Текст книги "Крыша мира"

Автор книги: Сергей Мстиславский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 20 страниц)

Г л а в а III. ТИГР ИДЕТ

Но выехать в этот день не удалось. Во вторник, под вечер, в наш номер, где мы уже закручивали последние куржумы, явились два офицера. Припомнилось: мы встречались как будто на танцах в военном собрании раз или два. Офицеры были в свежих кителях, при оружии и даже в белых перчатках. Не без некоторой торжественности передали они нам приглашение на стакан чаю к командиру Н-ского линейного стрелкового батальона. Батальон этот – здешняя, так сказать, гвардия.

Мы невольно переглянулись с Жоржем: какое, в сущности, дело до нас батальонному командиру? Но старший из прибывших, адъютант, немедля рассеял наше недоумение.

– Вы понимаете, – он закинул руку за аксельбант свободным и чуть игривым движением и пристукнул шпорой на лакированном сапоге, – мы, туркестанцы, экскюзе, немного верблюды, конечно. Но отпустить столичных гостей в далекое странствование по здешним гиблым местам без некоторых, так сказать, местных проводов – было бы совершенно неколлективно. Тем более, что… – неожиданно закончил он приятнейшим баритоном: – Тореадор – солдату друг и брат.

При такой постановке вопроса нам, «тореадорам», ничего не оставалось, как, в свою очередь, надеть свежие кителя. Мы отправились все пятеро: офицеры таким же порядком ангажировали Фетисова, Басова и Алчевского.

Батальонный – лысый, грузный, с обвисшими седыми усами полковник – встретил нас с радушием чрезвычайным. Вокруг стола с чаем, вареньем и фруктами – без всяких признаков спиртного – сидело человек десять офицеров, от морщинистого капитана до совсем безусого розово-коричневого подпоручика. Все – начисто выбритые, парадные. Дело принимало скверный оборот: что может быть хуже провинциального «раута»?

Разговор, едва завязавшись, сразу перешел на охотничьи темы.

– Вот он, – похвастался батальонный достопримечательным офицером, – шестерых уже тигров убил. Ей-богу, с места не встать.

«Достопримечательный» – щетинистый штабс-капитан – учтиво и поспешно вынул изо рта посланный было туда ломоть хлеба с медом.

– Так точно, – подтвердил он густым басом. – Но ничего особенного. У меня, знаете, штуцер – английской работы: черту лопатку пробьет, будь я четырежды сукин сын. Из такого ружья убить не штука. А вот был у нас при команде сартюга – из туземцев здешних – ну совершеннейшее, по-дамски говоря, дерьмо, так он из паршивенького, изволите ли видеть, мултучка – кремневое ружьишко – только ишаку под хвост совать, вся от него возможная поэзия – девятнадцать тигров убил. Как мух! Свидетель Николай-Чудотворец. Палил бы и сейчас, но погиб безвременно от культуры.

– От культуры? – насторожился Жорж. – Что вы под этим разумеете, капитан?

– От культуры, – уверенно повторил капитан под одобрительные кивки товарищей. – Обыкновенной – и даже сверх того: высочайше, так сказать, утвержденного образца. Дело в том, изволите видеть, что в ознаменование его деятельности (исключительный, прямо надо сказать, был охотник: водил нашу команду охотничью – я ей командир – и по кабанам и по тиграм; обложит зверя – прямо-таки на блюде подает, такая стерва!) подарил ему батальон, по случаю девятнадцатого тигра, винтовку на замен его мултука. Доволен был Ахметка – сказом не сказать! «Сколько, – говорит, – тигров бил, всегда хотел промеж глаз стрелить: боялся – пуля не возьмет. Теперь возьмет: казенная!» И что бы вы думали! Недели не прошло – обложил тигра. Пошли. Идем. Я ему говорю: «Ну, твой на сей раз выстрел, Ахметка: винтовку обновить». Смеется: «Мой выстрел. Своего бога молил, твоего бога молил, смотри, что будет».

Он, сказать надо, и по религиозной части дошлый был, рассобачий сын. С отцом Георгием, священником нашим, прямо сказать, друзья. Батя и то смеялся: «По тигровому, – говорит, – делу нельзя иначе. По божественному разряду, говорит, требуется перестраховка».

