Текст книги "Крыша мира"

Автор книги: Сергей Мстиславский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 20 страниц)

Знал и любил зверя Джилга. Ходил и на тура, и на медведя, и на барса, и на горного волка, а вот, погиб – от мертвого козла. Бисмилла! Ну и судьба у человека!

После обеда, когда пошла по рукам голубая чашка, под гортанный, резкий напев певца-хазара (с того берега прекинулся через границу певец – попытать судьбу в Дарвазских ущельях), бек, по правую руку которого я сидел, сказал мне, понизив голос:

– Скажи, государь мой вихрь: ты твердо решил пойти по Заповедной Тропе? Если бы, как отец (потому что я полюбил тебя), я попросил тебя вернуться, – как ответил бы ты мне, старику?

– Ответил бы, как сын – отцу: я послушен твоей воле – когда ты приказываешь «вперед».

Бек улыбнулся – доброй старческой своей улыбкой.

– Разве так отвечают у тебя на родине почтительные сыновья? Пусть будет так! Я рад был бы видеть тебя еще долго гостем – ты молодишь мою старую крепость. Но если уже ты решил идти – послушайся моего совета: не откладывай.

Он помолчал и добавил:

– Фирман эмира, что предъявил мне твой джевачи, говорит ясно: открыть фаранги всякий путь, какой он пожелает! Правда, светлейший – да будет над ним милость Аллаха – не знал, конечно, какой путь ты выберешь: на такой путь – не дал бы фирмана повелитель. Прав Джафар, когда он отказывается следовать за тобой. Но в фирмане нет оговорок: он говорит твердо; и не дать тебе проводников и коней до Язгулона – я не могу… Но не в моей власти отвести от тебя Хранителей. Их право – не дать тебе ступить на Тропу, которую охраняет их род со времен Искандера. Этого права не может отнять у них никакой фирман: оно дано им Заветом. Ты молод и смел, но ты один, их – двенадцать.

– Как дивов в сказке о Пери и Искандере…

– Смейся, смейся… Поверь, они недаром носят на плече коготь грифа. Они когтисты – крэн-и-лонги! И они знают горы, как никто из моих проводников. Вот почему я и говорю: поторопись отъездом.

– Но если они все равно не дадут дороги… какая разница – часом раньше, часом позже придется нам сменить удар на удар?

– Обычай рода таков, – тихо сказал бек, – три дня должны провести крэн-и-лонги у трупа Джилги. Он умер темной смертью: мне говорили – при нем не нашли прадедовского ножа, который носил он как старший из Хранителей. Утес, на который лег его труп, затаил тайну. Но умершие темной смертью – во власти духов темноты – они придут за Джилгой: их путь – сквозь его мертвое тело. А потому три дня и три ночи будут держать стражу у тела Джилги крэн-и-лонги, отгоняя духов; на четвертый день Джилга будет уже далеко – духам не угнаться. Тверд обычай родовой охраны. Три дня ни один из крэн-и-лонгов не отлучится из Кала-и-Хумба.

– И ты хочешь, чтобы за это время и я оказался далеко? Чтобы крэн-и-лонгам было не угнаться за мною?

– Нет позора уйти от неравного боя! – поднял на меня внезапно заблестевшие глаза старик. – Что пользы, если прольется еще кровь…

– Ты прав, таксыр. Наутро мы будем в седлах.

Бек ласково положил мне на рукав пухлую морщинистую руку.

– Я старик. Я хорошо вижу твой полет, орленок. Когда будешь далеко – расскажи, под вечер жизни, своим орлятам – о старом кала-и-хумбском беке.

Я дал слово: и вот – держу его…

* * *

Мы ушли с праздника, не досмотрев хороводов, что водили горцы во дворе, вокруг высоких дымных костров. Надо было собраться, распределить вещи: что на север – с Жоржем, что в легких вьюках – со мною; надо было точнее рассчитать, во сколько дней успеет северным путем выйти к Бардобе Жорж, чтобы нам не разминуться на Алае. Но едва мы наклонились над картой, вошел встревоженный Гассан.

– Таксыр, тебя хочет видеть какой-то старик: он говорит – от имени крэн-и-лонгов.

Жорж тихо свистнул и осведомился, снимая со стены винтовку:

– Он один?

– Один и без оружия. И стар он, тура-Джорджа, как бабушка Саллаэддина. Но все же поберегись, таксыр: страшное рассказывают здесь об этих крэн-и-лонгах.

