Текст книги "Крыша мира"

Автор книги: Сергей Мстиславский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 20 страниц)

Я принял предложение. Жорж остался с «чужой» тройкой: дневка в Урмитане, дневка в Гузаре – я за это время успею обернуться. От Гузара опять поедем вместе.

Саркисов со мною не чинится: в губернаторской канцелярии пообтерся: знает: студент – особа не важная… Тем более – приезжий. Приехал – уехал, стесняться нечего. Узнаю поэтому на первом же перегоне: едет он в горы по своим «бараньим» делам. Здесь такой обычай у администрации: с местных богатеев взимается ежегодный оброк баранами: не «взятка», разъясняли мне, «обычай». Этих баранов у хозяев не берут, а припускают в то же хозяйское стадо на приплод с особою меткою. Надо ли говорить: на таких овец падежа не бывает, приплод верный и обильный. Множатся чиновные бараны. И дело чистое: кто может запретить приставу, или хотя бы и самому губернатору, держать своих овец в стаде Исмаил-бая или другого кого.

Переводчик – чин небольшой как будто, но для туземцев он первый человек. Местных языков ведь ни один русский начальник не знает: воля переводчика – такого напереводит, если не поклонишься хорошенько, да не с пустыми руками, конечно… Хорошо поэтому живут переводчики: хлебно и почет большой.

Дархцев встретили мы под Гузаром: стоят табором.

Вызваны на следствие по делу с гузарцами «об убийстве туземца означенного кишлака Сарызбаева». Везет нам на следствия!

Дархцы рассказывают о деле.

– Все из-за бачи вышло. Выписали себе гузарцы, всем обществом, бачу из Кара-Тюбе. На первый же пир – томашу – пригласили нас, дархцев; как не похвастать: мы ведь первые знатоки. Ну и бача оказался! Воистину умереть, такая сладость! Дархцев знаешь? О-ге! В ту же ночь выкрали бачу, увезли в Дарх. Гузарцы поутру за нами: отбивать. На! Высоко Дарх, ущелье тесное, всем кишлаком вышли. Бились до заката: и камнями, и мултучным боем. Отбили. Однако у нас одного недосчитались, у них одного; которых – поранили.

Четыре раза ходили гузарцы. Как ларец за семью замками – Дарх на высотах. Разбили лоб. Отступились. Расчет последний сделали: у нас убитых да от ран умерших – шестеро, у них – семеро. И бача наш, и верх наш. Подали гузарцы в суд. Ну, вот и судимся. Сегодня конец: следователь говорит: «Спрашивать больше не буду». По домам гайда! К вечеру тронемся.

– И мы к вам.

– Вот – доброе дело. Гостям рады. Вместе и пойдем.

На следствии – пристав сам. Я зашел передать поклон от жены, от Марьи Владимировны. Ест плов со следователем: сидит, живот гладит – тяжело.

– Кончили дело?

– Э, хоть бы и не начинать! Волокита одна. С этими делами из-за воды – вечно так.

– Как из-за воды?

– Так ведь дело возникло по жалобе гузарцев в том, что дархцы переняли им арык на левом берегу Зеравшана, отчего у них пропал посев, а когда гузарцы попытались открыть воду силой – напали на них и одного убили.

– Одного, а не семерых?

– Семерых? – подозрительно присматривается следователь. – Откуда вы взяли? Вы что-нибудь по делу знаете?..

– Нет, ничего не знаю. Так, что-то слышал… почему-то запомнилось, будто о семерых шла речь.

– Вы, батенька, поосторожнее! – отдуваясь, сказал пристав. – Тут шутки в сторону: два кишлака допросили – все, как один человек, показывает: убит один, в свалке, кем – неизвестно. А вы вдруг – семеро! Для студента – притом императорского университета – неосновательно.

Вернулся к дархцам – проверил. Смеются: конечно же, те шесть убитых не в счет: так на так – у нас столько же. Только о седьмом, лишнем, и суд. А о воде заявление потому, что о бачах есть, говорят, какой-то закон русский, запретный: будто нельзя мальчиков любить. Э? Сам Мухаммад любил, нам нельзя, – это закон, по-ихнему! Все же как бы чего дурного нашему баче не вышло, если сказать. А суду – не все ли равно, из-за чего убили? Кровь: за нее – не за бачу или воду – суд. Ну – и гузарцы молодцы: дело проиграли, а о баче все-таки никто словом не обмолвился. Мы им за это дали плату на кровь, сколько обычай велит. Сполна. Сквитались. Теперь друзья опять. Эй, Ага-Ага, бей в бубен! Пошли!

