Текст книги "Плавать по морю необходимо"
Автор книги: Сергей Крившенко
сообщить о нарушении
Текущая страница: 5 (всего у книги 19 страниц)
Большую научную ценность представляет вторая часть «Путешествия», где дано описание жителей острова Кадьяк. Хвостовым был составлен словарь наречия местных жителей.
Ал. Соколов извлек стихи Давыдова, написанные им на пустой странице какого-то объявления о продаже английских морских книг: оба они интересовались книгами на английском. Вот несколько строк, приведенных им:
Хвостов во океанах,
Как будто тройками
На ухарских Иванах,
Нас на «Юноне» мчит
Чрез горы водяные,
Туманы, мглы густые,
Грот, фок в корню имея,
В пристяжке лисель не жалея.
Дерет – и пыль столбом летит,
Фок-мачту ломит, та трещит,
Грот-стеньга отказалась,
Юнона рассмеялась,
Другую с ростеров тащит.
И ночью ль, днем у ведьмы одне шутки,
Хвостов съякшался с ней,
Морочит всех людей,
Поставит в срок кричит
Нам стеньги, мачты – дудки!
Смотри, Хвостов, Юнонины бока
Чтоб не дали нам всем
За смелость тумака!
Стихи, как видим, написаны с чувством юмора: так что они умели подначить друг друга, шутить, шуткой снимать напряжение, как бы подсмеиваясь над опасностью. Нельзя же их представить мрачными, сухими людьми. Тоже русская черта: посмеиваться над опасностями! И это в сочетании с серьезностью, а порой с долей изрядной сентиментальности. Что стоит признание Давыдова, как оказавшись в кибитке, они поклялись в вечной дружбе.
«Идем, хотя бы то и стоило жизни: и ничто в свете не остановит нас…»
(Хвостов)
Давыдов успел написать книгу о первом путешествии. Сделать это было тем более непросто, что его бумаги, описи, рисунки, чертежи были отобраны у них в Охотске. Вторая книга осталась в черновых заметках и письмах приятелям. Известны шуточные стихотворные строчки Давыдова: «Хвостов во океанах, как будто тройками на ухарских Иванах, Нас на „Юноне“ мчит, чрез горы водяные, туманы, мглы пустые…» А его книгу оценили уже современники. И как бы развернулось его литературное дарование – ведь погиб он в неполных 26 лет… Едва приступив к творчеству. А Хвостову в ту пору исполнилось 33 года – возраст Ильи Муромца и Христа, пора проявления всех физических и духовных сил, зрелости… Кстати, и Николай Хвостов, как и многие русские офицеры-мореплаватели, оставившие после себя путевые записки (И.Ф. Крузенштерн, Ю.Ф. Лисянский, В.М. Головнин, В.А. Римский-Корсаков, Г.И. Невельской), обладал тоже несомненным литературным даром. А может, богатство жизненных впечатлений, их необычность заставляли тянуться к перу (правда, не забудем здесь наставительной роли адмирала Шишкова, без которого и этих книг могло не быть)? И, конечно же, внутренняя тяга к самопроверке, к самооценке. Об этом свидетельствуют и дошедшие до нас фрагменты дневников Хвостова. Ал. Соколов в свое время собрал у себя связки писем, дневники, следственные дела к официальным журналам. Увы, все это так и осталось во многом неопубликованным. И где сейчас эти архивы? Очевидно, в Петербурге, но сохранились ли они? А пока давайте заглянем в те свидетельства, которые не канули в Лету, пусть фрагментарно. Ведь прав морской летописец Ал. Соколов: нельзя ограничиваться только событиями, подвигами, оставляя в стороне личности, их характеры.
В «Морском сборнике», в пятой книге за 1853 год, была опубликована статья Ал. Соколова, которая представляет особый интерес для потомства. Вчитаемся в эти фрагменты.
