Текст книги "Крыша мира"

Автор книги: Сергей Мстиславский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 20 страниц)

Г л а в а XVII. ТУРИЙ ЛОБ

Гассан и горцы трижды окликнули меня раньше, чем подошли.

Никто не спросил, как я прошел через город. Гассан все еще не подымал глаз. Вассарга торопил: сумерки близко, облака ложатся в расселины: захватит ночь на скалах, не найдешь ни Тропы, ни пути.

– Может быть, здесь заночевать?

Он отвел взгляд.

– А у змей – нет о тебе думы?

Я вынул нож: на светлом, ярком лезвии черными пятнами – кровь и яд.

Лицо его тронула судорога:

– Идем. Город не будет спать этой ночью.

Двинулись. Только сейчас почувствовал, как безумно болят ноги: и не подошва одна, словно сросшаяся с кожею мукк, а и подъем, вся ступня до голени.

По угрюмым, нахмуренным скалам… Камень и вода, подъем и спуск… Темнеет быстро, с каждым ударом сердца. Отвес. Вершина – в облаке. Ледяной показалась вода, когда мы – в третий раз за этот день – шли в обход по подводным выступам. Идти пришлось долго. Когда мы снова выбрались на прибрежный утес – была ночь. Горцы перекликались тревожно.

Остановиться нельзя: на гладком камне оползает тело: идти – сорвешься: как разобраться в хаосе утесов и срывов?

Глаза застилает усталость и разгорающаяся, каждым движением, боль в ногах. Впрочем, все равно – ночь.

Медленно, почти что на слух – глаз не видит – иду я за Вассаргой… Камни – гладкие, оплаканные дождем.

Всполз, лег ничком. Вассарга, впереди, затих тоже: должно быть, нашел упор, отдыхает. Ровным рокотом бьет о скалы вода. Вспомнилось: ночь – такая же беззвездная, непроглядная, шуршание крыл, аркан и выступы скал над Пянджем и тихое, радостное, багряное свечение, отраженное водоскатом.

На душе просветлело. Я поднял опущенную к холодному камню голову и чуть не вскрикнул: розоватым светом горели на Пяндже буруны стремнины: на воду тихими ясными бликами ложился свет от утеса…

Вассарга зашевелился в темноте, уступом ниже. На его тихий свист, оползая меня, стали спускаться к нему остальные горцы. Я соскользнул им вслед. Здесь, ближе к воде, свет был явственней: красноватым полукругом обозначилось жерло пещеры – над самым Пянджем.

Горцы совещались вполголоса. Я подтянулся к ним на руках.

– Крэн-и-лонги?

– Нет, – уверенно и быстро ответил голос Вассарги. – Есть толк в народе – о пещере на Пяндже, в которой отдыхают дивы, когда они правят свой полет с Восточных гор в наши ущелья. В такую пещеру не зайдут крэн-и-лонги. Они чтут завет. Хранители Тропы.

– Тем лучше: спокойнее будет отдых.

– Нет, таксыр. И нам нельзя в пещеру. Ты видишь отсвет: если там не может быть людей – кто раздул огонь? Или она светится, быть может, сама собою – эта пещера?

– Не придумывай себе страхов, Вассарга. Я устал, ноги изранены, на пути – крэн-и-лонги. Назавтра я должен быть крепок. Идем!

– Таксыр…

Но твердости в голосе старика не было. Видимо, и на нем сказывался соблазн теплого, укрытого ночлега, уюта, трапезы у костра… вместо бессонной ночи на скользком, на грозящем обрыве. Он явственно колебался:

– А если там все-таки крэн-и-лонги?

Гассан напомнил о брошенном Джилге:

– Кто раз нарушил завет – нарушит его и дважды.

Посовещались опять. Затем Эскалор – он был самым крепким из молодых охотников, – отдав посох, осторожно спустился к самой воде, погрузился по грудь, нащупал выступ и медленно стал продвигаться к пещере, с трудом удерживаясь под напором воды. Мы все, сгрудившись на самом краю скалы, напряженно следили за разведчиком: его голова и плечи лишь движением выделялись из налегшей окрест темноты.

