Текст книги "Крыша мира"

Автор книги: Сергей Мстиславский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 20 страниц)

Жорж от неожиданности даже глазами заморгал.

– Читали… читал… В свое время…

– Ах, «в свое время»! – иронически скривил губы полковник. – «В период первоначального накопления» – так это по-вашему называется. Так вот: как в евангелии нельзя ни слова, ни знака единого изменить, так и в высочайшей инструкции: священное писание. Исполнению подлежит, не мудрствуя. Куда вы, профессор?

Профессор, уже у двери, замялся:

– Я вернусь сейчас… Надо…

– Ах, пожалуйста! Николаев, проводите профессора, он еще не ознакомлен с расположением. Проводя, можете не дожидаться. Так вот: инструкция говорит ясно: «Каждый прорвавший линию чумного оцепления подлежит смертной казни по приговору военного суда, учреждаемого начальником района, объявленного чумным».

Он торжествующе ткнул полированным ногтем в строку лежавшего перед ним листка.

– Но, позвольте, мы никакой линии не прорывали…

– Заявление по меньшей мере дерзкое. Вы прорвали, – он перевел палец на карту и пожевал губами, подсчитывая, – три кордона. Первый – от селения Паср-оба до перевала Анзоб; второй – от… от… вот этого масляного пятна до крестика на хребте; третий…

– Могу вас заверить, мы ни одного человека по дороге не встретили…

– Это не имеет значения. Приказ о постановке кордонов отдан двадцатого числа и вступил в силу со дня его опубликования. Сегодня двадцать седьмое. Стало быть, кордоны были. Конечно, я не предвосхищаю мнения военного суда; конечно, он может избрать другой, менее согласованный с подлинным пониманием присяги, – он выразительно взглянул на генштабиста, – point de vue[4]4
  Взгляд на вещи (франц.).


[Закрыть], но мой долг – точно формулировать требования закона. Поскольку вы были захвачены нами…

– Я протестую, полковник…

–…захвачены нами, – хлопнул он пухлой ладонью по столу, – уже в Токфане, по сю сторону кордона, то есть вышедшими самовольно из чумного района, – вы, по точному смыслу высочайшей инструкции, подлежите установленному законом наказанию, то есть смертной казни через расстреляние, поскольку в районе не имеется средств и способов к нормальной казни через повешение… После суда, конечно. Суд будет назначен мною после обеда; выполнение приговора – после конфирмации его мною, к вечеру. До этого времени профессор привьет вам вместе с остальными туземцами противочумную сыворотку.

– На черта нам ваша сыворотка, – не удержался Жорж, – если вы собираетесь нас расстреливать.

– Надлежит… – строго сказал полковник, еще сильнее выпучив глаза. – Инструкция говорит недвусмысленно: «Всем, прибывающим внутрь чумного района, а также в пропускные пункты (каковым в частности является Токфан), обязательно вспрыскивается предохранительная сыворотка Иерсена»… И вообще, – внезапно рассвирепел он, – я бы рекомендовал вам не смеяться: мы здесь по высочайшему повелению не шутки шутим. Потрудитесь последовать на площадь с Николаевым. Поручик Николаев, отведите к месту. А вьюки и седла их сжечь, за отсутствием пока дезинфекционной камеры… – И, помолчав секунду, прибавил: – Равно и верхнюю одежду.

– Но, полковник…

Кавалергард снова стукнул ладонью:

– Согласно высочайшей инструкции.

Пожав плечами, мы тронулись за Николаевым.

– Что за дьявольский водевиль!

– Водевиль не водевиль, – покачал головой поручик. – Мы полковника между собою зовем не Ревновым, а Бревновым. Дубоват на голову. Если он вас расстреляет – мы не удивимся: пеняйте на встречу.

– Да что вы, в самом деле! Словно об этом можно серьезно говорить…

– И очень даже. Суд приговорит, будьте уверены. Против Ревнова не пойдет. Туземцам пример нужен – чтобы не прорывали кордонов: недисциплинированная публика. На русских показать лучше, с туземцами-то здесь что-то не очень ладно – восстание как-никак было. И вообще – недовольство. Принц настрого приказал: с туземцами отношений не осложнять. Вы для Ревнова сейчас клад. Тем более, что как студенты, извините, так сказать, сомнительной благонадежности, в смысле политики, я разумею. Расстреляют, будьте уверены.