Ал. Соколов приводит несколько любопытнейших отзывов Николая Хвостова о русском государственном деятеле Н.П. Резанове, сыгравшем неоднозначную роль в их судьбе. Здесь есть и критика, но есть и восхищение неутомимостью русского путешественника. И той внутренней побудительной силой, которая определяет его поведение. «Я никому так не удивляюсь, как Николаю Петровичу Резанову». Речь идет о неимоверно трудных обстоятельствах холодной и голодной зимы, в которых очутились русские землепроходцы. О решительности Резанова, способного на величайший риск. «Нынче (22 февраля 1806 года), начиная чувствовать припадки цинготной болезни и боясь последовать образцу наших промышленников, которые ежедневно отправляются в Елисейския[58]58
Т.е. умирают от цинги. – С.К.
[Закрыть], намерился, спасая несчастную кучку людей, отправиться в Калифорнию, уповая достать хлеб от испанцев…» Вот вам и аналогия с древними: можно погибнуть, но плавать по морю необходимо. Во имя жизни! И, как известно, это плавание оказалось спасительным для людей. «Вот человек, – продолжает свою мысль Хвостов, – человек, которому нельзя не удивляться». Мера бескорыстия Резанова превысила меру, которой Хвостов измеряет свои и Давыдова дела и потому, ревностно судя о Резанове, Хвостов отдает ему пальму первенства: «До сих пор мы сами себе удивлялись, как люди, пользующиеся столь лестными знакомствами в столице, имея добрую дорогу, решились скитаться по местам диким, бесплодным, пустым или, лучше сказать, страшным для самых предприимчивых людей. Признаюсь, я не говорил и не приписывал одному патриотизму, и в душе своей гордился: вот была единственная моя награда! Теперь мы должны лишиться и той, встретившись с человеком, который соревнует всем в трудах… Все наши доказательства, что судно течет и вовсе ненадежно, не в силах были остановить его предприимчивого духа. Мы сами хотели возвратиться на фрегате в Россию, но гордость, особливо, когда сравнили чины, почести, ум, состояние, то в то же минуту сказали себе: идем, хотя бы то и стоило жизни, и ничто в свете не остановит нас». И пошли. И доставили продовольствие. И спасли людей[59]59
Ал. Соколов. Хвостов и Давыдов // Морской сборник, № 5, 1853. С. 349.
[Закрыть].
Читатель видит, что Хвостов «разобижен» тем, что в Резанове они вместе с Давыдовым встретили не менее увлеченного и бесстрашного человека, чем были сами. И далее о Резанове: «Я не могу надивиться, когда он спит! С первого дня нашей встречи я и Давыдов всегда при нем, и ни один из нас не видел его без дела. Но что удивительнее: по большей части люди в его звании бывают горды, а он совсем напротив, и мы, имея кое-какие поручения, делаем свои суждения, которые по необыкновенным своим милостям принимаем»[60]60
Там же. С. 351.
[Закрыть]. Раньше называли это качество честолюбием – не в смысле тщеславия, а в смысле: любовь к чести. Они обладали этим качеством – Хвостов и Давыдов, и ценили его в Резанове, Баранове, других героях освоения Дальнего Востока и Русской Америки.
Биограф замечает, что Хвостов начал вести свои дневники еще с молодых лет, и, в частности, называет его довольно интересный дневник плавания в Англию в 1799 году. Он пишет о вахтенной службе, о круге своего чтения. Читает «Аноиды» Карамзина и «какого-то Евгения» – то ли повесть Измайлова, то ли комедию Бомарше, переведенную на русский в 1770 году. Делает выписки из сочинений короля прусского Фридриха Великого. Сетует, что некогда учиться английскому. И еще такая деталь: не отказываясь, по всеобщему тогда обычаю моряков, от пуншей и разнообразных попоек, однажды записал в своем журнале, что «недовольный креплением парусов, высек несколько матросов и, сменившись с вахты, с досады, что дурно крепили паруса, выпил два стакана пуншу и сделался пьян». И здесь же – жесткое самоосуждение, «ожесточение на образ своей жизни». «Вот как проводим мы наше время, или, лучше сказать, убиваем. Я, правда, всякий день в мыслях собираюсь учиться по-английски…» Чего-чего, а самодовольства в этих словах нет.