Сдвинулись сразу всем табором. Гузарцы провожают. Колотят в котлы. Толпою мимо сакли старшины: следователь с террасы смотрит… на подследственных.

– Запевай, Мирим-бай, свет очей моих. Ту, новую песню.

Звучным тенором запевает Мирим-бай об очкастой вороне, которую позвали гузарцы судить их с Дархом. Хор подхватывает:

 
Ворона суд ладила,
Весь кишлак изгадила.
 

Машут рукавами следователю. Тот кланяется, вертит сухою рукою, снисходительно и важно… Не знают туземных языков русские начальники…

Весь путь – три часа вверх по ущелью – шли с песнями. Воистину веселый Дарх. На каждый случай – присказка или песня.

– Ты откуда? – спрашивают.

– Из России. С Волги-реки. Город Казань.

– А в Фитибрюхе был?

– В Петербурге? Был.

– Царя – Ак-Пашу видел?

– Нет.

– А мы видели, – подмигивает туземец:

 
Ак-Паша всех толще, выше, глаже.
Трын-дара-да!
У него на голом пузе даже
Звезда!
 

* * *

Воистину под семью замками Дарх. Три часа идем вверх без спуска, по кручам. Бьют через дорогу чистые горные ключи. Белою сетью спадают с утесов дикие капорцы. Мирим-бай заливается соловьем.

Увидев Дарх – я увидел простор,

И волю, и красоту!

– И ах, красоту!.. – подхватывает хор. Шепотом сползает припев вниз по тропе.

И воля же здесь, подлинно. Дышится – во всю грудь.

* * *

В ночь – праздник. Не в мечети – обычном «клубе» туркестанцев. Мечеть здесь маленькая, стоит особняком на одной из семи скал, по которым гнездится Дарх: нарядная, чистенькая, архарьими и турьими рогами разубрана плоская крыша; но людей около нее не видно. И тропа к ней показалась мне прочно засыпанной щебнем с соседних откосов. Беззаботны, видимо, насчет бога дархцы: за то время, что мы вместе, дважды уже приходило время намаза, и хоть бы один сбросил обувь, разостлал молитвенный коврик…

Собрались на террасе дома старшины, искусно выведенной над самой кручей: с трех сторон отвесно, до самого дна ущелья, спадают кремнистые стены.

Терраса вся застлана пестрыми, домоткаными половиками – паласами. Широким кругом, в три ряда, тесно сбившись, сидят дархцы. На одном конце пять жаровен, пять чугунных котлов с прорезями, насыпанных раскаленными углями: над ними греют, налаживают бубны, засучив рукава, пять крепачей: трудная работа – бубен. Наше место – почетное – на противоположном конце. Там старшина, Саркисов, еще кто-то тонкий, стройный, худой, в белом бешмете… Присматриваюсь:

– Азис! Он-то как попал в Дарх?..

Азис – знаменитейший певец Срединной Азии. Мне не раз в прошлые приезды приходилось слышать его на парадных обедах. Его песни обязательно входили в программу каждого официального торжества: «лучший представитель национального искусства». Мне он никогда не нравился: манерный, сухой, прекрасная техника, но «души» – ни признака. Что ему, модному певцу туркестанской знати, здесь, среди этих полуголых горцев?..

Пир начался с традиционной в горах «мошовы» – национальной горской песни о горохе, составляющем обычную пищу малоимущих в горных кишлаках. Я дал уже – в одной из прошлых этнографических работ своих – записи этой песни, поразительно напоминающей шотландскую песню о Джоне, Ячменном зерне. В горах ее не только поют, но и пляшут. Сплясали ее и дархцы.

Потом – жонглер: семь малых факелов, факелы вперемежку с ножами, дождь яиц… Под общий смех накрытые тюбетейкой яйца обращаются в живую курицу, а живая курица в жареную. Жонглер рубит ее ножом, вынимает из нее тюбетейку, две дюжины яиц, сапог. Съедает ее под гуканье толпы, припевая. Кончил. Встает… Из-под ног – живая хохлатая курица.

Курицу прогоняет импровизатор. Саркисов начинает косить глаза на меня, не без испуга, ибо в импровизации преобладают политические мотивы. И если такие «верноподданнические чувства» разносят по Туркестану каждую зиму дархские певцы – твердо стоит в Туркестане «русское дело»!