Подняли тигра. Ну, зверь! Давний, надо думать, людоед. Шкура вся, как есть, облезлая, – смотреть не на что. У людоедов, знаете, шерсть облезает вся: на ковер ее – никоим способом. Такие тигры от охотника, извините, не бегают. Сразу же – хвост по камышу, прицел к прыжку. Ну да и Ахметка – без прозева: ка-ак резнет его из берданки, накоротке… пятнадцати шагов не было: свалился тигр как подкошенный. Рад Ахметка, кричит: «Видал ваше родия, как я ему голову дырил!» А в тот миг тигр-то наш как перевалится на брюхо – раз! Не успели мы и затворами щелкнуть – смял Ахметку. Грешен и я: метнул спервоначалу в сторону: показалось – на меня. А тут счет, прямо сказать, на секунды.

– Ушел тигр! – чуть руками не всплеснул Басов.

– Нет, уходить зачем: уйти не дали, – спокойно сказал, вновь приступая к ломтю с медом, штабс-капитан. – Убили тут же, на Ахметке. Да Ахмета-то, собачьего сына, он уже успел задрать: всю шкуру спустил с черепа. Так и бросили. А все винтовка – с мултуком, с некультурным, этого бы не случилось. Бил бы по-старому: по убойному месту, а тут форснул культурой, а от нее, извините, одно оглушение.

– Ну, ты опять о печальном, – томно проговорил приведший нас адъютант. – О людоеде, о культуре и прочем. Это и нам и гостям ни к чему.

– Верно, – поддержал кто-то с дальнего края стола.

– Отец командир! Время к закату, не пора ли к вечерней молитве строиться?

– Время, точно! – крикнул батальонный. – Господа офицеры!

По звуку команды офицеры мгновенно отставили стаканы с чаем и вытянулись.

– Срочно, лично, секретно! – скороговоркой пропел адъютант, держа руку у козырька неведомо как оказавшейся у него на голове фуражки. – Запросить господ офицеров Н-ского линейного стрелкового Его Величества батальона: простую зорю или зорю с церемонией?

– С церемонией, – подмигнул нам штабс-капитан, рассказывавший о тигре.

И все на разные голоса согласно подтвердили:

– С церемонией.

– Онипчук! – крикнул командир. – Готовь с церемонией.

– Слушаюсь, – отозвался голос из-за двери.

Офицеры поспешно стали снимать кителя. Адъютант, посвистывая, отстегнул, будто невзначай, шпору.

– Левченко, не лукавь! – погрозил ему пальцем батальонный.

– На тигра в шпорах не полагается, – начал было Левченко.

Но полковник неожиданно окрысился:

– Устав знаешь? Тебе зачем шпоры даны: перед барышнями хляскать? А боевой случай – так ты без шпор? На тигра – так без шпор? Посажу на гауптвахту!

– Позвольте, я не совсем понял: при чем тут, собственно, тигр? – осведомился вдруг забеспокоившийся Басов.

– Как при чем? Сейчас мы вам тигра покажем. В натуральную величину. На задних-с лапках!

– Да где же он у вас здесь? В клетке, что ли? Или… чучело?..

– Чу-чело!.. Ты слышишь, Левченко? – задавился хохотом штабс-капитан. – Живехонький, дорогой мой. Вы думали: зоря с церемонией, в боевом-то, в гвардейском, так сказать, стрелковом батальоне – это что? Трень-брень, шуточки? Тигр-с, сударь! Не видели, не слышали? Увидите! Кому первому идти, господа? Или гостям без конкурсу?

– Нет, зачем же? Надо поровну, по-товарищески. – Это – Фетисов.

– Правильно. Первое правило игры. Савельев, давай жребий.

Савельев, худенький поручик с хохолком, уже встряхивал в фуражке бумажные свернутые ярлычки. Онипчук, денщик, просунул голову в приотворенную дверь:

– Готово, вашбродь!

Мы, гости, все же тянули жребий первыми: бумажки оказались пустыми; за нами – офицеры, в порядке старшинства. Шли тоже пустышки. Наконец один из поручиков, развернув свою бумажку, кашлянул и прочитал:

– «Тигр».

– Твое счастье, Петруша. Пожалуйте, господа! – батальонный распахнул дверь в соседнюю комнату.