По дороге попался Нурадда. Он не смеялся больше.

– Конец пришел нам, тура шамол. Приказано согнать весь народ на площадь – не к добру. А ты с ним о чем поспорил? Не вышло бы чего… Зачем и Гассана и Саллаэддина – обоих посадили под караул?..

Я остановился как вкопанный.

– Под караул? Когда?

Дело и впрямь становилось, кажется, серьезным.

– Как пошли скликать на площадь людей – тот тура, что идет с вами, сам отвел их на конюшню к отцу и запер засовом снаружи.

– Вы еще, к тому же, оказывается, понимаете по-ихнему! – подозрительно покосился на нас Николаев. – Прошу не вступать в разговоры. Я языка не знаю, а вы все-таки, в некотором роде, на положении арестоанных.

– Нурадда, друг, скажи Давляту – я сон видел: иду будто по турьей тропе – знаешь, верхней, по которой меня в прошлом году водили. А за поворотом, у белой скалы, ждут меня лошади и джигиты… что взаперти остались.

– Чудесно, хорошо, – широко осклабился Нурадда. – Давлят – такой отгадчик снов, лучше на свете не было.

– Пшел! – неожиданно замахнулся на токфанца Николаев. – Я вторично предупреждаю вас. Вы и так перед расстрелом; разговоры могут лишь отягчить вашу участь.

– Он спрашивал меня, зачем народ собирают на площадь. Должен же я был разъяснить…

– Напрасный труд. Полковник разъяснит сам.

На площади, перед мечетью с покривившейся кровлей, уже толпились туземцы: мужчины, женщины, дети. На каменном помосте перед входом установлен стол: помощник «старшего клистира» раскладывал на нем какие-то блестящие инструменты и баночки. Сам профессор, блестя черной кожей новенькой куртки и чембар, фиксировал будущих своих пациентов всеми шестью глазами. Нас установили на том же помосте среди офицеров и солдат конвоя. Почти тотчас же, следом за нами, явились оба полковника и Шпицберг. Кавалергард тяжело дышал и расправлял усы. Едва поднявшись на каменную террасу, он хрипло приказал:

– Переводчика!

Юркий сарт в огромной белой чалме, надвинутой на плутячьи глаза, поджимая руки к животу, выскользнул из рядов.

Полковник побагровел, шагнул вперед и заговорил. Что он говорил – я не понял ни звука; впрочем, слушал я плохо – я следил за переводчиком, за отчаянной игрой его лица: явственно, он без малейшего успеха старался ухватить хоть какой-нибудь смысл в том, что кричал Ревнов. До слуха нашего отчетливо долетало лишь беспрестанно повторявшееся:

«Его высочество… сочество… сочество…»

Он кончил наконец. Переводчик черпнул воздух всей грудью, с мужеством отчаяния, вытаращил для пущего сходства глаза и, напружив грудь, как подлинный полковник, высоким, взвизгивающим фальцетом начал импровизацию. Чего в ней только не было! И губернатор, и Ак-Падишах, и черная смерть, и милосердие, которое предписывает Коран, и, как припев, въевшееся, очевидно, в память сарту незнакомое, но важное, очевидно, очень важное слово:

«Сочество… сочество… сочество…»

– А налог будет? – робко спросил кто-то из толпы.

Давлят, стоявший в первом ряду, угрожающе махнул рукой: тот спрятался.

После полковника очередь была за профессором. Николаев шепотом сообщил нам порядок дня. Дабы понудить туземцев к добровольному принятию обязательной, по инструкции, прививки, полковник скажет агитационную речь, а профессор в общепонятной форме разъяснит смысл прививки; потом произведено будет на глазах у туземцев показательное вспрыскивание всем членам чумного отряда, начиная с самого профессора, и лишь потом приступят к «иерсенизации» туземного населения.

Профессор говорил популярно – в этом ему надо отдать полную справедливость. Он построил свое разъяснение существа прививки на следующем образе. Человек заболевает чумой потому, что у него в крови заводятся маленькие, невидимые глазу зверьки, – ну, скажем, волки, – которые и выпивают ему кровь. Что мы делаем, чтобы уничтожить волков? Выпускаем на них собак, сильных, которые этих волков съедают. Так и с кровяными волками: мы приготовляем таких же маленьких, тоже невидимых глазу, собак – вот они, в этой маленькой скляночке (он поднял над головою ампулу) – и посредством этой вот иглы (показывается шприц) впускаем их в кровь. Они поедают кровяных волков, и человек выздоравливает.

