Текст книги "Крыша мира"

Автор книги: Сергей Мстиславский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 20 страниц)

Командные слова в бухарском уставе русские.

Жорж смеется.

– Кричите «пыство», мы – студенты, у нас никакого чина нет.

– Даже никакой чин? Ого-го! – удивился ординарец и мчится докладывать.

У командующего парадом бухарского полковника сразу подгибаются коленки. Он вынимает шашку, опять вкладывает ее, дважды поворачивается на месте, поднимает было ногу в сафьяновом сапоге, но тотчас удерживает ее, выталкивает вперед ближайшего офицера и кричит гнусаво и тонко:

– На цириминальной марше!

Заклубилась пыль… Воют трубы, глуша подпискивание флейт… Ариман, выставив ногу, почесывает о колено морду: он совершенно спокоен. Я распустил повода.

– Здорово, молодцы!

Я кричу «под генерала Драгомирова»: в детстве большое он на меня произвел впечатление на параде. Непочтительно фыркает за спиной Жорж.

– Здравий желай, ваше – пыство!

Ряды заворачивают. Офицеры от шеренги подходят к нашей группе. Полковник пухлыми ладонями принимает мою протянутую руку.

– Будете смотреть ученье? – спрашивает джевачи.

У полковника в глазах прыгает застылый испуг. Шутка ли – без никакого чина!

– Нет. – Мы благодарим. Мы обращаемся к столпившимся офицерам с коротким приветственным словом. Полковник снова жмет руку радостно и крепко, до пота.

– На-краул!

Мы проезжаем дальше. Жеребец Рахметуллы – тяжелой поступью, голова в голову с Ариманом. Татарин молчит; и только у порога бекского дворца, когда я спешился и Ариман снова вздыбился в руках подхвативших его, толпою, конюхов, он сказал тихо, рядом со мною подымаясь по ступеням:

– Большое счастье, что у вас не было сегодня в обычное время припадка лихорадки!

– Припадка? – Я только сейчас вспомнил и искренно засмеялся. – Испуг излечил меня, Рахметулла. И потом: ведь малярия моя была вы, кажется, не поняли меня тогда – в сказке…

* * *

Обратный путь из цитадели прошел без приключений. Правда, Ариман опять не дал садиться и разбросал, как во дворе Рахметуллы, конюхов, но успокоился тотчас, как только я утвердился в седле, и шел до самого дома ровной ходой, подхватив лишь один раз, когда я вздумал закурить папиросу.

У самых ворот догоняет Саллаэддин.

– Когда будешь слезать – не давай конюхам держать коня; на ходу я смотрел: он подкован на три ноги.

– Ну, так что же?

Салла усмехнулся:

– Четвертую не дал, значит, ковать; должно быть, раньше был на нее закован…

– Я все-таки ничего не понимаю.

– Э, какой ты, таксыр! Когда лошадь закуешь, она долго потом не дается ковать. Такому коню, если его ковать, закрывают глаза и крепко-крепко держат, много-много людей держат, не то – убьет кузнеца. Так и твой конь. Когда много держат – думает: ковать будут – бьет. А так – он не должен бить. Конь без пороков: я осматривал…

Похоже на правду. Салла – знаток: барышничает лошадьми.

Подъехав к террасе, приказываю конюхам отойти, слезаю. Ариман делает вольт на месте, толкает лбом в плечо, легонько. Берусь за луку, сажусь: стоит смирно. Соскакиваю, приказываю конюхам взять: подбегают четверо – бьет. Все, стало быть, в порядке. Будем ездить.

* * *

Гассан за вечерним чаем уверяет, будто слышал сам, как секретарь Рахметуллы сказал, когда Ариман – тогда, во дворе – в первый раз взвился: «Ставлю десять золотых против пустой тыквы – он разобьет себе затылок!»

На что Рахметулла ответил: «Я не сто – тысячу золотых прозакладываю».

Жаль, некому было поддержать за меня заклад.

* * *

Рахметулла вечером не заходил.

* * *

Наутро Саллаэддин спрашивает:

– Будешь еще Рахметуллу дразнить? Видишь, первый раз хорошо вышло: какого себе коня выездил!

– И ты туда же, колченогий, – смеется Жорж. – Я тебе дам – подзуживать: вот пожалуюсь на тебя джевачи.

К джевачи у Саллы особое почтение; как же: сумка, сабля, фирман. Главное – ни за что не платит: все на эмиров счет.