Дошел. Ухватился за порог пещеры (мы видели ясно, как забагровели его пальцы на камне), подтянул тело, пригнулся и пополз внутрь.

Мгновение спустя в ровном светящемся кругу мелькнула темная тень… безумный вскрик! – и, бешеным броском, далеко в реку метнулось человечье тело.

Быстрее мысли Вассарга сорвал с пояса аркан. Со свистом петля ударила в воду, веревка натянулась, как струна, чуть не сорвав старика с утеса: двое горцев, рядом, подхватили рвавшийся из рук конец. Дружным усилием они подтянули к берегу Эскалора.

Мокрый с головы до пят, он стучал зубами – от стужи или страха? – и весь дрожал мелкой заразительной дрожью.

– Что ты видел? – сумрачно и жутко спросил старый охотник.

Эскалор закрыл лицо широкими дрожащими ладонями:

– Белую женщину…

* * *

Не размышляя, я прыгнул со скалы по следу Эскалора. Сквозь рев воды – смутно донеслось: что-то крикнул Гассан. Идти было бы совсем легко, если бы не сносило течением. Под водою к пещере вел ровный, гладкий карниз – не приходилось нащупывать дороги. Рассекая струи, я быстро добрался до входа: на каменное его обрамление ложился отсвет где-то там, далеко, в самой глуби клокочущего огня. Забыв усталость, не чувствуя боли, я перебросился за порог.

Пещера неглубокая, сгорбленная. Посередине горел, перекрываясь белыми, разбегавшимися но стене дымками, жаркий большой костер. Левее входа ровною кучкой сложены стволы арчи – запас доброго огня на ночь.

У костра – никого. Но тихой, радостной лаской веет от морщинистых, алмазной капелью разубранных стен. Так, совсем так, как я ждал…

Веселый и бодрый, я повернулся к выходу. И только на самом пороге, проясняя сознание, встала непрошеная, словно чужая, ненужная какая-то мысль:

«А все-таки: кто же зажег костер?»

Из пещеры никто не выходил. Мы увидели бы тень, как тогда – с Эскалором. А подошли мы так тихо, что спугнуть раньше времени не могли. Но если никто не выходил…

Я осмотрелся, на этот раз внимательно: ведь, входя в пещеру, я не искал никого… И потому – только теперь заметил в восточном углу пещеры, над самым полом, черный широкий ход.

Прислушался: ни шороха. Сердце бьется спокойно и радостно: может ли быть в этой пещере опасность!

Я вырвал из костра смоляной пылающий сук и наклонился к ходу. Он был неглубок. Огонь осветил внутренность второй, еще меньшей пещеры. У стены, на циновке, крестом сложив ноги, сидел худой высокий старик.

Он поднял на меня светлые, спокойные глаза и улыбнулся. По лицу и одежде – белой, складчатой, широкой – он не из здешних гор. На матово-смуглом лбу, меж бровей, еле заметный, синею краской очерченный круг.

Я опустил факел.

– Я вошел сюда хозяином, отец. Я не ждал встречи.

Старик кивнул головой и поднял бледную, прозрачную руку к белой бороде.

– В добрый час! Разве я не уступил тебе уже место у костра, Нарушитель?..

– Ты видел Хранителей?

– Я – из Рошана: весть о тебе встретила меня на дороге раньше, чем ты оставил Кала-и-Хумб… Но ты слишком долго говоришь со мной: зови своих охотников, а не то они справят по тебе поминки.

Он говорил по-таджикски медленно, как бы обдумывая слова: это не его язык. Я вернулся к выходу и крикнул:

– Ночлег готов! Зачерпните в Пяндже воды в кунган.

– А белая женщина? – глухо донеслось с утеса.

– Пуст вопрос, на который не будет ответа. Идите, говорю я: костер ждет кунган; кто не хочет ужина – пусть остается на скале.

Первым решился Гассан. К его призыву горцы отнеслись доверчивее. Сполз в воду Вассарга. За ним подобрались остальные; последним Эскалор. Войдя в пещеру, он долго-долго не подымал глаз на белую тень, вившуюся над пылавшим костром, под холодным пригнутым сводом.