Сарт в белой чалме переводил слово в слово. Толпа слушала напряженно, надвигаясь все ближе к помосту. Она чуть дрогнула, когда «шестиглазый» показал «собак в банке», и дружным порывом подалась вперед, когда, заканчивая свою речь, профессор засучил рукав и ассистент его, набрав в шприц сыворотки, изготовился к показательной прививке. Затаив дыхание следили туземцы, как приближается игла к смоченной спиртом коже: глаза от секунды к секунде полнились ужасом и… едва вонзилась уколом игла и рука профессора дрогнула едва заметной дрожью – дрожь эта волною перебросилась на площадь. Еще секунда – и толпа шарахнулась врассыпную. Замелькали в безумном беге голые пятки…

Полковник растерянно крякнул, притопнул шпорой и сел. Профессор невозмутимо принял шприц из рук в свою очередь засучившего рукав ассистента. К кавалергарду подошел Давлят. Офицеры около нас зашевелились, вытягиваясь в очередь. Я дернул Жоржа – и, за спинами увлеченных зрелищем прививки, мы бесшумно скатились по откосу, на котором стояла мечеть, пригнувшись, пробежали кривую улочку к кладбищу, перелезли через ограду чьего-то сада, миновали водоем, снова перебросились через забор – и оказались за кишлаком, у выхода на тропу, которую я видел во сне. За поворотом, у белого камня, ждали нас Гассан, Салла, Нурадда и кони с полной укладкой.

– Я тебе говорил, – смеется Нурадда, – хороший отгадчик снов старый Давлят. Как я ему сказал, пошел сразу и отбил запор у конюшни. А ружья и вьюки я сам из сакли вынес, когда «большие усы ушел со своими к мечети. Тропу ты выбрал хорошо: кроме наших охотников – никто не знает. Если погоня будет – по той пойдет, по Фанской дороге. А ваш путь на Искандер-куль. Разминетесь. Ну, путь добрый. Будешь опять в нашем крае, заезжай в Токфан – родным будешь гостем.

Мы обнялись. Гассан торопил. Схватились, должно быть, и безглазые и шестиглазые.

– Не было бы чего Давляту…

– Чему быть? Запор отбил начисто: вы же, запертые, выломали. Какой ему ответ? Сам – на площади был: капитан видел. И народ весь на площади. Скачи, таксыр!

Не знаю, была ли за нами погоня. Мы благополучно переправились через Фан у самого впадения в нее Искандер-дарьи и, вверх по этой реке, без привала поднялись к Искандер-кулю, горному озеру, затерянному среди хребтов, на высоте 7000 футов над уровнем моря.

Г л а в а VII. МАКШЕВАТСКАЯ ПЕЩЕРА

Обогнули озеро; на том, дальнем, берегу под укрытием скал и кустов разожгли без опаски костер, расседлали коней, стали обсуждать, как быть дальше. Быстро столковались на одном: в Самарканд не ехать. Кто его знает, каково оно из себя, это «по именному повелению» прибывшее «сочество, сочество, сочество». Может быть, окажется таким же «капитаном большие усы», только еще большего формата. Расстрелять-то не расстреляют, надо думать, а по разным затворам могут затаскать. Ведь на этот раз мы и на самом деле прорвали кордон. Лучше уж распутывать это дело прямо в Петербурге; а пока – перевалить в бухарские владения, разыскать бухарского чиновника, командированного для нашей встречи (он должен уже, по времени, быть на месте), и уйти в дальние горы.

Но идти не сейчас: выждать. Мы отнюдь не собирались разносить заразу. Инкубационный период чумы – так нам офицеры сказали – две недели; стало быть, в течение еще одиннадцати дней, по крайней мере, мы должны были считать себя «подозрительными по чуме» и избегать общения с людьми. Надо было устроить самим себе карантин. Оставалось решить: где? Поскольку основное было решено твердо – расположились со всем комфортом у костра. Торопиться некуда. Обсуждаем с толком.