Азис не слушал. Он, не отрываясь, смотрел на близкие, залитые лунным светом голубые вершины, застылые ледяными иглами пиков, на звездное тихое могучее небо. Окликнули – вздрогнул.

Старшина, наклонившись, почтительно подал ему дутор.

Круг стих. По-прежнему не отрывая глаз от гор, Азис чуть слышно тронул струны. И вдруг – надрывный, тревожный пробежал над скалами звук. Еще раз дрогнул круг – и замер. Звук нарастает – той же тревогой – больше, больше…

Птица залетная, сокол, ясный алмаз поднебесья…

Откуда этот голос – и эти струны? Неужели это тот самый Азис? Несказанной тоской, ширя душу, льется над пропастью песня…

«Птица залетная, сокол, ясный алмаз поднебесья!

Плыл ли над морем, над синим, над западным морем, над

дальним? Скажи,

Залетная птица…»

«Плыл я – и видел, певец печальный,

Певец с глазами джейрана, —

Бьют багряные волны, плещут о дальние скалы.

Синие – пой! – алеют воды под солнцем кровавым.

Видел я море под тучею, Запада дальнее море…

Видел.

Певец печальный».

«Море багряно – ужели! Скажи же, залетная птица!

Видел ли ты под скалою, осененной смертью прибоя,

Меч, из осколков сращенный рукой палавона-героя?

Видел,

Залетная птица?

Видел ли ты за морями чудный дворец, – камень белый,

Радугой перьев павлиньих сад зацветен затененный,

Девы без Имени злобный затвор златоверхий.

Отперты ль тяжкие двери, в прах повержена ль стража?..

Если море багряно…

Скажи,

Залетная птица!»

«Видел, певец печальный, след затерявший в пустыне.

Видел осколки стальные меча, разбитого громом.

Нет, не срастил их огонь, не сковала рука палавона…

Рано поешь о мече,

Певец

С глазами джейрана!

Видел дворец и павлинов, видел затвор златоверхий!

Замкнуты тяжкие двери из яшмы и лапис-лазури.

Смеется оружием стража в башнях подземных твердыни:

След от стрелы – на крыле

Видишь,

Певец печальный?»

«Горе, залетная птица, сокол, алмаз поднебесья!

Если заря обманула, море окрасивши кровью, —

Вечно нескованным будет меч, что Деве даст Имя.

Вечно нескованным будет меч, что Деве раскроет

Пояс тяжкий порфира, терновой цепи оплечья!

Горе,

Сокол залетный!»

Еще раз дрогнули нестерпимою болью струны – и замерли. Потупясь, тесным сплетенным кругом, слушали дархцы. Молчание длилось. Потом – шелестом пробежало по рядам:

– «О Соловье и Розе», Азис! Просим: «О Соловье и Розе»!

Азис сдвинул брови. И запел снова. Приторные, пряные слова… И голос опять тот, прозвучавший на торжественных обедах. Словно подменили – певца о Деве без Имени.

Кончил Азис на этот раз под гул похвал, под восторженные крики. Но безучастным и строгим было бледное его лицо, когда он отложил в сторону дутор.

* * *

Круг разомкнулся шумливо. Вносили плов и шипящий золотистым расплавленным салом каурдак[3]3
  Лепешки и приправленное специями баранье мясо, жаренные в сале.


[Закрыть].

Терраса взблеснула десятками кривых ножей: Дарх готовился к трапезе.

Я спросил Азиса, переламывая с ним горячую ячменную лепешку над деревянной чашкой с пловом:

– Скажи мне, мастер. Я слышал тебя не раз в Самарканде и Ташкенте: не тот был голос и не тот дутор.

Он ответил:

– Певец поет подлинно лишь перед теми, кто его понимает.

– Разве они понимают? Зачем же тогда ты спел после песни о Деве побасенку о Соловье и Розе?

Азис досадливо повел рукою к горам:

– Я думал, ты понял. Я пел о Деве для себя, путник.

– И еще, Азис: Западом звучит твоя песня – тамошним, северным морем. На Западе видишь ты Деву? Певцы Запада ищут ее – на Востоке…

– Здесь или там, – сказал он, как завороженный смотря на раскаленные угли жаровни. – Но здесь нет людей, опоясанных сталью. Я думал, может быть, они есть на Западе. И потом… песнь – о дальнем всегда. В горах и песчаной степи мы поем о море. О горах – песнь жителя равнины.