Старик остался в дальней пещере. Только на короткое время подсел он к костру, по просьбе горцев. Но от еды отказался: чуть пригубил чашку с чаем, которую подал я ему первому, как почетному гостю. А когда язгулонцы вытащили из мешка черный прокопченный вкусный турий окорок, он медленно поднялся, прощаясь с нами тихим наклоном головы.

– Когда будешь в Рошане – поверни коня от Лянгара на полночь: Хира-Чарма скажет твою судьбу.

При этом имени охотники склонились, как на молитве, прижав к груди руки.

Старик, неслышно ступая, исчез в черной впадине входа.

– Сквозь стену прошел… видел? – шепнул, широко раскрыв глаза, Гассан. – Наверное, великий святой: все молчит!

Турье мясо забило мне рот: я ответил не сразу.

– А кто такой Хира-Чарма?

– Отшельник гор, – ответил вполголоса Вассарга. – Великий Ведун. Святой жизни! От самого Кабула, от Бухары ходят к нему за советом. Но мало кто видит его: строг старец – не ко всякому беседа. Странник – из учеников его, надо думать; если только он не див. Видом он – как и Чарма – из Гиндустана.

– Значит, люди все-таки ходят по Тропе! Этот человек не боится Хранителей.

Язгулонец покачал головой.

– Завет святого, заповедь его – хранит крепче ножа Хранителей. Джилга поцеловал бы край его одежды. Но и святому нет пути по Тропе: потому что он хранит, не нарушает. Странник сойдет с Тропы, как сходят крэн-и-лонги: разве ты видел перед собою следы?

Стали располагаться на ночлег. Горячей водой облили мои мукки, чтобы отпаять от них израненные ступни: кожа с ног сошла вся, до голени. Только кое-где белели на опухлых багрово-синих мышцах, на желтых сухожилиях ее обрывки. Я изорвал рубашку на бинты; во вьюке нашлось кунжутное масло; затянули промасленными тряпками огнем горевшие ноги. Лихорадило.

– Э-и! У девушек кожа толще, чем у тебя, таксыр, – качает головою Вассарга. – Как ты пойдешь теперь? В мукках нельзя больше: на живое мясо нельзя класть кожу козла, – за один день зачернеет нога смертью. Придется тебе идти завтра босым…

Завтра! Но завтра – далеко еще. А сейчас – так хорошо, тепло и уютно у костра, опять в пянджской пещере, под близкий – ласковый и твердый – ропот реки. И засыпается сладко, глядя на белые дымки, тенью скользящие по сводам – к выходу из пещеры, на Пяндж, на волю, на простор.

* * *

Еще не забрезжил свет, а Вассарга уже торопил походом. Вчера днем видел он: спускались от гребня Змеиной горы крэн-и-лонги, торопились от Пянджа, далеко-далеко загонялись в ущелье. От змеиного шипа: долго стоял он над горами – полдня, быть может. Змея не чтит Завета: ее закон один – всякая нога – враг. От змей бежали на север Хранители. Может быть, раньше их успеем дойти до Турьего Лба: там Тропе конец.

О Турьем Лбе он рассказывает так – пока, подкидывая в костер последние стволы арчи, Гассан греет воду для чая:

– Турий Лоб – скала: огромная, гладкая, как кость турья. Тянется по берегу на триста, то ли на четыреста шагов; здесь – поворот Пянджа: лбом вдвигается в реку гора. Обойти – нельзя ни по воде, ни по суше; подняться на нее можно только с восхода: ни с заката, ни с полночи, ни с полудня спуска с нее нет. В давнее – деды помнят – время афридии, с того берега (в этом месте почти что смыкаются берега Пянджа – так узок водяной проток), собрались было идти на запад: прельстила их молва о золоте, и серебре, и меди, и железе, и драгоценных камнях, которыми полны здешние горы: ведь мы здесь, таксыр, воистину, по золоту идем… И, так как пройти через Турий Лоб нельзя было, они построили вокруг него висячий переход. Сколько месяцев строили, но на запад так и не пошли: Тропа не пустила дальше…

…Последнее трудное место: конец Тропе. Потом будет уже легче идти. Если минуем благополучно, Эскалор – он самый быстрый – уйдет вперед, бегом до Кала-и-Вамара, города ближнего (большой бекский город), дать знать, что ты прошел Тропу. Оттуда вышлют коней к спуску, что начинает Шугнанскую тропу. По ней и верхом проедешь.