Ал. Соколов сохранил для нас еще один интересный эпизод из дневника Хвостова. Речь идет об описании морского сражения 11 августа 1799 году. Здесь интересны и подробности боя, и размышления русского офицера о механизме войны, о славе и бесславии. «В пять часов утра луч солнца, приводя в радость покойного поселянина, живущего на границах, углубленного, во время когда светило поверх горизонту, над плугом для насыщения разграбляющего его беспрестанно народа; в равной радости находится воин, находящийся под страшнейшими Тексельскими пушками, жаждущий выбрать хороший день, чтоб все препятствующее на берегах Голландии разграбить и предать вечному пеплу, не принося тем ни себе и никому прибыли, кроме разорения». Вот философия осуждения войны – настолько она современна в устах человека начала XIX века, гораздо современнее той эйфории, которая свойственна многим в нашем ХХ веке. В боевых испытаниях русские моряки не роняли чести. Корабль «Ретвизан» неожиданно напоролся на мель. Мимо проходят другие корабли. Им предстоит сразиться с врагом. А «Ретвизану», его экипажу, все, крышка. Позор! «Состояние наше весьма несносно! Все корабли проходят мимо нас, а мы стоим на месте и служим им вместо бакена! Вся надежда наша быть в сражении и участвовать во взятии голландского флота исчезла! В крайнем огорчении своем мы все злились на лоцмана и осыпали его укоризнами, но он и так уж был как полумертвый». Русским морякам все же удалось сойти с мели и принять участие в сражении. Написал Хвостов и об этом. Честь, мужество, слава – и все это на фоне размышлений о противоестественности войны.
Отчий дом, слава, отечество… Ну, а любовь к женщине? Неужто у наших героев не было никакой любви, неужто этот стимул к подвигам не вошел в их жизнь? Нет, была и любовь. Мы уже говорили о том, что Давыдов был юношей влюбчивым… Соколов невнятно напоминает о какой-то Катерине, в которую влюбился Давыдов… А у Хвостова в его размышлениях о войне и мире, о благе тишины и разорительности баталий врывается вдруг интимное признание: «В самых величайших опасностях просьба и слезы прекрасных женщин в силах сделать на сердце самого жестокого человека и нечувствительного мужчины такие впечатления, что забудет все окружающие опасности… Я видел пример тут над собой, входя в нежнейшие чувства души милого творения, забывая несчастия и гибель к нам приближающуюся. О женщины! Чего вы не в состоянии сделать над нами, бедными!»
Вот и весь «пример над собой». А остальное где-то в письмах, в устных беседах с «милыми творениями»… Дайте простор романному воображению и вы увидите, что в жизни и Хвостова, и Давыдова был и этот «личный момент» – слезы и признания, любовь к женщине. Чувство отчего дома, где всегда ожидает мать, и чувство любви – счастливой или несчастной… Не забудем, что рядом с ними, на их глазах осуществлялся другой сюжет – сюжет романтической любви Резанова к донне Аргуельо!
Хвостов принимался раза три вести дневник, но «все покидал». Он видел вокруг «много любопытного». Дневники, по его мысли, кажутся необходимыми не только для фиксирования «любопытного», но и потому, что вокруг много людей, «напитанных злобой», «дышащих смрадом, питающихся одними доносами» – и «для памяти не худо поденной запиской поверять себя и их гнусные бумаги для предосторожности».
Дневник и письма Хвостова дополняют наше представление о его друге Гавриле Давыдове, о их легендарной дружбе. «Любя тебя, я во всю жизнь мою не был так огорчен, как прочел твое письмо», – пишет он Давыдову, напоминая, что проехал с ним 16 тысяч верст и – «навек почтет себе законом умереть за тебя». И все-таки так оно, наверное, и случилось, когда в ту злополучную ночь он бросился в Неву спасать своего друга!
