Текст книги "Крыша мира"

Автор книги: Сергей Мстиславский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 20 страниц)

Я вытянул свободную руку перед собою прямо – пустота; обвел кругом – пусто. Засмеявшись, я пустил быстрее веревку: она обожгла руку. Свободный конец, свистя, ударил по ногам: аркан был на исходе. Но в тот же миг резнул по тонким подошвам чувяк каменный выступ. Я знал, что он будет!

И, все еще улыбаясь – не так, как тогда, в Макшевате, – я лег грудью на холодную скалу, бросив ненужный конец. Закрыв глаза, нащупал ногою под собою новый оскал ската и быстро стал спускаться, с зубца на зубец. Спуск был почти отвесный; всплеск волн становился все ближе; все раздельнее звучали слагавшие его шумы. Пахнуло холодом.

Я снова закрепился на влажном, осклизлом выступе и осторожно огляделся.

В заревом, ярком и зовущем снопе света, рвавшемся из скалы, саженях в пяти – не дальше – подо мною, бурлила, вскипая белою пеною, стремнина. Выше, ниже, в стороны – все та же непроглядная тьма.

Что-то мелькнуло у самого лица, беззвучное и быстрое. Птица? Летучая мышь? Нет… Мохнатым почувствовалось оно мне на полете.

Я спустился еще. Внезапно свечение исчезло. Между ним и мною вздвинулась темная – темнее облегавшей меня ночи – громада утеса. Подняться или продолжать спуск? Переступил, колеблясь, – и сорвался.

Сознание замкнулось. На миг… Скользнула нога по замшелому камню, тело пригнулось прыжком – и со дна расселины, на которое я встал, влево, совсем близко, открылся вход в пещеру. Как в кратере перед извержением, ложился на каменное обрамление отсвет, где-то там, далеко, в самой глуби клокочущего огня.

Прислушался к пещере: тихо. Войти пришлось почти ползком. Но через несколько шагов свод пещеры сразу взметнулся вверх гроздьями сталактитов. Блеснул клубящийся огонь утвержденных в стене, в тяжелых железокованых кольцах факелов, над бледной тканью узорного ковра.

Белая тень скользнула мне навстречу, неторопливая, спокойная, властная, закинув над чернокудрой головой белые сильные руки. Но печальными повиделись пристальные, ясные, до дна ясные – глаза.

Я рванулся к ней всею силою, всей внезапно поднявшейся на душе жгучей, несказанной радостью. Но она остановила меня взглядом. Губы дрогнули: в третий раз за сегодняшний день я услышал ее голос:

– Ты прежний?

– Разве я знал себя прежде?

Молчать – нестерпимо… Сказать – не могу.

Она заговорила снова:

– Ты дальше не пойдешь, Искандер? На Заповедную Тропу, к Крыше Мира?

* * *

И от слов этих – явь. Так ясно стало, что вот сейчас я отвечу, и зачадят факелы, и я останусь один в замертвелой пещере… закаменелым, отверженным, навсегда забывшим улыбку… И одиноким, тяжким будет путь мой по Заповедной Тропе… И опять, без ответа, я опустил голову.

В дальнем углу багровел под огнем факелов, оскаля зубы, высоколобый череп.

Тише, совсем тихо, она повторила вопрос:

– Ты не пойдешь дальше, Искатель?..

Тогда я взглянул ей прямо в глаза, мысленно прощаясь с нею. Но все же сказал – я помню: глухо, но твердо – в первый раз в жизни, воистину твердо – звучал голос:

– Пойду, Пери.

Она тихо вскрикнула… Солнечной радостью заискрился, разгорелся взгляд. Как днем, светло стало в пещере… Я невольно опустил веки от этого нестерпимого света. И, опуская, почувствовал на своих губах ее губы.

* * *

С утра – обычная на поездке работа. Обошли город. Осмотрели ткацкие мастерские. Поднялись на горные пашни: воистину чудо. Сколько человеческого труда должно было уйти на то, чтобы отвоевать от камня крошечные эти лоскутки кремнистой земли, распаханные огнем и мотыгой на такой круче, что и стоять трудно, не то что работать; по скату глыбами отгорожены эти поля от осыпи, от горного ливня; пробиты по кайме их стоки для жадной вихревой воды…

Водили нас смотреть порфировые чаши – те, у которых вздыбился Ариман. По преданию, вытесаны они дивами на вечное поминовение не выпитого Пери и Искандером венчального вина: в древности, до ислама, вином венчались дарвазцы.