Мы вошли, невольно осматриваясь. Но в комнате ничего особенного не было; бросалось в глаза лишь отсутствие мебели. Только по самой середине белел накрытый длинной скатертью стол, обставленный стульями. Перед каждым стулом – рюмка водки; посередине стола, шеренгой, тарелки с закусками и хлебом: бутылок не было. У дверей, навытяжку, Онипчук и еще какой-то солдат: винтовки у ноги.

Все сели, кроме Петруши. Да ему и стула не было. Он пошептался с батальонным, перекрестился:

– Ну, господи благослови.

И вышел в охраняемую солдатами дверь.

Машинально я протянул руку к стоявшей передо мною рюмке. Но сосед остановил:

– Храни вас бог! Слушайте!

Все замолкли, напрягая слух. Стало неспокойно. Не может быть спокойно, когда шестнадцать здоровых и крепких людей вслушиваются в тишину затаив дыхание.

В соседней комнате – не той, из которой мы вышли, – послышалась какая-то возня, потом – дикое рычанье и неистовый вскрик, – мы узнали голос Петруши:

– Т и г р и д е т!

– Скорей, лезьте под стол, – шепнул сосед слева.

– Под стол! – вспыхнул я было от обиды. Но, к удивлению моему, второй сосед мой, адъютант Левченко, без малейшего смущения, звякнув шпорами, легко юркнул под скатерть. Более того: сам полковник, улыбкою раздувая усы, подтягивал брюки, явственно собираясь последовать его примеру. И на той стороне сидевшие, один за другим, пропадали под столом. Полез и я. Через минуту – все шестнадцать были в сборе, на корточках, прикрываясь свисавшими полотнищами скатерти.

Дверь хлопнула. Нагнувшись, я увидел приближавшиеся ноги в высоких сапогах. И затем – голос Петруши:

– Раз!

Он сделал шаг вдоль стола, лихо сомкнув каблуки.

– Два!

Еще шаг.

– Три!

Мы сидели не шевелясь. Ноги обошли стол. До нас долетало:

– Десять… Одиннадцать…

И довольное покряхтывание…

– Последняя!

Без всякой вежливости, боднув соседа головой, Левченко устремился из-под скатерти. Я за ним. У пустого стола сидел, несколько разрумянившись, Петруша и с аппетитом закусывал. Все шестнадцать рюмок были пусты.

Левченко быстро сел на ближайший стул.

– Скорее, занимайте место.

Я поторопился сесть. Вовремя! Потому что со всех сторон, спеша и толкаясь, поднимались из-под стола фигуры. Кто запоздает – останется без места.

Без места остался Фетисов, намеренно задержавшийся под столом. При общем смехе его отправили в соседнюю комнату – тигром. Онипчук с солдатом, отложив винтовки, внесли, одну за другой, три четвертных. Поставили у окна.

– Заряжай.

Старательно поддерживая бутыль, солдаты вновь наполнили рюмки.

И едва налили – Фетисов не совсем уверенным голосом крикнул:

– Т и г р и д е т!

И все снова поскидывались со стульев. Надо отдать справедливость Петруше: несмотря на шестнадцать рюмок, он соскочил на пол с чрезвычайной, совершенно балетной легкостью.

На Фетисова надежды у нас были плохи: управится ли он с шестнадцатью рюмками? Он и сам в себе, видимо, не был уверен. По крайней мере, его ноги в обтянутых брючках со штрипками подрыгивали, когда он подходил к столу.

– Раз!

Ноги стали отмеривать рюмки вокруг стола.

– Четыре… пять… шесть…

После восьмой – быстрота хода заметно изменилась. После двенадцатой – «тигр» потоптался на месте и внезапно спросил ставшим тоненьким голосом:

– А закусывать можно? – на что капитан ответил басом из-под стола под хохот Петруши:

– Ничего подобного! Только после шестнадцатой.

* * *

– Последняя!

Мы ринулись. Басов выскочил из-под стола в одном сапоге: Петруша держал его за ногу, дабы подвести под тигра. В завязавшейся борьбе поручик оказался в ремизе: возясь с Басовым, он потерял время и вылез последним – без места.

– Успокоишься преждевременно, Мелхиседек, – просипел щетинистый капитан.

– Почему Мел-хис-ти-сек? – старательно выговаривая слоги, спрашивал Фетисов. Он, видимо, осоловел, но бодрился.