Круг опоясался огнем: зажгли факелы, утвержденные у столбов террасы по два накрест. В жаровни набросали кореньев. Белыми призраками взвился над ними благовонный, чуть-чуть кружащий голову дым.

Глухо застучали бубны – недобрым возбуждающим тупом. Вскриком взвилась, тотчас подхваченная сотнею мощных голосов, дикая, оргийная песнь. И под ее учащающийся до вихревого кружения ритм в круг неожиданно быстро, прыжком, ворвался, до тех пор не бывший среди нас, бача. Он был в женском наряде, в яркой, широкой, перетянутой поясом шелковой рубахе, в золотом шитой шапочке, из-под которой змейками сбегали черные, перевитые лентами косы. Лицо нежное, темное; томные, наглою поволокою подернутые глаза под резкой дугою сходящихся бровей. Ноги босые. До щиколотки спускаются синие, к низу золотым шнурком затянутые шальвары.

Удар – и в вихре песни и обезумевших бубнов понесся, крутясь, вдоль исступленного, тянущегося к нему круга. Мгновениями терялись очертания гибкого тела: взблеск шелка, разлет черных кос в зареве факелов. Остановился, заломил руки. И тотчас разбилась мерность песни, глухим гудом затомились бубны; под шепот и мольбы, еле переступая босыми тонкими ногами, улыбаясь жалостливой и лукавой усмешкой, чуть потряхивая косами, шел бача – мимо, мимо, не отдавая руки и взгляда никому. И снова яростью хотенья загорелись над палящими углями бубны, и пригоршнями, подымая белый дурманящий дым, летело в жаровни приворотное снадобье, и вскрики снова сливались в страстную, стыд потерявшую песнь – и, как окрыленный, снова уносился смерчем шелка и черных кос в водоворот обезумевшей пляски гибкий насмешливый мальчик.

Бача, взмахнув рукавом, сел. Бубны оборвали на ударе. Со всех сторон потянулись к «ней» («она» – звали бачу дархцы) чашки с дымящимся чаем, гроздья винограда, раскрытые персики.

Я видел: Азис бесшумно встал и вышел, унося дутор.

Бубны застучали снова, но говором сдержанным, грубою ласкою. Бача медленно поплыл по кругу, выпростав из-под шелковых рукавов длинные, белые крылья кисейной рубахи. По временам он опускался на колени: взмахивал – над избранным – тонким пологом окутанной рукой, овевая лицо, словно отгоняя заботу. И тихим шепотом влюбленного напева отвечал под приглушенный рокот бубнов «осчастливленный выбором» горец. Но бача подымался опять, смеялись белые зубы над мольбою гнавшейся за ним любовной песни. И опять, под вздохи и мерный приплеск ладоней, скользил он беспечно и задорно по кругу – до нового, минутного, избранника.

* * *

Лишь позднею ночью догорели факелы, потухли угли жаровен, притомились сменявшие друг друга певцы и плясуны. Нас отвели на отдых.

– Как понравилась тебе «она»? – спросил меня кто-то из новых моих друзей.

– Спроси об этом Азиса.

Горец недоуменно передернул плечами.

– Азис как ишан: он никогда не касался бачи.

– Потому-то я и говорю: спроси Азиса.

* * *

Проснулся рано: чуть свет вышел на откос скалы, у которого ютилась наша сакля. Дарх еще спал. Внизу, у реки, на прибрежном камне дремал сторожевой, с мултуком под рукою и ножом у пояса. Я поднялся к забытой мечети, с трудом одолевая осыпь. Резная дверь была плотно приперта. С террасы далеко раскрывалась ширь снеговых вершин, сброшенных в расселины ледников и суровой силы «турьего леса».

Слабый, певучий голос донесся снизу. Он звал капризно. Наклонившись с отвеса, я увидел бачу. В тюбетейке на гладко обритой голове (привязными были вчерашние косы), в просторном пестром халатике, с помятым бессонницей хорошеньким лицом – он топал босою ногой по каменному выступу, нетерпеливо дожидаясь сторожевого, почти бегом поднимавшегося к нему от реки. Когда он добежал, бача легким движеньем взбросился ему на плечи, и с радостным – я видел – лицом горец осторожно понес его вниз, к воде. Лицом к востоку, мальчик совершил уставное омовение. Сложил ладони: молится.

Один – во всем Дархе.