Обедали у бека. Белый весь, важный, тихий, хороший старик. Здешней крови – от старых, от давних дарвазских ханов. Этому не нужны рассказы о «Фитибрюхе», о дворцах и машинах. Слушает, как мы рассказываем его чиновникам – под одобрительное, жадное их причмокиванье, – и чуть шевелятся снисходительной улыбкой губы над белою волнистою бородой.

Вечером записывали песни, варианты сказания о Пери и Искандере.

* * *

На четвертый день мы начали расспросы о Заповедной Тропе: где она, как по ней пройти.

До сих пор все шло прекрасно. Даже антропометрические измерения (под обычным предлогом – «снять точный рисунок») не вызвали никаких осложнений. Туземцы помогали в наших работах чем могли, часто недоумевающе, часто смешливо, но всегда ласково и охотно. Стоило нам, однако, заговорить о Тропе…

Старики отмалчивались. Молодые хмурились. И самое неприятное – к молодым и старым примкнули совершенно явственно и Джафар и Саллаэддин.

Так толком ничего и не узнали. Одни сказки: да и те не новые. Давно, давно читали мы о гогах и магогах, о карлах, плавящих в пещерах серебро и медь, о драконах, сторожащих золото, о воздушных, из лучей построенных мостах… А о самой Тропе – даже и сказки нет: видно, и в самом деле не ходили по ней люди…

Поручил Джафару узнать; может быть, ему удастся: все-таки в городе есть земляки ему – бухарцы. Да и фирман у него от эмира – на все. Дал двое суток сроку.

На вторые, после вечернего намаза пришел; почему-то вместе с Саллаэддином. Торжественный. Как всегда, с припоклонами повел речь издалека: о службе своей эмиру и испытанной верности и готовности всюду провести и все показать…

– Знаем твою верность чиновничью, Джафар. Что тебе рассказали люди о Тропе?

– К ней и иду, к ней и иду, таксыр! Все твердо узнал по твоему приказу. Всех расспросил, вызнал: нет пути за Кала-и-Хумб. Даже в Язгулоне, за два перевала от города, бывали лишь редкие люди. А дальше – нет дорог, одни срывы да кручи. Доподлинно, твердо, без спору: нельзя идти. Случится что с тобою или тура-Джорджем, какой ответ дам я светлейшему эмиру? Так-то я сберег его гостей…

А Саллаэддин, тем временем, у притолоки. Переступает босыми ногами; чалма, крутая, белая, сдвинута на затылок. Крутит завязки халата – небрежно так, щегольски. Это признак верный: что-то ужасно, по его мнению, хитрое задумал Салла: тончайшую, ему кажется, интригу. И когда он откашлялся наконец – мы с Жоржем рассмеялись заранее: знаем мы нашего Саллаэддина.

Он начинает, как только замолчал Джафар. Глаза по потолку, словно не с нами разговор.

– Вчера на базаре говорили: «Аллах акбар! – закрываются уже перевалы; северные закрылись и восточные; только на запад еще открыты пути. Но и там снег выпал: замешкаемся – придется зимовать в Кала-и-Хумбе…» Хорошее дело! Бо-ольшое дело!..

– Так нам ведь не на закат, Салла, а на восход: мы по Тропе пойдем.

Джигит упрямо трясет головой.

– Убей меня, таксыр, я не пойду по Тропе. Она заповедная, заклятая она, все люди говорят. А Джилга-батыр – тот, что рассказывал о Диве, – взял с меня великую клятву – на ячмене и на ноже, таксыр, что я не ступлю на Заповедную Тропу.

– Ты дал клятву? Это еще что за новости?

Саллаэддин почесал переносицу тылом ладони:

– Все люди говорят: у Джилги одно слово, одно дело. Он сказал: «Поклянись – или нож меж лопаток». Я знаю гиссарские ножи, таксыр: мне не нужно говорить дважды.

Я знаю их тоже – гиссарские ножи: кривые, дамасской стали. Таким ножом – только дотронуться до кожи: дальше он пойдет сам.

– Ну что же, оставайся в Кала-и-Хумбе, Саллаэддин, – говорю я холодно. – Может быть, найдется здесь жалостливый человек, выменяет твоего коня на ишака – смирного, доброго, с черным крестом на спине: будешь возить навоз за город. Хорошее дело! Бо-ольшое дело!.. Мы пройдем по Тропе и без тебя, мулла-Саллаэддин… и без тебя, джевачи… если ты тоже дал клятву.

