы его лучшие произведения стали известны читателям.
«Рожденный морем стих…»
Павел Гомзяков – первый поэт Приморья
В 1911 году во Владивостоке вышел сборник стихотворений «Ad astra» («К звездам») Павла Гомзякова. Читатель, открыв книгу, невольно останавливал взгляд на портрете бородача в морской форме. Состоял сборник из пяти разделов: «Думы», «Венки», «Переводы», «Песни печали», «Ранние песни» – и вышел к двадцатипятилетию поэтической деятельности автора, отсчет которой он вел с 1885 года. Так что книга эта давала достаточно полное представление о творчестве Павла Ивановича Гомзякова владивостокского периода, самого главного. Второй же период, после отъезда поэта в 1912 году на Балтику, остается по сути неизвестным. Ведомо лишь, что там он выпустил три небольшие книжки. По одним данным, жизнь его оборвалась в 1921 году, по другим – в 1916-м. И – полное и глухое забвение…
В статье «О поэзии П.И. омзякова», открывающей книгу, Вера Дмитриенко отмечала: «П.И. Гомзяков – истинный поэт Владивостока! Здесь он провел детство. Здесь родилась и его муза – суровая, печальная, немного сумеречная, как природа, среди которой жил и работал поэт». Жаль, в предисловии не даны сведения о биографии поэта… Но важно свидетельство: «Здесь он провел детство».
Родился Павел Иванович Гомзяков 26 июня (по старому стилю 13 июня) 1867 года в Благовещенске, основанном в 1856 году как военный пост. Отец будущего поэта – священник, выходец из колонии Росс в Русской Америке, где он родился и жил долгое время, а затем перебрался на Амур. Напомним: 18 (30) марта 1867 года русские владения в Северной Америке были проданы за 7,2 миллиона долларов (около 11 миллионов рублей) Соединенным Штатам Америки. Дед поэта Степан Гомзяков прибыл на Аляску в 1815 году, по всей видимости, из Тамбовской губернии… Имя Гомзяковых вошло в энциклопедию «Русская Америка», вышедшую недавно на Аляске. Итак, ранние детские годы Павла прошли на Амуре, что отразилось в его юношеских стихах (1884):
Амур родной! Люблю бурливый
Твой бег и резвый, и строптивый,
Твои прозрачные струи,
Где ветки гибкие свои
Ивняк зеленые купает
И небо тучи отражает,
И ограждается водой
С соею летней синевой…
После стихов об Амуре идут стихи об Амурском заливе. Это уже о Владивостоке, куда переехала семья священника (иерея, то есть протопопа) Ивана Гомзякова. И эта тема – тема моря, морского простора, жизни города-порта – становится ведущей в творчестве Гомзякова. Пожалуй, никто в те годы не дал таких красочных зарисовок Владивостока, его окрестностей, как он. «С особенной полнотой отразилась в стихах П.И. Гомзякова наша суровая, прекрасная природа с ее сырым, однотонным небом и угрюмой темнотой сопок», – писала Вера Дмитриенко.
В самом деле, в этих стихах «сечет» по лицу именно наша приморская пурга… Стихотворение «Утро», которое также цитировала Дмитриенко, мы также приведем полностью – оно достойно открыть антологию «приморской поэзии» (приморский мотив в русской поэзии):
Лежит окутанный полупрозрачной мглою
В коричневых холмах родной Владивосток,
Кой-где синеет и вьется вверх струею
И алой краской дня румянится восток.
Звенят мои шаги в тропе оледенелой…
Иду я медленно в заброшенном саду
И рву от холода рукою онемелой
Полыни хрупкий лист горстями на ходу.
Речь идет о поздней осени. Но в памяти автора живут и яркие краски лета. И как знакома нам, приморцам, описанная им картина! Здесь – не общие, расхожие слова: широкое море, суровый берег, дальний край… А родное, приморское, что и нам бросалось в глаза не раз… И что поэт увидел давным-давно, еще в прошлом веке, когда нашему городу было всего-то тридцать лет:
Увядшая полынь знакомым ароматом
Напомнила мне вновь и зелень, и тепло…
Схожу по берегу к воде пологим скатом,
Где за ночь лед настыл, где тонкое стекло…
И тут же – взгляд с берега на море, на бухту, где уже, несмотря на раннюю рань, пыхтит работяга-пароход:
Вот быстро режет лед в клубах молочных пара,
Со свистом и шурша, малютка-пароход,
Клокочет грудь его от внутреннего жара,
Стараясь крикнуть мне:
«Скорей встречай восход!»