– Потому что ругается – длиннее не придумаешь. Ну и мастер! Как начнет – прямо на три версты расстояния. Артиллерию перестреляет. – И, в пример, поручик начал развертывать перед нами такое сложнейшее и действительно бесконечное ругательство, что окончить, пока наливали рюмки, ему не удалось.

Мелхиседек рявкнул из соседней комнаты не своим голосом:

– Т и г р и д е т!

И мы, уже окончательно войдя в игру, нырнули под стол, сталкиваясь плечами и головами…

* * *

Время шло. Тигры менялись. Иные прошли уже по три круга, другие по два. На спусках и подъемах все чаще случались столкновения и даже прямые катастрофы. Под столом было удушливо жарко от разомлевших тел и спиртного дыхания шестнадцати расслабленных ртов. Ноги сменявшихся тигров все медленнее и неувереннее огибали стол, иногда подозрительно долго застаиваясь на месте.

– Эй ты, – кричал тогда из-под стола батальонный, – поджиливаешь, закусываешь!

На что обвиняемый, лягнув ногою под стол, хрипел:

– Докажи. Где ве-вещественные доказательства?

В одном из туров я оказался рядом с Жоржем. За ним числилось уже тридцать две рюмки: для непьющего – порция. Глаза помутнели; он беспрестанно тер рукою лоб.

– Ну как, Жоржик, дела обстоят с культурой? Твердо намеченный в бесконечность путь? – Я показал под стол рукою.

Жорж посмотрел на меня слишком пристально, припоминая. И вдруг закивал головою:

– Да-да, ты прав! Позор! – и, встав, сделал попытку завернуться в скатерть.

Я схватил его за руки. Он отбивался:

– Некультурно быть голым: я – голый! З-заверни меня, пожалуйста, скорей!

Не знаю, удалось бы мне доказать ему, что он ни в малой мере не голый, но из соседней комнаты грянуло:

– Т и г р и д е т!

Мы опустились под стол и… там и остались.

Не одни. К этому моменту под столом покоилось уже не менее шести мертвых тел, оказавшихся неспособными по магическому слову «последняя» вылезти из-под скатерти. Некоторые спали, другие – пробовали еще подняться. Жорж, попав на кучу тел, расстегнул, внезапно разумным жестом, воротник, положил голову на чей-то живот и сейчас же заснул. Я собирался было выбраться по сигналу, но ближайший ко мне, толстый, «тяжелого веса», офицер стиснул меня крепкими, как медвежьи лапы, руками:

– Не пущу. Сиди со мной. Мне страшно.

Я попытался высвободиться. Но он держал как клещами.

– Не пущу!

– Бросьте эти глупости! Сейчас же!

– Ударь меня по морде, – примирительно сказал он, наклоняя голову, – тогда пущу.

– Зачем я вас буду бить? – окончательно рассердился я.

– Не можешь бить, тогда сиди и не рыпайся, – резонно умозаключил толстяк, снова смыкая разжатые было руки. – Только смирно сиди! Тебе – вредно волноваться… – И, икнув, прибавил: – Мне – тоже.

– Га-га! – злорадствовал наверху у стола батальонный. – Онипчук! Снять еще две рюмки, два стула отставить. Всего половина осталась.

После каждого успокоившегося под столом убиралась одна рюмка и один стул.

По следующему туру – из строя выбыли трое; через тур – еще четверо. На ногах оставались только Мелхиседек и батальонный.

Мелхиседек ушел из комнаты тигром. Батальонный приподнял скатерть, выбирая место:

– Ну и кладбище!

Теперь, когда играющих осталось всего двое, стул был один; смена «тигров» казалась, таким образом, обеспеченной: батальонный, Мелхиседек, опять батальонный…

Но Мелхиселек проявил остроумие: четыре раза, гогоча, как гусь, он садился мимо этого единственного стула. И четыре раза подряд лазал батальонный, кряхтя и вытирая лысину, под стол. На пятый, вылезши, он неожиданно крикнул начальственно, как перед фронтом:

– Ты думаешь, козий ты сын, ты будешь пить, а я тебе буду шута на карачках валять! Онипчук, стул! Ставь сюда бутыль. Рюмку!

И, уютно усевшись друг против друга, Мелхиседек и полковник, уже не спеша, стали продолжать выпивку, аккуратно закусывая.