Джафар испуганно поднимает брови.

– Ты издеваешься надо мною, тура-шамол, по всегдашней твоей милости ко мне. Разве мне, служителю великого эмира, допустимо давать кому-нибудь клятвы?

– Ты пойдешь, значит?

Вздохнув, он потянулся за четками. Саллаэддин, беспокойно постукивая пятками, кашлянул. Но джевачи молчит, шуршит бусами. Не вытерпел Салла:

– Э-э, тура, не может он пойти! Закона нет.

– Он верно говорит, – горестно закивал Джафар. – Подлинно: нет закона! Если бы обо мне речь – неужели я не умер бы по одному твоему знаку, о государь мой вихрь! Но, по неизреченной благости своей, светлейший приказал мне представлять при тебе его особу, чтобы тебе был всюду заслуженный почет. Нельзя мне поэтому ходить заклятыми местами. Ведь если я на себя возьму грех заклятого места, не на меня ляжет он, и не на семейство мое, и не на мой род (разве я бы пожалел для тебя всю эту пустошь), – а на самого эмира: потому что он в моем лице здесь, таксыр. Какою смертью искуплю я, если наведу на него заклятье!

– Вот хитрая шельма, – говорит Жорж: я перевожу ему слова джевачи. – Не пришлось бы нам, в самом деле, поворачивать оглобли. Да, пожалуй, в конце концов так и лучше будет: ведь на Тропе – это уже достоверно – нет людских поселений. Стало быть, работы нам не будет. Пойдем через Каратегин. Ты помнишь, профессор тоже говорил, что именно в Каратегине вероятнее найти нужный нам череп.

– Я свой теперь череп ищу, Жорж. И я не поверну от Тропы.

Жорж подозрительно посмотрел на меня сквозь очки:

– Свой череп? И то. Ты какой-то странный стал здесь, в Кала-и-Хумбе.

* * *

В полночь, когда я укреплял аркан, он неожиданно поднял голову с подушки.

– Я давно хочу тебя спросить…

– О чем?

– Как ее имя?

– Имя? Ты, значит, ничего не понял в сказке Джилги?

* * *

Дело приняло совсем дурной оборот. Джафар и Саллаэддин взбудоражили весь наш караван. Джигиты категорически требуют немедленного выступления обратно, пока не закрылись перевалы: боятся зазимовать. Не помогли никакие уговоры.

* * *

Мы столковались наконец: я отпускаю джевачи со всей своей свитой и Саллаэддина с нашими конями и вьюками на Каратегин. Через месяц они должны прибыть в Бардобу, на Алайской долине; мы спустимся туда с Памира, поднявшись на него с юга от Хорога.

Гассан отказался вернуться: он тоже хочет пройти Тропу.

Жорж мрачен и сух. Едва ушел довольный джевачи, он опять заговаривает о севере.

– Искать и работать надо там. Переход по Тропе – чистая авантюра. Академия наук и университет посылали нас не за этим. Джевачи прав: надо со всеми вместе повернуть назад.

– Поворачивай. Только… зачем ты мне раньше не говорил так прямо, Жорж?

– Да ты же мне заморочил голову! И все эти россказни о каких-то неведомых странах на Тропе… Выходило так, будто я тебя предаю как-то, оставляю одного в опасную минуту. Ну а сейчас, поразмыслив хладнокровно, я вижу совершенно ясно, что все эти опасности и страхи – чистейший фольклор. А трепаться по горам, одного спорта ради, не хочу. Если что, паче чаяния, окажется, ты и один запишешь. А для экспедиции даже выгоднее: ты пройдешь югом, я – севером: захват шире за то же время. Съедемся в Бардобе, как ты говорил.

Я согласился без тени недовольства. Искренно: ведь он совершенно прав, по-своему, Жорж.

Значит, пойдем мы вдвоем: я и Гассанка. До Язгулона – проводники от бека кала-и-хумбского; от Язгулона – поведут тамошние охотники за турами. Если согласятся, конечно – неволить нельзя: заклято.

В честь нашего отъезда бек назначил байгу. Приглашения разосланы по всем окрестным ущельям, на тридцать верст округи.