Лучше всего, конечно, было бы учинить карантин здесь, на Искандер-куле. Людского жилья поблизости нет, проезжих дорог тоже – некому и некуда здесь ездить. Но уже самая мысль – остаться надолго на пустом безлюдном берегу – чрезвычайно взволновала наших джигитов. Они запротестовали решительно. Особенно Саллаэддин.

– Нельзя здесь жить – место нечисто.

– Почему нечисто? Доказывай, Салла.

– И докажу! – сердито трясет бородою Саллаэддин.

– Жорж, записывай.

– Откуда Искандер-куль? – строго начинает Салла. – Всякий, кто не дурак, знает. Был большой город – огню поклонялся, Оташ-параст: город нечестивых. Шел мимо него Искандер с войском, побил нечестивых, разрушил город, приказал на его месте вырыть большую яму, отвел в нее речку – стал Искандер-куль. По-твоему, такое место чисто? Как скажешь?

– Скажу так: Искандер – по-нашему, Александр Македонский – города Оташ-параст разрушить не мог, потому что сам чтил огонь. Во-вторых, он в этих местах никогда не был, а в-третьих, и города такого никогда не было.

– Ну, конечно, ты всегда лучше знаешь – с луны видал, когда еще не родился, – с язвительностью говорит Саллаэддин: после капитанского с нами обращения его уважение к моей особе явно поколеблено. – А ты тогда скажи, пожалуйста: если бы не было на месте этом проклятого города – зачем бы выходил каждую ночь на Искандер-куль аспи-об, водяной конь. А он каждую, как есть, ночь пасется на берегу до зари.

– Ты видел?

– Мог я видеть, если я на Искандер-куле не ночевал никогда? А вот Хабибула, сосед, что с тура Петровским, начальником арыков, ездит – знаешь, э, высокий такой, – был с ним на том самом месте, где мы сидим: тот видел.

– Хвост своей кобылы видел! – вмешивается Гассан: он тоже не верит в водяного коня. – Хабибула банг курит: нет такому человеку веры.

– Мало коня, Саллаэддин. Доказывай еще.

– Докажу еще, – не сдается Саллаэддин. – Видишь, по той горе по всей – низкая арча, к воде сучьями, густая. В такой арче всегда есть гули-явони.

– А какой от него вред – от гули-явони?

– Первое: страх от него, – загибает палец Салла, – потом – всякий, кто не дурак, знает – ходит он, гули-явони, с дубиной: увидит человека – убьет. Это тебе тоже мало-мало вредно, а? А ты его убить не можешь. Думаешь, он на человека похож, так можешь? Нет, у него шерсть на теле черная, крепкая, только меч палавона ее берет. Нож не возьмет, клынч не возьмет. Ты разве – палавон? Отчего тогда раньше не говорил? Я бы от «капитана большие усы» так скоро не скакал: лошадь берег.

– А откуда ты знаешь, что они есть на свете, гули-явони?

– Я тебе сказал: всякий знает, – торжествующе поднимает Саллаэддин всю пятерню. – Нельзя не знать: видно. След от него – твердый: когда убьет человека, тот весь черный становится, и от когтей гули-явони красные полосы по телу, как на халате амлякдара.

– Ты опять проврался, почтеннейший, – смеется Жорж. – Черным всякий труп делается, если полежит.

– Нет, у того цвет особый, совсем особый, черный, какого на свете не бывает.

– Если на свете не бывает, зачем говоришь? Нет веры твоему гули-явони: давай крепче…

– И крепче есть, – упорствует Салла. – Водится здесь еще дракон Аждахор. Вон там, откуда ручей бежит, ущелье видишь? О-о, как ночь, черное… самое ему жилье. С драконом – никаким мечом, даже палавона, ничего не сделаешь: он пасть откроет, воздух потянет, и сейчас ты полетишь вперед кипкой, головой вперед – в самый ему конец. По главной кишке до заднего места… Самый тяжелый, самый толстый человек полетит: а ты, какой худой – э!

– А ты не слышал никогда, – перебиваю я, – что сделал Алий, когда дракон втянул его в себя таким манером? Как он распорол брюхо дракону на лету?

– Так на то у него был Зульфагар, – бормочет Салла.