– Ладно. Зови!

Вошел плечистый, коренастый старик – в синей чалме, с когтем грифа на правом плече. Сильный еще, хотя прозеленью подернуло седину бороды у висков и по закраинам подбородка. Он не был на байге – это лицо я бы запомнил.

Гассан, за его спиной, прислонился к притолоке, весь подобравшись, как тигр на прыжке.

– Отошли людей, – сказал горец отрывисто и глухо. – Мой разговор с тобой – глаз в глаз.

– Товарищ не понимает по-таджикски. И у меня нет тайны, которую я хоронил бы от людского слуха, как вор.

– Мой разговор – от меня к тебе, а не по всему базару, – упрямо повторил старик. – Отошли людей. Или ты боишься?

– Не тебя ли, Хранитель Тропы?

– Отошли людей. При них я не вымолвлю слова.

Я пожал плечами.

– Жорж, Гассан (я нарочно продолжал говорить по-таджикски), оставьте нас, пожалуйста; этому человеку надо сказать слово, стыдящееся людского слуха…

Жорж поколебался, но все же неохотно направился к выходу, захватив винтовку.

– Мы будем здесь за дверью. Если что – свистни…

За ним вышел Гассан. Проводив их глазами, крэн-и-лонг выпрямил резким движением плечи и вплотную подошел ко мне. Он спросил, пристально глядя в глаза, медленно, слог за слогом:

– Как умер Джилга?

– Как вор и трус.

Горец вздрогнул и вобрал голову в плечи, как от удара хлыста. Седые густые брови сдвинулись, глубоко врезав морщины в крутой лоб.

– Что ты сказал, фаранги?

Голос как шипение змеи.

– Как вор и трус, – повторил я, наклоняясь вперед, к нему. – Он заманил меня, безоружного; он думал зарезать меня, как барана на задворках. Видно, смотреть в лицо – не в обычае Хранителей. Но я – посмотрел ему в лицо.

Горец улыбнулся – странной, жесткой улыбкой.

– Джилга вор, потому что заманил тебя безоружного? Разве есть закон для убийства у вас там, в стране западных чудес? Джилга исполнил свой долг. Разве ты не хотел ступить на Тропу, хранить которую он поставлен?

– Кем?

Старик поднял обе руки вверх – движением молитвы.

Я засмеялся:

– Аллахом?

Крэн-и-лонг покачал головой:

– Все живое бросает за собою т е н ь. Аллах – лишь т е н ь Солнца на небе.

– Кто слышал приказ Солнца охранять Тропу?

– Наши деды, фаранги. От них приняли мы приказ.

– Приказ, переданный мертвецами, – мертв: спроси Джилгу. Я ж и в. Хранитель Тропы! И м о й приказ – дайте дорогу.

– Приказы дает сильный. Солнце сильнее тебя!

– Разве раб бывает сильнее свободного?

Старик улыбнулся – растерянно и злобно.

– Ты начал рыком тигра, а кончаешь – как стонет ишак. Мы служим Солнцу за родом род: ты хочешь уверить меня, что мы дали клятву на верность – рабу?

– А разве его путь не предписан? Разве не выходит оно в назначенные ему сроки, как поденщик на работу, и не смеет сойти с пути раньше положенного срока? А мне – свободен путь – и в ночь и в день, – с запада на восток и с востока на запад.

– Подставь голову под его луч, – крикнул, задыхаясь, крэн-и-лонг, – он расколет тебе череп!

– Он колет тыквы! Ты видел наши белые шлемы? Чтобы отбить луч – довольно тоненькой корки, которую пробьет гвоздем трехлетний ребенок. Мы давно рукою ловим силу твоего солнца: так не пугай же меня ею, старик! Скажи лучше просто – чего тебе здесь нужно?

Горец погладил бороду и, сгорбив плечи, засунул руки за пояс.

– Ты прав, фаранги. Нелепо нам спорить о Солнце. Мы – крови разной, разных родов. Мы – Хранители, ты – Нарушитель! Где жив один – умирает другой. Наша беседа – на лезвие ножа.

– Так зачем ты пришел? – пожал я плечами. – Джилга уже говорил со мною.

– Закон Хранителей! – торжественно ответил старик, протянув ко мне руку. – Слушай. Мы не знаем мести, но и пощады не знаем. Если ты повернешь на север – я, старейший из крэн-и-лонгов, поддержу твое стремя, хотя я и отец Джилги. Мы охраним твой путь. Но если ты потопчешь закон, наложивший заповедь на Тропу, помни, Нарушитель: ты – один, нас, Хранителей, много!