Верно переданы краски пейзажа:
И точно! Над чертой холмистого извива,
Где все подножие еще, синея, спит,
Невидимой рукой наверх неторопливо
И плавно движется пурпурный солнца щит.
«Пурпурный солнца щит…» Да, оно такое у нас – особенно в пору осенних поздних туманов и осенней ясности…
Пожаром розовым вдруг вспыхнули вершины
От Тигровой горы к Орлиному гнезду.
И в ясных небесах среди немой равнины
Уже не вижу я Люцифера звезду.
Это – взгляд на небо, на вершины сопок, на холмистый извив Орлиного гнезда… А вот и взгляд на город:
В стекле оконных рам
зажглись цветным фонтаном
Алмаз и золото, рубин и аметист,
И новый вспыхнул день в сиянии багряном,
Царя над городом, приветлив и лучист.
Плескались за кормой запененные волны,
Прозрачный лед звенел,
ломаясь под килем…
Стоял безмолвно я…
и мысли были полны,
Но день казался мне волшебным сном…
Живое, яркое стихотворение! Тут все верно увидено и передано – и вспененные волны, и «цветные фонтаны» в окнах, и «солнца щит», встающий в утренней мгле, и «свист и шуршанье» малютки-парохода, режущего лед «в клубах молочного пара», и увядшая полынь со знакомым ароматом. Кстати, Гомзяков был еще и художником-фотографом. Мы смогли убедиться, как поэтически он воспринимает красоту приморского утра. И вообще природы.
Лирическое стихотворение «Осень» строится на параллелизме природного и душевного состояний. У Гомзякова было достаточно оснований, чтобы в его душе появилось такое «осеннее» настроение. Первая его жена осталась на родине, в Великих Луках, заболела и умерла молодой (есть у него печальные стихи прощального мгновения). С дочерью Наташей, жившей там же, на западе России, Павел Иванович виделся, очевидно, редко: в последнем списке его за долгие годы – только два отпуска с выездом в те края. Отсюда и элегическое стихотворение «Осень».
Туманом окутались горы,
недвижно лежит океан.
И в сердце, объятом тоскою,
клубится осенний туман.
Сорвало последнею бурей
с деревьев поникших листы.
Так жизнь и в душе посрывала
одну за другою мечты.
Как пышен был клен темно-красный,
Как ярок был дуб золотой.
И как мне приветлив казался
Взгляд ясный и ласковый твой.
Осенние вихри умчали
далеко, далеко листы…
И с ними умчаться готова
далеко, далеко и ты.
Осеннее настроение! И его приметы наши, приморские… Яркие, звучные строки о море находим мы в стихотворении «Страж пещеры» с подзаголовком: «Посвящается моим соплавателям». Да, походил поэт по морям немало. Побывал в Японии, Китае, на Камчатке. И, очевидно, находил среди соплавателей тех, кому было интересно прочитать романтические строки:
Так нежно и ласково плещется море
В упругий и мягкий, как бархат песок.
И после скитаний в туманном просторе
Так свеж и приятен земной ветерок.
И от общего к своему, личному, – но тоже о море:
Признаться, люблю я и море, как брата.
Но если сравню я с любимой сестрой;
Прекрасен на море час тихий заката,
Но суша чудесней восхода игрой…
Над синею гладью так пышет багрянец.
Но часто обманчив старик океан;
На суше зорь пламенный ясный румянец
Не станет пророчить коварный обман.
За сопками скрылось дневное светило,
И легкий туман потянул над рекой,
Откуда-то чудится песня уныло,
Повеяв на сердце нездешней тоской.
И здесь запечатлена живописная панорама приморского берега, особенно на исходе дня. «За сопками скрылось дневное светило» – это тоже увидено в Приморье. А «нездешняя тоска» – намек на душевные драмы автора, на житейские его волнения и переживания.