– Зульфагар! – презрительно подхватывает Жорж и тянет из ножен мой медвежатник – широкий, обоюдоострый, как меч. – А надпись на этом мече ты видел? Читай – «Золинген». Это тебе не Зульфагар: Золин-ген. Слышишь, звон какой? Ну-ка, что скажешь?

– Ну, хорошо, пусть! – машет рукой сбитый с толку Саллаэддин. – Повинюсь перед Аллахом и Алием: о драконе я совсем напрасно налгал и, может быть, мало-мало, о гули-явони. Пфе! Кто поверит! Разве в таких горах могут быть драконы! Всякий, кто не дурак, знает. А вот змеиный город, в котором живет змеиный царь Шохи-Моро, большой змей, каждая чешуя как вся твоя голова и много-много крепче, – этот наверное здесь. Еще в Самарканде мне мулла наш говорил – ученый, даже Китабе-Акдес читал: «Если будешь в горах – не езди, Салла, к Искандер-кулю: там змеиный город. Пожалей своих сирот и их внуков».

– Сознавайся, – качает, смеясь, головою Жорж, – ты нам опять наврал несуразное. Тура Петровский все озеро объехал, сколько ночей здесь ночевал, картины снимал, воду мерил, неужели его потерпел бы змеиный царь, если бы он в этих краях был?

– Ну, пусть наврал, – соглашается не без добродушия Салла. – Зачем заставляешь много доказывать: мало доказывать – мало врать: много доказывать – много врать. Зато теперь скажу правду настоящую, хочешь, присягну? С джиннами ты что сделаешь… со своим Золингаром?

– Джин – какой такой? Есть у англичан водка, называется джин, – с тем джином я знаю, что делать. А твой джин какой?

– Об Аждахоре знаешь, о Зульфагаре знаешь, о Шохи-Моро знаешь – о джиннах, самых простых, не знаешь? Зачем ты мне на посмех говоришь? Я доказывать больше не буду.

– Право же, не знаю, Салла-джан! Смотри, вон и тура Джорджа записывает… Будет он записывать, что знает? Доказывай, пожалуйста, дальше.

Саллаэддин умягчается.

– Сам ответ дашь: только подумай мало-мало хорошенько. Что бывает, когда дурной человек умирает?

– Да то же, что с хорошим после смерти: запах плохой, а потом черви.

– Э, опять ты нарочно говоришь! Хороший умирает – ничего не бывает; дурной умирает – тень от него остается: джинн! – наставительно говорит Салла. – И теням таким приказ от бога навсегда ходить около того места, где жил, пока не помер. А если кто очень не у своего места умер, далеко идти – тому ходить около кладбища, где похоронен. И как здесь был целый город людей нечестивых – огнепоклонников, Оташ-нараст, которых истребил Искандер, – ты думаешь, тут мало джиннов?

 
Жила-была бабица
На горе под дубом…
 

– Да ведь мы с тобою уже столковались, что никакого города тут не было.

– Не было?

– Не было!

Салла сплюнул заложенный за щеку табак.

– Вот тебя ударит джинн, перебьет руку, тогда узнаешь, как не было города.

– Почему меня? А тебя не ударит?

– Меня не ударит, – убежденно отвечает Салла и указывает на талисман, айкали, подвешенный браслетом к правой руке.

– Так чего же ты тогда хлопочешь? – поднимает брови Жорж.

Салла не нашелся: молчит. Мы дружно хохочем: конец спору.

От смеха нашего в бешенство приходит Саллаэддин:

– Ты – так! Так я теперь говорю – накрепко, без спору: нечисто место – есть и джинны и гули-явони.

– И гули-явони?

– И Аждахор! – кричит Салла. – И царь змеиный! И рука у тебя отсохнет!..

Кончает дело Жорж простейшим соображением: провианту во вьюках – лепешек и урюку, с Мачи еще, – не больше как на день хватит; дичи в этих местах нет. Стало быть…

Стало быть, об Искандер-куле вопрос отпадает сам собой: для карантина надо искать другое место – в каком-нибудь маленьком, затерянном в горах кишлаке, в стороне от проезжих путей, поскольку совсем обойтись без людей, по причинам интендантского характера, мы не можем.