А то, что оба они были люди рисковые, подтверждают и письма Хвостова, и записки Давыдова: да разве совершишь такие путешествия без риска! В дни пребывания на Аляске, в 1803 году, Хвостов записал: «Гаврило уехал за 150 верст, отсюда с 4-мя байдарками, оставя меня одного. О Боже!.. Пустился на такое большое расстояние, можно сказать, в корыте». А сам Гаврила вспоминал, как не однажды и он, и его друг были на грани жизни и смерти, и подчас, конечно, и по нерасчетливой молодости, или по привычке на русское «авось». Вот один такой случай, трезво проанализированный самим писателем. Случилось это на обратном пути из Америки, в Охотске. Но – сохраним стиль самого Давыдова:
«Желая узнать, нет ли в Охотске писем, я отправился на байдарке, но как до устья реки было далеко, то надлежало мне пристать прямо противу судна к берегу, где с отменною силой ходил высокий и крутой бурун. Мы должны были выждать самый большой вал, который донес нас один к берегу, когда я с передним гребцом тотчас выскочил и байдарку за собой выдернули на берег, так что другим пришедшим валом только заднего гребца с ног до головы облило…
Побыв часа два у господина Полевого и взяв от него ко мне и Хвостову письма, пошел я к своей байдарке. Тогда уже был отлив, ветр довольно свежий дул с моря и престрашный бурун о берег разбивался. Около байдарки собралось много людей, все говорили о невозможности ехать, с чем и гребцы мои были согласны. Некто бывший тут же передовик (начальник над промышленниками) сказал, что уже 33 года как он ездит на байдарке, а потому смело уверяет, что нет возможности отъехать от берегу. Я захотел доказать ему, что это можно; для этого уговорил гребцов пуститься к судну, несмотря на представления окружающего нас собрания. Итак, мы сели в байдарку на сухой земле, надели камлейки, обтяжки, зашнуровались, дождались, как пришел самый большой бурун: тогда велели себя столкнуть и погребли из всей силы. Первый встретившийся нам вал окатил только переднего гребца, второй закрыл его с головою, меня по шею, и прорвал мою обтяжку. Ворочаться было поздно, исправить обтяжку невозможно, а потому не оставалось нам иного, как всеми силами грести, дабы скорее удалиться от берегу. Еще один вал накрыл нас, но потом мы выбрались из буруна и увидели столько воды в байдарке, что она едва держалась на поверхности моря. С берегу все время, покуда мы были между высокими валами, не видали нашей байдарки и считали нас погибшими, но, увидев наконец спасшимися, начали махать шляпами в знак их о том радости».
Вот вам живой безыскусственный слог писателя. Яркий слог! Заканчивается рассказ трезвым житейским выводом: плавать необходимо, но всегда ли похвальна безрассудная дерзость? «Должно признаться, – завершает свой рассказ Давыдов, – что упрямство составляет немаловажную часть моего права, и несколько раз оное весьма дорого стоило. Я не оправдываю сего моего поступка: он заслуживает больше имя предосудительной дерзости, нежели похвальной смелости. Таковым я сам его находил, но после, а не в то время, как предпринимал оный. Могу сказать, что в сем случае одно чрезвычайное счастие спасло меня от крайнего моего неблагоразумия».
Хвостов и Давыдов не раз ссорились. Давыдов обижался на резкость Хвостова, тот в свою очередь – на характер Давыдова, но одновременно осуждал себя за неоправданную горячность. Но все-таки дружба их выдержала все испытания: и морем, и светскими историями, и войной… Хвостов очень доволен собой, когда он проявляет высокое мужество, спасая судно в бурю. «Я думал сам с собою: браво, Хвостов! Ты сумел предузнать, ванты вытянуть и проч. Браво! Есть надежда, что со временем выучишься узнавать, что бело, что черно!» Восхищаться лучшим в себе – тоже русская черта. Так же, как и осуждать худшее.
Что ж, со временем и Хвостов, и Давыдов, каждый по-своему, научились не только морскому делу. Научились узнавать, что бело, что черно, хотя это и не спасло их от зависти и черной неблагодарности петербургских столичных шаркунов. Они трудились и сражались во имя России, а им ставили в заслугу «молодечество и беспечное удальство», как будто все сводится к этому. И снова приходят на память слова Державина, его одическое заклинание:
Хвостов! Давыдов! Будьте
Ввек славными и вы!