– Все? Ты больше ничего не придумал?

– В твоем слове – вес твоей судьбы, – произнес он медленно, как заклятье. – Ты бросил его на чашу: Джилга – к небу, ты – к земле. Ты сам выбрал.

Он повернулся к двери, но остановился снова:

– Ты взял нож рода. Я хотел было просить, чтобы ты отдал его нам. Но теперь – вот ножны! Мы возьмем их у тебя вместе с ножом крэн-и-лонгов.

Он бросил на стол пустые чеканные ножны и вышел, не обернувшись.

– О чем был разговор? – торопливо спросил Жорж, распахивая двери.

– Пустое. Расспрашивал, как упал Джилга, не мучился ли перед смертью. Это – отец Джилги. Дряхлый и глупый старик.

Жорж недоверчиво покачал головой. Но не могу же я рассказать ему правду. Ведь в самом же деле – н е л ь з я, по-настоящему н е л ь з я ему идти на Тропу со мною.

– А ты чему радуешься, Гассан?

Он взаправду сиял во всю ширину скуластого своего лица.

– Бек назначил на послезавтра большой-большой праздник: проводы фаранги. Туру Джорджа и Джафара он до того дня задержит. Никто не узнает, что мы с тобою, таксыр, на заре будем уже за садами. И пока собаки крэн-и-лонги будут выть над своею падалью – о-ге! – далеко мы будем, таксыр. Не угнаться за нами – хотя бы они по воздуху летели. Хранители заклятья.

– Ну, а идти ты не раздумал?

– Я люблю сказки, таксыр. И чем страшнее – тем лучше. Вот коней только жалко. Ну, да Саллаэддин присмотрит за ними. И пойдут назад легко, в поводу.

– Стой, стой, Гассан! А твой сон?

– Э, не ко времени сейчас, таксыр. Я расскажу его тебе на Тропе, на привале!

* * *

Со двора все еще неслись взвизги то разгоравшейся, то стихавшей пляски. Мы снова раскинули карту и стали считать переходы Жоржа – через Гарм к Бардобе. Мы не ложились до самого утра.

Г л а в а XIII. УГОЛЬ И ЖЕЛЕЗО

Едва забрезжило, Гассан вошел, уже снаряженный в путь. Он сменил свой халат на темную горскую куртку и кожаные чембары, заправленные в читральские чулки – толстые, вязанные причудливым узором, коричневым по белому. Вместо неуклюжих высоких сапог – легкие горские «мукки»-поршни, замотанные плотно у щиколотки шерстяною тесьмой. За ним – настороженный, забывший обычную свою степенность Джалэддин.

– Легкого, счастливого пути желает бек. Кони и проводники через Ванж до Язгулона и приказ тамошним людям дать провожатых на Тропу. Не задерживайся в дороге, таксыр, не давай сердцу воли: ты пойдешь недобрыми днями. Недаром боятся люди восточных ущелий.

Гассан темнеет. Ненадолго, впрочем…

* * *

На дворе – два низкорослых косматых коня под простыми седлами и три пеших горца, сумрачных, с длинными посохами, с ножами на поясе.

– Ты можешь положиться на них, – шепчет Джалэддин. – Бек выбрал их из рода Мелч: он искони во вражде с крэн-и-лонгами. И ходоки – на диво: пять, и шесть, и семь ташей в день им нипочем: ты за ними и на коне по горам не угонишься!

Простились, обнялись. И с Джалэддином, и с Джафаром, и с Саллаэддином. С Гассаном Саллаэддин прощается хмуро.

– Ты чего неласков, Салла?

– Э, такого слова только не хочу сказать на дорогу, таксыр! Я ведь знаю: только мне на зло ушел он с тобою на Тропу. Только мне на зло. Будет потом, в Самарканде, сказки рассказывать – на посмех мне, зубы скалить надо мною на весь базар!

– Верно, – хохочет, уже с седла, Гассан. – Буду! А ты другой раз не пугайся трещоток – разве ты дрозд?

Хмурится и Жорж.

– Может быть, лучше было бы вместе?

– Брось, верно решили. Но Тропе – путь одному.