Обследовали карту, наметили – Макшеват: на десятиверстке показан самым мелким шрифтом, чуть заметными буквами, стоит на отлете, кругом никаких поселений; от Искандер-куля недалеко, ни в чьих путешествиях не упоминается: наверное, два-три двора, вроде недоброй памяти Паср-оба на Ягнобе.

Решили обосноваться там. А эту ночь провели на том месте, где пристали, у самого берега. Саллу назначили на дежурство: сторожить водяного коня.

С зарею – в путь, по компасу. Десятиверстка наша, как и следовало ожидать, оказалась фантастичной: никакого Макшевата в предуказанном картою месте не оказалось; забились в какую-то непроходимую глушь. Взяли наудачу направление на юго-восток, сквозь арчу, пугая Саллаэддина следами гули-явони; взобрались на отрог какого-то хребта, свернули по гребню, спустились, путаясь по осыпям, поднялись опять, без троп, целиной. Пусто! Внизу – арча на скатах, вверху – ледники, неприступные горные отвалы. Кружим. Под вечер, в ущелье, глубоко за нами, у реки (Искандер-дарья, должно быть) увидели на взгорье мечеть. Ниже – тесно, кучею сбитые сакли. Десятка два, а то и больше: для «мелкого шрифта», что на карте, слишком много. Макшеват ли? Однако стали спускаться. На полугоре попали на проезжую, довольно широкую тропу, в несколько извивов выведшую нас к мечети. Гассан подал клич. Снизу отозвались: сначала собаки, потом люди. Было уже темно, не видно, как мы подъезжали.

Поднялись к нам кучкой: не удивились. Спрашиваем: Макшеват? – Макшеват, подлинно.

Мы остались в мечети. Гассан ножом засек зарубку на деревянной колонке террасы: первый день карантина. Надо считать, а то непременно собьешься: в такой жизни – времени нет.

Наутро осмотрелись: место дикое. Горы обступили в упор, срывистые, перекрытые арчой; верстах в трех-четырех от кишлака, у подножья огромного, отвесной стеной взброшенного кряжа – сосновый бор: редкость для Туркестана; и сосны – мачтовые, высокие, с могучею кроной. Полей запаханных немного, но кишлак явно зажиточный. Народ сытый, не оборванный, как в Маче или на Ягнобе. Халаты, рубахи – московских ситцев, не самотканые: тоже признак довольства. Насчет продовольствия нашего договорились быстро и без хлопот: взялись туземцы поставлять нам шурпу, и барана жареного, и лепешки за круглую цену: по две теньги в день на человека. Словом: как в швейцарском пансионе.

Четыре дня прошли незаметно: макшеватцы убирали хлеб, мы лазали с ними на далекие горные пашни – орудовали серпом, вязали, спускали снопы на дровнях. Зато следующие три показались годом: в работах перерыв; ходить по горам без цели не тянуло, да и устали мы за жатвенные дни. От непривычного напряжения долго ныли мышцы. Поэтому валялись на кошмах без дела.

Под вечер пятницы (седьмой день нашего пребывания в Макшевате) пришел после намаза старшина. Кстати сказать, на удивление нам, строго блюли макшеватцы все предписания закона мусульманского: и пятикратную молитву и уставные омовения. Даже на работах. Обычно же в горах к религиозным обрядам туземцы относятся небрежно: недели целые едешь – не слышишь призыва муллы, в мечеть сходятся только на беседу. Не молятся горцы. А здесь – иное. Спросил об этом старшину.

– Святым живем, – ответил старик, лукаво сощурясь. – Не будем обряда держать – разгневается святой Ходжа-Исхак, загибнет кишлак с голоду.

Мы насторожились.

– Прославь же нам святого Исхака, – начал я должной формулой.

Но старшина, не отвечая, стал всматриваться в тропу, сматывавшуюся с восточного хребта: по ней сколопендрой сползала вереница людей, пеших, с посохами.

– Богомольцы идут. На поклонение святому Исхаку. Придется вам потесниться: прибежище богомольцам – мечеть; нет иного места.

– А где же у вас Исхак?

Старик указал на отвес массива в тупике ущелья над сосновою рощей.

– Что же ты раньше не сказал нам?

– А ты спрашивал? – Он засмеялся одними глазами. – Только дурак говорит, когда его не спрашивают.

Караван богомольцев медленно подтягивался к нам, качая посохи с подвязанными к ним тыквами.