– А дойдем до ночи?

– Как верно сказать в горах? Мы по Тропе не ходили… Должны дойти. По преданию: час дивьего лета по Тропе – значит три дня человечьего пути: к вечеру, а то и раньше, выведет Пяндж к Турьему Лбу.

Значит, день всего: счет – на часы.

Но часы эти надо п р о й т и. А мне и стоять даже – нестерпимо. Как на пытке. Каждое движение отдает в висках щемящим, острым ударом…

Тронулись однако. Со стариком прощаться не пришлось. Он спал, и мы его будить не стали.

Как советовали горцы, я пошел без мукк. Боль заслепила сразу: я не видел, какими местами мы шли. Не говорил и не думал. Помню, что поднимались, и опускались, и царапались снова по камню. Долго ли? Не знаю: я не смотрел на часы.

Но мало-помалу ступать стало легче. Голова помутнела – ровным, чуть-чуть кровенеющим туманом, но острой боли не было. Это – главное.

Я снова – хотя и странно как-то, словно сквозь дымку – увидел снеговые вершины, близко-близко наклонившиеся к Тропе, и бурливый, задорный Пяндж, бьющий в берега, и играющие на солнце, разновидностью камней, скалы, и ясное, синее, спокойное близкое небо. Не передать словами, как сказочно хорошо в этих местах!

Ущелье сужалось. Нетерпеливо торопил Вассарга: «Ходу, ходу! Ступай тверже, таксыр, – больнее не будет!» И все чаще поглядывали язгулонцы на окрестные гребни.

– Куда крэн-и-лонги задевались? Храни судьба! Сколько прошли опасных мест, удачных для засады: нет крэн-и-лонгов. Неужто в горах заплутались?

– «Хранители»? – измывается совсем осмелевший Гассан. – Два дня шли – боялись ударить, все раздумывали: нет – лучше подальше! Нет им, видно, подходящего места для удали. Брось о них думать: они давно уже плетутся назад к Кала-и-Хумбу, поджав хвосты, как побитые собаки: держит их за плечи мертвый Джилга.

– Ч-ж! Гассан-бай! – машут, нахмурившись, руками язгулонцы. – Не поминай на опасном месте «своего» мертвеца.

Обогнули еще хребет.

– Держись, таксыр! Теперь недалеко уже и до Турьего Лба, должно быть.

Мелькнула летучая тень по обрыву. Пригнулись язгулонцы. Винтовки с плеч… Нет, это тур.

* * *

Снова лепимся над самой водою. Заплескивают волны кровавые, изорванные ступни.

Вверх опять, по отвесу. Камень раскален, как жаровня. Нет, не могу больше…

– Турий Лоб, таксыр! – радостно кричит Вассарга: он идет головным, сменяясь с Эскалором. – Готовь пули: последнее место крэн-и-лонгам.

Не всполз – взметнулся. Стал твердо. Боли нет опять. Но он еще далеко. Турий Лоб! Еще только виден – сквозь дымку – его огромный, по самому верху заросший редким хвойным лесом, массив.

Один из охотников ящерицей всполз с Тропы на утес, что обходили мы со стороны реки. Вассарга остановил нас взглядом. Мы видели, как разведчик, добравшись до вершины, осторожно поднял голову из-за камней. Осмотрелся, встал на ноги, осмотрелся опять. Вассарга махнул рукою. Мы тронулись: пока – путь свободен.

Уже со следующего утеса (мы шли все время над самым берегом, по обрыву) видна стала и висячая переправа, о которой рассказывал Вассарга.