* * *

Дархцы уговаривали остаться: вечером опять будет томаша. Но я выехал в полдень. Азис спросил о пути.

– В Фергану и Дарваз? Я буду к уборке винограда у бека Каратегинского. Может быть, свидимся?

* * *

Наших застал в Гузаре за невинной забавой: кормили пловом, на пари, малярийных. Пристав побился об заклад с Фетисовым, что два самых малярийных – до полусмерти больных туземца во время припадка смогут съесть в один присест целого барана с соответствующей порцией риса в плове. Пристав выиграл: когда я въезжал в Гузар, малярийные кончали котел.

* * *

Только за Гузаром, свернув в северные ущелья, на отроги Туркестанского хребта, мы смогли приняться наконец за антропологическую нашу работу, медленно продвигаясь на северо-восток, горами, в обход Оша.

Для «охоты за черепами» эти места – безнадежны. Туземцев чистой крови здесь не найти даже в самых глухих ущельях. Крепкий оставили по себе след тюрки! А тюркская кровь стойкая, не в пример иранской: сказывается через много поколений – разрезом глаз, скулами…

Жорж упрямится:

– А может, все-таки где-нибудь и найдем…

И поскольку время у нас есть, мы честно сворачиваем из одного горного тупика в другой в поисках затерянных поселений, далеко уходя в ущелья от всякого людского жилья.

Г л а в а V. ВОСКРЕШЕНИЕ СУЛТАНА БАБУРА

Мертвые горы в округе Узгема. Ни ветки зеленой, ни травинки на голых скатах. Играют переливами сбросов и сдвигов пестрые песчаники и сланцы. Хрустит, чокает под конскими копытами галька в пересохших руслах ручьев. И смеются с осыпей – мертвым оскалом – закаменелые, еще потопом осаженные в ил, словно судорогой сведенные моллюски.

Режут лицо лучи. Тяжелым, пещерным дыханием дышат в белым налетом покрытые ноздри коней угрюмые горы. Людей нет: далеко в долину отбежали от круч поселки. Напрасно рыщем по ущельям, разыскивая, нет ли где забытого картой поселка. И Жорж ворчит: не к чему приложить ни длиннотного, ни толстотного циркуля. Гейда! На Кара-Дарью, на ближайшую переправу, вброд, по отмелям… к Андижану!

В Андижане у Саллаэддина – родственник: не то дядя жены, не то его собственный племянник – его никогда ведь толком не поймешь. Да и родством здесь считаются сложно: «и по матери, и по дяде, и по козьей бабушке» (Жоржино остроумие). Счет роду ведут от колен незапамятных, так что родственников у каждого – считай, не перечтешь.

Родственник Саллы – он уверяет – личность почтенная. По-видимому, городской арык-аксакал – заведующий орошением города. По крайней мере Салла на русском своем языке так определяет: «На весь город мокро делает». Явственно на это способен один только арык-аксакал.

Уже под вечер въехали в андижанские сады. Пусто на пыльной улице. Дыбятся высоко вершины карагачей, глинобитные потрескавшиеся стены садовых оград. Западают в трещины серые быстроглазые ящерицы. Саллаэддин ведет – веселый. Ах, хороший будет ночлег! Илль-Алла! Жирный каурдак сготовит Узунбай.

И, шепотом, припадая к самому уху:

– Вина подаст. У него всегда есть в запасе – доброе ходжентское вино.

Но дорогу он знает плоховато. Шесть лет не был в Андижане – и въезжал в него прошлый раз с другой стороны, не от гор, а от большой караванной дороги. Свернули не вовремя, заплутались в проулках. Надрывным лаем провожают нас взъерошенные псы, вприскочку мчась по широким гребням окаймляющих дорогу оград. Вместо базара, на который сулил вывести Салла, – выезжаем снова в поле.

Холм. За ним, широким квадратом, очерченным рвами и валами, лагерь. Два больших барака, несколько мелких построек, сартская лавчонка, приткнувшаяся сбоку, наростом. Застыли в полусумерках фигуры часовых. Ленивые, вразвалку: время мирное, ну его к ляду, устав!

Подъезжаем.

Лавчонка торгует еще. Лущит у входа сушеный урюк кривенький солдатик. Щуплый, смешно смотреть на кожаные его чембары: ему ли в красных штанах ходить! С ним рядом – сарт, видимо, хозяин лавки: сединой перекрыта жесткая щетка давно небритых волос под узорчатой тюбетейкой. Глаза шныряют по солдату, жадные.