Гомзякову удавался повествовательный жанр. Вот и это стихотворение он строит как рассказ. Ярки, зримы дали ночного путешествия к приморским пещерам:
Нас было немного… Под чарами ночи
Мы двинулись тихо в неведомый путь,
И будто горящие фосфором очи,
Жучки, нам мигая, светили чуть-чуть…
Святящиеся жучки, светлячки – особенность приморского летнего пейзажа. Эти мигающие светлячки, напоминающие «горящие фосфором очи», не раз обыгрывались в охотничьих байках, вызывая ассоциации с волчьим взглядом. Но пойдем вслед за автором по ночному Приморью. В сторону пещер – значит, в сторону Сучана (Партизанска):
Дорога, едва намечаясь, белела.
И пахло полынью и липой кругом,
Грудь бурно вздымалась, и песня несмело,
Слагаясь, журчала на сердце моем, —
О чем, я не знаю… О счастье далеком,
О прежней ли жизни, о прежних мечтах?
Знакомо ли вам, читатель, это состояние души, когда созерцание природы, вглядывание в таинственную мглу рождают этот «элегический пыл» и пробуждают воспоминания о далеком и невозвратном? Одни ночные наблюдения сменяются другими – и тут тоже все родное:
На счастье мелькнул огонек недалеко,
То был новоселов убогий шалаш.
Набитый битком… Мы промокли жестоко,
Но все-таки свой сохранили кураж.
Напились водицы, по трубке набили,
А там, глядь, и ливень совсем перестал…
Мы, путаясь, долго в потемках бродили,
Пока нас нелегкий в село не загнал.
Село по-хохлацки звалось Богуславкой,
И в хату радушно нас принял Коваль.
Я мирно заснул под какою-то лавкой
И видел во сне уссурийскую даль.
Образ «уссурийской дали» – ведь это открытие! И даль эта открылась поэту не со стороны, а изнутри: родная наша даль, наши просторы, наши приморские сопки и леса, села с украинскими и русскими названиями: Полтавка, Тамбовка. Как же можно передать такие строки забвению? Да они так и просятся на страницы краеведческой хрестоматии… Как жаль, что их ни разу так и не опубликовали в какой-либо книге о нашем крае. Да и единственный экземпляр книжки Гомзякова, хранящийся в музее имени В.К. Арсеньева, недоступен для большинства читателей…
У первого приморского поэта есть несколько стихотворений, посвященных А.С. Пушкину, Н.А. Некрасову, И.С. Тургеневу, Н.В. Гоголю… Даже в эти стихи он сумел привнести местный колорит. Вот, скажем, как начинается стихотворение «Н.А. Некрасову»:
Скорбных дум и народного горя
Незабвенный, родной наш певец!
Здесь у дальнего, дальнего моря
Мы плетем тебе новый венец.
Мнится мне, что и здесь, на чужбине,
Твоя муза свой отклик нашла;
Не совсем же погрязли мы в тине
Беспросветного пошлого зла.
Дальше поэт рассказывает о русском мужике, пришедшем на Дальний Восток и освоившем неведомые прежде земли: «многих бед он в пути натерпелся, но пришел, пообвык и живет». Как живет?
И живет по укладам обычным,
Полный мира и братской любви,
Добродушием полный привычным,
Неповинный в соседской крови…
Для работы широко здесь поле:
Знай трудись, а земля уродит,
Только была бы твердая воля —
От невзгоды Господь сохранит.
Газета «Владивосток» зафиксировала: в конце XIX века в Приморье случилось небывалое наводнение. Да и вообще, засухи, тайфуны нередко разоряли новоселов. И Гомзяков сетовал:
Да вот все со стихиями жутко,
Наводненье, палы, мошкара…
С ними справиться вовсе не шутка —
Коль нагрянет, не жди тут добра!..
Но некрасовская вера в силу народного труда побеждала все невзгоды:
Вглубь и в тайгу вековую
Рубит путь молодецкий топор.
Ветер песню разносит родную,
Эхо звонко вступает с ней в спор…
Лейся, песня родная, могучей,
С нею легче живется в глуши,
С ней не страшно под грузною тучей,
С ней и черные дни хороши!
Будет время и песней вспомянет
О Некрасове здешний народ…
И в тайге, и в хребтах она грянет,
И из рода пойдет она в род.