– Потягайся на прощанье с нашими наездниками, – ласково улыбаясь, говорит за обедом седобородый бек. – Хорош у тебя конь для байги. Куда нашим! Говорят, ты выиграл скачку в Хазрете, а там, по слухам, скакало две тысячи коней. Я для тебя и приз приготовил, особый, на память о нас. Покажи, Джалэддин, что мы приготовили высокому гостю.

Джалэддин, домоправитель бека, выносит из внутренних комнат чеканным, вороненым серебром украшенный старинный конский убор. Я любуюсь окованной, как на рыцарской сбруе, широкой уздой и серебряным, львиной головою, налобником.

– Не проедешь ли сегодня осмотреть поле, таксыр? – заботливо наклоняется ко мне Джалэддин. – У нас ведь здесь не то, что в Бухаре или области Самарканда. Здесь камень. Нужна привычка. Наши байгачи знают каждый овраг, каждый спуск: с закрытыми глазами проскачут. А тебе, по первому-то разу, – как бы не попортить коня…

Г л а в а XII. ХРАНИТЕЛИ ТРОПЫ

Я решил использовать совет Джалэддина: осмотреть поле. Тем более, что Жорж, со всегдашним своим благоразумием, тогда же, после обеда, стал поговаривать о том, что мне лучше не ввязываться в это дело: еще осрамлюсь. Здесь, в самом деле, скакать совсем не то, что на равнине; да и люди и лошади – не чета равнинным: как скала – крепкие, в землю растут. Отказаться я, конечно, не мог, а посмотреть поле решил.

Выезжая, проулками, за грань садов, мы скрестились с вереницей всадников. Впереди, на караковом долгогривом жеребце, ехал Джилга. Он остановил коня, поравнявшись со мной, и приложил, уставным поклоном, руку ко лбу.

– Я слышал – ты решил все же ступить на Тропу, таксыр?

– Случай редкий: слух не солгал тебе, – засмеялся я в ответ.

Ехавшие за ним всадники столпились вокруг, осаживая лошадей. Он обернулся к ним:

– Вы слышали слова таксыра, крэн-и-лонги?

Они наклонили головы и, словно по сигналу, внезапно толкнув коней, вихрем промчались мимо.

– Недобрые люди, – недовольно шепчет, позванивая стременем о мое, подъехавший Гассан. – И число недоброе: с Джилгой я насчитал тринадцать.

– Что значит – крэн-и-лонги? – спрашиваю Джалэддина, он вызвался проводить нас – и, я видел, неласковым взглядом проводил Джилгу и его джигитов. Сам он – бухарец: чужие ему эти горцы. – «Крэн-и-лонги»? – я не слышал еще в горах такого слова.

– Это здешнее слово, таксыр, – глухо отвечает Джалэддин, туже натягивая повод. – Давнее слово: название старого кала-и-хумбского рода. По преданию, этот род идет от дивов, что охраняли Тропу в дни Искандера. Поэтому и зовутся они – крэн-и-лонги: если перевести с наречия местного: Хранители Тропы… Уже поздно. Прибавим ходу, государь мой вихрь…

* * *

Поле скачки начиналось у самых садов довольно ровной площадкой, не больше полуверсты шириной: оно втягивалось затем в ущелье, постепенно суживавшееся легким наклоном на северо-восток, – изрытое, бугристое, заваленное камнями, осколками скал, сорвавшихся с откосов, окаймлявших ущелье кряжей. Оно действительно казалось менее всего приспособленным для байги.

– Другого места нет, – как бы оправдываясь, сокрушенно покачал головой Джалэддин. – Ты сам видел здешние места: прокляты Аллахом! Голый камень всюду. А там дальше в ущелье, в конец угону, – и совсем тесно: шести коням не проехать в ряд.

– Много бывает у вас на скачках искалеченных и убитых?

– Нет, таксыр! – даже удивился Джалэддин. – Ты ведь и сам знаешь: угодна Аллаху лихость байги; кто и упадет, не разобьется… Разве что недобрый человек. Так то не случай, а кара. С тех пор как я в Кала-и-Хумбе – а тому пошел четвертый год, – еще ни разу не было, чтобы разбился кто-нибудь на скачке.

– А как у вас подрезывают козла? – любопытствует Гассан.

– Строгим порядком. Голову и все четыре ноги – до колена.

– О-гэ! Трудная будет скачка, таксыр. Завтра надо спать – до полудня!