– Так первая рота, не вторая, на стрельбу ушел? Верно говоришь, джура?

– Вот навязался, матери твоей в душу! – сплевывает солдат. – Тебе-то что, лоб струганый! Сказано – первая. Какая тут может ошибка быть, ежели их и всех-то две: не мы на стрельбе, так первая. А ну, подсыпь, что ли, еще урючку. На вольных подработаю – отдам.

– Ешь, урус, ешь, – заторопился хозяин. Отсыпает из мешка, смотрит на нас, не здоровается. Это что же – в Андижане обычай такой?

– Салям алейкюм, – начинает, не дождавшись приветствия, Гассан.

– Алейкюм ассалям, – хмуро отвечает сарт, пряча глаза под брови.

– Как на базар дорога?

Сразу насторожился.

– А зачем вам на базар в эту пору?

– Грабить, – смеется ему в лицо Гассанка и лязгает за спиной затвором винтовки. – Видишь: нас восьмеро да десять ружей на восьмерых.

– Эй, не болтай такого, – вмешивается Салла. – Как к дому Узунбая проехать, почтенный?

– Узун-бая? – меряет сарт Саллу от чалмы до стремени. – Гости, что ли?

– Родственник.

– Э, в добрый час Аллах посылает! – захлебнулся восторгом лавочник. – Благословен день и час. Мимо вала, во-он по той дороге, что у сломанного тута, – третий поворот будет на улицу медников. А с нее…

– С нее я и сам знаю, – важно кивает головою Салла. – Благословение Аллаха.

– Да будет с вами Мухаммед и Алий.

Солдатик примеривается к нам.

– Издалека будете?

– Из Петербурга.

– Фьють! – свистит солдатик. – Такого и города нет.

– А ты сам-то откуда?

– Мы? С Бугуруслана.

* * *

Поворачиваем. Застаиваться не след. Сейчас зайдет солнце. После зари – в здешних местах сторожит малярия.

Мимо вала, мимо тутового поломанного, засыхающего дерева.

– Алла-и, Алла-и, – застонал с далекого минарета одинокий, в тиши затерявшийся голос муэдзина.

И словно в ответ – короткая дробь барабана раскатилась там, у бараков. И хор свежих молодых голосов ударил, продолжая барабанную дробь:

– Отче наш, и-же е-си на не-бе-сех!

– Мухаммад рессуль аллаи! – надрывается на своей вышке муэдзин.

– Да свя-тит-ся имя твое, да при-и-дет цар-стви-е твое!

Гассан закатывает глаза:

– Ох, хорошо!

– Что хорошо?

– Мулла кричит, солдат кричит: мой бог, твой бог. Сердцу приятно: как на перепелином бою. Кто кого перекричит, думаешь?

Торопим коней – квартал проехали, второй. Ни человечьей души. Вымер город, что ли?

Тишь. Даже конского топа не слышно: таким густым слоем лежит на проезде лессовая густая вязкая пыль. И вдруг – отрывистый гортанный вскрик: зловещий, как посвист ночной птицы. Где-то здесь, рядом, в сплетении боковых переулков. Остановили лошадей. Прислушались.

Крик повторился. Такой же отрывистый, рвущий воздух. Ближе.

– Кто-то бежит, таксыр, – шепчет Саллаэддин, пригибаясь в седле. – Держи коня. Может, недобрый кто.

Мы затаились. Из-за угла соседнего дома, шагах в двадцати от нас, вынесся, низко наклонив голову, в диком беге, босой, оборванный, в замызганной тюбетейке человек. Он не заметил нас: повернул вправо, прочь, пробежал несколько шагов, словно задыхаясь, остановился, перебирая ногами – так что тонкими струями задымились вокруг коричневых икр столбики пыли, – приложил ладони к ушам, как на молитве, и, надседаясь, крикнул тем же отрывистым, щемящим, зловещим звуком. Где-то стукнули ворота. Или – ставень. И опять мертвая тишина…

Оборванец наклонил голову, махнул рукою и помчался дальше.

Мы выждали.

– Ты понял, что он крикнул?

– Нет, – качает головой Салла, за ним – Гассан:

– Это он не слово кричал: он – как ворон…

Ворота Узун-бая оказались закрытыми наглухо. Впустили нас не сразу. Больше того: пытался арык-аксакал и вовсе отговориться от приема. Долго переговаривался с Саллаэддином – сквозь щель чуть приоткрывшихся на наш оклик тяжелых деревянных створов.