Мне надоело сидеть. Державший меня в плену поручик давно уже спал богатырским сном. Кругом хрипели и присвистывали пьяные, слюнявые рты. Вспомнились горы – стало совсем противно.

Вытянув затекшую ногу, я осторожно вылез. Собутыльники заметили меня только минуты через две. Батальонный недоуменно отставил рюмку:

– Ты что за человек?

Я поклонился официальнейшим образом:

– Тут у вас мои товарищи в гостях, так я за ними.

– Это – питерские? Ах, извините, пожалуйста, – засуетился вдруг полковник, пытаясь застегнуться. – Мы, знаете, тут в некотором роде… А товарищи ваши… фьють…

– Ушли?

– Нет, здесь, – с совершенным убеждением мотнул он ногою под стол. – Но только… как же бы это вам их доставить?.. Впрочем… Онипчук!

– Здесь, вашродь!

– Заложить двуколку.

– Слушаюсь.

– Позвольте познакомиться, – уже вполне уверенно протянул мне руку полковник, – командир Н-ского стрелкового батальона. А это – поручик Мелхиседек. Остальных не представляю: извините, не поймут.

Он приподнял скатерть.

– Видите: иже во святых отец наших… А ваших, помнится, было пять?

– Пять.

– Ну, давайте искать.

Мелхиседек и он разворотили кучу тяжело дышавших тел. Первым извлекли Жоржа, за ним Фетисова. Дольше всех не находили Басова.

– Четыре. Где же пятый? – пыхтел под столом батальонный. – Куда к черту девался пятый? Мелхиседек, поверяй по ногам: которые не наши.

Мелхиседек, ерзая коленками, перебирал ноги.

– Вот дьявол! Ей-богу, все наши. Пятый-то где же? Слопали они его, черти, что ли? Я же сам видел, как он под стол лез. Такая у него еще, извините, рожа несимпатичная: столичная рожа, ар-ристократ! Мелхиседек, считай сызнова. Мелхиседек, я тебе говорю!

Но Мелхиседек, втянув под стол голову, затих. Полковник махнул рукой.

– Ничего не поделаешь, сами видите: лунное затмение. Везите хоть четырех. Пятый разыщется: дошлем, не извольте беспокоиться. Всего вернее – сапогами с кем-нибудь обменялся, теперь нипочем не отличишь. Морды-то, посмотрите, у всех одинаковы: родная мать не узнает.

Я посмотрел: действительно – лица у всех – бритые, бородатые и вовсе еще безволосые – были странно одинаковы одним, мертвенным, затершим черты противным сходством.

Онипчук доложил: подана двуколка. При помощи второго денщика мы уложили, вязанкой, четыре сонных тела и тронулись тихим шагом к гостинице. Мысль о выступлении на следующее утро, естественно, приходилось оставить.

Г л а в а IV. КИШЛАК СКОМОРОХОВ

Выехали наконец. Как было уже решено: на Пенджикент, потом Зеравшанской долиной до верховьев.

За самаркандскими садами сразу жар нестерпимый. Ни речек, ни ручьев на все шестьдесят верст, до самого Пенджикента; арыки пересохли. Селений нет: степь. Дорога караванная, широкая, обсажена карагачами. Ехать спокойно, но зноем пышет от степного простора, от накаленной солнцем, в камень спекшейся почвы. Для непривычных – конец разговорам. Жорж еще мурлыкает что-то о третичных отложениях. Остальные, хвала Аллаху, замолчали уже на третьей, четвертой версте.

К Пенджикенту подошли в сумерках. Но явственно виден был в густой зелени огромного сада белый дом участкового пристава и метеорологическая вышка насупротив, через дорогу. Этим исчерпывается все русское, что в Пенджикенте есть: участковый пристав с женой, свояченицей и письмоводителем да фельдшер под метеорологической вышкой: он и лечит, и наблюдения ведет.

Два здания эти, так сказать, – форпост русского Самарканда. За ними, и к востоку – до самых ледников, и к северу, и к югу, сплошное туземное население.

Сам пристав оказался в отъезде. Застали зато самаркандского уездного врача и следователя, выехавших на следствие в Иори и «застрявших в здешнем гостеприимстве», как определил доктор. Иори от Пенджикента – рукой подать: едет туда следствие, тем не менее, уже вторую неделю.