Гассан, как всегда, будет тоже участвовать в байге. Он горячит своего серого жеребенка, припадает к луке и, гикнув, бросается во весь мах по ущелью. Я даю поводья Ариману – в угон мелькающей по буграм красной чалме.

Через полчаса мы возвращаемся, оглаживая коней. Ничего: не выдаст Ариман – и на камне!

– А все-таки, когда будешь скакать, держись не дальше поворота, таксыр, – говорит, слегка запыхавшись от быстрой скачки, Гассан. – Вон от той скалы – поворачивай назад или бросай козла: легче опять захватить, когда скачка повернет обратно. А то за поворотом – храни Аллах – уж очень много навалено камней нечистым. И острый камень: покалечишь лошадь. Да! Будет что порассказать в Самарканде, как вернемся. Если бы сюда тех, с хазретской скачки… Помнишь: на гладком месте валились, как персики от ветра.

* * *

Утром, необычно торжественно, внесли от бека присланный новый дастархан: опять подносы с фруктами, яйцами, холодным, крепко прокопченным турьим мясом. Бек справляется о здоровье: хорошо ли почивал перед скачкой таксыр?

Следом за посланным бека входит Гассан: он возбужден и весел.

– Как Ариман?

– У-у! И злой же сегодня! Хотели осмотреть подковы – бек прислал кузнеца. Ка-ак ударит! Еле успел отскочить. Я не позволил держать. Нехорошо горячить перед скачкой. Так и оставили.

– А твой – как?

– Что ему делается! Поскачет, не выдаст! Только мне не выиграть сегодня. Дурной сон видел, таксыр.

– Ну, не очень, должно быть, дурной: не был бы весел.

– Баба плачет от дурного сна! А нам – выигрываем, не выигрываем – скачка будет. Хорошая! Джалэддин говорит: не меньше пятисот будет наездников. – И он разминает плечи.

– А сон какой?

– Потом расскажу, таксыр. О сонном духе – разговор вечером. Днем – не надо тревожить сонного духа.

Издалека, снизу домчались визгливые звуки трубы; тупо затупали барабаны.

– Уже?

– Да, таксыр. Саллаэддин уже седлает.

Жорж – милый Жорж! – заметно волнуется. Так тебе и надо: зачем не скачешь сам!

Перед выходом он остановил меня:

– Смотри, вывернут тебя из седла: срам один.

– Да брось ты! Не говори под руку.

Гассан опять переукоротил стремена: каждый раз перед байгой, поверяя седловку, приходится с ним спорить: никак не убедишь его, что при моей посадке – нельзя так подтягивать стременные ремни.

Выехали, однако, не сразу: ждали от бека верхового с извещением. Прождали с полчаса. Наконец во двор вскакал посланный.

В седла!

* * *

На высоком взгорье – тылом к реке раскинут огромный шатер, весь устланный коврами: там бек, почетные гости вокруг дастархана; в глубине шатра рядами выложены призы: халаты, уздечки, шелка, пояса и ножи…

Перед шатром пестрой толпой, горяча коней, дожидаются участники скачки: их, на деле, не менее пяти-, а то шестисот. Халатов мало: больше темные, разных цветов, плотно прилегающие к телу бешметы, заправленные в красные, желтые, черные, шелками расшитые кожаные шаровары; ноги обернуты шкурами. Кони добрые, но низкорослые. Ариман выше. Уже это одно дает мне перевес: чем выше лошадь, тем легче «рвать козла».

Мы спешиваемся, по обычаю: заходим в шатер. Медлительно идет по рукам, вкруговую, голубая афганская чашка, глухо рокочет душистый чилим, раздуваемый для нас самим Джалэддином. Ласково улыбается бек.

Опять захрипели, застонали трубы… В добрый час, таксыр!

Славный он старик, бек…

Шагом подъезжаю к сомкнувшемуся переднему ряду. Косит глаза Ариман на соседних, на чужих жеребцов; раздувает ноздри, тянет ногу – вызовом ударить копытом по твердой гулкой земле. Гассан – правее. Осматриваюсь: вон в пестрой толпе – Джилга и, должно быть, его родичи – все они одинаковы: в широких кожаных, отороченных мехом чембарах, в узорчатых бухарских сапогах, круто завернутых синих с золотом чалмах. На плече у каждого – коготь грифа. Талисман или герб рода?

Больше не вижу знакомых, примеченных лиц.