В чем же эта слава? Что снова и снова влечет к их именам? Чем они близки нам, людям уже совсем иного века? Но тоже русским людям, россиянам? Чем? Драматичностью судьбы? Морской доблестью? Юношеской распахнутостью навстречу жизненным невзгодам? Бескорыстием? Кто знает, кто ответит… И что такое «колесница счастия», «чрезвычайного счастия», если мы помним о них и через века? А сегодня помним по-особому. Россы мы или не россы? Русские или не русские? Отчего само слово «русские» стало немодным, то и дело заменяется словом «российские». Хвостов и Давыдов… Вот он перед нами настоящий русский характер, с его достоинствами и издержками, характер народный, силой которого было создано великое русское государство от Балтики до Тихого океана. «Русские отстаивали и укрепляли за собой свои окраины, да так укрепляли, как теперь мы, культурные люди, и не укрепим, напротив, пожалуй, еще их расшатаем…» Это из Достоевского. А на что он опирался в мысли своей? На нашу национальную историю, на наш национальный характер. Ах, как хотелось нашим заклятым друзьям видеть в нашем народе только обломовское начало, безволие и лень… Но ведь Хвостов и Давыдов – тоже русская история, и свое олицетворение русскости, в частности могучей силы воли и страстности, силы народного характера, о пассивности и лени которого трубят и поныне клеветники России.
Под парусами Крузенштерна и Лисянского
Первые кругосветные путешествия россиян в путевых записках
Русская маринистика многообразна. Она отразила героические и трагические страницы отечественной истории, показала и ратный подвиг русских моряков, и подлинно героический труд мореходов, открывавших и осваивавших новые земли. Своими корнями отечественная маринистика уходит в русские былины, народные песни. Видны они и в «Слове о полку Игореве», где возникает романтический образ синего моря, и в «Хождении за три моря…» Афанасия Никитина – выдающемся литературном памятнике XV века, и в «Гистории о российском матросе Василии Кориотском…», героя которой называют первым представителем героической морской темы в литературе XVIII столетия. Героическая деятельность включает в себя многие явления действительности. «Величием обладают важнейшие общенационально-прогрессивные задачи, возникающие в жизни общества, цели, которые люди осуществляют при решении таких великих задач, в служении этим величественным „делам“, – такая деятельность имеет так или иначе героическое значение», – подчеркивается современным исследователем проблем исторического развития литературы[61]61
Поспелов Г.Н. Проблемы исторического развития литературы. М., 1974. С. 5.
[Закрыть].
Такие важнейшие общенациональные прогрессивные задачи решались в XVIII–XIX веках русскими мореплавателями, имена которых известны всему миру. Эта эпоха вошла в науку как эпоха великих русских географических открытий. Она не осталась безымянной. Если первопроходцы Дежнев, Хабаров, Поярков, Атласов и другие оставили после себя «отписки», «скаски», то многие первопроходцы более позднего времени, российские мореплаватели, первооткрыватели земель на Тихом океане оставили путевые дневники, очерки, мемуары. Среди них такие, которые обладают весьма значительными литературными достоинствами.
О каких же морских путешествиях идет речь? Назовем здесь ряд книг – полный перечень был бы длинным. «Российского купца Григория Шелихова странствования из Охотска по Восточному океану к американским берегам» (1791), «Двукратное путешествие в Америку морских офицеров Хвостова и Давыдова, писанное сим последним» (в двух книгах, 1810 и 1812 гг.), «Путешествие вокруг света в 1803–1806 годах на кораблях „Надежде“ и „Неве“» И.Ф. Крузенштерна (1809, 1812), «Путешествие вокруг света на корабле „Нева“ в 1803–1806 годах» Ю.Ф. Лисянского (1812), «Записки флота капитана Головнина о приключениях его в плену у японцев в 1811, 1812 и 1813 годах…» (1816), «Путешествие вокруг света, совершенное на военном шлюпе „Камчатка“ в 1818 и 1819 годах» В.М. Головнина (1822), «Путешествие по северным берегам Сибири и по Ледовитому морю, совершенное в 1820–1824 гг. экспедицией под начальством флота лейтенанта Ф.П.Врангеля», «Подвиги русских морских офицеров на крайнем Востоке России. 1849–1855» Г.И. Невельского (1878), «Путешествия» Л. Загоскина, А. Лазарева, В. Римского-Корсакова, Н. Бошняка, А. Петрова, Ф. Матюшкина и др. Описания эти составили целый пласт русской документальной маринистики.