* * *

Крадучись провели нас, в обход въездных ворот, у которых постукивал прикладами по камню соскучившийся, сонный караул, к пролому в каменной ограде цитадели, заставленному деревянными тлелыми щитами. Щель раскрылась, едва пропуская нас. По крутой извилистой тропке, окутанной предрассветным туманом, мы съехали вниз. Тропа вывела в сады предместья. Издалека, распластав над городом тяжелые незримые крылья, плыл глухой непрерывный вздрагивающий гул бубен и жуткий стенящий клич немногих созвучных, сильных голосов.

– По-волчьи воют, стервятники! – кривит губы Гассан. Но глаза его неспокойны. – С правой руки: ничего. А если бы с левой – не быть бы добру, таксыр! Примета верная. Э-гой! Прибавь шагу, джура: туман сползает уже с крыш. Солнце близко.

И вправду: за мигом миг рвалась прозрачная пелена над городом, открывая копьями вздымавшиеся высокие тополя и в раздумье разбросавшие узорные ветви свои чинары…

Горцы и без понуканий шли быстро и легко, бесшумно скользя по камням дороги. Солнце словно взвилось из-за седла дальнего высокого перевала. И сразу приникли к земле, разбегаясь белыми клубками, пугливо, по-заячьи – перескоком, последние, запоздалые туманные пятна.

За одним из поворотов мелькнул, изгибом оград, памятный солнечный проулок. Я протянул руку:

– Туда!

Передовой, блеснув глазами, свернул по указанному направлению, ускоряя шаг. У дерева, с которого свисала подрубленная пахучая ветвь, он наклонил голову и перешел в бег. Я остановил коня, пропустил Гассана и перегнулся через ограду.

Луг спал еще: низко наклонены к земле были тяжелые чаши цветов; павлины отряхали с радужных перьев обильную ночную росу. Пери, ясная и светлая, стояла в глубине сада в осиянье круживших вокруг нее золотистых диких голубей, клевавших пшено из высоко поднятых ладоней.

Увидев меня, она разжала пальцы: пшено дождем пролилось на траву под хлопанье крыльев торопливо спускавшихся птиц.

– Я иду, Пери.

Как тогда, в первый раз, она вся засветилась радостной, счастливой улыбкой.

– Мы идем, Искандер! Путь дальний, бодрый путь, любимый!

Еще раз поднялись приветом милые сильные руки. Я дал повод коню. Проводники ждали на перекрестке.

Мы расплескали копытами ручей и втянулись в ущелье, размыкавшееся у восточной окраины садов.

* * *

Через Ванж – два пути. Один – северный, дальний, обходный, выводит к Хингобской дороге, той самой, которою шел в Кашгарию Марко Поло. По этому пути – поселений много, и поселений зажиточных, хотя Ванж и скуп на зерно. От гор – богатство Ванжа: есть в горах здешних и железная, и медная, и серебряная руда, и тонкая чашечная глина. Куют ванжцы железо, чеканят медь и серебро, жгут посуду. За изделия эти несут им на обмен пшеницу, ткани и кожу; платят и деньгами: богато живут в северных кишлаках ванжцы. Так рассказывают на первом привале наши проводники. Путем этим мы не пойдем: они поведут нас на отрез дальней дороге, прямо через горы, сквозь сокровища Ванжа.

* * *

Прохладно под отвесами скал. Вьются дикие белые капорцы, мерцает из расщелин запоздалым, блеклым цветом шиповник. Быстро шагают горцы, заложив посохи за спину, под локти; уверенно перебирают мохнатыми крепкими ногами лошади. Радостно и вольно.

А местность – глухая: не видно ни туров, ни птиц: одни камни да цепкая, сердитая зелень.

* * *

Вечерело. Тропа отогнулась от ущелья, через расщепы скал, крутым извилистым подъемом. Местами так низко нависали камни, что приходилось пригибаться к самой гриве коня… Проводники все чаще останавливались, озираясь. На их гортанные, странные голоса – глухими ворчливыми отзвуками, как живые, отвечали затемневшие уже впадины скал.

У поворота – передовой дрогнул, стал. Крикнул что-то чужим, непонятным наречием. Остановились и остальные.

– Что там приключилось, Гассан?

– Они отказываются идти, – отвечает джигит, переговорив с Мелчами. – В этих местах уже бывало: рассядется под ногами земля неожиданной трещиной; говорят, еще от Искандеровых времен не закрылись в здешних ущельях жилы огня: огненное море – близко… Знамением злым заступил нам дорогу див: Мелч-Им, передовой, видел за поворотом белую женщину, таксыр.