– Соблазн велик – помилуйте: какова… гм… растительность, – разводит руками доктор, плотоядно посматривая на приставшу, пока она ведет нас по тенистому, в цветах затонувшему, саду. Надо сказать, хозяйка наша считается в Самарканде второю по красоте после одной из губернаторских дочерей; та к тому же и чином старше, так что о первенстве не приходится спорить.

– Пасека – вон видите: сладость! Пчелка жужжит… – И наклоняется к белому открытому плечу. – Что это у вас? Не пчелиный ли укус?..

– Позвольте и мне! – Следом за доктором с робким ржанием тянется следователь, худосочный, прыщавый, как полагается кандидатам на судебные должности, юноша.

Приставша сдвигает брови: она строгая. Да и присказочки доктора явственно шокируют ее при посторонних, заезжих. Я-то лично знаю ее еще с первой поездки, но остальные – внове. А скверные примеры заразительны: Фетисов уже подкручивает усы.

* * *

В Пенджикенте работы нам нет: население здесь смешанное, обычного «равнинного» типа; мы тронулись дальше, не задерживаясь. Отъезд наш сдвинул с места и застоявшееся следствие: до Иори нам по дороге, – кстати, посмотрим вскрытие.

Выехали в жар, в пыль. Версты две ехали караванной дорогой. Доктор ругал туземцев.

– Противно, знаете. Живу сколько лет – не могу привыкнуть: до чего некультурны. Касторку, не поверите, норовят на сапоги смазать. И мелкий, по нравственности, народ. Не то что на Кавказе, например: Галуб, Аммалатбек, Шамиль или князь Багратион-Мухранский. Рыцарство! Прямо – его величества конвой! А здесь что – шушера. Взять хотя бы вскрытие, например. Дело, даже по русским деревенским условиям, надо сказать, щекотливое: по глупости, по темноте считается осквернением. А здесь того пуще: нас ведь, гяуров, они хуже собаки считают, собачьи эти дети. И вот, сколько мне по моей должности уездного врача этих вскрытий приходится производить (ведь, по существу говоря, вся и служба-то моя по судебным вскрытиям, лечить приходится мало – туземцы не идут, да и мне некогда), хоть бы те раз кто серьезное сопротивление оказал… Поломаются, конечно, иной раз шуметь начнут. Но достаточно одно только такое магическое слово сказать: миршабхана – и сразу благорастворение. А миршабхана-то всего-навсего: арестный дом, кутузка. Этим словом самого что ни на есть беспардонного сартюгу сразу приведешь к Иисусу: магизм – прямо можно сказать.

Навстречу шел караван. Медленно, волоча мозолистые, корявые ноги, тащились верблюды, прядая облыселыми шеями. Караван вел туземец на ослике: он казался игрушкой, прицепленной к носу передового огромного верблюда, которого тянул за собой на длинном, сквозь ноздри пропущенном аркане…

– Ах, напудрят, проклятые! – наморщился следователь, вбирая прыщавую шею в чесучовый воротник кителя.

Из-под верблюжьих ног действительно клубами вздымалась тяжелая, вязкая лессовая пыль…

– Кстати о магии, – продолжал доктор, толкнув своего иноходца и заезжая вперед (мы вытягивались гуськом, давая каравану дорогу). – Что за очаровательная женщина Марья Владимировна! И какой медиум! С нею и мною – на сеансах – случаются удивительные вещи!..

Голос доносился уже из густого пыльного тумана, обволакивавшего нас так, что не было видно гривы собственного коня. Где-то вблизи тяжело топали верблюжьи ступни.

– Помню, раз, – верещал визгливый фальцет, – я и она…

Что-то грохнуло передо мною о землю. У самой головы своей я увидел внезапно вырвавшийся из тумана полосатый вьюк. В лицо ударил душный верблюжий запах. Я осадил коня и остановился.

Пыль стала оседать. Караван прошел. На дороге я увидел доктора. Он стоял, весь, как чехлом, покрытый пылью, и ругался последними словами. Иноходец, в пыли тоже, тяжело раздувал бока.

– Верблюд проклятый ударил, – разрешил мои сомнения доктор. – Как я к нему под хвост, изволите ли видеть, подъехал, – не могу понять…

* * *

Труп, подлежавший вскрытию, был уже в могиле. Не доезжая селения, мы свернули поэтому прямо на кладбище: бугристый пустырь на песчаном отвале начинающегося за Пенджикентом невысокого, к земле притулившегося хребта.