Дальневосточная ветвь русской документальной маринистики, проникнутая патриотизмом и истинной героикой, привлекает нас и сегодня. Привлекает и как памятник словесности, и как богатый источник исторической прозы, и как круг современного чтения.
Может быть, прежде всего записки самих мореходов дают ответ на вопрос: что же позвало их, наших предков, на столь трудные и славные дела? Каким увидели они мир в своих путевых записках? Почему и сегодня эти записки читаются с интересом? Значит, обладали наши мореплаватели и умением запечатлеть увиденное в живом слове. Обратимся к наиболее характерным мотивам «морских путешествий» и морских мемуаров.
«Российского купца Григория Шелихова странствования из Охотска по Восточному океану к американским берегам» – эта книга вышла в Петербурге в 1791 году и сразу же завоевала популярность у читателей.
Перед читателем открывался досель неведомый ему мир путешествия к берегам Америки.
Книга Шелихова состоит из трех частей. Часть первая – это собственно путешествие Шелихова, своеобразный отчет о странствованиях и превратностях пути. Часть вторая – историческое и географическое описание островов Тихого океана – представляет в основном этнографический интерес и является, по мнению специалистов, одним из самых авторитетных для этого периода истории Аляски исследований. Часть третья повествует о продолжении плавания к американским берегам в 1788 году галиота «Три святителя».
Нас особенно интересует первая и третья части – «Путешествие» и «Продолжение странствования». «Путешествие» ведется от первого лица, автор использовал здесь много автобиографических деталей, подробностей. Читая эту часть, мы зримо представляем незаурядную личность русского морехода, патриота своей земли, не щадящего себя во имя высокой цели служения отечеству.
Личное начало заметно и в описаниях, и в размышлениях, и в тонких наблюдениях автора, который то и дело замечает: «я приметил», «теперь долженствую описать» и т. д. Колорит эпохи и колорит личности самого автора лежит во всем, что пишет он о путешествии. В манере русского путешественника рассказывать о трудном, опасном без громких слов, без внешнего пафоса, как о самом обыденном. Но через эту обыденность просвечивает внутреннее мужество, сила воли, целеустремленность. Вот один из примеров. «В Охотск приехал 1787 года генваря 27-го числа… Из Охотска с женою своею также на собаках выехал февраля 8-го дня, продолжая далее путь, инде на оленях, а в других местах на лошадях и на быках, претерпев несказанные трудности и опасности. В Якутск приехал 11-го числа марта. 12-го числа марта из Якутской области отправился саньми и, со отбытия с Камчатки в проезде, в рассуждении собачьей и оленьей езды, во многих пустых местах претерпевал крайнюю и несносную трудность, от коей многократно с угрожением мучительного страха подвержена была жизнь моя совершенной опасности… Зима чрезвычайно без перемены почти, при самых жестоких северных ветрах, была до чрезмерности холодная… Пурги такие нередко на пустых метах захватывали, что ехать способу никакого, по ремню нарта за нартой связавши, не было, а только спасались в такие времена лежанием в снегу по два, по три и по пяти дней, не сходя с места, без воды и не варя пищи. Для утоления жажды, за невозможностью развести огня, употребляли снег, а вместо пищи сухари или юколу, лежавши в снегу, грызли». Холод и голод, непредвиденные случайности, цинга и простудные болезни испытывали землепроходцев на прочность. Но люди шли вперед наперекор стихиям. «Усердие мое к пользам отечества ободряло меня», – пишет Шелихов. В «Путешествии» весьма заметно обозначилось публицистическое начало, связанное с прямым осмыслением исследователем своей деятельности.
Отдельные части книги Шелихова – и «первое странствование», и описание Курильских и Алеутских островов, «Продолжение странствования», написанные в разное время, выходили по отдельности, а затем были объединены в одном издании.