Памятник А.С. Пушкину во Владивостоке воздвигнут в 1955 году. Но не пристало нам не знать, что первый памятник великому поэту в нашем городе создал П.И. Гомзяков, автор стихотворения «А.С.Пушкину». Детские годы будущего моряка на Амура, а затем и во Владивостоке были одухотворены чарующим словом автора «Руслана и Людмилы» и «Евгения Онегина»:
Уже с детства Пушкина рассказы
нам так милы,
И образами их наш детский ум
пленен;
Кто не читал тогда «Руслана и Людмилы»
И не был витязем Русланом увлечен?
Преданья старины вставали перед нами!
Борисом жили мы и видели Петра,
Давно минувшее, сокрытое веками,
Вставало вновь по мановению пера.
Им жизнь недавняя в «Онегине» воспета.
И отразились все с гнетущей пустотой,
Насмешка горькая звучала в ней поэта,
Высоко вставшего над светской суетой.
Он родину любил горячею любовью
И гордо отвечал на вызовы врагов,
Он знал ее сынов, готовых своей кровью
Отчизну защищать и святость очагов.
Отчизна и святость очагов – все это воспринято у Пушкина и стало своим. Для нас такие пафосно-декларативные и риторические стихи интересны как отражение умонастроений русской военной интеллигенции в конце XIX столетия. Написаны они, судя по всему, к столетию со дня рождения великого поэта (1899), но в них трагически переживается и его гибель:
Полвека минуло, и нет певца «Полтавы»,
Но выше самого победного столпа
Нерукотворный памятник любимца славы:
«К нему не зарастет народная тропа».
Эти стихи Гомзяков включил в цикл «Ранние песни», ими открывается раздел «Венки».
Тема Владивостока занимала поэта и в следующие годы. В 1910 году город отмечал пятидесятилетие со дня своего основания, тогда же была издана историческая хроника Н.П. Матвеева. К истории обращался и П.А. Гомзяков. Им были написаны «Юбилейные наброски», которые вошли в его сборник. Поместил их автор после «Ранних песен», понимая, что это лишь эскизы, а не завершенные произведения. Но они интересны как попытки осмысления истории Владивостока его жителем, поэтом и историком. Увы, об этой первой попытке создания поэтической летописи Владивостока забыли наши краеведы. Лишь Борис Дьяченко опубликовал недавно небольшой фрагмент в книге-фотоальбоме «Старый Владивосток».
Начинаются «наброски» с рассказа об основании поста в бухте Золотой Рог: русские люди пробили окно в Тихий океан, на восток:
Совсем еще не так давно
В Великий океан окно
Собой открыл Владивосток
На спящий крепким сном Восток.
И живы те, кто и сейчас
О том хранят простой рассказ…
Автор хорошо знает историю города. Впрочем, он не персонифицирует ее, но в самом рассказе – отголосок воспоминаний первых поселенцев:
Одетый в сумрачный туман
Лежал пустынный океан…
В зубчатых сопках берега,
Кругом на сотни верст – тайга…
Казалось – в сопках темный лес
Тянулся в синеву небес…
Что это – мир чарующей сказки? Нет, это не сказка, а близкий и дорогой нам реальный мир, и поэт стремится найти свое слово, чтобы рассказать о нем. Есть в этом мире манящее, светлое, но есть и то, что и сегодня не может не вызвать удивления: сколько же пришлось принять на свою долю нашим предкам! Вот и для автора этой статьи Приморье – малая родина: мои деды прибыли сюда морем в 1883 году. И поэт многое верно схватывает, воспроизводя годы юности Владивостока.
Вот сопка Тигриная, своим названием обязанная посещением ее владыкой Уссурийской тайги:
Ее Тигриною зовут.
Теперь там делают салют.
Обычай салюта в 12 часов на Тигриной дошел до наших дней (возобновлен в 60-е годы, а погашен в годы перестройки). Автор пишет о тяготах первых дней заселения берега с «зубчатыми сопками»:
И почту ждали чуть не год…
Терпели множество невзгод,
Болели родины тоской…
Живым примером Невельской
Служил еще, и русский флаг
Взвивался выше что ни шаг.
И помнят наши старики,
Как лихо службу моряки
Несли тогда в шторма, туман,
Идя на парусах в Аян,
В Аляску и опять в Кронштадт…
Там морякам был черт не брат!