– Э, джевачи сам будет рад: нашим всем интересно. Думай скорее: Рахметулла идет.

– Рахим! Отчего не обновлен дастархан?

Голос строгий, хозяйский. Рахим припадает к полу.

– Виноград снимают, милостивейший таксыр. Вчера особливо хвалили виноград великие гости.

– Чем же мне занять вас сегодня?

– Я хотел бы посмотреть ваши зинданы, Рахметулла.

– Мои зинданы? – Рахметулла смотрит мне прямо в глаза: вспыхнули в зрачках огоньки и погасли, затаились опять.

– Да. О них рассказывают такие ужасы.

– Вас беспокоит судьба воров и убийц?

– Непойманных больше, чем пойманных, дорогой хозяин. Но я уже второй раз во владениях эмира и ни разу не видал еще бухарской тюрьмы. А ваши здешние тюрьмы, говорят, образцовы.

– Мы не показываем тюрем, – хмуро говорит Рахметулла. – Тюрьму нельзя осматривать. Она – преддверие могилы: так мы судим. Из наших зинданов если и выходят, то только на казнь.

– Тем сильнее мое желание: дайте же мне побыть в преддверии могилы, Рахметулла.

Татарин помолчал, словно раздумывая.

– Хорошо. Я доложу о вашем желании беку.

– Лишнее беспокойство, Рахметулла. Вы читали фирман, там сказано ясно: показать все, что пожелает…

– Даже если бы вы пожелали посетить гарем Каршинского дворца? Советую использовать для этой цели фирман: наследник престола, молодой Каршинский бек, окружен красавицами.

– Красота, открытая приказом? Вы шутите зло, Рахметулла!

– После полудня Рахим проведет вас к тюрьме, – отрывисто бросил татарин. – А к вечеру не выехать ли вам на ястребиную охоту? Фазаны не перевелись еще в окрестностях Каратага. Вы, помнится, любите этот спорт?

* * *

Ехать пришлось недалеко: зинданы, числом три, расположены на северной окраине Каратага, на пустыре. Кругом жилья нет.

– А у нас на Западе главные тюрьмы строят посреди города: чтобы труднее было убежать…

Рахим улыбнулся:

– Из зиндана нельзя убежать, таксыр. Мы даже не сторожим зинданов: охрана живет около, на тот только случай, если бы вздумал кто отбить заключенных… А сами они… Зачем говорить – сам увидишь.

Невысокая полуразвалившаяся ограда. По сторонам покривившихся дряблых ворот два небольших домика. Здесь живут стражники. С десяток их, вооружившись тяжелыми длинными коваными копьями, двинулись с нами. Смотритель, глухой, с провалившимся носом старик, вытащил из сторожки гремучую связку ключей и повел нас к невысоким, как подлинные могильные насыпи, холмикам: бухарские тюрьмы подземны. Миновав первые два, мы остановились у чугунного огромного круга, закрывавшего вход в третий зиндан; он был заперт висячим замком с человечью голову размером.

– Почему ты хочешь показать нам этот, а не первые два?

– Приказ Рахметуллы, – прошамкал смотритель.

– Мы покажем все три, если пожелаешь, – быстро перебил его Рахим. – Твоя воля, таксыр. Прикажи – мы откроем и те. Но этот главный.

– Почему главный?

– Здесь главные преступники Гиссара: вся шайка Кара-батыя, киргиза с Алая; больше ста душ вырезал, еле поймали; не люди – звери; потом – фальшивомонетчики; один – оскорбитель веры…

– Чем оскорбил?

– Муллу взял за бороду, таксыр.

Замок тем временем сняли. Караульные и приехавшие с нами джигиты Рахметуллы, оттеснив Гассана, Саллу и джевачи, подымали у самых моих ног литую тяжелую крышку.

– Чем же они дышат там?

– А вот видишь – ходы для воздуха, таксыр.

В самом деле: по сторонам крышки круглели три отверстия с кулак величиной.

Плита приподнялась, взвизгнув ржавыми петлями.

Из черного раскрывшегося жерла пахнуло нестерпимо тошным, стоячим запахом – гнилья, плесени, человеческого кала и давленых клопов.

Я невольно отшатнулся, но сильный толчок в спину сбросил меня вниз. И в тот же миг грузным гулом ударила, захлопнувшись вновь, чугунная крышка.