Высоко над водой, почти у самой вершины горы, в расщепы откоса, вдоль всего к реке обращенного склона, вогнаны огромные, кое-как очищенные от ветвей стволы. От них вниз тянутся подвешенные на гигантских этих крючьях длинные и толстые, из коры плетеные канаты. Концы канатов петлею накинуты на тонкие, узкие, из колотых стволов насеченные брусья. От каната к канату, от бревна к бревну – зыбкий, висячий обвод. С перерывами в шаг или больше: брусья соседних переходов не соприкасаются друг с другом. Пройти можно, конечно, только в одиночку.

– Ну и место! – свистит Гассан. – Ты посмотри только: одного человека поставь – бей на выбор: хочешь – в грудь, хочешь – в спину.

Но крэн-и-лонгов по-прежнему – ни признака.

– Пропусти всех, таксыр! Ты должен сойти с Тропы последним. Открыл и замкнул: мы – не шли… Скорее, во весь ход, пока дорога свободна!

Шесть горцев и Гассан, один за другим, скользнули по поместьям. Печатая кровавый след, я шел за ними. Прогибались доски, надрывно скрипели, потрескивая гнилым треском, канаты: как легко идти по ровному месту!

Афганский берег в пятнадцати шагах – можно перекинуть аркан. Он полог, густо порос высоким цепким кустарником.

Мы были приблизительно на половине перехода, когда из кустов – броском – поднялись черные волосатые фигуры; блеснули стволы.

– Гей-да, на Тропе! Что за люди?

Оклик – по-таджикски, не чистым наречьем. Но по шапкам, небрежно наброшенным на курчавые нестриженые волосы, по лентам патронташей, крест-накрест опутывающим тело, по черным разбойным веселым глазам – я сразу узнаю афридиев. И приветствуя, взмахиваю рукой.

Снизу, прямо из-под ног, взвиваются стаей – взбуженные криком орлы. Бьют крылом под самой перекладиной, на которой я стою.

Вассарга отвечает:

– Друзья. Охотники Язгулона. Ведем путника.

– Какой крови?

– Урус.

Взблеснувшие было стволы опускаются: не любят англичан афридии.

– Мы давно ждем русских, – говорит, смеясь крепкими зубами, ближний ко мне, статный, чернобородый. – От стариков предание: придут с севера красные люди и освободят Великий Край от англичан. На севере только у урусов красные бороды. Добро пожаловать! Хотя у тебя, мальчик, и нет еще красной бороды.

– Зато ноги красные, – говорит Вассарга.

Афридии присматриваются.

– Кто снял тебе кожу с ног, урус?

Я вспоминаю – и опять нестерпимая, жгучая боль. Улыбнулся через силу.

– Сам.

– Долго рассказывать, – перебивает Вассарга, покачиваясь на скрипучей доске (как и все мы, он придерживается рукой за канат). – На перекатах не застаиваются: кто в горах не знает этого! Сколько лет коре, на которой мы висим?

– Прадеды считали! – смеются афридии. – Идите с миром.

Мы трогаемся.

– Стой! А это – тоже ваши?

Обернулись: к переходу, быстро скользя по отвесным почти скалам, врассыпную, вперегон спускались люди в синих чалмах.

Вассарга почти бегом ринулся вперед по подвесам…

– Скорее, скорее, таксыр!

Доски плясали под ногами. Кровенеющая дымка остро застилала глаза. Быть может, я и побежал бы, как дарвазцы, но не мог. Медленно из последних сил – переступая кровоточащими ногами, я почти машинально расстегнул кобуру. – Кто не бежит – от того бегут! – весело крикнул с того берега чернобородый. – Не оборачивайся: тебе не суждена пуля в спину.

Он прибавил еще что-то на своем языке. Сзади с нашего берега щелкнул слабый мултучный выстрел.

– Потише, друг! Заткни свою свистульку, – насмешливо крикнул афридий. – Здесь не ходят без спросу. Эти стволы вбивал в скалу мой прадед, а не твой… козодой! Я тебе говорю, укороти повод, синеголовый!

Чей-то голос – незнакомый, сдавленный – отвечал, близко за мною, за поворотом: я огибал скалу:

– Честь твоему прадеду, товарищ. Но Закон Тропы тебе известен. И тебе ведом род Хранителей Тропы. Вот коготь грифа. Мы выполняем долг рода – мы на своей дороге, афридии!