– Мой дом убог, и клеверу не найдется на восемь лошадей, а ночью где достанешь? Завтра – с радостью приму дорогих гостей: барана зарежем. А сегодня нельзя.

Но Салла упирался беспощадно: если откажет в гостеприимстве родственник, как он в глаза посмотрит приглашенным: важные, из самого Фитибрюха гости. И на семью позор, и на весь Андижан: таково-то гостеприимство в городе султана Бабура.

В конце концов усовестил. Ворота распахнулись. Блеснул факел. Он отнюдь не был убог, дом аксакала.

С двух сторон широкого мощеного двора белели алебастровой лентой аркады: третий фас двора – насупротив ворот – замкнут высокой стеной, у подножия которой плитняком выложенная терраса. Дом – двухъярусный на правой стороне; на левой высокий зал в два света, с расписными потолками и стенами; десятки шелковых стеганых одеял и рыхлых круглых подушек сложены в нишах. Туда нас и провели – на текинские ковры, пока хозяин ушел хлопотать о дастархане, а во дворе расседлывали, привязывали к приколам лошадей.

Каурдак, как и предсказывал Салла, оказался на славу. Был и плов – жирный, душистый, с тертым фазаньим мясом, и пирожки с патокой, и дыни. Но вина – не было: поскупился хозяин. Сам он, высокий, седобородый, лишь минутами появлялся среди нас. Трапезы не разделил, извинился: собрание у него – уполномоченных от кварталов; по водяным делам. Все споры из-за воды…

И действительно: уже запоздно (мы отдыхали на террасе) вышли вереницею из жилой половины дома люди в пестрых чалмах, в высоких киргизских шапках.

– Слушай-ка, Саллаэддин! Разве в Андижане есть киргизы? Раньше не было – спроси-ка хозяина.

Салла крикнул.

– Не городские, – глухо донеслось из темноты. – Из пригородной волости.

– Как зовется?

– Алай, – помолчав, крикнул киргиз. И засмеялся.

– Э – дувона – дурак юродивый! – разъярился Салла. – Что они здесь, в Андижане, ум потеряли? Пригород! Сколько до Алая конного пути?

На ночь распахнули двери на двор. Ночь звездная, синяя. Лошади торопливо жуют клевер в перехруст; наголодались за день…

* * *

Я проснулся от легкого прикосновения руки. Дремотно открыл глаза: надо мною Гассан, за ним Салла и еще кто-то. Трое.

Ночь еще: чуть побелело небо…

– Что случилось, Гассан?

– Таксыр, в городе неладно…

Сна как не бывало.

– Что?

– Народ поднялся, таксыр. Нынче ночью режут русских.

– Буди наших, Гассан… А где хозяин?

– Здесь, – тихой дрожью отвечает старческий голос. – Прости, таксыр, сразу не сказал. Боялся, таксыр. Узнают – убьют.

– Да в чем дело?

Глотая слова, торопясь, рассказывает Узун-бай:

– Терпения не стало у народа. Сам знаешь, таксыр, как с нами русские… Хуже, чем с собакой. Не о поборах речь – что деньги! Правды нет! И бьют, таксыр: офицер бьет, чиновник бьет, солдат бьет, кто ни пройдет – бьет. Терпения не стало. Ишан – великий святой андижанский – узнал на молитве, откровение ему было: исполнились сроки. Конец русским. На крови их воскреснет султан Бабур, восстановит былую ферганскую славу. Решили по его слову в один день подняться по всему Туркестану. А начать – с Андижана, Бабурова города. Готовились долго. Оружие афганцы на базар привозили английское: дешево отдавали – даром почти. Сколько его по кишлакам да по городу ушло! Готовились. Ждали знака. Нынче к вечеру знак был. Будем резать…

– И ты? Гассан, Салла, седлайте лошадей.

– Где народ, там и я, таксыр. Оттого и не сказал сразу. Все думал. И вдруг понял, в ночь сегодня, таксыр: не быть удаче. Сегодня – может быть. Завтра – придут солдаты, много солдат из-за моря, и будет беда над нами всеми, таксыр. Не воскреснет султан Бабур… Решил – скажу: заступятся за меня русские гости, когда беда придет.

– Пока – беда над нами, не над тобой, Узун-бай… Слышишь?

Над городом плыл странный далекий гул.

– Началось! – прошептал старик. Лицо у него как земля.