Я скатился в груду копошащихся тел. Гниль перехватила дыхание. Под самым ухом скрипуче волоклась, стуча звеньями, цепь. Кто-то схватил меня за плечи. По лицу скользнула шершавая, заскорузлая ладонь.

– Здесь! – крикнул хрипло гортанный голос. – Здесь! Торопись, Кара-батый.

– Держи крепче, – отозвался из темноты второй, близко, совсем надо мною. – Да ударь его на всякий случай по виску накандальником.

– Бей сам, – ответил державший меня. – Сговор с тобой – мне ничего не обещано.

Я рванулся и упал, увлекая тяжелое, навалившееся на меня тело. Гремя, поволоклась за нами цепь. С коротким ругательством кто-то, подбитый ею, рухнул на нас, запутав мне лицо зловонными липкими лохмотьями бешмета. Под моей рукой что-то прогнулось и хрустнуло. Ребра!.. Пальцы ушли в вязкую смрадную массу.

– Посторонись, сволочь! И трижды сорок раз сволочь! – кричал в надрыв голос Кара-батыя. – Свалялись в кучу, гады!.. Я не могу ногою переступить! Вы слышали приказ: по стенкам!..

Наверху загрохотало. Косой луч света ударил в прощель вновь раскрывавшегося отверстия… Рахим с саблей в руке соскочил на дно зиндана.

– Кто убил? – крикнул он диким, неистовым вскриком.

Зиндан стих. Сразу.

– Копейщики!

Десяток стальных жал соскользнуло в жерло, нависая над нашими головами.

– Кара-батый, – глухо прошелестело от стен. – Кара-батый… Отвечай же, Кара-батый… К тебе слово…

В двух шагах от меня (я лежал не шевелясь) отделился от клубка перепутавшихся тел приземистый широкоплечий киргиз. Он протянул Рахиму свободные от цепей руки и произнес чуть дрогнувшим голосом:

– Я не виноват, таксыр. Уллуг-хан передернул цепь и свалил всех в одну кучу: разве в потемках найдешь сразу из ста блох ту, на которую тебе укажут при свете? Ты поторопился отвалить кры…

Дзиг!.. Неожиданно и быстро Рахим взмахнул саблей. Киргиз упал, без звука, ничком.

– Нашли вы его? – донесся сверху голос Жоржа; сразу я не узнал его. – Да пустите же, вам говорят: я посмотрю сам.

Державший меня человек разжал руки, как только подняли крышку. Он лежал сейчас недвижно, как мертвый. Я сбросил с лица лохмотья второго соседа и встал на ноги.

– Храни, Аллах! Ты жив, ты не ранен, таксыр… – шагнул ко мне Рахим.

Я покачал головой: за голос свой я не мог еще поручиться.

– Вот он где, Уллуг-хан! – нагнулся внезапно Рахим. – Не спрячешься, падаль! Твой путь – за Кара-батыем!

Он взмахнул клинком. Я остановил руку:

– Не торопись, Рахим-бай! Мы еще поговорим с Уллуг-ханом. Прикажи лучше дать огня: раз уж я здесь, я осмотрю зиндан изнутри.

– Ради Аллаха, подымайся скорее, таксыр. Подумать только: упасть к этому зверью, из которых каждый готов выпить кровь собственной матери.

– Огня, Рахим! Не заставляй меня приказывать дважды.

Рахим дал знак. Фонарь был, очевидно, наготове: его спустили мгновенно. Внутренность тюрьмы осветилась.

Мы стояли на дне обширной, конусом сужавшейся вверх, глубокой ямы. Пол и стены облицованы были скользким заплесневелым плитняком, так что подняться по наклонной стене к выходу действительно не было никакой возможности. На аршин от пола в плиты стены вделаны два огромных кольца; от кольца к кольцу – толстая – звено в три пальца – цепь, извивами своими загромождавшая пол подземелья. К звеньям ее обручами, запаянными на пояс, прикованы, тесно, вплотную друг к другу, люди; каждое движение тянет за собою по цепи всех остальных. На руках – кандалы, подтянутые к той же цепи, так что поднять руку можно на уровень рта – не дальше; на ногах – колодки или кандалы. Пол густо покрыт испражнениями; на стенах, на кучах кала, на полуистлевшей от сырости одежде заключенных – кучами ползают насекомые. Особенно много клопов: стены местами рыжели огромными квадратами, сплошь покрытыми ими.