– Ваша дорога – бабушке под подол, богатыри Кала-и-Хумба! Где вы были, когда он шел лицом к вам? А теперь вы хотите загнать нож в спину, когда он не может обернуться? Оставь мултук, я тебе говорю! Или вы, что лягушками скачете по его следу, – лягушками попрыгаете в Пяндж.

Что-то чиркнуло по скале, впереди, выше моей головы. И в тот же миг с афганского берега сухим треском ударил залп, и тотчас второй: у афридиев английские скорострелки.

Я сошел с доски на холодный замшелый камень. Язгулонцы затаились за ним, дожидаясь: в руках их, крепко прижатые к рукавам курток, синели кривые ножи.

Над афганским берегом расходился легкими смешливыми клубочками пороховой дым. Доносились веселые голоса. На нашем берегу было пусто. Тихо покачивались еще потревоженные нашим переходом доски… До поворота скалы. Дальше – не видно…

* * *

И снова – хаос камней, подъемы и спуски. Вверх, вниз. Но Вассарга прав: легче стал путь. Мы карабкаемся уже не вереницей, а по двое, по трое в ряд. Все чаще поддерживают меня то под одну, то под другую руку, ласково улыбаясь, язгулонцы.

Наконец от поворота легко уходит вперед, прыгая через трещины, Эскалор.

– Крепись, таксыр: к ночи будем в Кала-и-Вамаре!

Плывут мимо, как во сне, утесы, утесы, утесы. Ровнозвучно шумит Пяндж. Выглянули из расселин архарьи рога. Или это подхохатывает уцелевший див?

Вверх, вниз… Вон ледник наклонился над провалом. Протянуть руку, дернуть – как подымется в Пяндже вода! Докатится вал до Кала-и-Хумба?

Темнеть стало. А мы все идем. Гассан говорит, что-то, нагоняя. С какой стати он говорит шепотом, так что не разобрать ничего? Не понять. Или он стал говорить по-афридийски? Хорошие они, правда, афридии…

«По колено в огне двенадцать коней…»

А внутри что-то поет… все громче, громче…

Бросить винтовку? Ремень очень жмет. Ведь крэн-и-лонги уже ушли. Назад, в сказку…

Кровь! Кровь льет по склонам, от ледниковых снегов – вниз, в ущелье, стекает потоками в Пяндж. Смоет!

– Зачем кровь на склонах, Вассарга?

– Крови нет, джан, милый. Солнце садится…

– Всего только – солнце!..

Опять подъем. Гассан держит: всползаю на руках. Где же следующий камень?

Вниз – отлогий, далекий, широкий спуск. Кучка людей и – я верно вижу? – лошади! Кто-то бежит, махая рукой, навстречу.

Эскалор…

– Шугнанский бек выслал встречу. Ты сможешь удержаться в седле, таксыр?

Горячей волной бьет в голову обида: шатаясь, встаю.

– Смогу ли я удержаться в седле?

Торопливо подходят какие-то темные люди. В чалмах. Не синих, нет. В белых чалмах. Это от бека, конечно. Спущены с рук, поклоном, метут землю рукава халатов. Как длинно, длинно он говорит… Кончил? Теперь – мне:

– Как здоровье бека?

Сильные руки осторожно подымают меня в седло. Как только ноги отделились от земли – дикая, безумная боль, от подошв на все тело, рвет голову на части. И потом тотчас – томительно, блаженно хорошо… Ноги на ветру, я не вдел их в стремена; их уже ничто не жжет, не жалит, не мучит. И кажется, что они не скрежещут, как раньше, на пытке, а плачут радостными, теплыми слезами – мои запекшиеся – кровью и пылью – ноги…

Наклоняюсь с седла: и впрямь что-то точится редкими тяжелыми каплями на пустые стремена и на камни дороги…

* * *

При факелах въезжаем мы, позднею ночью, в Кала-и-Вамар, в высокие – до неба показались они мне – стены дворца бека.

Десяток рук тянется принять меня с коня. Тише!..

Я попробовал ступить, но зашатался.

В Кала-и-Вамаре я пролежал три недели в бреду.