Бьют барабаны настойчивой, упорной дробью. Бек встал. Толпа конных дрогнула – и подалась вперед, тесно, полукругом охватив двух горцев, подводивших к шатру серого крупного козла. Сверкнул кривой нож. Бек срезал со лба козла пучок шерсти и передал нож седому старику, старшине города. Неторопливой походкой вышел старик из шатра, вплотную к нашим лошадям. Сильной рукой оттянул один из горцев, за рога, голову козлу. Старик взблеснул ножом: теплая струя крови из перерезанного горла плеснула под ноги коням. Горцы подняли за ноги трепетавшее тело, давая стечь крови. Толпа напирала; натянув поводья, мы еле сдерживали задние ряды. Уже щелкали нагайки там – где-то далеко за спиной, и стучали по камням копыта: из задних сотен разъезжались по ущелью всадники – сторожить того, кто поведет первый круг.

Быстрыми ударами обрубили горцы ноги козлу, от копыта до коленного сгиба. Старик принял обкромсанную тяжелую тушу и, отступив на шаг, бросил под ноги Ариману. Вскрик, топ… и я в водовороте мгновенно сгрудившихся вокруг меня наездников: тело козла вертелось волчком под конскими бешено переступавшими ногами.

Я запрокинулся с седла. Но поднять козла не удалось. Напором толпы меня снесло далеко в сторону, и, пока, выправившись, я пробивался к месту, где по-прежнему крутился под конскими копытами козел, – кто-то поднял его, не удержал… я увидел только, как понесся он из рук в руки, под щелк нагаек и вскрики, в самую гущу толпы… Затем сразу дрогнула земля от десятков конских копыт – козел вырвался из круга – и, разметывая дождем щебень, протяжным гиком перекрывая лязг подков, понеслась диким скоком в глубь ущелья скачка.

Я шагом поехал за нею: таков скаковой обычай – гость почетный заводит скачку, но не борется на первых кругах.

Я пропустил и первый, и второй, и третий. И только на четвертый – когда, измятый уже, весь ставший мягким, козел снова оказался под конскими ногами близко-близко, я перехватил в зубы нагайку и ударил Ариманом в гущу теснившейся над козлом толпы. Джилга, свисая с седла, уже держал козла за переднюю ногу; не теряя мгновения, я бросил левую ногу – на круп, левую руку, сгибом, на конскую шею: наклонился до земли и, скользнув рукой по мохнатой костистой спине, ухватил козла за обрубок задней конечности. Лицо Джилги – близко от моего, родинка у носа… Он оскалил улыбкой зубы и разжал ладонь.

Поддается! Бросить и мне?

– Козел у фаранги! – крикнул кто-то отрывисто и звонко.

В ушах гудело от звона подков по камням. Не поднимаясь в седло (я не надеялся удержать козла в руках при такой давке), я прикрыл голову плечом Аримана и гикнул. Где-то близко, пронзительно и радостно, свистнул Гассан. Ариман с места рванулся галопом, просекая толпу; я волочил козла за собою по земле, сторожа момент, когда можно будет вскинуться с ним на седло, не рискуя, что на лету будет вырвана добыча.

Блеснул просвет. Я уперся правой ногой в стремя и выпрямился. Совсем рядом рябой крутобородый горец, оскаля белые зубы, уже заносил руку. Но я перекинул тушу на противоположную сторону – под левую ногу, крепко прижал ее к конскому боку, гикнул опять – и вырвался наконец из толпы на простор. Ближние всадники понеслись за мною в угон: остальные, заворотив коней, остались ждать, пока, описав очередной круг, козел снова станет приближаться к шатру.

До въезда в ущелье Ариман скакал без посыла, далеко оставив за собою погоню. Но уже на первых буграх, которыми начиналось ущелье, он замялся, выбирая дорогу. Я подобрал брошенные поводья, придерживая козла одной левой рукой, и свернул в узкий проход между обломками скал, ближе к краю обрыва. Поздно! Совсем близко за собой я услышал щелканье нагаек, и, раньше чем успел вновь перехватить обеими руками торчавшие из-под моего колена задние ноги свисавшей туши, чья-то сильная рука выдернула на скаку козла. Караковый жеребец Джилги, легко прыгая через камни, промелькнул мимо.

Я рванул Аримана. Взметнув головой, как бешеный, распуская по ветру черную гриву, он одним броском выровнялся с конем Джилги.