В зиндане было тридцать три тела; из них двое – в самой середине цепи – полуразложились уже. Из-под серой, гнойной кожи, из пустых глазниц точились черви. Одному из них я продавил, падая, грудную клетку.

– Давно умерли эти?

– Вторую неделю. Отсюда никогда не убирают тел.

– Вас кормят?

– Вот котел: два раза в день в него наливают воду. В полдень… во славу солнца!..

Ядом брызнуло слово…

– Молчи, фальшивомонетчик!.. Спускают котел с похлебкою. Если родственники присылают съестное – передают на конце копья, сколько острие удержит. Остальное идет страже…

– Мухаммад и Алий, заступники праведных! – надрывается Рахим. – Идем скорее, таксыр. Ты ведь покрыт нечистью, от укусов ее – дурная делается болезнь. Гей, вы, там, спускайте же лестницу!

Уллуг-хан внезапно припал головою к моему сапогу:

– Таксыр, спаси! Ты разумеешь узбекскую речь… ты слышал, что говорил Кара-батый! Рахметулла прикажет убить меня, как убили уже Кара-батыя. Сохрани мне жизнь, таксыр! Здесь и так живут недолго.

Жизнь! В этом зиндане…

– Молчи, гад! – рванулся к нему Рахим.

Я отстранил его снова:

– Не волнуйся так, друг. Хозяин будет недоволен тобою.

– Да что вы там? – нетерпеливо крикнул, нагнувшись над отверстием, Жорж. – Знал бы я – я бы тоже спустился. Подымайся, довольно!

– Не бойся! Я заступник за твою судьбу, Уллуг-хан!..

Я пропустил Рахима, несмотря на его настояния, вперед и поднялся на поверхность.

– Ты что же не прыгнул за мною, Гассанка? – попрекнул я джигита. И тотчас пожалел о словах – он был как потерянный.

– Я испугался, таксыр, – ответил он просто. – Подлинно не преддверие это к могиле, но самая могила. Тут – молитва нужна, не клинок.

– Молитва? Ты что же, станешь богомольцем, Гассан-бай?

Он встряхнул головой, словно очнувшись, и осклабился:

– Ну – нет! Молитва – она от страху. Не всегда же я буду пугаться. И разве можно, чтобы я напугался на всю жизнь?

– В баню, сейчас же милостивейший таксыр, – хлопотал Рахим. – Я послал уже конного с приказом очистить городские бани к твоему посещению. Смотри, они расползаются по всей твоей одежде, тюремные гниды.

Платье, в самом деле, кишело насекомыми. И на лице – липкий след бешмета… мертвеца, которому пошла вторая неделя.

– Едем… только скорее, Рахим. И не тревожь пока Рахметуллу докладом о случайном моем падении. Едем с нами.

* * *

В восточных банях счету времени нет. Каратагские бани меньше бухарских или даже шахрисабских, и все же мы насчитали в них девять зал: «девять степеней» жары – от прохладного еще, едва-едва прогретого покоя до насыщенной влажным, жарким, еле терпимым паром сводчатой последней купальни. Повышение температуры из зала в зал идет последовательно и строго. В каждой зале свои специальные банщики. Ибо главное в восточной бане не мытье, а массаж. Но массаж согласуется здесь с температурой: в иных отделениях поэтому банщики чуть-чуть поглаживают руки и ноги купающимся, а в иных – не только жестко рубят ребрами ладоней мышцы, но мнут спину мягкими, скользящими ударами умащенных оливковым маслом ступней.

Нас провели последовательно через все девять ступеней жара. И пока, изнеможенные, мы отдыхали в обширном и прохладном покое – обычном клубе каратагцев – на шелковых низких диванах, мое белье и верхнее платье вываривали здесь же, в особом отделении бань, в котле, высушили на пару и даже сумели прогладить. Эта процедура немало, впрочем, задержала нас: мы потеряли счет маленьким – в пол-ладони – тарелочкам мороженого, которое уничтожали мы вперемежку с поданным на горном льду виноградом и ломтиками дынь.

– Что же платье? Нельзя ли поскорее, Рахим? Время идет. Не могу же я уехать голым!

– Сейчас, сейчас будет готово, таксыр!..

* * *

Все же лишь к шести часам вернулись мы во дворец Рахметуллы.

Он сам встретил нас на пороге.