– Спроси их, с которых пор богатырей рода Мелч сгоняет с дороги тень женщины из соседнего кишлака?

– Здесь нет кишлаков и нет женщин – на долгие таши. И женщины гор не выходят ночью за ограду: здесь нет обычаев Запада, таксыр.

–…А дивов не боится только неразумный. Нет стыда уступить дорогу диву. Кто не уступает вовремя, – выбирает смерть.

–…Тропа заклята! Назад! Мы пойдем северною тропою, таксыр.

– Пусть идут! Но для людей моей крови нет пути обратно: скажи им это потверже, Гассан-бай. Мы никогда не дойдем, если они будут шарахаться от каждого камня.

Не дожидаясь, я тронул лошадь и обогнул утес.

Тропа была видна – хотя и подернута уже лиловеющим прозрачным чудесным сумраком – далеко-далеко вперед. И в самом деле – на выстрел от нас над расселинами забилось белое легкое – телом живым – очертание…

Я чувствовал за собою глаза горцев. Шагов не было слышно: они не двигались с места.

Лошадь ровным, спокойным шагом подвигалась вперед. Я протянул руку к далекой белой тени: чем ближе, тем светлее становилась ее прозрачность и наконец легла ярким, твердым лунным бликом на заснеговелый расщеп бурями надломленой вершины.

Сзади топтал бег нагонявших меня горцев. Веселым посвистом подгонял Гассан иноходца.

Снова зазмеился между обвалами путь.

Притомленные переходом, мы все молчали. Тропа становилась все круче. И от толчков подъема жаловались и ныли натруженные мышцы.

– Таксыр! Опять недоброе место! – отрывисто говорит, нагоняя, Гассан. – Что-то ложится мне на плечи, невидимое и тяжелое, таксыр.

– Не оглядывайся, – смеюсь, – Гассан-бай! Это переход, что остался за нами, наваливается на спину. Разве ты раньше не уставал никогда?

– То другая была усталость, таксыр. Вот и проводники говорят: «Нечисто место. Пусть тура-шамол снова протянет руку!»

– И ты туда же! Постыдись, смотри: камни над тобою смеются!

И только сказал – вправду блеснули над камнем – смешливым оскалом – желтые зубы.

Лошадь шарахнулась. Гассан вскрикнул. Прямо перед нами на зубчатом камне кивала, дергалась маленькая живая голова.

Низкий безбровый лоб. Тусклые узкие зрачки шмыгают мышью. Остро жмутся к приплюснутому носу, напрягая шершавую кожу, скулы. И тянется, раскрывая черно-желтые искривленные зубы, сухая, без крови, губа над судорогой запрокинутым назад, пустым трясущимся подбородком. А под ним – постаментом – синеет при луне перерытый морщинами, дрожащий напруженностью толстых жил отвратительный кожаный мешок.

Секунду мы смотрели в глаза друг другу. Затем – голова стала быстро отделяться от камня. Взгорбились сутулые, острым углом вверх втянутые плечи; костлявые, длинные, как у горбуна, руки взметнулись, хватаясь за утес. И, одним прыжком коротких разлапых ног, сбросился на тропу, загораживая дорогу, зобатый карлик.

– Именем Аллаха! Не трогай его, таксыр! И не дыши в его сторону. Только огня боится его отрава!

Зобатый продолжал улыбаться. Горцы крикнули ему несколько слов. Он мотнул зобом – и в глазах, на краткое мгновение, сверкнула мысль.

Опять заговорили Мелчи. В быстром потоке слов различил я: колдун, женщина, вихрь. Зобатый отвечал тонким, в конце каждой фразы присвистывающим голосом. Я мог теперь хорошо рассмотреть его: он был одет, как и наши дарвазцы, в темную самотканую куртку, белые шаровары, узорные шерстяные добротные чулки и мукки. Голова была не покрыта: острая, клином назад, сдавленная в висках, покрытая редкими белесыми волосами.

По звуку голоса – он возражал. Изредка он взглядывал на меня, с трудом отгибая голову. Зоб свисал почти до пояса, огромный сосудистый зоб – на глаз не менее полутора метров от уха до уха.

– Он издевается над нами, карла! – злобно и опасливо шепчет напряженно следящий за разговором Гассан. – Мелчи сказали, как ты снял заклятье на дороге, – он смеется. Говорит: никогда не видал чудес, хотя живу три чужих века. Пусть фаранги покажет чудо, иначе я его дальше не пущу.