Наши сбились в кучу на террасе, прислушиваясь.

– По-моему, запереть ворота и отстреливаться, – волнуется Фетисов. – Стройка крепкая, патронов много – отсидимся.

– Сколько в городе народу, старик?

– Восемьдесят тысяцких выбирает Андижан. Да из кишлаков к ночи народ пришел. И с Алая киргизы…

– Не отобьемся: задавят!

– Через сады из города – в горы!

– А в горах что? Ты слышал? Одновременно во всем Туркестане…

– Поделом, – со злостью говорит Жорж. – Так здешней сволочи и надо. Все-таки чище станет.

– То есть как? – вскипает Фетисов. – Вы за бунт?

– За бунт, конечно! – кричит Жорж ему в лицо, взблескивая очками и хватая меня за рукав. – И он за бунт, и всякий честный, настоящий человек за бунт! Довели народ… твердая власть, строгое соблюдение закона… Сволочь…

– Ну, за такие слова, – цедит Фетисов, засовывая в карманы руки, – знаете вы, коллега: уголовная ответственность…

– Бросьте, с ума сошли, – стонет Басов, – тут каждая минута дорога… Решайте же!

– Да что, собственно, решать? За воскрешение султана Бабура драться мы, конечно, не можем. Ждать, пока за нашими головами придут, – тоже не приходится. Надо попробовать вырваться из капкана, пока нас не заставили защищаться.

Гул нарастает.

Далеко-далеко затрещали выстрелы…

– В седла!..

– Храни тебя Аллах! Удачи на походе и в бою… моими молитвами, таксыр… – припадает к плечу старик. В руке у него мултук, за поясом старый дедовский клынч.

Мы выезжаем на улицу. Вправо или влево? Берем влево – наудачу. Поднимаем в галоп. Пыль…

Глухо стучит вдогонку мултучный выстрел. Старик старается!

Влево, влево, проулками, в сторону от нарастающего, бегущего, стонущего гула.

Ветер свистит в ушах. Мелькают дома и стены, все одинаковые, все ровные, словно из одного кома глины слепленные. Закрытые лавки, припертые ворота, брошенная посреди дороги арба недоуменно корежится огромными своими колесами… Пыли больше, грунт мягче. Лошадь идет скачками, пошатываясь. Должно быть, проехали немало. Где мы? Еще проулок. Сады.

– Куда держать, Салла?

Но Салла только машет рукою.

– Ходу, ходу, таксыр!

Крутым заворотом дорога выбросила нас в поле.

Лагерь!

Сломанный тут. Валы. Бараки. От лагеря – в степь – далеко видно, до горизонта, до предгорий – люди, как мураши. Бегут. Конные нахлестывают лошадей… Кучками – двадцать, тридцать человек… Туземцы…

Уже далеко отбежали…

За ними – в белых рубахах. Врассыпную, в одиночку. Остановится, приложится, выстрелит и опять бежит. Шагах в двухстах от нас, разметнувшись лавою, идет на рысях, в угон беглецам, казачий взвод…

Мы остановили взмыленных лошадей.

– Кончен бал, – медленно проговорил Басов и слез с седла. – Ну, дети мои, я больше не играю.

Качнулся и лег.

– Ой, тура Баса!

– Пустое! Обморок… Гассан, скачи за водою в лагерь.

– Лучше прямо на седло. Все равно всем в лагерь.

– Бей!

Мы обернулись на этот бешеный вскрик. Фетисов!

Бледный, он смотрел остекленевшими, жуткими – столько в них было злобы! – глазами на бегущих. С трудом разжав судорогой сведенные челюсти, он хрипло повторил:

– Бей!

И, с остервенением ударив нагайкой коня, поскакал к казакам.

– Назад, Фетисов… Лежачих! Стыдно!

Он обернул к нам перекошенное лицо, что-то крикнул и помчался дальше…

– Вот стерва, – равнодушно сказал Жорж, щурясь. – Ну, поднимайте барышню, ребята!

Басова подняли на седло Салле: конь у него крепче, тяжеловоз…

От лагеря прочертила по пыльным камням шальная пуля. Поскакавший было к валу Гассан припал к шее коня и остановился.

– Не валяй дурака! Свои!

Мы на рысях догнали Гассана. С земляной насыпи приземистый, толстый офицер, в одних кальсонах и фуражке на затылке, крикнул, прикрывая глаза рукой безо всякой надобности, – солнце еще не поднялось над равниной:

– Что за люди?