– Ужасный поистине случай! И мы, конечно, кругом виноваты! Воздух в зиндане действительно тяжел: даже у более крепкого, чем вы, могла закружиться голова… Это надо было предвидеть. И эти жалкие трусы караульные!.. Ведь они, оказывается, разбежались со страху, когда вы упали, и бросили крышку. И как еще вашему товарищу, джевачи и джигитам удалось найти закрепу и поднять снова плиту: ведь она защелкивается особым способом. Слава Рахиму! Он вовремя спас вас от взнесенной над вами руки Кара-батыя; вы видели его? редкостный киргизский зверь… Но хорошо все, что хорошо кончается. Я приказал забить караульных в колодки на десять суток; распоряжением бека вашим джигитам, таксыр, пожалованы почетные халаты и по сто теньга; джевачи – четыре халата и серебряный пояс. Получил награду и Рахим. Позвольте же от имени бека и моего еще раз выразить вам радость по поводу счастливого избавления от опасности, и – идемте обедать. Жаль, что у нас нет вина: для такого случая я нарушил бы мусульманский обычай.

– Благодарю за дружеские чувства – и бека, и вас, Рахметулла. Рахим, я свидетельствую, сполна заслужил вашу награду. Правы вы и в том, что моего падения, в сущности, даже и надо было ожидать: вы так выразились, кажется? Я ходатайствовал бы только об освобождении караульных: по убеждению моему, на них вины нет.

Рахметулла наклонил голову.

– Мирза-Ибрагим, – обратился он к секретарю, – отправь немедля джигита к начальнику крепостной охраны: пусть снимет колодки со стражей зиндана. Скажи: по заступничеству высокого гостя.

Секретарь вышел.

– И еще просьба, Рахметулла. Пошлите за старшим казием города. Вместе с Джафар-беем, который представляет здесь особу эмира, он опросит Уллуг-хана и других затворников зиндана. Они договорят мне – и будущему суду – то, чего не договорил под саблей Рахима Кара-батый. Джафар-бей, подкрепите именем эмира мое требование о вызове казия.

– Я вызвал доезжачего и гончих, – ответил, улыбаясь, татарин. – И думаю, что этот выбор удачнее вашего: вы затравите сегодня вечером не одного фазана, – я сам отберу вам самого злобного ястреба изо всей моей охоты. А поскачете вы на лучшем коне бекской конюшни: тихоходом после него покажется вам ваш Ариман. Джафарбей, я уверен, рад будет размять с вами плечи в скачке по камышам, вместо того чтобы опрашивать разное отребье! Спрячьте же свой фирман, джевачи: мне ведомы ваши полномочия, но казию и вам – нечего делать в зиндане Кара-батыя.

– Я думаю иначе. И охота моя – на этот раз – покрупнее фазаньей. Рог зовет по красному зверю, таксыр. След – через зиндан: туда и дорога ловчему.

– Вы наводите охоту на ложный след, дорогой мой тура-шамол! Зиндан – пуст.

– Пуст?!

– Конечно же! Неужто вы, при проницательности вашей и при вашем знании края, сомневались, что бек и часу не потерпит злодейского покушения каторжников зиндана. В Бухаре суд скор и строг, таксыр. По именному приказу бека немедля забиты были норы, по которым сочится в зиндан воздух. Смерть от удушья – немного медленная, но зато верная смерть. Трупы давно уже выброшены в овраг на съедение собакам. Что же? Разве я был не прав, говоря, что вечерняя охота ваша – за фазаном?

Я взглянул на Жоржа. Закусив губы, он старательно протирал очки…

– Приходится признаться: вы превзошли себя, Рахметулла.

– Вы льстите мне. Нет: долг сказки еще не уплачен. На этот раз мне явно не хватает вдохновения… Но ловля уже прибыла. Откушайте наскоро – и в седло, таксыр! День клонится к вечеру.

В самом деле: на внутреннем дворе уже толпились сокольничьи, на конях, в треугольных, широкими крыльями поднятых войлочных шапках, в кожаных расшитых шароварах, раструбами. На узорчатых перчатках с огромными крагами они держали ястребов.

* * *

Шурпа, плов, небольшой десерт. Рахметулла вышел снова из своих покоев к нашей отправке. Мне подали перчатку красного сафьяна с выложенным разноцветною кожею оторочьем. Подозвав одного из сокольничих, Рахметулла осторожно пересадил на мой палец вздрагивавшего крыльями матерого ястреба.

– Будьте спокойны, таксыр: этот – на ловле не промахнется!