Кольцом из глиняных комьев склеенной ограды – такой, как дети строят, играя в крепость, – охвачено несколько десятков могильных холмов: низких, запавших между бугров отвала; ни зелени, ни камней намогильных, ни даже каких-либо отмет: все – ровные, забросанные комьями глины, каменьями, истлевшими, поломанными палками. Черными норами пестрит унылый, желтый откос.

Нас уже ждали: на кладбище толпился народ. Аксакал – старшина – встретил нас на дороге.

– Недобро, господин. Волнуется кишлак. Не хочет давать резать покойницу. Нет, говорит, закону.

– Я им покажу закон, – процедил сквозь зубы следователь, отваливаясь в седле. – А меня гонять двести верст по жаре из-за какой-то там падали, – на это закон есть? Я для этого в университете четыре года над римским правом мозги калечил? Кто там насчет закона выражается, старшина? Дай-ка мне его сюда – я его подзаконю!

Доктор подтолкнул меня локтем:

– Вот сейчас увидите магию.

По знаку старшины несколько человек отделились от толпы на могилах. Впереди – согнутый в плечах, старый, седобородый. Переводчик говорит: отец покойницы.

– Нет закона, милостивые. Живой женщины не велит закон показывать чужому – не то что обнажать ее тело. А мертвую обнажать – душе, роду, вере надругательство. Русский закон – милостивый закон. Так нам всегда говорят, на сходах объявляют. Нет закона вынимать мертвых из могил, обнажать женщину перед чужими. Так и напиши в свою бумагу, человек суда.

«Человек суда» с неожиданной по его тщедушию ловкостью наклонился с коня и схватил старика за сивую бороду.

– Написал! Видал ижицу, сукин козел? Вот тебе закон! Пшел, показывай могилу. Или – в миршабхану, суток на тридцать: может, у тебя за это время новые зубы вырастут.

Окружавшие, потупясь, молчали. Следователь выпустил бороду, обтер руку о челку лошади и, путаясь ногами, слез с седла. Старик, опустив голову, пошел к холмику, около которого тускло поблескивали заготовленные заступы – кетмени.

– Я вам говорил, – торжествующе подмигнул доктор.

– Понятые!

Они оказались налицо.

– Приступим! – Доктор подтянул брюки.

Следователь огласил выдержку из дознания, определившего необходимость судебно-медицинского вскрытия: в самаркандскую судебную палату поступило заявление о том, что туземка Амин-Алиэ, скончавшаяся такого-то числа, умерла не своею смертью, а была убита мужем и его сестрою. Справедливость заявления надлежало проверить вскрытием.

Толпа снова глухо зашумела.

– Кто заявил! Измет, первая базарная сплетница… по злобе наговорила, язык змеей. Опроси сначала. Сам увидишь – не надо копать. Ей только на язык посмотреть – ложь увидишь. Не слухом. Глазом.

– Кто говорит? – побагровев, крикнул доктор. – Старшина, записывай поименно: в миршабхану.

И опять смолкло.

– Куда отец запрятался? Тащи сивого козла! Бери кетмень, бородастенький… Подсобляй, ты!

Миршабхана!..

Глухо стукнули о камни надгробного бугра кетмени. Но тут случилось нечто непредвиденное.

Из-за отступивших от могилы насупленных, молчащих мужчин выступила девушка: тонкая, стройная, в белой рубахе, в пестром, туго охватывавшем черные косы платке, с незакрытым лицом. Прямая, строгая – она неторопливо подошла к могиле и бросилась на нее ничком, разметав руки.

Старик отбросил кетмень: стоном в наступившей тишине прозвучало железо о спекшуюся землю.

Даже следователь растерялся.

– Ты… пошла вон! Слышишь!

Она приподняла голову и усмехнулась. И столько было презрения, настоящего, оставляющего навсегда, на все годы ожог, в этой покривившей тонкие губы усмешке, что даже доктор, проведший уже было рукой по стриженым волосам, по колючим усам, поперхнулся и отвел глаза.

– В миршабхану! – не глядя махал рукою следователь.

Она усмехнулась снова и крепче охватила бугор. Она не боялась миршабханы, эта девушка…

Толпа зашевелилась снова. Снова хлестнула по рядам волна ропота.