– По обету идут, – вполголоса сказал старшина. – Из Гиссара: одежда свидетельствует.

Поднялись. Действительно, из Гиссара. Числом тридцать два. Стариков мало, больше – молодые и крепкие.

– Ну и путь! Иные – от дальних концов – третью уже неделю в дороге.

– Как же так? Что же, полевых работ у вас нет, что ли, что в страдную пору ушли на богомолье?

– Как не быть работам! Потому и ушли. Невелика заслуга – богу послужить в свободное время. Святому угода – когда в запустение от молитвы приходит дом.

– Воистину, – кивает елейным ставший старшина. – И привел вас Аллах – сколь милостиво: в самую джуму.

– Торопились к этому дню, высокопочтенный, чтобы совершить великий намаз на глазах у святого – прибыточнее будет молитвенный помол.

– Слово – истинно. Сколько баранов потребуется на трапезу вашему благочестию?

Староста богомольцев, с которым шел разговор, замялся:

– Не в посте ли надлежит предстать перед угодником? От дому, сколько ни шли, – держим пост.

– Истинное благочестие. Но ныне, в Макшевате, на святой земле – разрешает блаженный Исхак обет поста. Кончен путь, явлен подвиг искания: время пожать плод. Тяжел последний подъем к святому месту, требует силы телесной от слабого духом. И баран святого Исхака, здешний баран, не подобен баранам придорожных чой-ханэ. Осенен и он частицею горней благодати.

Прибывшие переглянулись.

– А цена благодатному барану?

Старшина строго посмотрел на спросившего.

– Какая может быть цена на освященной земле: не базар здесь – понимать надо. По усердию богомольца – плата: дают четыре, и пять, и десять теньга: по достатку и по усердию.

Пошептались, посчитали по четкам (у каждого за поясом). Заказали двух на сегодня.

– На тридцать два человека – двух? – Старшина, заметно поморщившись, ушел.

Богомольцы стали располагаться на ночлег. Почтительно поглядывают на белые чалмы Гассана и Саллаэддина.

В горах строг обычай чалм. Зеленая – для хаджи, посетившего на паломничестве Мекку; белая – для муллы, для ученого и для знатного, потому что знатность – замена учености. А не ходжам, не ученым, не муллам, незнатным – цветные чалмы. Обычай тверд. У Саллы и Гассана белые чалмы, значит – муллы.

– Из Бухары или Самарканда?

– Из Самарканда.

– Чох якши! Не разделят ли достойные учителя трапезы с богомольцами Гиссара?

Достойные не отказались. После трапезы старший из гиссарцев сложил кулдуком – на поклон – руки.

– Мулла-Гассан, просьба собравшихся. Из темных гор пришли. И муллы наши – темные, горные муллы: какой у них разговор и какие книги! Коран да Искандер-намэ, других нет. Ты и мулла-Саллаэддин – от славного, от ученого, от святого Тимурова города. Может быть, и в Бухаре были?

– Были, – кивает бородою Салла, видимо уязвленный, что богомольцы признали Гассана за старшего, хотя он моложе и борода у него в четыре раза короче. Все от его смелости: говорит много, крепко говорит, – кажет ученым.

– Бухара после Мекки второе место свету, – склоняется богомолец. – Озарение! Потому просьба собравшихся: пришли богомольцами, хотим услышать о божественном от вас, носителей знания.

У Гассанки заискрились в глазах лукавые огоньки:

– Мулла-Саллаэддин, как старший: просвети верующих!

Салла от неожиданности поперхнулся насвоем: только что заложил за щеку добрую щепоть табаку. Подвох ясен: как и Гассан, Саллаэддин неграмотный. Оба наши джигита носят белые чалмы потому только, что, по понятию их, неудобно нам, людям, приехавшим «из самого Петербурга», а стало быть, людям именитым, иметь в сопровождении своем пестрые чалмы, что носят простые возчики-арбакеши. Нашей именитостью повышаются в ранге своем и они: от пестрой чалмы – до белой. Для горожанина такое суждение оправданно, для горца – нет: строг, говорю я, в горах обычай чалм. Саллаэддину и Гассану нельзя признаться гиссарцам. Оттого так смущен Салла.

Паломник снова сложил кулаком руки:

– Мулла-Саллаэддин, просим.