Ударили бубны. Первыми, в голове длинной вереницы наездников, тронулись бубенщики. Мы сразу пошли широкой задорной рысью. Застоявшиеся сытые кони просили поводьев. В полуверсте от города мы развернулись цепью и двинулись шагом по густой траве, кочковатым мягким полем. Стали подниматься фазаны.

* * *

Вернулись еще засветло. Нас ждал на террасе в саду прощальный обильный ужин – с певцами и, неизбежными в этих случаях, национальными танцами.

Татарин следил за мной. Не раз во время трапезы чувствовал я на себе его пристальный закрытый взгляд. Он говорил мало.

– О чем вы думаете, Рахметулла?

Он вздрогнул чуть заметно от неожиданного вопроса, но тотчас улыбнулся спокойной каменною улыбкой.

– Я думаю о четвертой сказке, таксыр, о четвертом свидании. Я уже сказал вам, эти дни у меня явно нет вдохновения… Но вы не оправились еще от падения, очевидно, вас не забавляет пляска, а мои танцоры, право же, стараются до изнеможения.

– Вашим танцорам не хватает воздуха, таксыр, – сказал я, смотря на задыхающиеся пары. – Та же смертная пляска зиндана, Рахметулла.

– Не хватает воздуха… – медленно повторил он, смотря в темноту сада. – А мне? Вы думаете, я сейчас – полною грудью дышу, таксыр?

Г л а в а IX. ТИГРЫ

Последнюю ночь в Каратаге переспали спокойно, хотя Салла и пророчил нам всяческие ужасы: не такой человек Рахметулла, чтобы не кончить дела, раз начал!

Гассан тоже так думает, только судит иначе. Он припер двери (Саллу сторожить поставил) и – без всяких околичностей:

– Таксыр, убей Рахметуллу! Что тебе стоит! Другого конца этому делу не будет.

– Ты не выспался, Гассанка.

– Убей Рахметуллу, таксыр! О тебе песню сложат. Ты скажи: зачем сюда ехал? Грязные головы мерить – э? Такой человек! Кому скажешь – кто поверит? Пожалуйста, убей татарина: весь Гиссар – слышишь – как малый ребенок плачет. Какую песню сложат! На долгие века, таксыр.

– Перестань вздор врать. Какая песня? Экое великое дело: убить Рахметуллу. Мне другое нужно, Гассан-бай. Большое. Чтобы в песню не уложилось.

– Большое! – презрительно свистит Гассан. – А это тебе мелочь? На-ка, спроси гиссарцев. Мелочь! А старики – знаешь что говорят: от мелочи отвернешься, до большого не дотянешься.

– Конец разговору, – обрывает Жорж. – Иди, спать ложись; завтра выступаем.

– Тебе тут слова нет, тура Джоржа, – неожиданно вскипает Гассан. – Ты – очкастый! Э-о! Очкастых джигитов кто видел? Бабам на смех. Ты – не джигит, ты – мирза. Пиши, пиши, голое пузо меряй – твое дело. У таксыра другой счет.

– Ты что… совсем ополоумел! – вскакивает Жорж. – Пошел вон!

– Пойду, – уже тихо, спохватившись, бормочет Гассанка. – А свое я знаю: если тура не кончит Рахметуллу, Рахметулла его кончит. Такие люди сойдутся – или на вечную дружбу или на смерть.

Хлопнул дверью. Жорж щурится – сквозь глазные свои стекла – на пестрый, дразнящий узор паласа.

– Распустил ты этого дурака, Гассанку… Завтра выезжаем, наверно?

– А что?

Жорж снимает очки и осторожно дышит на стекла.

– Да так: я думаю… может быть, тебе и вправду проще прикончить этого Рахметуллу. Юридически – это осложнений, наверно, не вызовет. С точки же зрения социальной…

– Будет на пользу? Проще простого, действительно. Не хочу.

– Уговаривать не стану. А только… того и гляди – пропадет поездка: что за работа, если все время по сторонам оглядываться – нет ли засады.

Я завертываюсь в одеяло. Жорж, ворча, укладывается рядом.

– Винтовка-то заряжена у тебя?

– Да брось же. Что он, сумасшедший, Рахметулла? В собственном доме – гостя!..

* * *

На проводах наших Рахметулла не был.