– Закона нет…

– Если не уберут сейчас этого ведьменка… – вспенился внезапно доктор. – Пиши в протокол, старшина: двести рублей штрафу на селение, и внести в два дня.

Старшина сложил руки:

– Хабибула, родной, видишь: конец, разор приходит Иори.

Старик отец, отошедший было в сторону, резко обернулся, пригнул дряблые дрожащие плечи и выхватил из-за пояса нагайку. Завертел ею, накрутил косу девушки на руку, рванул, потащил. Ухватила за руку, выскользнула, припала к могиле опять. Еще один подскочил. Вдвоем, волоком. Тяжелая падает брань. А по седой бороде – слезы.

Я стоял, словно ощупывая себя: я ли?

Девушку увели. Могилу разрыли. Дело быстрое: туземцы хоронят без гробов. Вырывают яму, сажают в нее закутанный в саван нагой труп – неглубоко, с поверхности можно рукой дотянуться до темени; наваливают на отверстие носилки, на которых принесен к могиле покойник, набрасывают сюда же посохи провожавших – путь долгий в вечность: все бегут (потому что бегом провожают в Туркестане покойников) с посохами. Присыпят носилки и посохи комьями спекшейся глины холмиком: кончен обряд. А у бедных и носилок не кладут: дорого. Одни посохи.

Раскрыть такую могилу легко.

Из могилы вынули скелет на естественных связках. Только кое-где желтели прилипшие к костяку клочья полуистлевшей кожи. Доктор ткнул пальцем.

– Запишите: рубцы.

– От раны?

– Нет, от сифилиса: язвы были.

Ни следователь, ни доктор не изъявили ни малейшего удивления по поводу скелета. Наскоро подписали акт – о невозможности установить что-либо «за истлением трупа»; следователь отметил: «Дело к прекращению»; кости свалили обратно и двинулись к старшине – пить чай и есть дыни. У доктора в походной фляге оказался коньяк.

– Разъясните мне все-таки, – сказал я к концу трапезы, – как мог труп так быстро разложиться?

Доктор чмокнул носом над рюмкой.

– Скоро? Да он не меньше трех месяцев в яме: а в здешнем климате да при чикалках (шакалий ход под бугром видели? у каждой могилы такой их приватный ход) уничтожение вещественных доказательств бывшего существования – тьфу! – быстро делается. Даже по дознанию похоронам месяц: а доносят всегда с опозданием. Мы с ним знали, что от трупа один протокол остался. Вы разве не заметили? Я даже и инструментов с собою не взял.

– Так зачем вы могилу зря раскапывали? Только людей мучить…

– Что значит зря, господин студент? – захорохорился охмелевший несколько от коньяку доктор. – Замечание – от вольнодумства! Предписание видели: вскрыть! Вскрываем. «Твердая власть и строгое блюдение закона – основы управления завоеванным краем». Не изволили, конечно, читать последнюю речь его высокопревосходительства господина генерал-губернатора?

Но тут же, смякнув, фыркнул:

– А он все еще путает, генерал-то губернатор, аксакалов с саксаулом. Ей-богу! Так и кричит: здорово, саксаулы!

* * *

От Иори дорога втягивается в горы. Долина широкая, тропа – по осыпи; но любителям головокружений все же первое испытание: ехать приходится карнизами, т. е. дорожкой, пробитой по самому краю обрыва, зачастую на большой высоте. Вечерний привал в Урмитане – большой горный кишлак, мельницы на горных потоках, абрикосовые сады.

На ночевке нагнал нас Саркисов, киргиз, губернаторский переводчик. Опять – знакомый по прежним поездкам. Предложил с ним вместе проехать в Дарх. Место любопытное: кишлак этот, в одном переходе от Гузара, – выше Урмитана, по Зеравшану – весь сплошь заселен скоморохами. Летом они хозяйствуют, как всякие иные селяне, а на зиму расходятся по всему Туркестану – певцами, жонглерами, плясунами, бубенщиками. Веселый кишлак. И старшиною у них – князьком скоморошьего царства – бача, мальчик-плясун. Мне если ехать с Саркисовым, то под видом казанского татарина: от русского – замкнутся дархцы. Маскарад нетруден: с языком – слажу, обычай мусульманский – знаю, лицо – не выдаст никогда не видели в Дархе казанских татар.