Велико патриотическое значение книги знаменитого русского морехода, на которой воспиталась плеяда славных мореплавателей XIX века. И не только воспиталась. Русские моряки продолжили жанр морского путешествия, развили его. Этот жанр стал популярным, поистине украсил журналы XIX века. В этом жанре было запечатлено величайшее событие морской жизни начала XIX столетия – первое русское кругосветное путешествие Крузенштерна и Лисянского, стяжавших славу не только как замечательных мореплавателей, но и как авторов, достойно отобразивших свое путешествие в документальной маринистике. Несколько позже была издана и третья книга об этом плавании – «Журнал первого путешествия россиян вокруг земного шара (1816) Федора Шемелина».
Кругосветное плавание было совершено в 1803–1806 годах на кораблях «Надежда» и «Нева». Общее руководство и командование первым кораблем было поручено капитан-лейтенанту Крузенштерну, вторым кораблем командовал капитан-лейтенант Лисянский.
Первое плавание русских вокруг света продолжалось три года. Это обычная продолжительность таких плаваний в то время. Русские мореходы вышли на арену Мирового океана сравнительно поздно. Уже прошло три столетия, как Колумб открыл Америку. Уже прославились Магеллан, Кук, Лаперуз, Ванкувер. Казалось, все уже открыто. Но русские мореходы сумели сказать здесь свое слово. Известный немецкий историк Ф. Гельвальд так писал об этом: «В начале XVIII столетия уже почти все народы Европы имели свою долю участия в деле открытия Америки… Но истинным чудом представляется, что наконец и русские добрались до Америки… предприимчивые русские казаки нашли путь в Америку, невзирая на бесконечные пустыни Сибири, и совершенно самостоятельно и своеобразно открыли эту новую часть света. Всем остальным народам Европы путь в Америку открыл Колумб, с предприятиями же русских плавание Колумба не имеет почти ничего общего… Все другие народы шли с востока вместе с солнцем на запад. Русские же шли с запада на восток… они пробираются через весь север Азии, приходят к берегам Тихого океана, а там у них является свой собственный Колумб[62]62
Г.И. Шелихов. – С.К.
[Закрыть], который во имя России приобретает право владения Северо-Западной Америкой»[63]63
Гельвальд Ф. В области вечного льда. Перевод с немецкого. СПб, 1884. С. 389–390. Цит. по кн. Головнин В.М. Путешествие на шлюпе «Камчатка» в 1817, 1818 и 1819 годах. М.: Мысль, 1965. С. 16.
[Закрыть].
Помимо общих исследовательских задач, у «Надежды» и «Невы» были свои собственные задачи. «Надежде» предстояло доставить в Японию русского посланника Резанова: правительство для создания и расширения русской торговли желало установить сношения с соседним государством. Необходимо было также доставить грузы в Петропавловск-на-Камчатке и Ново-Архангельск и описать Курильские острова и устье реки Амур. «Неве» ставилась задача посетить Русскую Америку, оказать помощь промышленным людям, правителю этого края Баранову. Большую часть пути корабли совершили врозь, каждый по своему маршруту. Вот почему Лисянский, книга которого выходила позже, счел нужным заметить: «Открывались мне многие случаи не токмо совершать особливое плавание, но даже обозревать и описывать такие места, в которые г. Крузенштерн заходить не имел никакого случая, а особливо во время годичного пребывания моего на северо-западных берегах Америки; посему я долгом себе поставил издать в свет и мои краткие записки, дабы почтенная публика, удостоив прочтения как оные, так и обширное описание г. Крузенштерна, могла иметь полное сведение о всем путешествии…»[64]64
Лисянский Ю.Ф. Путешествие вокруг света в 1803, 4, 5 и 1806 годах на корабле «Нева». Владивосток: Дальневосточное кн. изд. 1977. С. 19.
[Закрыть].