– Так желал, так желал, – закатывает хитрые, злые зрачки Рахим, – не довелось: отозвал бек в цитадель по неотложному, важному государеву делу. Приказал кланяться большим, почетным поклоном, о добром пути – молит сам, со всем домом. Ждет в Гиссар – к будущему году. Еще краше коня приготовит – с дальних, горных табунов. А пока, на дорогу, в знак братского прощанья – княжий дар, как от князя князю: тигровую шкуру – коня покрывать на привалах.

Разметнула на коврах – в десять рук – приготовленную шкуру дворцовая челядь. Красавец зверь… Брать ли?..

Но Гассан, не дав и подумать, уже перекидывает «княжий дар» через руку… Дань – всегда дань. С такого врага – почетно!

* * *

Путь наш от Каратага – на юго-запад. Сначала предгорьями, потом полями. Причудливо вьется дорога – крутыми зигзагами, – то поведет на восток, то бросится снова на запад, и опять назад. Странно: место ровное, ни бугров, ни оврагов, и путь широкий, арбяной, – а мечется из стороны в сторону, как на горном подъеме. Отчего так – никто из провожатых объяснить не мог. Один сказал, будто на этом месте раньше были высокие горы, потом ушли в землю, а дорога так и осела на равнину, как в горах шла. Другой начал было сказание о ленте, что выпала из девичьей косы во время похищения: легла извивами – по ней протоптала дорогу погоня. Начал и не кончил: Жорж, цепко осматривавший раскиданные меж звеньев дороги квадратики пшеницы, хлопчатника, люцерны и пестревшие узорочьем камней межевые столбы, оборвал его одним коротким, твердым, не допускавшим возражения словом:

– Чересполосица.

Мы взяли направление на отрез верховьев Кызыл-су, через Бохудский перевал. Он несколько труднее, чем перевал Мура; больше снега, переход по леднику дольше. Чтобы дать отдохнуть от своего повествования и пространным чужим словом оформить и укрепить летучие наброски переходов, которые я дал раньше и которые, не раз еще, придется давать потом, я переложу свои страницы страницею книги авторитетного – и в науке и в литературе – путешественника, тремя годами позднее меня бравшего тот же перевал.

Он пишет о переходе этом так:

«Рано утром, когда еще не занималась заря, все люди были на ногах и спешили навьючить лошадей. Еще последние сборы – и наш караван из двенадцати лошадей при пятнадцати людях выступил к перевалу.

В открывающейся перед нами долине белели снежные вершины гор, через которые мы собирались переваливать. Взошедший над горою месяц обливал с высоты безоблачного неба спящие окрестности. Неспешным шагом, осторожно ступая меж острых камней, шли умные горные лошади. Вот поравнялись и миновали налево теснину с белевшими громадами какого-то ледника. Дорога вступала в узкое ущелье, где царил холодный полумрак, хотя на дальних снежных вершинах уже дрожали первые розовые отблески утренней зари.

Верст пять едем вверх по громадным пластам твердого, как камень, снега, местами усеянного обломками сланца, а местами стаявшего и обнаружившего каменистую почву. По ней небольшим бурным потоком, выбиваясь из-под снега, бежал Бохуд. Вдруг, как-то неожиданно, вырастают перед глазами громадные пласты льда, возвышающиеся исполинской стеной через всю полуверстную ширину ущелья. Твердые снеговые массы, идущие вверх, помогают нам без труда взобраться на ледник, по которому и продолжается путь до самой вершины перевала. Ледник этот берет начало на издали виднеющихся уступах горы, потонувших в снегу, и занимает своею площадью пространство в несколько верст, причем самая масса льда покрыта сверху толстым слоем снега. В самом начале пути по леднику шли поперечные глубокие трещины, хотя и не особенно широкие. Эти трещины немало затрудняли путь, так как лошадям приходилось делать через них прыжки и тонуть в снегу, из которого их стоило немалого труда выручить.

Но вот опасное место миновало, небольшой подъем кверху – и мы на обширной снежной равнине, составляющей прямое продолжение того же ледника. Всюду, куда ни кинешь взглядом, одно снежное поле, залитое солнечными лучами…

Несколько верст едем по снежному полю и, не дойдя до его конца, свертываем вправо, где высокой, почти отвесной стеной возвышается снеговой вал… Подъезжаем к этому месту, сходим с лошадей и пешком взбираемся на верх снежной стены, так как разрыхлевший снег не только не держит лошадь, но даже проваливается под ногами человека. Вьюки сняты с лошадей и на людях внесены наверх; началось втаскивание животных, обильное всякими бьющими по нервам сценами. После полуторачасового подъема лошадей на высоту не более трех сажен весь караван был, наконец, на самом гребне перевала, на высоте свыше 15 000 футов над уровнем моря, среди вечных льдов и снегов, среди абсолютной тишины и покоя. Усталые люди, зажмурив глаза, неподвижно лажали на снегу; измученные лошади, покрытые пеною, с окровавленными копытами, едва держались на ногах.