Мы скакали теперь почти рядом; но громоздившиеся по ущелью каменные глыбы мешали вплотную подъехать к нему: до поворота мне не удалось схватить козла. У самой угловой скалы мы оба, словно сговорившись, обернулись: мы были одни; далеко, в сотне саженей, не ближе, мячиками катились по камням, нахлестывая лошадей, отставшие всадники. Джилга полным махом обогнул скалу и сразу осадил коня так, что искры брызнули из-под легких подков. Постоял секунду – и мелкой рысью тронулся дальше.

Я вспыхнул. Что это? Опять поддаваться вздумал кала-и-хумбец? Играть в хозяина и гостя?

Сдержав опененного Аримана, коротким галопом я съехался с горцем в упор. Не прибавляя ходу, он дал мне спокойно нагнуться и захватить мотавшиеся у стремени передние ноги козла. Туша тяжело осела мне на руки: Джилга выпустил ее из-под колена. В тот же миг… как стальными клещами сдавило шею. Он взвизгнул диким, нечеловеческим воплем. Кони рванулись как обезумевшие.

Кровь застлала глаза: левой рукой Джилга отгибал мою голову прочь от себя, стараясь открыть горло. Правая рука ловила, за узорчатым оторочьем сапога, черную рукоять ножа… Рукоять не давалась: от бешеной скачки Джилгу мотало в седле.

Весь сжавшись от нахлынувшей злобы – ты так, Хранитель Тропы! – я стиснул обеими руками ногу Джилги выше щиколотки и страшным напряжением вырвал ее из стремени. На диком скаку прямо перед нами вздыбился из земли огромный зубристый камень. Мгновенно подобравшись весь, Ариман прыгнул через гребень; конь крэн-и-лонга, споткнувшись на раскате, дико метнулся в сторону. Но я не выпустил ногу: тело Джилги, прыжком Аримана сорванное с седла, взмахнулось в воздух тяжелым разлетом. Сверкнул клинок. Я разжал руки, перехватил повод… Джилга ударился лицом о зубец. Что-то хрустнуло… за мной уже… Я успел поддержать поводьями Аримана: мы перепрыгнули.

Лишь саженях в десяти, за камнем, удалось осадить закусившего удила коня. Вскачь я повернул обратно. За обломком на осыпи синело лезвие: я подобрал его с седла на ходу и подъехал, огибая скалу, к распластанному на ней телу Джилги. Он лежал ничком. Чалма сбилась от удара на затылок. Лица не было видно: но темная медленная кровь растекалась от головы, заполняя вымоины на поверхности камня. Конь Джилги, заступив ногою за повод, хрипя и дрожа, жался у скалистого откоса, дробно переступая сильными косматыми ногами. Шагах в сорока от него, запав между гранитными обломками, валялся серый, измазанный кровью козел. Я поднял его к луке. Вовремя: ущелье гудело уже под ударами копыт – из-за поворота вынесся Гассан, за ним, кучкой, два-три десятка горцев.

И сразу из десятка грудей вырвалось – одним звуком:

– Джилга!

Они увидели труп на камне, Хранители Тропы! Потому что среди всадников я сразу узнал их синие чалмы… Да, когти грифа на правом плече!

Горцы спешились. Тело подняли. Джилга был убит наповал, с удара. От середины лба, через правую раздробленную глазницу, шел широкий, камнем насеченный, кровавый рубец. Один из родичей перекрутил своею чалмою разбитую голову. Труп посадили в седло. Двое крэн-и-лонгов, верхами, по обе стороны, держа поводья лошади Джилги, поддерживали оползавшее, никнувшее к гриве тело.

Остальные осматривали место. Я рассказал о прыжке – промолчав о нашем поединке.

– Конечно, бросить козла должен был Джилга. Бросил бы – удержался. Против такого коня, как твой, разве удержишь козла на полном скаку? Не захотел уступить, за то – принял смерть. Кто не уступит вовремя – выбирает смерть.

– И место это! Сюда мы никогда не заводим скачки. Взгляни правее, таксыр. Если с того обрыва сорваться – и тела не найдешь. Был у нас случай, тому лет шесть: трое сорвалось в этом месте, вот так, как сегодня, – на байге – джигитов, всем Кала-и-Хумбом искали потом спуска в расселину эту – не нашли. С тех пор – обычай такой: от тех вот камней поворачивать назад. Нарушил обычай Джилга. На свою же голову!