Стал пост – деревней, а потом
И захолустным городком.
В 1880 году Владивосток получил статус города. В нем тогда было около тридцати тысяч жителей. Строились дома, открывались разного рода «заведения», уже «фазаны реже с гор летали к жителям во двор…» В культурном облике «городка» поэт отмечает сочетания, вызывающие улыбку:
Картины местной старины
Бывали юмором полны:
Жизнь захолустных уголков
Всегда рождает чудаков…
Царили карты и кутеж
(А разве и теперь не то ж?)
В стихи врывается история о «ланцепупах», о которых писал Д.И. Шредер в своей книге «Наш Дальний Восток»[216]216
СПб, 1897.
[Закрыть]. Приводя рассказ о том, как «ланцепупы» развлекались стрельбой друг в друга, Шредер отмечал: «…вышеприведенный рассказ я всецело оставляю на совести моего собеседника». Если это и вымысел, то не лишенный правдоподобия. О «ланцепупах» писал и В. Панов, редактор газеты «Дальний Восток»[217]217
См.: «Тихий океан», 21.Х.1990. Публикация В. Кунавина.
[Закрыть]. Упоминаются они и в одном из рассказов Евгения Замятина «На куличках» (1913). Но вряд ли эти таинственные «ланцепупы» стреляли друг в друга так безоглядно, повседневно. Коснулся этой истории и Гомзяков:
Герой тогдашний «ланцепуп»
Был от природы и не глуп,
Да скандалист, и выпивал,
Но уж – fi donc – не воровал…
Скупо сказано и неодносложно. «Ланцепупы», скандалисты – и в то же время какая-то порядочность. Пояснение было такое: «ланцепупами» назывался кружок кутил, допивавшихся до всяких безобразий. Безобразничают, но не воруют.
Бытописателем тех лет
(Его давно, давно уж нет)
Был Перелешин, и молва
Еще хранит его слова:
«С тобою Ницца не сравнится,
Прелестный мой Владивосток!
Здесь можно и в суйфун влюбиться,
Имея теплый уголок».
Суйфун – северный ветер, со стороны Суйфуна – Раздольной. Но пойдем за автором. Итак, о Перелешине:
Писал он просто, без затей
Про окружающих людей,
Забавы зимние в снегу
Жеманства престарелых дам,
Винт по субботам и средам
И, вспоминая свой Кронштадт,
Вдали начальства
жить бы рад…
Строки о плаваниях в Японию, где зиму «проводил наш флот», тоже небезынтересны. Да, были такие плавания в свое время, пока дружба не была порушена русско-японской войной (1904–1905).
И так все шли да шли года…
Плодами мирного труда
Наш край не очень был богат.
Его анналы не блестят
Рядами славными имен
Для всех народов и времен,
И вспоминаются с тоской
Лишь Муравьев да Невельской.
Их память вечно сохранит
Не только вековой гранит,
Но и потомства приговор.
Заслуги их и до сих пор
Не все еще оценены…
Тема исторической памяти… Она присутствует и в «набросках». Но автор не выставляет себя знатоком истории и говорит о том, что ближе всего ему:
Я не историк. Не полны
И не сочны мои стихи,
В них только прошлого штрихи.
Вот это и дорого – «прошлого стихи». Всегда ведь важны конкретные факты:
Как и везде, так и у нас,
Край заселялся не за раз:
Пришел солдат, пришел казак,
Их с моря поддержал моряк…
Трудились все, кто сколько мог…
Для проведения дорог
Рубили дуб, рубили кедр,
Копали золото из недр…
Бил тигров меткий Худяков,
Иван Иваныч, меринков
Пустил по городу в извоз…
Торг с иностранцами возрос:
Уж Яков Лазарич в графу
«Экспорт капусты на Чифу!»
Записан был как пионер.
Затем путеец-инженер
Стал рельсы класть на Уссури…
Шантаны – черт их побери! —
Открылись скоро для кутил
(Все знают, кто их насадил).
И охотник И.И. Худяков, и русский купец Я.Л. Семенов, и строитель-инженер И.И. Галецкий внесены автором в стих и в примечания: кто есть кто. В 1883 году во Владивостоке стала выходить первая газета, которая так и называлась – «Владивосток».