После небольшой передышки стали спускаться в снежную долину. Сначала скатили со снегового гребня на разостланных кошмах вещи, а потом свели лошадей и сошли сами. Дальнейший спуск, верст на 10–12, шел по довольно мягкому снегу, что по ровной дороге затрудняло бы движение, но здесь, при крутизне ската, сослужило немалую службу. Ноги сами собою быстро двигались вперед, так что их приходилось задерживать в рыхлом снегу. По-прежнему мешал нестерпимо яркий солнечный свет, отражаемый необычайной белизной снегов, да среди окружающего холодного воздуха сильно жгло руки и лицо горячее солнце.

После двухчасовой беспрерывной ходьбы, или, лучше сказать, бега вниз по снегу, мы достигли голых, лишенных снега черных скал, усеянных пашнями. Отсюда шла узкая тропа, вьющаяся по голым обрывам и уступам скал, взбирающаяся ввысь и опять круто спускающаяся вниз. По этой тропе мы сделали весь остальной спуск на лошадях до самой долины, которая своею зеленью и теплом производила крайне отрадное впечатление после четырнадцатичасового пребывания в снегах и льдах»[5]5
  С е м е н о в А. А. Этнографические очерки Зеравшанских гор, Каратегина и Дарваза. М., 1903, с. 7–8.


[Закрыть].

* * *

В долине этой мы не задержались. Перебросившись через второй – невысокий – перевал к западу, мы вступили в земли кара-катаев, узбекского рода. Места богатые; травы – по грудь коню, много воды, в зелени затонули кишлаки. Но садов нет: кара-катаи только что, на памяти нынешнего поколения, перешли от кочевья к оседлости. Даже на жилищах видно: дома у них – те же юрты: круглый корпус, перекрытый плоским выгибом крыши. Только гнутые решетки остова кочевого шатра заменены плетеным камышом, навитым вкруг накрепко вбитых в землю брусьев, а кошмы – глиняной обмазкой. Тяжело, неуютно, нелепо.

Кара-катаи – чистые узбеки-тюрки: и по языку, и по типу. Тем не менее они настойчиво уверяют, что крови они арабской. Араб – аристократ Востока: «родоначальник веры», как поясняли мне, в свое время, приятели муллы в медресе Тилля-Кари.

В Срединной Азии (в особенности в нагорном Туркестане) едва ли не все бесчисленные народцы и отдельные роды, которых приходилось касаться антропометрическими нашими инструментами, старались приписать монгольскому или иранскому своему стволу арабский корень. Подлинной же антропологической генеалогии своей они, как общее правило, не признают. Факт любопытный: у нас, на Западе, обычно «прыгуны за гербами» – отдельные люди; и заслуженно смеются над ними – одинаково – и люди вовсе без гербов и подлинные родовичи. А здесь целым племенам чужой отец кажется лучше, почетнее своего…

От кара-катаев до самого Кызыл-су – путь однообразен и скучен. Поля и пески. И чем дальше на юг, тем больше песков. Коням легко, всадникам – томительно. Саллаэддин дремлет в седле: «Совсем больница стал!» Жорж по целым дням не вынимает записной книжки – а уж на что мастер записывать! На самом что ни на есть пустом месте выищет какую-нибудь синклиналь…

Только подходя к Бальджуану, ожил наш караван. Город по ту сторону Кызыл-су: предстояла переправа вплавь, так как ни моста, ни брода нет. Подошли мы к реке к вечеру. И караул-беги, высланный нам навстречу беком бальджуанским с тремя-четырьмя десятками джигитов, усиленно просил: заночевать на берегу, отложив въезд в город на следующее утро: пока доберемся – ночь сойдет: вида не будет. Да и ехать после переправы придется Большим Бугаем – островом, что залег между двумя руслами реки; камыши и затоны на многие версты. Много зверя. По ночному времени – не случилось бы чего: и днем-то по Бугаю небезопасна езда!