– На походе я не спрашиваю ничьего позволения: вот что должны были сказать ему Мелчи, а не врать всякий вздор! Дай дорогу, ванжец, если зоб не высосал тебе мозг до последней корки.

– Так нельзя говорить с зобатыми, таксыр! Взгляни ему в глаза: по глазам узнаешь человека и упыря.

– По глазам и разговор с ним: у него нетверд разум. Едем. Тропа видна и без провожатого.

Я ударил нагайкой коня. Зобатый посторонился: левое стремя чуть не коснулось зоба. Костлявая рука скользнула по ремню повода. Придержавшись, ванжец круто повернулся, броском опередил коня и ушел вперед, упруго прыгая по камням. Зоб он закинул на правое плечо.

– Что будем делать? – бормочет, догоняя меня, Гассан. – Мелчи говорят: здесь – весь народ такой: все зобатые. Их царство. Страх какой… не поверить! Коснешься – не миновать заразы, таксыр. И злые они, карлы: убьют множеством.

Уже спустилась ночь, лунный диск полузаволокло тучами, стало темно, неприютно. Зобатый – скользящим широким шагом – шел впереди, оглядываясь на нас. Я следил по светящемуся кругу компаса: мы заворачивали все круче к югу: S. O. S… S. O… S… Если карта не лжет, мы идем правильно.

Внезапно блеснули огни. Много. Но отсветы их не ложились на скалы, а тянулись вверх, к тучам: не так, как светят на дорогу окна сакль.

– Кишлак?

Мелч-Им покачал головой:

– На этой тропе, я слышал, нет кишлаков, таксыр. Да и зачем им быть: разве на этом камне прорастет хоть былинка?

Действительно мертвенны были ночные скаты: и темны какою-то особенной темью. Я провел рукой по выступу – и снял ее черной.

Огни стали ближе. Явственно уже можно было различить конусами подымавшиеся округлые груды камней; их жерла метали вверх огневые кровавые отблески. Вкруг них, в полутьме, мелькали зыбкие сутулые низкие тени, мерно раскачивая огромные отвислые зобы. Там и тут взблескивали, попадая в полосу огня, длинные – в три человеческих роста – железные багры и кривые лопаты.

Бежавший перед нами зобатый хрипло и пронзительно свистнул. Движение теней остановилось. Мы видели, как зобатые, сбегаясь, сомкнулись стеной у клокотавших огнем каменных кладок.

Мелчи подошли первыми. Разговор был недолог. От толпы отделился один, с головою, повязанной алым лоскутом, и окладистой, не в пример другим, бородою над упругим и легким, показавшимся мне подтянутым зобом; знаком он предложил сойти с седла. Вслед за ним мы прошли в низкую и большую, толстым бревенчатым накатом прикрытую саклю. При слабом свете мигающей сальной свечи мы увидели: сакля вся завалена лемехами, топорами, заступами, серпами – свежего, яркого, только что отвоеванного от руды железа. У внутренней стены белели на рваном паласе серебряные тяжелые слитки.

Внесли факелы. Истинно, карлами казались бледно-смуглые, приземистые, длиннорукие, низкорослые ванжцы, растаскивавшие, потряхивая зобами, груды кованого железа, чтобы расчистить нам место для ночлега. Старшина – тот, с красным лоскутом, – следил за работой. Когда на очистившемся наконец полу, утоптанном, глиняном, твердом, как камень, Гассан раскинул, бормоча заклятья от злого глаза, мою бурку, зобатые столпились вокруг нас – меня, Гассана и троих Мелчей. Старшина хриплым вздрагивающим голосом спросил:

– Зачем пришел к нашему железу, фаранги?

– Я перешагнул через ваше железо, карлики, – отвечал я, опускаясь на бурку. – Мой путь – на Заповедную Тропу.

Зобы качнулись. Шепот прошелестел по рядам.

– Фаранги пройдет мимо, закрыв глаза на серебро, железо и уголь? – В голосе звучало недоверие.

– Воин на походе не закрывает глаз. Заповедная Тропа – путь борьбы, не мира.

– Открытый глаз ведет счет и расчет, – возразил старшина. – Память чертит знаки. Опасен счет и чертеж в горах: к бадахшанцам (соседи мы) приезжали двое с беловолосыми лицами и трубками из желтой меди. Они кололи камни, мерили и писали. На четвертый день бадахшанцы закопали их в канаве.