Чтобы с «прогрессом» вровень жить,
Газеты стали выходить.
И стала «хитрая» печать
Кого хвалить, кого ругать…
Читая газеты «Владивосток», а затем и «Дальний Восток», Гомзяков наблюдал, какие страсти, иногда подлинные, а иногда мнимые, вносила в жизнь обывателей «хитрая» печать… Да и сама печать, мнившая себя независимой, то и дело подвергалась нападкам власть имущих или златоимущих. Так, первую владивостокскую газету «Владивосток» власти «прихлопнули» после событий 1905 года… Критически относился Гомзяков и к всевластию чиновников на окраине России, сравнивая плоды их работы с американской формой колонизации:
Тем временем и новосел
К нам на окраину побрел;
Довольно всем было земли —
На ней бы янки завели
Для земледельца рай земной.
Поклонник Пушкина, каким был Гомзяков, конечно, не написал бы этих наивных строк, если бы прочел его статью «Джон Теннер». «С изумлением увидели демократию в ее отвратительном цинизме… Все благородное, бескорыстное, все возвышающее душу человеческую – подавлено неумолимым эгоизмом…» – так писал Пушкин о «земном рае», который устроили в «земле обетованной» янки. Однако, предаваясь иллюзиям, Гомзяков не лишен был самокритики:
У нас немного нрав иной.
Конечно, у нас иной нрав, но и климат – тоже. И «новину» приходилось поднимать отнюдь не в прериях.
Зачем новину поднимать,
Когда с тайги сходнее брать
Пантами выгодную дань?
Зачем опять же лес хранить:
За «палом» зверя легче бить…
Природа Уссури щедра,
И много всякого добра
В распоряженьи поселян:
Кета, оленина, фазан…
Я склонен думать, что наш край,
Хоть далеко еще не рай,
Но все ж обилен и богат —
Работай только, меньший брат!
Поэт отмечает все, что служит процветанию края, а значит, и будущности России на дальневосточных берегах. Не мог пройти он мимо строительства железных дорог, в частности Маньчжурской, или Китайской. «Предстоящая постройка Маньчжурской линии, – писал Н.П. Матвеев в „Кратком историческом очерке г. Владивостока“, – возбуждала в местной публике разноречивые толки относительно „великих и богатых милостей“». 16 августа 1897 года закладка ее состоялась. У П.И. Гомзякова есть свое мнение на сей счет: он подводит как бы итог совершенного, и последний, на его взгляд, далеко не утешителен:
Жил город мирно сорок лет,
Не зная ни войны, ни бед…
Но вот «Маньчжурку» провели
И сел наш город на мели.
Настала эра авантюр,
Поплыли деньги на Артур.
Чужой кусок – всегда не впрок!
Здесь ставлю точки… Не далек
От нас еще проклятый год
Войны несчастной и невзгод…
«Эра авантюр», «проклятый год» – разве не сквозит тут явное неодобрение внешней политики правительства, нерасчетливо погнавшегося за «чужим куском» и ослабившего внимание к Владивостоку, Южно-Уссурийскому краю?
Оценку, кто в чем виноват,
Не стоит делать наугад.
Что Стессель, Рейс иль даже Фок,
Что – je der kluge Deutsche мог
Поделать с этаким врагом,
Как десять тысяч верст с хвостом
Из Петербурга на Артур?
Не ясновидец, не авгур
И тот бы мог тогда сказать,
Что мир худой, – пора признать —
Надежней лишних всяких свар.
Свара, ссора, брань, раздоры… Соседям свариться не годится: лучше мир худой, чем ссора. Ссора до добра не доводит. Нужны мир, лад, дружба, согласие.