Ласкает слух – пусть незаслуженный титул… Салла польщен, Салла надувается, Салла гладит бороду. Подумав, говорит, с опаскою выговаривая слова:

– Первый закон медресе Улуг-бека, первого на Регистане, ибо он стоит посреди трех: говорит младший. Гассан младше, ему слово.

Глаза Гассана разгораются еще лукавее, еще задорнее.

– Мухаммад мне заступник, – подхватывает он на лету вызов. – У меня нет отказа ни мужчине, ни женщине: поскольку есть просьба – утолю. – И, чуть заметно подмигнув нам, он усаживается поудобнее на пятки, подминая под колени синий с позументом халат.

Богомольцы торопливо размещаются тесным многорядным кругом, перекатывая по застилающим пол кошмам белые чайники, доставленные макшеватцами из кишлака.

Выждав, Гассан поднимает склоненную голову, выпячивает вперед ладонями вверх руки и произносит нараспев – не так, как говорят муллы, а как служат русские священники:

– Алла-и-Алла-и, Мухаммад рессуль Алла-и.

– Омин, – хором отвечают гиссарцы, так же подымая ладони и молитвенным жестом оглаживая бороды.

Молчание снова. Я совершенно уверен, что этим возгласом муэдзина, пять раз в день звучащим со всех минаретов Самарканда, исчерпывается до дна вся богословская мудрость Гассана. Ибо, в отличие от своих слушателей, он, конечно же, и слухом не слыхал и видом не видал ни Корана, ни даже Искандер-намэ, любимой книги горцев.

Но глаза его смеются по-прежнему. Выдержав паузу, он внезапно оттопыривает губы и, снисходительно оглянув аудиторию, говорит отрывисто и веско:

– «Суждение о боге».

Шепот восторга в рядах слушателей. Задние теснятся; передние, на коленях, переползают поближе. Гассан снова делает долгую завлекающую паузу.

– Имя бога – склонитесь, верные… Худаи-Парвадигор – бог Питатель.

– Истинно, – прошептали, выпрямляясь, горцы.

– Почему Питатель? Потому что все живое – тигр, черепаха, тут, ишак, женщина и даже мужчина – по слову Ибн-Араслан-Мараслан-Калдыбира, старшего из ученых бухарской звездной башни, – живут тем, что они едят. Пи-та-ют-ся. Мертвый не ест: это знает каждый, кто посещал кладбище в день поминовения мертвых. В поглощении пищи – все отличие живого от мертвого: иного – нет.

…Но в суре двенадцатой так говорит шестнадцатый стих: бог есть бог живых, а не мертвых, то есть бог тех, кто ест.

…Слушайте дальше, верные Гиссара: книги мудрейших – Хуссейна и Алия, Давлята и Нурадды – учат: никто не может родить себе пищи, каждому она дается готовой: вы сжарили барана, правоверные, но может ли вам жена родить барана? Никак. Жалкий жребий бессильного смертного! Что бы она ни делала – она ничего не может родить, кроме как человека.

…Итак: готовою дается каждому пища. Камень дает пищу земле, земля – траве, трава – колосу, колос – червю, червь – птице, птица – зверю: и все вместе – человеку, каковой ест все – от зверя до камня. Ибо даже землю едят отнюдь не одни только старухи.

…Но чтобы готовою была пища – нужен изготовляющий ее. Питатель!

…Питание – вечно: ибо ели наши деды, и прадеды, и прадеды наших дедов. Вывод ученого и благочестивого ума: вечным должен быть Питатель! Но вечным может быть только тот, кто не может быть съеден. Ибо иначе его, наверное бы, съел кто-нибудь. Человек – во всяком случае, ибо сказано в писании: нет в мире вещи, которую бы не съел человек.

…Итак, вечность – первое существо Худаи-Парвадигора: ибо он не может быть съеден.

…Второе же – еще высшее: он не ест сам. В этом познаем мы высшую сущность бога: его власть.

…Ибо чем познается высший? Попранием закона. Чем выше попираемый закон – тем выше его попирающий. Бек смеется над законом, который не смеет переступить юз-баши, а для юз-баши – тысячника – законов в тысячу раз меньше, чем для байгуша – нищего. Чтобы знать это, вовсе не надо быть битым палками на базарной площади по приговору суда.