– Моя судьба иная, люди Ванжа! – засмеялся я. – Но смотреть мне в рудниках ваших нечего: что здесь есть, чего бы я уже не знал?

– Ты знаешь, как мы раскрываем горы, как мы льем железо, таксыр?

Я поднял руку.

– Сядьте. Гассан, согрей воды для чая. Я расскажу вам, как вы работаете и как у меня на родине работают железо.

Зобатые, теснясь, сжали круг. В двери, тихо ступая, заходили новые и новые люди. Они громоздились на кучи железа, глухо скрежетавшие под их ногами.

По каменным кладкам, виденным мною, нетрудно было установить порядок выплавки железа: он один у всех первобытных народов. По мере того, как я говорил, все чаще гулом перекатывались по толпе возгласы одобрения. А когда я стал рассказывать о Путиловском нашем заводе, о бессемеровании стали; о том, как человек – одним нажимом легким на рычаг – опрокидывает гигантскую реторту, выливая сотни пудов расплавленного металла; как летят от огненного водопада шлаки, разбиваясь о высокую стену; как застывает покорный человеческой руке стальной поток, – затаив дыхание следили за рассказом горцы.

– Каково чудо, люди Ванжа? – вставил свое слово Гассан.

– Тебе чудо, белая чалма! – презрительно оборвал его ближайший ко мне, весь прокопченный дымом, ванжец. – Нам, рудокопам, в этом чуда нет. Бабам рассказывай о чудесах, кобылий подхвостник!

Затряслись смехом вокруг зобы. Вспыхнул Гассан от нежданной обиды. Он пробормотал растерянно:

– Даже муллы и знатнейшие баи считают за чудо…

– То баи, а то мы, горные байгуши, – спокойно качнул тяжелою головою старшина. – Возьми заступ – и во сне не увидишь дива. Разговор с тобою – пуст. Пойдем, таксыр: я покажу тебе, как мы закладываем руду. По старому обычаю выводим мы печи: по восемь дней – сменами – час за час, приходится работать мехами. Так, как ты о простых печах рассказывал, – легче: надо, значит, переложить кладку. Ты посмотри – верно ли мы поняли тебя. Завод Путили у нас еще когда будет, а мехи переставить можно сейчас.

Мы вышли толпой. До поздней ночи водили меня зобатые по рудникам, показывали печи и раскрытые жилы. Месторождение богатое: целые ряды широких дровней, груженных рудою и углем, стояли под спусками откосов; под навесами обширных, из камней сложенных складов – сотни пудов сырья.

Мелчи и Гассан остались в сакле. Когда мы вернулись, они сидели недвижные и хмурые на бурке и седлах около нетронутого кунгана с чаем, что заварил Гассан, и выложенной из вьюков на полотенце еды.

– Чай простыл. Отчего вы не подкрепили свои силы?

Мелч-Им поднял глаза.

– Ты думаешь, мы дотронемся до пищи, пока будем в стране зобатых? Однажды, тому уже много лет, сюда заехал амлякдар; и не в эти скалы, к карлам, нет, – севернее, где живут люди. Он всего один глоток воды выпил: с тех пор у него зоб и глаза у него не держатся под бровями.

– А ты, Гассан?

Гассан сжал скулы.

– Я? Кто себе враг? Будь я проклят, если дотронусь до воды и хлеба!

Пришлось ужинать одному. Я предложил старшине разделить со мною трапезу. Он низко склонился, сел; взял лепешку, разломил ее надвое ритуальным, литургийным жестом, прошептав коротко и невнятно. Гассан вздрогнул.

– Что он сказал?

– Он колдует, таксыр. Он сказал: «Нас двое, но хлеб один. Мы разной крови, но хлеб один».

Мы заснули чуть не под самое утро. Побелевшее уже небо крылось тучами. Мелчи, ворча, как медведи, переговаривались о дивьей заставе.

* * *

На пользу пошла беседа о рудном промысле: зобатые «признали» нас. Старшина отрядил в помощь Мелчам четверых проводников и выслал гонца вверх по ущелью упредить о нашем прибытии: «Чтобы камень не ударил на пути. В наших горах – всякое бывает». И опять, смеясь, напомнил о бадахшанцах.

Путь через ущелья зобатых – два дня. Все время по дороге попадались рудники, плавильные печи, кузницы. На первом дневном привале осматривали (кто бы мог ожидать здесь, в Ванжских горах!) мастерскую ножниц.