Но было поздно, и пожар
Уже все зданье охватил…
Все описать – не хватит сил…
Нет, не отказывает автор в мужестве русскому солдату… «Работал дружно русский штык», но «было много разных „но“». В чем причины нашего поражения? Тут и нападение врасплох японцев на Порт-Артур, приготовление «шимозы», и подкуп банков, и «легкий шпионаж», проникающий до самого Петербурга, и состояние народного духа…
Да, победа в войне, писал в «Войне и мире» Л.Н. Толстой, зависит от состояния народного духа… Русские солдаты не знали, что они отстаивают под Аустерлицем, – и битва была проиграна. Но они знали, что защищают на Бородинском поле, – и стояли насмерть… А что происходило на полях Маньчжурии, у стен Порт-Артура? «А мы мечтали только вслух: вот кабы так, да кабы так // И попадали все впросак… // Войны известен всем финал». Кстати, в послужном списке П.И. Гомзякова записано: с 22 февраля 1904 года по 20 сентября 1905 года находился в крепости Владивосток, объявленной на осадном положении. 22 февраля 1904 года Владивосток, объявленной на осадном положении. 22 февраля 1904 года Владивосток был обстрелян японскими кораблями. Русские крейсера несколько раз выходили в море, в частности, приняли бой с японцами около Фузана (ныне Пусан). Историк города Н.П. Матвеев засвидетельствовал: «В этом бою одно из наших судов, крейсер „Рюрик“, погибло, два другие, „Россия“ и „Громобой“, сильно поврежденные, вернулись в город со многими ранеными и с большою потерею убитыми». В наше время об этой баталии написаны повести Валентина Пикуля «Крейсера» и Анатолия Ильина «Владивостокский отряд»…
Коснулся поэт и дней смуты. Как известно, в 1905 году во Владивостоке происходили политические манифестации, выступления рабочих, матросов, солдат. Тон во многом задавали эсеры. 10 и 16 января 1906 года власти расстреляли толпу из пулеметов… Шли политические процессы. Целый ряд газет, одна за другой, были закрыты. «Последняя вспышка местной революции, в которой участвовало несколько миноносцев, 17 октября 1907 года дополнила количество процессов», – писал Н.П. Матвеев. Однако из П.И. Гомзякова не надо делать «прогрессиста» или «лейтенанта Шмидта» – он стоял на явно выраженных охранительных позициях. «Владивосток переживал // Затем печальных много дней», – писал он, осуждая разгул страстей. И далее: «И беспощадна, и глупа // Громила дикая толпа» хозяйские лавки, магазины. «Звероподобный хулиган // Или по Горькому босяк, // Воспетый им и так и сяк, // Лицом себя здесь показал: // Чего бы делать враг не стал, // То сделал русский у себя». Как видим, Гомзяков «буревестника» революции читал и его «босяцкие рассказы» знал, но явно преувеличивал силу «босяков»: на бунт поднялся ведь не босяк, а народ… И стреляли в народ тоже русские, но власть имущие… Но борьба передовой части общества против замшелого режима – это не тема Гомзякова. Он взывал к просвещению народа, к преуспеянию на поприще честного труда – благо, примеры его находил именно в родном краю.
Завершаются «Юбилейные наброски» своеобразным гимном Приморью, призывом крепить его, «отринув дрязги, сплетни, лень»:
Владивостоку все дано:
Сибирь ведь – золотое дно.
Вы полюбуйтесь! С моря он
По панораме – Лиссабон
(Землетрясений только нет).
В проекте – университет,
Трамвай, летательный ангар.
В проекте он же Гибралтар…
Во всем – проект, везде – проект.
(Скорей бы видеть их эффект!)
Край молод… Твердою ногой
Стоять должны мы.
Дорогой
Ценой России стоил он…
Мы здесь среди чужих племен,
И сохраняя дружбу к ним,
Должны мы жить трудом своим,
Отринув дрязги, сплетни, лень:
В работе дорог каждый день.
Нам за примерами, как жить,
Не надо далеко ходить:
Здесь был Мякотин, был Дьячков,
Работал Буссе… Стариков
Мы многих знаем честный труд…
Пусть все, как братья, подадут
Друг другу руки и тогда —
Все для работы, для труда!
И клич: «В честь родины святой!»
Не будет только звук пустой.
Современникам поэта были хорошо известны имена врача Мякотина, учителя Дьячкова, людей самоотверженных, героических… Знали и Буссе, много сделавшего для переселенцев… Конечно, поэт мог назвать среди подвижников и своего отца протоиерея Ивана Степановича Гомзякова, столько сил отдавшего Русской Америке, а затем Приамурью и Приморью. Если заменить одно слово в стихотворении – «Стариков» на «Гомзяков», то легко угадывается и имя самого поэта: так нередко художники оставляли свой автограф в уголке большой картины…