– Всему судьба! Ну что ж, таксыр, гайда! Веди скачку. Заждались, должно быть, бек и гости.

Я стоял в нерешительности.

– Гайда, таксыр! На то воля Аллаха: разве есть на ком вина, если убьется противник на скачке? Не он – так ты. Солнце судит! Держи козла крепче, таксыр: я беру!

И в самом деле: горцы загорячили коней, окружая меня плотным кольцом. Только крэн-и-лонги медлительно и мрачно отъехали в сторону, к трупу. В руке одного из них я заметил пустые ножны – того ножа, что засунут у меня сейчас в правый сапог.

Гассан, перегнувшись через круп Аримана, схватил козла и потянул к себе.

– Повод, таксыр! Скорее, прочь отсюда!

Опять защелкали камни под копытами копей. Я легко ушел от погони. На повороте – опять обернулся, как тогда: первым за мной скакал, на сером своем жеребенке, Гассан, дальше – кучею – остальные. А за ними, медленно, качаясь на седле, между двух крэн-и-лонгов словно плыл по ущелью – замотанный синими чалмами труп.

В ущелье уже стерегли: но козел плотно поджат под колено – трудно на быстром скаку ухватить за обрывки ног. Я счастливо вырвался на площадку – и врезался в поджидавшую меня здесь толпу.

Десятки рук потянулись к козлу. Стиснув зубы (Джилга все еще стоял у меня перед глазами), я отдался на волю Аримана: зацепеневшие, напруженные мышцы – я чувствовал – стальными зажимами держат козлиные ноги. Не помню, долго ли шла борьба – и шла ли… Лавина конных несла меня, крутясь, подминая не успевших дать дорогу, к шатру. Мелькнули над чалмами шелковые полотнища палатки.

Вправо, влево – уже осаживали расскакавшихся коней. Я очнулся: отбил стременем последнюю протянувшуюся еще к козлу руку, взметнул тушу над головой и бросил ее перед ставкой. Бек и гости поднялись с мест. Джалэддин, радостно смеясь, волочил по ковру тяжелый вороненый конский убор. Я огладил Аримана и соскочил наземь: сегодня «рвать козла» я больше не буду…

* * *

Спокойно выслушали бек и гости рассказ о том, как на скаку, в борьбе за козла, был выброшен из седла и разбился о камень Джилга.

– Упрям был Джилга: не захотел уступить…

– И-э! Легко ли уступать, да еще не здешнему, а фаранги…

– Да еще – ты не обижайся, таксыр, – такому молодому. Смотри, Джалэддин: ведь он – как камыш тонкий, и руки как у девушки…

– Зато конь! Цены нет коню! Только в Гиссаре и найдешь еще таких коней.

– А конь на байге – все. Если твой конь на схватке сдаст – бросай козла, не мешкай – иначе ни за что не удержаться в седле. Мальчик знает! Эх, не ко времени заупрямился Джилга!

– На все воля Аллаха! Он судит.

И опять захрипели, застонали трубы. К беку подвели нового козла. Тот, первый, слишком истрепан – в четыре скачки.

– Теперь за тобой очередь, Гассан-бай, – кричу Гассанке, нагибающемуся над козлом. – Только смотри: не дальше поворота!

И принимаю из рук соседа, придерживая локоть свободной рукой, по бухарскому этикету, голубую афганскую чашку с желтым, остро пахнущим чаем.

А скачка гудит уже далеко от нас, в ущелье…

Байга закончилась, как всегда, торжественным долгим обедом – уже в сумерки, при факелах. За жирным, пряными травами приправленным пловом, за душистой шурпой вспоминали отличившихся наездников и коней. Жалели Гассана: «Э-э, лихой байгач, а проиграл! Лопнуло стремя у самого шатра, не смог удержать унесенного козла. И приза не принял. Хотел бек поощрить лихость заезжего гостя, хоть он и проиграл. Не принял: «Беру с боя, не по милости!» Надежный джигит – хоть и с равнины, от мирного, от торгового народа».

Говорили и о Джилге. О прошлых его скачках и о том, какой он был смелый охотник за турами; как он однажды принес из гор туренка – маленького-маленького, еще пухом покрытого; пробовал приручить, целый месяц держал в скале, кормил, да не давал себя даже погладить туренок. А когда Джилга как-то забыл дверь притворить – ну, раз обернуться! – стрельнул туренок во двор, только его и видели. Тура приручить – что с тигрицы снять удой молока.