Подарили на память.

– Постриги себе бороду, Гассан-бай, ножницами карлов…

Ехать было легко: путь широкий, небо пасмурное, нежарко, много воды. Мелчи прыгают через ручьи, высоко подбирая ноги: они даже брызг водяных боятся. По их преданию, зоб пошел оттого, что некий див в отместку охотнику, убившему любимого его тура, брызнул на него водою из горного потока. Стекла вода по усам, обожгла шею, вздула ее пузырями, а усы от волшебной воды отсохли до корня. Оттого у зобатых волосы растут только на бедрах.

– А ты видел у них волосы на бедрах?

– Откуда мне видеть!.. Рассказывают люди…

Гассан и дарвазцы твердо держали зарок: оба дня, что мы шли по ущелью, они не трогали даже тех припасов, что уложены в наши вьюки заботою Джалэддина. О том, чтобы отведать скромной пищи, которую на стоянках предлагали нам зобатые, конечно, не приходилось и говорить. И с подлинным ужасом смотрели они, как я накладывал на зобы свою метрическую ленту, измеряя их охват, и скользил антропометрическими циркулями по головам ванжцев: они охотно позволяли измерять себя.

Так искренен и так глубок был этот ужас, что – сказать ли? – даже во мне самом подымалось, по временам, жуткое, неприятное чувство, когда я принимал из рук нашего хозяина на час ячменную лепешку или горячий развар сушеных тутовых ягод. Другой пищи здесь нет: зобатые не охотятся, а пашни и сада на скалах этих не подымешь.

Под вечер второго дня кончился рудный район. Местность обезлюдела. Теперь до Язгулона на дороге только один кишлак. Он замыкает ущелье с юго-востока. К нему выводит с севера обходная тропа, о которой я говорил. «Сторожевым» называют карлы этот кишлак: стережет копи с востока.

– Ты на нас не сердись, что мы тебя сначала неласково приняли, – говорили, прощаясь, зобатые рудокопы. – Нам нельзя пускать к себе людей: знаешь их – жадны! Сейчас – труд наш велик, но мы ни с кем не делимся тем, что выработаем. Вон лемех, вон топор; вынесем его на северную дорогу – полную получим цену. Потому что дивьим страхом осторожены наши горы: через ущелье зобатых нет пути. Ни купец, ни бай, ни чиновник какой – не переступит дивьей заставы. Боятся. А если пройдет хоть один – за ним пойдут и другие: за купцом – амлякдар; и станет наш труд – на купца да на бека – как на равнине. Мы ведь – слабы: самим, без дивов, не оборониться. И потому – чужому в горах наших смерть. Не от нас – от дивов…

Смеются.

– А как же вы меня пропустили?

– Ну, ты… Ты – другой человек.

– Почему вы меня знаете?

– Знаем, – подмигивает зобатый черным хитрым глазом. – На руде живем – много знаем.

* * *

Сторожевой кишлак, у перевала самого, тесною кучею сакль налег на дорогу. Нас ждали: на въезде разложены были высокие костры – мы подходили к кишлаку уже в потемках.

Несмотря на позднее время, встречают нас всем поселением: и старики, и женщины, и дети. У самых маленьких нет еще и признака зобов, но у шести-, семилетних уже отгибается назад, теряя подвижность, головка. У женщин зобы меньше. Они закрывают их шелком расшитыми лицевыми занавесками; на покрывалах этих – птицы и деревца, как на русском узорочье. Но душно под шитою тканью, должно быть, да и видно плохо. И, после первого же знакомства, женщины откидывают их, смеясь.

Странно: тяжело ведь с зобом, а они все здесь веселые, карлы. Улыбка не сходит с прозрачнокожих, бледных под загаром лиц.

Гассан пластом лежит на бурке. От трехдневного поста и долгих переходов он заметно ослабел. Но упорствует: я опять ужинаю один со старшиною селения – древний-древний, годами и рудою согнутый старик.

– Сейчас работы много: скоро зима – торопимся кончать выемку. На зиму – все здешние спускаются на полночь: там наши зимовья, на полпути к нижней Ванжской дороге. Знаешь?.. Здесь в горах закостенеешь зимой. Уйдем и мы: последнюю доживаем неделю; с восхода уже не ждать гостей. Видишь небо: на перевалах третьи сутки, так надо думать, идет снег. Еще день-два – не шагнуть через них ни человеку, ни зверю.