Интересно, что Лисянский не только дополняет Крузенштерна, но иногда и повторяет, считая что такое повторение не будет излишним, что «согласие… описаний послужит сугубым доказательством их справедливости, а разноречие ежели оно где-либо встретится, подаст повод любопытному испытателю к дальнейшему и точнейшему изысканию истины». Здесь важны два момента, которые характеризуют подход автора к «сочинению…путешественных записок». Это, во-первых, отношение к «сочинению» как к своему нравственному долгу («Я долгом себе поставил») перед отечественным читателем. И для такой работы тоже было необходимо проявить подвижничество, тем более что, как признается Лисянский, он «никогда не помышлял быть автором». И второе: в своем подходе, так сказать, теоретическом, автор декларирует, подчеркивает важность документальной точности, изыскания истины. Заметим, что и Лисянский, и Крузенштерн постоянно следуют этому правилу – это тоже характерно для отечественной документальной маринистики.
Составной частью «Путешествия вокруг света» Крузенштерна явился исторический очерк, или, как он его называет, «известия о мореплавателях и открытиях россиян в северной части Великого океана». «Хотя я и не сомневаюсь, – пишет он, – что читателям известно повествование о российских открытиях и плаваниях в Великом северном океане, однако, невзирая на то, полагаю, что помещение здесь краткого об оных известия будет не излишним»[65]65
Крузенштерн И.Ф. Путешествие вокруг света в 1803, 1804, 1805 и 1806 годах на кораблях «Надежде» и «Неве». Владивосток: Дальневост. кн. изд. 1976.
[Закрыть].
Исторический очерк начинается с размышлений о преобразовательной деятельности Петра I, прозорливо предвидевшего, что «отдаленные сии страны должны сделаться некогда полезными для государства». Автор высоко оценивает достижения предшественников – Беринга, Чирикова, Креницина, Сарычева, Шелихова, говорит о чрезвычайных трудностях, «преодоленных единственно предприимчивым и терпеливым духом россиян». По его мнению, правительство должно поддержать российских мореходов, помочь построению судов, подготовке искусных начальников. Здесь же он говорит о побуждениях, заставивших его войти в министерство с просьбами об организации кругосветного путешествия ради выгод российской торговли. Поначалу все его старания возбудить интерес к «такому предприятию были равномерно тщетны». Положительный ответ пришел, когда автор его уже не ждал. «Более полугода уже прошло, как я разделял счастие с любимой супругой и ожидал скоро именоваться отцом. Никакие лестные виды уже не трогали
сильно меня. Я вознамерился было оставить службу, дабы наслаждаться семейственным счастием. Но от сего надлежало теперь отказаться и оставить жену в сугубой горести». Над личными планами возобладало чувство «обязанности к отечеству».
Лисянский в своей книге считает возможным обойтись без исторической части: ведь его «записки» призваны дополнить описания Крузенштерна. И он начинает с краткого предуведомления, в котором дает список находившихся на корабле «Нева» «чиновников и морских служителей», т. е. всей команды, от капитана до матросов. Дать список команды и Лисянский, и Крузенштерн считают своим нравственным долгом, своеобразной благодарностью участникам плавания. Как и в книге Шелихова, встречаются здесь отдельные зарисовки быта, труда матросов. Как правило, о многотрудной и опасной работе матросов говорится с одобрением и восхищением. «Матросы обоих кораблей работали денно и нощно», – свидетельствует Крузенштерн, но не называет никого поименно. «Радость, что мы скоро оставим Японию, обнаружилась иначе неутомимостью в работе наших служителей, которые часто по 16 часов в день трудились почти беспрестанно и охотно».
По форме «путешественные записки» Крузенштерна и Лисянского – это путевые дневники, своего рода очерки. Документально точно описан путь следования, достопримечательности разных стран, градов и весей, быт, нравы жителей, особенно тех племен, где сохранились родовые нравы и обычаи – своеобразная экзотика прошлого. Это подчас острые социальные наблюдения, вызывающие критику колониализма, хищничества американских, английских и иных претендентов на Мировой океан, равнодушия к нуждам народа царских чиновников. Но все же можно определенно утверждать: в морской документалистике героика будничного труда простых моряков не обойдена. Особенно конкретно она показана в книгах Головнина, Давыдова, Невельского, В. Римского-Корсакова.
